Зачем мы вместе 2

Россия — страна, которая решила экспериментировать

в масштабе, немыслимом нигде в мире.

Герберт Уэллс (1866–1946)

1

Как только Кир занял свое место рядом с Джонатаном Келли, дверь самолета захлопнулась, прогретые моторы взревели громче и советский "Дуглас" сразу пошел на взлёт.

Внутри было тесно — узкие кресла с кожаными спинками, над головой — багажные полки, тяжелые от чемоданов и пакетов. По бокам — небольшие иллюминаторы, в которых небо казалось пластичным, словно акварелью растекающимся цветом. Самолёт плавно набирал высоту — кабина слегка покачивалась, сталь рамы над головой дребезжала. Пассажиры невольно схватились за подлокотники; кто-то покосился на шторки иллюминатора, кидая прощальный взгляд на погружающийся в темноту Берлин.

Келли требовательно посмотрел на Кира. Тот, протянув книжку Гюнтера Прина и рассказал ему о встрече с нацистским подводником, умолчав про возвращенный паспорт. Келли взял подаренную книгу и пролистал её.

На первой странице обнаружилась дарственная надпись автора на английском языке:

«Юджину Эвансу, путнику, чьи дороги пересеклись с моими.

С благодарностью, Автор

8.X.40 Берлин»

Келли еще раз тщательно просмотрел всю книгу, но никаких записей или пометок более не нашел.

— Он при тебе делал эту надпись? – спросил Келли.

Кир отрицательно качнул головой. Келли слегка хмыкнул, потом спросил:

— Вы после того, как выпили на брудершафт, обнимались, жали руки?

— Нет, - ответил Кир. – Он только сказал мне, что мы теперь на «ты». Рукопожатием мы обменялись уже потом, при расставании.

Келли буркнул недовольным голосом:

— Ну что ж, пивной брат, в Москве будет продолжение.

Кир хотел было возразить: «Мы пили рейнское», но промолчал: ему показалось, что сегодня он и так наговорил лишнего.

2

Ряды узких кресел были заняты до отказа. Здесь сидели плечо к плечу люди разных стран, но выглядели они на удивление одинаково: строгие костюмы, белые рубашки, начищенные ботинки, на коленях — портфели. У окна — советский дипломат, молчаливый, с кожаным чемоданом у ног и папкой, перетянутой резинкой. Рядом с ним немецкий инженер из «Сименса», внимательно перелистывал газету, подчеркивая карандашом строчки в деловой хронике. Через проход — корреспондент ТАСС с кофром фотоаппарата, чуть дальше — немецкий торговый представитель с дорожным несессером и аккуратно свернутым зонтом.

Женщины тоже выглядели сдержанно: советская переводчица в строгом тёмном платье, с аккуратной причёской и маленькой шляпкой; напротив — немецкая секретарша в костюме в узкой юбке, сдержанно улыбающаяся своему начальнику.

Разговоров почти не было — только редкие короткие реплики на русском и немецком, которые глохли в рокоте моторов. Каждый держался прямо, с подчеркнутой собранностью, словно сидел не в самолёте, а в приёмной наркомата или министерства.

Увидев, что Кир перестал разговаривать со своим спутником, пассажир, находившийся на два ряда впереди, знаком руки привлек его внимание. Это был высокий, сухощавый молодой человек в больших круглых очках. Кир вежливо кивнул ему в ответ.

Вечер за окном густел, небо становилось плотным и тёмным, как чернила. Ровный рокот моторов убаюкивал и многие пассажиры уже клевали носом, кто-то прикрыл глаза, склонив голову к плечу соседа. В салоне воцарилась мягкая дремота, прерываемая лишь редким шелестом переворачиваемых страниц.

3

Самолёт пошёл на снижение, в иллюминаторах мелькнули жёлтые пятна фонарей. Посадка была жёсткая: колёса ударили о грунт, влажный и мягкий после вечерней сырости. Машину подбросило и лишь потом она выровнялась и прокатилась к огороженной площадке.

Аэродром оказался скромным: несколько деревянных строений, освещённых тусклыми лампами на высоких столбах. По краю поля виднелись бочки с бензином и цистерна, подкатанная к деревянному сараю. Два грузовика ЗиС с брезентовыми тентами стояли у ангара, возле них дежурили красноармейцы в шинелях. Сквозь полумрак проступало деревянное здание аэровокзала, над входом которого висела широкая доска с белыми буквами: «Белосток».

Самолёт остановился и в салон ворвался запах сырой земли и керосина. Пассажиры поднялись, поправляя костюмы и доставая чемоданы с верхних полок. Шумно открылась дверь и в проходе заскрипел трап.

У трапа стояли пограничники в шинелях и фуражках. У ног одного из них сидела служебная собака. Проверка документов происходила прямо на месте: короткие вопросы, сухие реплики и штамп в паспорт. Документы Кира проверили, подсвечивая ручным фонариком, короткий кивок — и он вместе с остальными пошёл к низкому зданию таможни.

Внутри пахло деревом и чернилами. Чемоданы, один за другим, ставили на длинный стол, крышки раскрывались, вещи перекладывали молча. Пассажиры сидели на лавке у стены и ждали своей очереди. Советских граждан, допущенных к международным рейсам, проверяли бегло, скорее, формально. Иностранных - дольше и пристальнее: разворачивали каждую газету, перелистывали журналы, пробегали пальцами по строчкам. Фотоаппараты откладывали в сторону, радиоприёмники забирали “на хранение”. Немецкий инженер в круглых очках пытался объяснить что-то про свои чертежи, но таможенник молча вернул их лишь после долгого разглядывания.

