Забвение

Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из неё состоит наше бытие. Жизнь вне памяти – вообще не жизнь. Память – это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без неё мы ничто.

(Луис Бунюэль)

Порою приятно думать, что я был свидетелем начала новой эпохи. Уголки рта сами приподнимаются вверх в самодовольной улыбке. Ведь тогда я был один из немногих, кто верно оценил первое свидетельство и сделал прогноз, в который никто не верил, но который с каждым годом выглядел всё реалистичнее, когда вектор реальности нёсся в сторону предсказанной мной неизбежности. На этом приятные ощущения заканчиваются, губы сжимаются, и всё самодовольство развеивается, оставляя только страх и одиночество.

По вечерам, выключая настольную лампу, представляю, будто я на себя взял ответственность за всё свершившееся, как будто я один из виновных, что цивилизация, как мы её знали, окутывается темнотой и уходит в забвение. Уже лёжа на кровати, мысленно хожу по улицам, а на меня указывают пальцем и шарахаются, как от прокажённого. Как будто всё, что случилось потом, после моих речей, в ответ на которые смеялись и крутили пальцем у виска, не случилось — если бы я этого не произнёс. Возбуждённый, я встаю снова, озаряю комнату лампой и продолжаю вспоминать прямо на лежащую бумаг. Будто извиняясь и оправдываясь, и лелея надежду, что сложив в определённой последовательности никому уже ненужные слова, можно найти ответ, будто, вычислив доселе неизвестную химическую формулу, можно будет создать лекарство и спасти… спасти хотя бы себя.

Но на самом деле мной руководит желание просто оставить хоть что-то, такое понятное желание для миллионов человеческих душ, существовавшее всегда, но только в новую эпоху ставшее таким острым и болезненным, а главное — неосуществимым.

Всё началось двадцать восемь лет назад. Конечно, у меня начало своё, как помню я, и как феномен вошёл в мою жизнь. Даты первых событий немного разнятся от источника к источнику, но в целом можно считать началом двадцать шестой год.

Я тогда работал в рекламном агентстве в Москве. Жил там, предполагаю, что со своей семьёй, во всяком случае на это намекают фотографии в альбомах, на которых повторяются мутные изображения двух детей и женщины рядом со мной. Был у меня коллега, с которым мы очень близко дружили, и об этом я могу судить по многим оставшимся письмам. Да, мы очень рано с ним поняли, что лучше всё записывать от руки. Так что ничего странного и романтического в стопках писем в моём рабочем столе нет, это новая реальность, некое возвращение к эпохам наших отцов, вынужденное решение. С ним мы много дискутировали о произошедшем, он также не признавал важности и критичности происходящего, как и многие другие, но я быстро смог его переубедить.

Я почти сразу оценил происходящее, как нечто важное, и не смог молчать. Возможно, мне казалось, что громким голосом я смогу повлиять на события, и только сейчас я понимаю, что был подобен псу, лающему на проезжающую машину — да, даже когда мне начинали подпевать из соседних калиток, это никак не могло повлиять на транспортное средство. Я бил в колокола, как говорится, каждому встречному доказывал, что больше нельзя жить, как прежде.

Конечно, у меня не было чётких ответов, но мне казались глупцами те, кто и вопросов не задавал. Я с детства не верил в совпадения, так что, быстро сложив всё воедино, посмотрев на картину целиком, увидел устрашающие очертания. Да и признаться, мне тогда хотелось внимания, нравилось казаться умнее других, отчего я и кричал только громче. Конечно, не хочу забирать все эти быстро прогнившие лавры себе, были и другие выдвигавшие теории в разное время и с различной точностью. Я просто оказался ближе всех к первым пугающим событиям, на которые многие вокруг махали руками — уверяли себя, что это не затронет их, пройдёт где-то мимоходом по чужим судьбам, да и, само собой, решится, уляжется и станет забыто. Как же это похоже на людей.

Я же с самого начала испытывал тревогу и понимал, что это начало конца. Ничего не будет как раньше. Поэтому моё имя можно было видеть в заголовках газет и статей в интернете и даже на корешке одной книги. Правда, осталось моё имя сейчас хоть где-то, когда вы читаете мои полуночные записи — утверждать не могу.

