Забвение

Действие – вот, что отличает жизнь от существования. Все остальное – прокрастинация… уютная, расслабляющая, но неизменно конечная прокрастинация.

Я мертв. Мои родители мертвы. Мой пес мертв. Одноклассники, однокурсники и коллеги по ненавистному цеху мертвы. Мертв курьер, что приносил мне еду. Мертв сосед, что извечно бурил свои стены. Мертва восседавшая у подъезда старуха. Бог, как и придумавший его гений социальной инженерии, мертвы. Ты, он, она, они, мы. Мертвы.

Все вместе и каждый в отдельности – гниющие трупы, с той лишь незначительной разницей, что кого-то уже закопали, а кто-то до сих пор топчется в зловонной очереди на свой деревянный ящик. Общество мертворожденных, играющих в осмысленность. В порядок, следующий по четко выверенному и слаженному сценарию угашенного о стену слепого кретина с перебитыми пальцами.

Мы все наряжены для похорон, но празднуем карнавал.

Сам почему не по дресс-коду на этом празднике жизни?! А ну-ка, снял с лица тлен! Поправил улыбку, натянул пошире. Припудрись энтузиазмом, бледный, как клерк! Искру на глаза нацепи, а то синяки по щекам сползают. И что, что ее нет?! В кредит возьми, укради, у всех откуда-то есть, а ты особенный, что ли? Нужно, чтобы сверкало. Да и плечи расправь, что ты, в самом-то деле. Будто несешь рюкзак с долгами и экзистенциальным ужасом, а не крылья.

Ребенка, главное, убери от мертвого деда, а то не приведи Всесоздатель вырастет зачуханным фриком не от мира сего. Инфантилом без комплекса главного героя, не уверовавшим в собственную неуязвимость. Будет, точно чахлый задрот, сидеть дома, вместо того, чтобы как все нормальные дети играть в песочницах со шприцами, скакать по заброшкам и пробовать эту жизнь на вкус. Вгрызаться в ее сочную плоть еще не выбитыми в озверелых школьных потасовках своими молочными зубами да заботиться только о том, как бы скорее замкнуть этот круг и настрогать уже потомков своему знаковому роду подъездных графов.

Играй. Притворяйся, что твой пульс – не таймер обратного отсчета. Делай вид, что в этом спектакле будет антракт. Но когда занавес упадет, единственное, что будет иметь значение, – насколько глубоко ты врос в свою ложь. Как знать, быть может, лежа на свалке истории в окружении столь тщательно отстроенных тобой декораций, это как-то и поможет.

Нет.

Нелицеприятные слова, понимаю. Но такова уж жизнь. Если к ней приглядеться, понимаешь… а вообще нет. Лучше и не приглядываться.

Сворачиваю программу. Вешаю наушники. Работа всегда нагоняет на меня особенно мрачные мысли. Даже с учетом дистанционки и сокращенного графика, за соразмерно нищенскую оплату, все это действо было и всегда будет безжалостной растратой драгоценного времени. Но отлаженная система нужна. И я сейчас не о конспирологических теориях и теневом правительстве. Нет. Чем плотнее занятость, тем меньше времени на рефлексию, не даром труд – лучшее лекарство от депрессии. Загрузи сознание политикой, кредитами, детьми, работой и ремонтом и в нем не останется ресурса, чтобы спрашивать: «Нахрена?». «Подожди ты с вопросами! Нужно успеть собраться, чтобы перед совещанием закупиться обоями цвета жженной фисташки и не застрять в километровых пробках».

Я вздыхаю. Сам не знаю, зачем я это все начал. Теперь голова заболела.

Откидываюсь на спинку кресла. Сон подкрадывается боязливо, словно побитый пес к протянутой кости. Сон… не удушливый, как спертый комнатный воздух, а захлестывающий и холодный, как пенящаяся морская волна. Сон…

Я просыпаюсь не от будильника, не от стука, а от судороги в мизинце на левой руке.

