За СССР. Повести. Старик на ринге 2

НЬЮ-ЙОРК, 1980 ГОД

Мэдисон-сквер-гарден гудел, как растревоженный улей. Самый знаменитый боксёрский ринг мира сегодня превратился в поле битвы двух легенд, двух ветеранов, чья вражда пережила десятилетия, холодную войну и все мыслимые пределы человеческой выносливости.

В подтрибунном помещении Михаил Воронин неторопливо наматывал бинты на свои семидесятидвухлетние руки. Жилистые, крепкие, с выступающими венами — эти руки помнили вес ППШ под Сталинградом. Эти пальцы вытаскивали чеку из гранаты на Курской дуге. Эти кулаки штурмовали Берлин в сорок пятом и отняли чемпионский пояс у Уильяма Харрисона в далёком 1957-м после двенадцати раундов бескомпромисной рубки.

— Дед, злости не надо, — Тайрон Джексон положил свою огромную ладонь на плечо старика. — Ты профи, в тебе силы на двоих хватит. Отпусти обиду на него.

Рядом переводчик старательно транслировал слова чернокожего чемпиона. Того самого «Чёрной Молнии» Джексона, против которого Воронин каким-то чудом продержался шесть полных раундов всего полгода назад в Москве, став национальным героем Советского Союза.

— Злость, Тайрон, — Воронин усмехнулся, глядя на своего бывшего соперника, а теперь неожиданного союзника, — это единственное, что не ржавеет с годами. Как говорил наш комбат под Сталинградом: «Патроны кончатся, штык затупится, а злость на фрица — никогда». За всё остальное… — он повёл плечами, и где-то под кожей что-то хрустнуло, — За всё остальное время берёт своё.

Воронин задумчиво посмотрел на свои руки.

— Знаешь, когда мы форсировали Одер, у нас был такой старшина Петрович. Седой уже весь, а силищи немереной. Он говорил: «Не годы старят человека, а бои, которые он не принял». Я тогда не понимал, о чём он. Теперь понимаю.

Алексей, внук Воронина, сидел на скамейке, нервно постукивая ногой. Двадцатипятилетний курсант военной кафедры, он выбил себе отпуск любыми правдами и неправдами, чтобы быть сегодня здесь, за океаном, единственным родным человеком в этом враждебном логове.

— Деда, — он подался вперёд, глаза его горели, — завали этого старпера!

Воронин обернулся к внуку, в его глазах мелькнула та самая суровость, которая заставляла в сорок третьем немецких снайперов промахиваться с десяти метров.

— В атаку так не ходят, Лёшка. Когда идёшь на врага, кричать надо не «завали», а «за Родину». Тогда силы в десять раз больше.

Из динамиков вдруг загремела музыка — резкая, с тяжёлым битом. Первые робкие попытки рэпа, ворвавшегося в американскую культуру.

— Харрисон выходит, — процедил сквозь зубы Сергей Иванович Коробов, единственный официальный представитель Спорткомитета СССР на этом мероприятии. — Публика с ума сходит.

Воронин сплюнул на пол.

— И это они называют музыкой? Бряканье какое-то. Мы в окопах под Прохоровкой на губной гармошке играли так, что даже немцы заслушивались, стрелять переставали.

Джексон с Билом, своим тренером, переглянулись с едва заметными улыбками.

— У каждого поколения своя музыка, мистер Воронин, — вежливо заметил Бил.

— Музыка, как и храбрость, либо настоящая, либо никакая, — отрезал Воронин, поднимаясь. — А это… — он махнул рукой в сторону динамиков, — баловство.

— Наша очередь, — произнёс переводчик.

Воронин потянулся к своему старому советскому халату с гербом СССР на спине. Этот халат он брал с собой на все бои с 1948 года. Ткань потрепалась, но Михаил отказывался менять его на новый. «Солдат винтовку не меняет, если она бьёт без осечек», — говорил он.

Когда они ступили в коридор, ведущий к рингу, из динамиков полились первые аккорды «Дня Победы», которые плавно перетекли в «Оду к радости» Бетховена.

— Вот, внучок, — Воронин расправил плечи, словно сбрасывая десяток лет, — что слушать надо. Под такую музыку я в сорок пятом в Берлин входил. Немцы играли Бетховена, а мы улыбались и кричали «Победа!». Вот это музыка — она и врага примиряет, и своих поднимает.