Когда я возвращаюсь в свой дом, поднимаюсь по скрипучей лестнице на второй этаж, прохожу по небольшому коридору и захожу в кабинет, стараюсь внимательно смотреть на все предметы на полках в шкафах, на фотографии, разные пыльные мелочи. Мне так хочется запомнить всё и унести это дальше. Я часто смотрю на старый и ужасно безвкусный ковёр, расстелившийся по всем ступенькам, и пытаюсь вообразить, как по нему беззаботно бегали и властно ходили ноги тех, кто отпечатался тенями на фотографиях. И всё это приводит меня через грусть к мысли, что там окажется и моя тень, только ковёр и будет помнить мои шаги, помнить меня.

Коллега мой, пусть я его совершенно и не помню, что иногда, мне кажется, не вполне реальным, поначалу уверял, что никаких глобальных изменений не будет, посмеиваясь над теми, кто скандировал фразы из библии или других старинных текстов и старался сбежать от реальности, как и над теми, кто твердил про заговор и пришествие инопланетян. Но я также думаю, что такие, как он, кто продолжал потешаться над происходящим, отмахиваясь от фактов, также не был честен с собой и избирал другой путь побега. Был ли мой путь лучше и правильнее сейчас сказать становится трудно, во всяком случае я оказался по итогу там же. Понимание ситуации никак не помогло мне подготовиться к забвению, а значит — разницы не было. Тысячи умных слов из тысячи ртов не помогли никому, только может смириться, или, наоборот — быстрее свихнуться. Судя по моему стабильному разуму, думаю, мне было проще, как и моему другу, которому смог быстро объяснить, что отмахиваться невозможно.

Прикладываю отрывок последнего письма, написанного им за датой одиннадцатого августа тридцать восьмого года, и это значит, что мой коллега умер между этим днём и настоящим, когда я, не сумев уснуть, сижу перед настольной лампой и снова впустую пишу: «…в двадцать шестом году мы с тобой говорили на эту, тогда ещё новую тему, и ты убеждал меня, что феномен «забвения» (тогда ещё не имевший такого названия) может стать обычной частью жизни. Сейчас я точно понимаю, что ты был прав, но сам не до конца предвидел всех результатов происходящего. Изменение самой структуры жизни и смерти человека привело к тому, что произошла поломка самого общества, переоценка всех существовавших доселе ценностей. Признаюсь, я чрезмерно боюсь дальнейшего. Я всегда боялся смерти, да как и многие, думаю. Но только теперь смерть стала по-настоящему страшна, сейчас кажется, что само понятие «смерть», как оно представлялось раньше — ерунда, не стоящая людского страха».

Последнее очень точно передаёт переживание многих людей, что я слышал. Действительно, в то время, скажем так, на пороге новой эпохи, было много сожалений о том, что ты не умер раньше. И вот такие, как я, люди из предыдущей эпохи, не принявшие и не осознавшие до конца новых правил, лежат у самого порога и не могут спокойно принять судьбу.

Возвращаюсь к моей отправной точке — двадцать пятое июня двадцать шестого года, Москва, раннее утро, недалеко от перекрёстка проспекта Лихачёва и Зиловского Бульвара. Здесь было обнаружено тело молодого человека, вскрытые позже показало, что умер он от оторвавшегося тромба. Странное в этой ситуации, благодаря чему она стала так известна, было одно: при нём был обнаружен паспорт, а также водительские права, но ни в одном из этих документов невозможно было разглядеть лицо на фотографиях, а также каких-либо данных человека вроде имени или даты рождения. Номер паспорта в базах не числился, а по адресу прописки другие жильцы не опознали тело, и было принято решение, что документы — подделка. История сперва угасла, но после третьего июля того же года о ней заговорили вновь. В Таганроге произошло ещё более странное происшествие: в одном из спальных районов, в квартире, в одной из комнат был обнаружен мёртвый мужчина. Никто из других жильцов квартиры не мог сказать, кто он и откуда взялся. Молодая женщина, которая заявила, что является матерью-одиночкой, опровергала какие-либо отношения с этим человеком. Две дочери, одиннадцати и шести лет также подтвердили, что не знают этого человека. Следствие очень быстро зашло в тупик, так как соседи, друзья и родственники подтверждали все слова, но при этом в квартире было найдено много доказательств, что мужчина жил в этой квартире уже несколько лет, а тест ДНК показал, что он является отцом этих двух девочек.

О ситуации начали писать везде, и когда она дошла до международных СМИ, очень быстро оказалось, что таких происшествий уже насчитывается больше пятидесяти в разных странах. Так что осенью того же года начало появляться много пугающих теорий и впервые появилось выражение «феномен забвения». Именно тогда я включился в изучение и систематизацию всех случаев, пытаясь выдвинуть самую логичную научную теорию, объясняющую происходящее, и которая помогла бы нам предугадать дальнейшие события.