Советские пассажиры сидели прямо, сдержанно, как на официальном приёме. Иностранцы выглядели спокойнее снаружи, но в глазах их было заметно напряжение, каждый понимал — за этой дверью начинается страна, где всё иначе.

4

Внутри аэровокзала — тесный зал ожидания с голыми досками пола, несколькими длинными лавками и маленьким окошком кассы. На стене, над картой новых границ, висели два портрета — Ленина и Сталина, строгие и неподвижные, словно глядели в зал из иного измерения. Лампы под потолком светили тускло, и от этого помещение казалось ещё ниже и теснее. Около кассы висела доска объявлений: машинописные листки с расписанием рейсов и строгими правилами провоза багажа. Чуть дальше — яркий плакат с самолётом на фоне восходящего солнца: «Аэрофлот — крылья Родины!» Рядом приколоты свежие газеты — «Правда» и «Известия».

Рик, верный своему правилу — сканировать любую доступную информацию, — сразу потащил Кира к газетам. На внутренней полосе «Правды» была заметка — «Передача местной противовоздушной обороны НКВД», с постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 7 октября 1940 года о создании Главного управления МПВО Наркомвнудела. Чуть ниже — репортаж о ходе подъёма зяби, фотографии тракторов на полях и подписи: «Успехи в Западной Белоруссии». На соседней полосе — дипломатические телеграммы: «Развитие сотрудничества СССР и Германии в инфраструктуре», «Обмен миссиями» и «Меры укрепления обороны».

К Киру присоединился мужчина лет тридцати - тридцати пяти с фотоаппаратом через плечо. Он приветливо кивнул и остановился у газеты "Известия". Читал он её не как случайный пассажир, убивая время, а с деловой привычкой: взгляд скользил по заголовкам, цепко выхватывая нужное; на важных местах задерживался, чуть поднимал брови, иногда проводил пальцем по строке, словно отмечая её для будущей заметки. Его сосредоточенность напоминала редакционную работу. Кир сразу понял: перед ним настоящий журналист, для которого газета на стене — не просто чтение, а живая рабочая лента.

Изучив обе газеты, он обратил внимание на Кира.

— Вы из самой Германии, товарищ, или откуда подальше? Торгпредство или по диплинии?

— Из Америки, — ответил Кир односложно.

— Работали в нашем полпредстве в Вашингтоне? У самого Уманского? — журналист не отставал от Кира и буквально брызгал энергией и оптимизмом во все стороны.

Рик буркнул неохотно:

— Кир, ответь ему, не отстанет же.

— Журналисты и в жизни задают вопросы так, будто интервью берут, — прокомментировал Нэйв.

— Им много не надо: карандаш, газета и чужие слова, а выходит так, будто он сам всё видел и слышал, — хмыкнул Рик в ответ.

Кир вздохнул и официально представился. Журналист подобрался, назвался Валентином Егоршиным, но не отстал, а напротив, заговорил ещё энергичнее:

— Здесь советская власть всего лишь год. Ещё вчера были польские чиновники и вывески, а теперь — новые границы на карте, новые школы, новые газеты. Народ привыкает, многое ещё непривычно. Пройдёт десять лет — и никто уже не вспомнит, что было иначе. Всё станет советским, своим. Люди сейчас ещё присматриваются, — продолжал он со все возрастающим энтузиазмом. — Люди привыкнут. Сначала удивляются, потом начинают верить, а через годы уже сами не могут представить, что когда-то жили иначе.

На громкий голос Егоршина стали собираться другие пассажиры. Подошёл и Джонатан Келли, который до этого пристально рассматривал карту Союза ССР с его новыми границами. Кир стал переводить ему на английский. Высокий немец в сером пальто поддержал Кира и перевёл слова Егоршина на немецкий язык. Большинство слушало внимательно. Журналист, воодушевлённый вниманием слушателей, лишь добавил напора. Белосток для него был краем малоизвестным и он без колебаний повернул разговор туда, где обладал неоспоримым знанием:

— В тридцать пятом году утверждён был Генеральный план реконструкции Москвы, — говорил Егоршин с интонацией газетной передовицы. — Столица должна была стать примером для всей страны — городом будущего. Узкие улочки старой Москвы уходят в прошлое, а на их месте должны были раскинуться широкие проспекты, мосты, площади. Метро открылось — не просто дорога под землей, а настоящий дворец для народа, с мраморными залами и светом, каким прежде освещали только театры.

Он сделал паузу, обвёл взглядом слушателей и продолжил:

— На месте старого храма решили возвести Дом Советов — здание, какого не знала ещё история. Высота его должна была затмить колокольни и башни, сиять над Москвой, как символ новой эпохи. Да, стройка ещё впереди, но сам замысел уже изменил город. Каждый новый мост через Москву-реку, каждая гранитная набережная — это шаг к грядущему облику столицы социализма.

Говорил он так, будто видел перед собой не тесный зал ожидания в приграничном Белостоке, а разложенные на столе чертежи будущей Москвы. Его слова текли готовыми газетными строками — «Москва раздвигает плечи», «Столица, устремлённая в будущее». Несколько пассажиров согласно кивали, другие слушали настороженно, но никто не перебивал: напор его голоса и уверенность звучали так, словно говорило само время.