Бил с Джексоном одобрительно кивнули.

— Мощно, — согласился Тайрон. — Хотя «Катюша», под которую ты выходил на наш бой, мне больше понравилась. Даже нашёл её на пластинке.

— Когда душа поёт, это сразу видно, — ответил Воронин, выпрямляясь во весь свой когда-то могучий рост. — «Катюша» — это особая песня. Знаешь, мы под Курском реальные «Катюши» в бой пускали — реактивные миномёты. Так немцы их больше самой смерти боялись. Говорили: «Русские даже смерть заставили петь».

Они вышли к рингу под гробовое молчание. Трибуны, заполненные исключительно американскими болельщиками, молчали, как по команде.

— Могли бы хоть тебе поаплодировать, Тайрон. Всё-таки чемпион, — заметил Воронин.

Джексон усмехнулся, но в этой усмешке не было радости:

— О-о-о, дед, лучше даже не спрашивай, что про меня теперь в прессе пишут.

— Тоже мне новость, — хмыкнул Воронин. — Нас в сорок третьем под Прохоровкой семеро против роты немцев встало. Утром газеты писали, что мы отступили. А мы, между прочим, всю ночь их танки жгли. Кто помнит те газеты? А мы живы. Так и ты — плюнь на газеты, бей в морду тем, кто против тебя на ринге.

Харрисон уже стоял на ринге — грузный пятидесятитрехлетний мужчина с ненавистью в глазах. Когда Воронин поднялся по ступенькам и рефери пригласил боксёров для традиционного рукопожатия, американец демонстративно отвернулся.

— Господа, — тихо произнёс рефери, — давайте проявим уважение.

— Я проявлю его, когда он будет лежать, — процедил Харрисон.

— Уважение как парашют, — негромко произнёс Воронин, глядя прямо в глаза американцу. — Если его нет, когда прыгаешь, уже не поможет, когда падаешь.

Переводчик перевёл, и на мгновение в глазах Харрисона мелькнуло что-то, похожее на непонимание. Но он быстро восстановил маску ненависти.

***

В это же время в московской квартире вокруг телевизора собралась вся семья. Наташа, дочь Воронина, нервно перебирала кружевной платок. Её муж Юра, родители Алёшки, сидел рядом, положив руку на её плечо.

— Да успокойся ты, — сказал он жене. — Твой отец Курскую дугу пережил, а ты из-за какого-то боя трясёшься.

— В том-то и дело, что ему не двадцать пять, — вздохнула Наташа. — Ему семьдесят два! Какой, к чёрту, бокс? Джексона мало было? Чуть не помер…

— Упрямый, как всегда, — вздохнула Елена, вторая дочь Воронина. — Помнишь, как он в шестьдесят пятом сказал, что боксировать будет, пока ноги держат? Мы думали, шутит.

— А Алёшка с ним через океан попёрся! Вот преданный.

— На воспитывали воинов, елки-палки, — проворчал её муж Николай, но в голосе его звучала гордость. — Как батя говорит: «Яблоко от яблони только в гору не катится».

Их шестилетняя дочка Машенька сидела на ковре прямо перед экраном:

— Дедушка этого старпера размажет! — заявила она с уверенностью, которую могут проявлять только дети.

— Машка! — одёрнула её мать. — Где ты таких слов нахваталась?

— От дедушки, — невинно ответила девочка. — Он сказал, что этот американец кушать кашу не хотел, вот и вырос хлюпиком, а дедушка его размажет, потому что на фронте даже конскую кашу ел и ничего.

Взрослые переглянулись и не смогли сдержать улыбок.

***

Гонг — и первый раунд начался.

Харрисон сорвался с места, как будто ему было не пятьдесят три, а все двадцать. Воронин встретил его уверенным блоком и левым боковым. Они сцепились у канатов, обмениваясь ударами с такой яростью, словно не было этих двух десятилетий, прошедших с их последней встречи.

— Дамы и господа, — надрывался комментатор, — кажется, нас ждёт не бой, а настоящая война! Эти ветераны дерутся так, словно на кону не просто победа, а их место в истории!

Воронин двигался с неожиданной для своего возраста лёгкостью. Каждое движение было выверено десятилетиями опыта. Там, где молодые боксёры тратили три удара, ему хватало одного. Где другие полагались на скорость, он использовал предвидение.

