За СССР. Ну, здравствуй, Батя

Если бы вчера мне сказали, что я окажусь в Афганистане, я бы рассмеялся. Но разве не в этом заключается главная ирония жизни? Мы планируем, просчитываем, строим воздушные замки из наших ожиданий, а судьба одним движением смахивает их, как карточный домик.

Я часто думал о природе времени. О том, как оно течёт непрерывным потоком, размывая память, словно вода — береговую линию. Мы вечно пребываем в настоящем, которое тут же становится прошлым, оставляя нам лишь фрагменты воспоминаний, похожие на мокрый песок в ладонях — чем сильнее сжимаешь, тем быстрее утекает.

Меня зовут Антон Волков. Тридцать два года, московский полуноунейм-дизайнер с недописанным романом в ящике стола и бессмысленным существованием, растянувшимся на три десятилетия. Человек, которого можно описать списком отрицаний: не женат, не богат, не знаменит, не счастлив. Человек без прошлого и будущего, зависший в безвоздушном пространстве настоящего.

Я никогда не видел своего отца. Сергей Волков, лейтенант, погиб в Афганистане за два месяца до моего рождения. Мама говорила, что он был героем. Потом — что был глупцом. В итоге — перестала говорить о нём вовсе. От отца мне остались лишь несколько выцветших фотографий и странное ощущение, что я проживаю не свою жизнь. Словно мне досталась чужая судьба, слишком просторная или, наоборот, слишком тесная.

«Ты весь в него, — постоянно повторяла мать, когда я в очередной раз менял работу или увлечение. — Такой же безответственный, такой же порывистый». Иногда в её голосе звучала гордость, чаще — усталость и разочарование. Мне казалось, что, глядя на меня, она видела не сына, а напоминание о потере, которую так и не смогла пережить.

Вчера мы снова поссорились. Она показала мне армейский ящик с вещами отца, который принёс его бывший сослуживец. Фотографии, письма, медали — жизнь, спрессованная в металлический контейнер. Я смотрел на снимки молодого парня в форме, с таким знакомым лицом — моим лицом — и что-то сжималось внутри, будто кто-то натягивал невидимую струну.

— Почему ты так живёшь? — спросил я мать вдруг, разглядывая старый компас из ящика. — Тридцать лет одна. Ни мужчины, ни развлечений, ни радости. Только работа и я. Отца уже не вернуть, сколько можно его оплакивать?

Она побледнела, а потом вспыхнула:

— Не тебе меня учить! Ты, который даже свою жизнь не может наладить, берёшься указывать мне, как жить? Я всё отдала тебе, а ты… — Она осеклась, но я знал продолжение. «А ты впустую тратишь жизнь, которую он не смог прожить.»

Я разозлился и выбежал из квартиры. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь с непрошеными слезами. Москва тонула в серой пелене, равнодушная к моей боли, как и всегда. Город, в котором я родился, но который никогда не был мне домом. Мегаполис-улей, где миллионы людей живут в одиночестве, разделённые стенами не толще картона, но непреодолимыми, как световые годы.

Ноги сами принесли меня к монументу павшим воинам-афганцам. Бронзовые фигуры застыли под ливнем, вода стекала по их лицам, словно слёзы по лицам каменных святых. Я прислонился к холодному мрамору.

«Зачем я здесь?» — думал я, глядя на имена, выбитые в камне. — «Что я надеюсь найти? Отца, которого никогда не знал? Себя, которого потерял где-то между детскими мечтами и взрослыми компромиссами?»

Гроза усиливалась. Молнии рассекали небо, словно кто-то пытался распороть тёмное полотно реальности. В эпицентре бури я ощущал странное спокойствие. Философы говорят, что осознание абсурдности бытия может привести либо к отчаянию, либо к свободе. В тот момент я балансировал на грани.

— Чего ты хотел бы от меня, отец? — прошептал я, вглядываясь в мраморную плиту с именами. — Чтобы я стал героем? Или чтобы просто был счастлив?

Раскат грома заглушил мои слова. Внезапная вспышка обожгла глаза, и я ощутил удар — словно всё тело пронзило электрическим током. «Молния,» — успел подумать я, прежде чем мир вокруг меня взорвался калейдоскопом образов.

Я падал сквозь время. Так мне казалось. Или, может быть, время падало сквозь меня. Странные мысли проносились в голове: что есть настоящее, как не точка соприкосновения прошлого и будущего? Что есть реальность, как не коллективная иллюзия, на которую мы все согласились? Что есть жизнь, как не попытка придать смысл абсурду существования?

А потом была тишина. И жар. И синее, невозможно синее небо над головой — такое, какого не бывает в Москве даже в самые ясные дни.

Я лежал на песке, горячем, как сковорода. Вокруг расстилалась пустыня — бескрайняя, равнодушная, древняя. Ни намёка на город, на памятник, на дождь.

«Я сошёл с ума,» — подумал я, но мысль была странно отстранённой, как будто принадлежала кому-то другому. Безумцы ведь не осознают своего безумия, верно? Или как раз наоборот — только они и способны увидеть истинную природу реальности?

Горизонт плавился в мареве раскалённого воздуха. Я сел, чувствуя, как песок скрипит между пальцами — слишком реальный для галлюцинации. Сознание искало объяснение, цепляясь за привычные концепции: сон, видение, нервный срыв. Но что-то глубоко внутри уже знало правду, какой бы невероятной она ни казалась. Я провалился во-времени.

Парадоксы временных петель. Эффект бабочки. Вероятность изменить историю и стереть собственное существование. Мысли роились, как потревоженные пчёлы, но ни одна не давала ответа.

Вдалеке появилось облако пыли. Мираж? Нет, что-то приближалось — тёмные точки на фоне выжженного пейзажа. Я встал, прикрывая глаза от солнца. Постепенно точки превратились в силуэты военной техники.

Советская бронетехника. Люди в форме, с автоматами. Они двигались прямо ко мне.

Странно, но страха не было. Только пронзительное чувство дежавю, будто я уже проживал этот момент — может, во сне, может, в другой жизни. Или, возможно, это было предчувствие, что моя настоящая жизнь только начинается.

Я стоял неподвижно, глядя, как приближается БТР. Песок вздымался под его колесами, словно вода под форштевнем корабля. Рядом шли солдаты — совсем молодые ребята с обветренными лицами и настороженными глазами. В них была та особая серьёзность, которая бывает только у людей, слишком рано узнавших о хрупкости жизни.

Время словно замедлилось. Почему-то в этом кристально чистом моменте, зависшем между прошлым и будущим, я вдруг понял, что всю жизнь был лишь тенью отца — человека, которого никогда не знал.

БТР остановился. Солдаты окружили меня, направив оружие. Молодой лейтенант — почти мальчик, моложе меня лет на пять — шагнул вперёд:

— Кто такой? Документы!

Я медленно поднял руки, ощущая странную отрешённость. Словно наблюдал за происходящим со стороны. Словно всё это происходило с кем-то другим.

— Я… — начал я, но что можно сказать в такой ситуации? Правда звучала безумнее любой лжи.

Как объяснить своё присутствие здесь?

Я не знал ответов. Знал только, что моя прежняя жизнь — бесцельное существование в московских бетонных джунглях — закончилась. И что-то новое, неизведанное и, возможно, гораздо более настоящее только начиналось.