Он неестественно изогнут. Эволюция пошла по пути наименьшего сопротивления. Палец, подогнанный под прямоугольник дешевого пластика, чтобы я мог с полным комфортом потреблять чужую жизнь. Атрофия. Это слово меня не пугает. Атрофия – это хотя бы предсказуемый распад. Управляемый. Можно даже сказать – осознанный.

Мой личный Стиксов перевозчик – телефон – сообщает: за прошедшие пару часов, пока я спал, мир не развалился на части.

Провожу большим пальцем по стертой до матовости пленке. Годы механического скроллинга оставили на ней свой характерный след. След распада и растраченного времени, присущий каждой проживаемой жизни. Доказательство того, что я был.

Лента новостей:

«Массовое самоубийство в Дичтаунских доках». «Красная Пустыня продолжает свое расширение на запад. Поглотит ли она континент?». «Новый штамм Абсурда замечен в ряде городов на юге страны». «Цитадель объявляет щелчки вне закона».

Каждая строчка – подтверждение. Мир – хаос. Случайность. Биологическая лотерея с неизбежным проигрышем. Но я в бункере. Я в безопасности. Я не играю. Я не участвую в этой суете. Я отстранен. Настолько, насколько вообще возможно отстраниться находясь в ведре с крабами, тянущими тебя за собой. Мне не нужно это видеть. Достаточно знать, что весь этот бред по-прежнему существует, и знать, что он не здесь.

Я встаю. Воздух в комнате неподвижный. Пахнет пылью и нагретым пластиком – аромат беззаботного детства. Стены квартиры белые. Не как чистое полотно. Скорее, как госпитальный стерильный бинт, обернутый вокруг кровоточащей раны.

Нет ни растений, ни рыб, ни котов.

Слишком уж невыносима эта наглость – наблюдать, как чья-то жизнь начинается, чтобы потом неизбежно кончиться. Этот бессмысленный, порочный цикл. Зачем привязываться к тому, что обречено? Зачем удобрять почву, если урожай все равно сгорит? Как по мне, какой-то гребаный мазохизм, если честно.

Ванная комната. Пять минут на то, чтобы проверить температуру воды, измерить давление, посчитать пульс. Я не столько моюсь, сколько провожу аудит своего тела. Инвентаризация. Если я сам найду брешь, если буду вести точный учет распада, смерть не сможет войти незаметно. Контроль – единственный анестетик против повсеместного хаоса.

Переодеваюсь. Рубашка пахнет синтетикой. Ее касание к коже безразличное, как рукопожатие манекена.

Время обеда.

Резкий, требовательный звонок в дверь. Повторяется. Бестактные экстраверты, чтоб их… Нарушаешь границы, так делай это с должным уважением.

Я замираю. Смотрю в глазок. Пакет на полу. Я жду. Минута. Три. Пять. Слушаю, как шаги курьера удаляются, как хлопает дверь лифта. Воздух в коридоре всегда кажется густым, чужим, враждебным. Я беру пакет. Дверь захлопывается со стуком крышки отсыревшего гроба.

Внутри – пластиковый контейнер. «Свежий» салат. Я знаю, что это ложь. Но это предсказуемая, безопасная ложь. Консерванты – величайшее изобретение человечества. Они останавливают время. Они побеждают гниение. Я ем. Не обедаю. Просто ем. Просто потребляю калории, необходимые для поддержания жизнедеятельности. Поддержания стазиса.

Свободное время. Я подхожу к окну.

Рука тянется к извечно задернутым шторам. Они тяжелые, пыльные, слипшиеся друг с другом, точно пара продрогших котят в сырой подворотне.

Отвожу край ткани на пару сантиметров. Мой личный смотровой люк. Внизу, в Дичтауне, кто-то спешит. Машины мчатся. Люди разговаривают. Их жизнь похожа на беспорядочный, яркий фейерверк, который в любую секунду схлопнется, оставив после себя лишь всеобъемлющую тишину. Суета ради суеты. Бег по кругу, финиш которого – стылая яма.