— Смотрите! — воскликнул американский комментатор. — Воронин дерётся как… как человек, который знает смерть по имени!

Он не знал, насколько был прав. Под Сталинградом Воронин трижды оказывался в одном окопе со смертью. Та же смерть дышала ему в затылок под Курском, когда их танк загорелся, а командир был уже мёртв. И та же смерть отступила перед ним в Берлине, когда снайперская пуля прошла в миллиметре от сердца.

Харрисон прижал Воронина к канатам и обрушил на него серию ударов. Но советский боксёр, пригнувшись, вышел из-под атаки и провёл мощный апперкот. Американец пошатнулся, но устоял.

— Вот так-то, сынок, — прошептал Воронин по-русски. — В Сталинграде и не такие лбы трещали.

Они кружили по рингу, тяжело дыша, два старых льва, готовых разорвать друг друга. В их движениях уже не было прежней лёгкости, но каждый удар нёс в себе всю накопленную за годы ярость и мастерство.

И вдруг — одновременный обмен ударами. Правый хук Харрисона встретился с левым боковым Воронина. Оба бойца пошатнулись. Воронин опустился на колено. Харрисон, держась за челюсть, сделал то же самое.

Секунды растянулись в вечность. Рефери начал отсчёт. Два ветерана, стоя на коленях, смотрели друг другу в глаза через весь ринг — не с ненавистью уже, а с каким-то странным узнаванием, словно в эту секунду они увидели в друг друге отражение собственной судьбы.

«Вставай, боец, вставай», — шептал себе Воронин слова, которые слышал от комбата под Курском, когда осколок попал ему в ногу, а немецкие танки шли прямо на их позиции.

А затем, превозмогая боль, оба поднялись на счёт «восемь».

Гонг возвестил об окончании раунда, но они, словно не слыша его, вновь бросились друг на друга. Секунданты и рефери едва растащили их по углам.

— Есть ещё порох в пороховницах! — восхищённо воскликнул комментатор. — Сегодняшний бой точно не продлится все регламентированные восемь раундов. Как говорится, в бой идут одни старики!

В углу Воронина Джексон протянул ему бутылку с водой:

— Ты как, дед?

Воронин принял бутылку, отпил немного и выплюнул воду в ведро. В ней была кровь. Он провёл языком по внутренней стороне щеки — там образовался небольшой порез.

— Бывало и хуже, — сказал он, вытирая рот полотенцем. — В пятьдесят первом мне чех челюсть сломал во втором раунде. Я ему после этого три нокдауна устроил. С перебитой челюстью.

Алексей сжал плечо деда:

— Он тяжелее тебя килограмм на десять, но ты быстрее.

— Быстрее? — Воронин хрипло рассмеялся. — Лёшка, в моём возрасте не бывает «быстрее». Бывает «умнее». А я его как облупленного знаю с пятьдесят седьмого.

Бил смазывал рассечение под глазом Воронина вазелином.

— Он делает ставку на правый хук, — заметил американский тренер. — Уходи влево и контратакуй.

— Он правый хук начал использовать только после того, как я ему в пятьдесят седьмом сломал нос, — отмахнулся Воронин. — До этого он всё левым работал. Трус он. Как и тогда, трус.

Воронин закрыл глаза. Перед мысленным взором пронеслись кадры их первого боя. Тогда ещё молодой Харрисон, восходящая звезда американского бокса, был фаворитом. Никто не верил в угрюмого русского, приехавшего из-за железного занавеса. Но Воронин вышел на ринг с той же холодной решимостью, с которой когда-то шёл в атаку.

— Смотри на его левую ногу, Джексон, — сказал он, открывая глаза. — Когда он готовится бить правой, левая нога чуть подворачивается внутрь. Всегда так делает. Тридцать лет прошло, а он не исправил.

Джексон удивлённо поднял брови:

— А ты наблюдательный, старик.

— В моей юности наблюдательность жизнь спасала, — просто ответил Воронин. — А теперь только титулы.

Второй раунд начался с осторожного прощупывания. Оба боксёра двигались по кругу, обмениваясь одиночными джебами. Публика начала свистеть, требуя действия, но ветераны не обращали внимания. Они словно вели безмолвный диалог кулаками, изучая друг друга заново.