Сейчас первым случаем феномена забвения считается инцидент в Нью-Хэмпшире, который случился одиннадцатого мая двадцать шестого года, когда было обнаружено тело женщины во дворе частного дома, и странным образом не удалось узнать, кто она, и кто является владельцем самого участка.

А ведь скоро и меня найдут также в моём доме, скорее всего, мирно спящим, а может, уткнувшимся в свои записи за столом, уже с потухшей лампой. Разница лишь в том, что никто не удивится, обо мне не напишут статей, всё произойдёт очень просто и банально, даже разыскивать данные обо мне не станут — посмотрят в реестре адресов и если напротив владельца фамилию прочитать не смогут, что ж, значит, и могила будет безымянной. Во всяком случае, понимая, что всю свою семью я пережил и никто из них не смог обойти феномен, я уверен, что моя смерть серьёзно не изменить ничью память, кроме, может, кассира из ближайшего продуктового, который видит меня каждый день и так искренне улыбается мне. Но он точно даже не заметит изменений в распорядке дня. Я уйду, как и многие другие, не оставив после себя абсолютно ничего. Вот чего я боюсь.

В ранних статьях мистера Чесвика, такого же искателя, феномен был назван «массовой социальной агнозией», и исследовался с точки зрения психологии. Если сейчас не ошибаюсь, то Сэмуэль Чесвик ставил феномен в один ряд с эффектом Манделы, но все его довольно аргументированные представления о природе порушились, когда собиралось всё больше свидетельств вполне реального исчезновения записей, фотографий, личных вещей, да всего того, что могло напомнить о человеке и указать на его имя или какие-то характерные черты. Куда потом делся мистер Чесвик не знаю, единственное, в чём могу быть уверен, что сейчас он ещё жив, либо является одними из немногих счастливчиков, которые после смерти обошли забвение. Как вы понимаете, имя его я написать смог выше, и если оно также читается вами, когда вы нашли мои записи — можем поздравить его.

Ещё осенью двадцать шестого года я начертал пугающее будущее феномена, угадав многие мелочи, вплоть до волны массовых самоубийств или частичных разрушений социальных институтов. Но понять причину и саму механику происходящего не мог. Как и учёные всего мира не могли разобраться и предложить хоть какую-то не рассыпающуюся в пух и прах после нескольких дискуссий теорию, каким именно образом чернила в напечатанном документе стираются на надписи имени и фамилии. Поэтому теория Чесвика продолжала жить и эволюционировала в теорию «фрагментарного форматирования информационного поля». По сути, она очень близко касалась теорий о «матрице» и нереальности происходящего, где Большой Компьютер сбоит или специально удаляет информацию из нашего мира.

Дальнейшее движение феномена, его распространение поднимало панику во всём мире, а также тысячи разных толкований. Каждая религия приписывала это в доказательство существования своего Бога и реальности слов из древних писаний, тут и там появлялись спекулянты, секты, новые течения верований, уводящие миллионы людей по своим путям и обещая исцеление цивилизации или её перерождение.

Весною двадцать девятого года Альбрехт Хгаузен опубликовал любопытные данные, которые собирал в течение нескольких лет. Мне удалось ознакомиться с его исследованием только летом того же года, когда работа была переведена, что в целом не кажется большой задержкой для работ подобной темы. Альбрехт – один из тех людей, как собственно и я, активно наблюдающих все фазы забвения и пытающихся разобраться в происходящем и причинах. Он был преподавателем испанского в университете, и также знал шесть других языков. Именно поэтому он в одиночку смог достичь результатов быстрее — аккумулируя данные из газет, новостей, слухов сразу из многих стран. Альбрехт приводит следующие данные: «…соотнося все известные случаи забвения к годовой смертности, можно заметить, что в двадцать седьмом году (на второй год забвения — прим. переводчика) приходится около одного забвения на десять тысяч смертей. Конечно, эти данные не могут считаться точными, так как мы исследуем только известные случаи забвения, дошедшие до СМИ. Уже в двадцать восьмом году соотношение — один к тысяче, а в первой половине двадцать девятого — один к десяти».

Нужно заметить, что также на такое взрывное и устрашающее увеличение повлиял и интерес к данному феномену. Таким образом, ещё в 30 году большинство смертей никому вдруг неизвестных людей могли не учитывать в статистику забвения, и они проходили мимо общественности. В любом случае тут и без точных данных понятно, что некая «болезнь» прогрессировала с безумной скоростью.