Н-да… Рука непроизвольно падает на воспаленные от работы за монитором глаза. Что-то я сегодня в особенно мрачном расположении духа. И все же. Действительно ли дело во мне или же это суждение о «чрезмерной мрачности» лишь диктовка Догмата Серости, чьи главные заветы – не выделяйся и радуйся. Чему, блядь, можно спросить? Ценам, которые растут быстрее плесени на ненавистном сельдерее в моем холодильнике? Или может локальным конфликтам и неизученным вирусам, вспыхивающим так же часто, как гребаное солнце, награждающее раком?

Все. Надо отвлечься.

Телефон снова в руке. Три часа дня. Время, когда стоит что-то сделать. Позвонить, написать, пойти в магазин.

Не хочу писать. Пустой треп, забываемый со следующим же прощанием. Треклятый Всесоздатель забыл приложить инструкцию по эксплуатации, с наиважнейшим пунктом: «Общение после тридцати. Как не начать обсуждать уборку», а ты теперь крутись с этим во всех позах. Я боюсь звонить. Он спросит: «Как дела?». И мне придется врать о своей «жизни». А правда в том, что «жизни», как таковой, и нет, есть только «существование», и оно меня, в рамках принятия биологической ущербности, устраивает. Магазин… даже думать об этом уныло.

Я открываю пиво и падаю на кровать, сгребая телефон под одеяло. Открываю онлайн игру. Порция виртуальных побед под аккомпанемент струящейся от незнакомцев агрессии, воплощающей в себе всю экзистенциальную боль от несовершенств этого несуразного мира, – идеально для утомленного разума. Пауза. И покой.

Сон накатывает волной. Густой. Липкий. Как осенний туман. Я закрываю глаза. Мне не нужно двигаться. Сон. Я продолжаю падать. Я ищу единственную дверь, которую могу открыть.

Я продолжаю падать. Сон… не такой душный, как…

Падение вязкое, как погружение в застывшую патоку, позабытую кем-то на улице стылым и темным утром. Тишина квартиры, пропахшая въевшейся в ворс пылью и прогретым от батарей воздухом, сменяется… чем-то иным.

Тьма обретает запах.

Она пахнет не стерильностью и не пластиком. Она пахнет влажной землей. Отсыревшей корой. Прелыми листьями. И чем-то невыносимо теплым. Уютным и пряным, что щекочет нёбо – печеными яблоками и корицей. Запах собранного урожая, который уже никогда не сгниет.

Воздух больше не неподвижный. Он живой. Холодный, будоражащий, он касается кожи, и я открываю глаза.

Я стою.

Надо мной не серый потолок. Надо мной – небо. Глубокое, бархатное, цвета перезревшей сливы. В нем нет ни луны, ни звезд, но оно светится изнутри собственным, неясным сиреневым светом.

Я стою босиком. Не на шершавом полу. Под ногами ковер. Толстый, мягкий, из рыжих и багряных листьев. Он выглядит, как застывший огненный поток. Я делаю шаг. Звука нет. Мокрые листья не хрустят. Они вздыхают под подошвой, как нежный мох. Они опали, но они не умерли. Не знаю откуда, но у меня стойкое ощущение этого. Они никогда не умрут. Никогда не обратятся в труху.

Вокруг – лес. Деревья – исполины. Черные, скрюченные, их ветви, как пальцы артритного старика, сплетаются над головой. Они древние, но источающие буквально осязаемую жизненную силу. Они не пугают. Они защищают. Они – стены этого мира.

А сквозь них – свет. Не резкий свет экрана и мертвенный белый свет магазинных ламп. Янтарный. Медовый. Теплый. Он манит, и я иду на него, продираясь сквозь тишину.

Это деревня.