— Харрисон явно сбавил обороты после первого раунда, — комментировал диктор. — Возможно, понял, что выложился слишком сильно.

И в этот момент Воронин увидел то, что описывал Джексону. Левая нога Харрисона едва заметно повернулась внутрь. Американец замахнулся для своего коронного правого хука.

Но Воронин был готов. Он не просто ушёл с линии атаки — он подставил предплечье, принимая часть удара на блок, и одновременно нанёс сокрушительный левый в печень Харрисона.

Американец охнул, его глаза расширились от боли и удивления. Он отступил на шаг, но Воронин уже был рядом, нанося серию коротких, точных ударов по корпусу. Харрисон попытался клинчевать, но Воронин, используя технику, которой его научил ещё довоенный тренер, легко вывернулся и продолжил атаку.

— Невероятно! — закричал комментатор. — Семидесятидвухлетний Воронин загнал Харрисона в угол и методично его разбирает!

Американец попытался отбиваться, но Воронин словно предугадывал каждое его движение. За годы противостояния он изучил стиль соперника до мельчайших деталей. Где Харрисон полагался на мощь, Воронин использовал технику. Где американец шёл напролом, советский боксёр искал лазейки в обороне.

— Это не бой, это мастер-класс! — надрывался комментатор. — Воронин демонстрирует бокс старой школы в его лучшем проявлении!

И тут Харрисон решился на отчаянный шаг. Он сделал вид, что пропустил сильный удар, и слегка покачнулся, опуская руки. Воронин, почуяв близкую победу, бросился на добивание — и попал в ловушку. Американец молниеносно выбросил левый хук, за которым последовал сильнейший правый кросс.

Удар пришёлся точно в челюсть Воронина. Советский боксёр пошатнулся, в глазах потемнело. Он почувствовал, как ноги подкашиваются, и рефлекторно схватился за канаты.

— Воронин потрясён! — закричал комментатор. — Харрисон поймал его на контратаке!

В голове у Михаила зазвенело, перед глазами поплыли круги.

Американец, почуяв запах крови, бросился добивать. Удары посыпались один за другим: по голове, по корпусу, снова по голове. Воронин закрылся двойным блоком, но чувствовал, как слабеют его руки.

«Держись, Миша, держись», — словно услышал он голос своего первого тренера, Петра Ильича.

Харрисон провёл серию ударов по корпусу, пытаясь опустить руки Воронина. Затем отступил на полшага и приготовился нанести завершающий удар.

***

В московской квартире повисла гробовая тишина. Наташа, дочь Воронина, закрыла лицо руками, не в силах смотреть на экран. Её муж Юра замер, стиснув подлокотники кресла так, что костяшки пальцев побелели.

— Всё, конец, — прошептала Елена, вторая дочь. — Он не выдержит этого удара.

Николай, её муж, нервно закурил прямо в комнате, хотя обычно выходил на балкон.

— Коля! — машинально одёрнула его жена, но тут же махнула рукой. — А, какая разница теперь…

Маленькая Машенька забралась с ногами в кресло и обняла плюшевого медведя, которого ей подарил дедушка после своего последнего боя в Москве. Медведь был одет в маленькие боксёрские перчатки, сшитые Еленой.

— Дедушка сейчас как даст ему, — тихо сказала девочка, но в её голосе не было прежней уверенности.

— Давай, дед, уходи! Нырок и апперкот! — выкрикнул Юра, повторяя движения, которым его учил Воронин прошлым летом на даче.

Сосед Петрович, фронтовой друг Михаила (у которого телевизор перестал показывать прямо во время боя), сидел в углу комнаты, нервно постукивая протезом. Ногу он потерял под Кёнигсбергом, в том же бою, где Воронин получил свою первую серьёзную контузию.

— Ничего, Мишка и не такое выдерживал, — сказал он, но голос его дрогнул. — Помню, под Кёнигсбергом нас так накрыло, думал — конец. А он выбрался и ещё меня вытащил…

На экране Харрисон замахнулся для финального удара. Наташа всхлипнула и спрятала лицо на груди мужа. Елена закусила губу до крови. Николай затянулся так сильно, что сигарета затрещала.

— Не могу смотреть, — простонала Наташа. — Юра, что там?

Но муж молчал, не отрывая взгляда от экрана. Внезапно его лицо изменилось…