В конце тридцать второго года в США провели эксперимент с несколькими десятками тяжелобольными пациентами, который должен был установить границы «забвения», и ожидалось, что таким образом мы бы смогли обойти феномен. Поэтому сейчас уже точно известно, что имя человека полностью стирается с любого написанного или напечатанного источника, даже если его зашифровать, записать шрифтом Брайля, двоичным кодом или банальным ребусом. Также не помогает запись на диктофон, плёнку, пластинку, видеокамеру — звук просто пропадает, а на записях полностью отсутствует голос самого человека. Фотографии или графические изображения остаются, но на них невозможно разглядеть человека, он становится сильно смазанным, нечётким, сейчас мы говорим — «тень».

Позже, вначале тридцать четвёртого учёные оценивали, что из десяти смертей, только одна обходит «забвение». Все подбивали статистику, порою противоречивую, выдвигали гипотезы причин, порою сомнительные.

Изучить данный феномен оказывается тяжело из-за того, что многие записи учёных и исследователей частично стираются после смерти автора. Это не даёт никакой возможности систематизировать информацию, найти работы по фамилии автора, а также проверить данные из биографии учёного. По определённым бездоказательным теориям, или скорее — поверьям, написанное от руки имеет больший статистический шанс остаться незатёртым забвением, нежели электронные или распечатанные документы.

А я всё думаю об этом молодом человеке, работающем за кассой магазина. Он один из тех, кто родился уже в новой эпохе, он даже не может представить целиком потерю, которую испытываем мы. Двадцать лет назад было странно представлять, что к этим новым правилам можно привыкнуть, будут рождаться люди и воспитываться уже в существующем миропорядке и даже не смогут осознать, что странного в забвении после смерти. Несмотря на то что об этом всё ещё трубят на каждом углу, каждое государство пытается изучить и предотвратить распространение, тем не менее забвение уже не вызывает шока. Люди, находя своих родственников мёртвыми, не пугаются и понимают, кто они (примерно) и грустят лишь по тому, что им никогда не вспомнить своё детство, связанное с родителями. Это стало таким обычным, повседневным.

И, кажется, через ещё каких-то пятьдесят лет люди совершенно не будут понимать, что когда-то жизнь была другой, когда-то смерть была другой. Забудут, возможно, всё. Всё, что только можно забыть. И будут с недоумением читать старые книги, не понимая чувств многих персонажей, возможно, им станет непонятно, что такое «семейные ценности», что такое «история», что такое «родина» и даже слово «ностальгия» перестанет существовать. Да, я уверен, что все книги, написанные до двадцать шестого года, предадут забвению, только на этот раз рукотворному, современные люди просто не смогут воспринимать их, они будут написаны на другом языке.

Возможно, пока мы не разберёмся в причинах произошедшего и в механике, как именно это могло произойти, мы не находимся в безопасности, и наше общество сейчас проходит важный этап, является неприспособленным к существующей реальности. Нам нужно понять причины, чтобы провести работу над ошибками, ведь существуют вполне реальные предположения об афтершоках, и поколения следующие могут столкнуться с новыми проблемами.

Я вижу молодых людей, как неразвитую цивилизацию, они говорят на непонятном мне языке, не понимают многих эмоций и чувств. Они говорят «новая эпоха», но это звучит так самонадеянно, как будто это новый виток эволюции, новые возможности и будущее. Но самое пугающее в моих предсказаниях именно то, что я верю в другое. Будущего у этого нет, общество деградирует, и даже если тех самых афтершоков забвения не будет, разложение ценностей приведёт к неминуемому концу. В итоге «забвение» окутает человечество, и без воспоминаний о прошлом — будущему не бывать.

Не хочу обманывать себя и понимаю, что сам нахожусь у самого порога смерти и забвения. И это так странно ощущать, что теперь ты не останешься в памяти других, ты не можешь рассчитывать на бессмертие, о коем мечтали раньше, оставаясь в искусстве, в памяти, в истории. Теперь ты отрезок, который по завершении своему не оставляет следа. Ты уходишь в пустоту, в забытье, и перестаёшь существовать здесь и сейчас, но при этом тебя как будто и не существовало раньше.

Я так хочу написать в конце этой страницы своё имя, автора, человека. Но боюсь, что от него всё равно ничего не останется. И всё же я рискну.

2 декабря 2054

Автор неизвестен