Она не построена из бетона и стекла. Кривые чудаковатые домики опираются друг на друга, точно спящие старички. Темное дерево, поросшее мхом, беленые стены. Фахверк. На крышах – толстый слой все тех же рыжих листьев.

На главной площади праздник.

Я стою в тени деревьев, боясь дышать. Будто любое мое неверное движение может их спугнуть. Развеять это сладостное наваждение, в котором мне столь отчаянно хочется задержаться.

Воздух наполнен бессвязным гулом. Тихие голоса, неторопливый смех. Длинные деревянные столы ломятся от еды. Пироги – огромные, с дымящейся тыквенной начинкой. Пар над ними пахнет мускатным орехом и чем-то неуловимо соленым. Горы булочек, воздушных, как облака.

Жители. Они не спешат. Они не смотрят в телефоны. Они существуют в этом моменте. Их одежда… Я всматриваюсь. Это свитера. Невероятные, грубой вязки, но они будто… светятся изнутри. Едва заметное сияние – нежно-розовое, как утренняя заря, или блекло-золотое, как затухающее воспоминание. Они кажутся мне невероятно теплыми.

За площадью – здание из темного кирпича. Из его трубы валит дым, но он не черный. Он золотистый, и пахнет так же, как весь этот мир – корицей, тыквой, дождем и печеными яблоками. Котельная. Она не гудит, как моя микроволновка. Она мурлычет, как гигантский, довольный зверь. Сердце этого места, которое качает по его венам вечный, теплый покой.

Это… рай.

Мой мир – логика. Контроль. Безопасная, но конечная пауза. А это – решение.

Тот самый фейерверк, за которым я наблюдал из-за шторы, вот только этот фейерверк не окончится. Он просто… длится. Это уравнение жизни, из которого убрали противоречащую смыслу константу – конец.

Я делаю шаг из тени, и неожиданно для себя ощущаю едва уловимый укол обиды. Почему они? Почему они здесь, а я – там? Я, который понял бы это место. Который смог бы в полной мере оценить его по достоинству.

В тот же миг мимо меня проносится вихрь. Девчонка. Подросток.

Она бежит.

Зачем вообще здесь можно бежать?

У нее лоснящиеся темно-каштановые волосы. Такие длинные, что я удивляюсь, как она до сих пор не запуталась в них и не убилась, пока бежит, ослепленная своим бездумным детским энтузиазмом.

На ней нелепый, слишком большой свитер, тот самый, светящийся – васильковый, пульсирующий. Словно вторя моим мыслям, она спотыкается о тыкву, почти падает, но ловит равновесие и заливисто смеется. Звук – как хрустальный колокольчик в этой вязкой осенней тишине.

Девочка замечает меня. Останавливается. Ее глаза – огромные, серые, любопытные. Она не отводит взгляд. Машет мне рукой.

Я замираю. Внутри что-то сжимается. Контакт. Это всегда риск. Это всегда перемена. Это что-то неизведанное. Что часто имеет амбициозное начало, но всегда унылый и предсказуемый конец.

– Чего тебе, мелкая? – гаркаю я, инстинктивно делая шаг назад, в спасительную тень деревьев.

– Привет! – кричит она, и ее голос слишком живой для этого места. – Ты новенький? Не бойся. Здесь не кусаются. Только если Перси не в духе.

Она смеется и снова бежит дальше.

Ребенок. Она не ценит. Она просто… носится. Она не понимает, где она.

Бежит дальше, к центру площади. Там, у главного стола, на невысоком стуле, сидит он. Большой, густо-рыжий кот. Он похож на тлеющий уголь, на сгусток самого этого осеннего мира. Девчонка подбегает к нему, что-то быстро тараторит. Кот лениво моргает. И поворачивает голову. Он смотрит прямо на меня. Сквозь всю площадь. В его янтарных, усталых глазах нет ни злобы, ни удивления. Только знание.

Он ждал меня.