Заговоренная ложечка

Случилось это в конце 40-х годов XX века. Время было тяжелое, послевоенное, голодное. Деревня стояла, будто выкошенная, – избы покосившиеся, а в половине из них печи не топились: некому.

Марья после гибели мужа на фронте одна поднимала троих детей. По будням она с утра до вечера, до седьмого пота, работала в колхозе, а в выходные, когда другие хоть немного отдыхали, копалась на своем огороде – надо было как-то кормиться. Старшему сыну Ваське было десять, он уж вовсю помогал матери: и дров напилить, и воду из колодца притащить, и за малышами приглядеть. А младшим, близнецами Ольке и Егорке, всего по четвертому году – малы еще.

Как умела, тянула Марья свою лямку, иной раз с ног валяясь, но не плакала – слез, казалось, уже не осталось. Односельчане жалели вдову с ребятишками, делились кто чем мог: соседка изредка подсовывала в сени горшок со щами, а бригадир, делая вид, что ругается за опоздание, совал в руки пару картофелин или горсть зерна для единственной козы. Так и перебивались.

Но младшенький Егорка внезапно слег. Сначала просто капризничал, потом затемпературил.

На рассвете Марья поднялась чуть свет, чтобы подоить козу – хоть немного молока ребятам на завтрак. Вернувшись в избу с еще теплым подойником, замерла на пороге: Егорка лежал в странном забытьи, не отзываясь на ее голос. Она прикоснулась к его лбу губами – горел, как раскаленная печка. Дыхание было частым и прерывистым, а на зов матери мальчик только беззвучно шевелил пересохшими губами. В страхе Марья бросилась за бабкой Устей, подслеповатой старухой-соседкой. Та, едва прикоснувшись к мальчику жилистой, дрожащей ладонью, безнадежно покачала головой:

– Помрёт мальчонка, сгорит в жару. У меня младшенький Николашка так чуть не помер – та же лихоманка свалила, в двадцать втором еще. Так я к Чудихе в Воробьевку бегала – люди добрые подсказали. Она мне ложечку заговорила. Я Николашку с нее сначала поила, потом кормила, вот он и стал помаленьку поправляться. И сейчас был бы жив, если б в сорок третьем в танке под Курском не сгорел…

– Тетка Устя, так лет-то сколь прошло! – выдохнула Марья, и сердце ее сжалось от новой надежды и нового страха. – Может, Чудиха-то померла?

– Кто ее знает, – махнула рукой старуха. – Не слыхала я. А ты сходи, попытай счастья. Авось, жива.

Марья уже решила, что отпросится на полдня у бригадира, чтобы в Воробьевку съездить. Про ту деревню много слухов ходило, что, дескать, воробьевские что-то знают, умеют лечить и людей, и скотину, а ихняя знахарка Аграфена, Чудихой прозванная, и вовсе с нечистой силой водится. Но выбирать не приходилось.

***

Дорога в Воробьевку петляла меж хмурых, еще не проснувшихся после зимы лесов. Проселок был разбит донельзя, телегу бросало из стороны в сторону. Марья, закутанная в старенький, еще дедовский тулуп, молча смотрела на проплывающие мимо голые ветлы и думала о Егорке. Назвали они его в память о младшем брате мужа, который умер в четыре года от скарлатины. Говорила Марьина мать, чтобы другое имя выбрали – не послушалась дочь! Теперь же в ее душу закрадывалось суеверное опасение: а вдруг имя и впрямь несчастливое?

Воробьевка оказалась такой же бедной и серой, как и их деревня. Чудихин дом стоял с краю, на отшибе, а сразу за ним, за покосившимся плетнем, виднелся перекресток двух дорог – самое, по поверьям, колдовское место. С замиранием сердца вошла Марья в незапертые ворота. Двор был пуст, лишь ворон клевал что-то у засохшего бурьяна. Вроде, дом жилой, но тишина стояла гробовая.

– Тетка Феня! – позвала Марья тихонько, зная, что бабку по прозвищу Чудиха звали Аграфеной.

– Знаю, зачем пришла ты. Ребенок у тебя сильно заболел… – услышала она из полумрака сеней удивительно глубокий, сильный голос, который никак не вязался с образом дряхлой старухи.

Его обладательницей оказалась маленькая, скрюченная подагрой женщина, с головы до ног закутанная в старую, заплатанную шаль с длинными кистями. Она несколько мгновений смотрела выцветшими, крошечными, но невероятно пронзительными глазками на Марью, будто насквозь ее видя, потом произнесла тихо и обреченно:

– Без отца сына растишь… Помирает…

Марья сжалась вся, из глаз брызнули слезы: «Егорушка!»

– Ладно, заходи, посмотрим, что можно сделать, – вздохнула Чудиха и жестом, внезапно ставшим властным, позвала Марью за собой в дом.

В избе было жарко натоплено, пахло сушеными травами и печеным хлебом. На лежанке печки нежились три разноцветных кошки, на лавке в большой эмалированной кастрюле пыхтело, поднимаясь шапкой, тесто. Чудиха жила скромно, своего хозяйства не имела, а пробавлялась подаяниями людей, которым помогала. Ходили слухи, что советская власть смирилась с ее существованием после того, как она спасла в тяжелых родах жену и ребенка самого что ни на есть знатного районного партийца. Местным властям негласно было приказано Аграфену Семеновну не трогать и претензий к ней не иметь.

– Посиди, девонька, да помолчи, а я подумаю, как твоему горю помочь, – сказала Чудиха и отошла в дальний, самый темный угол избы, где висело небольшое, потемневшее от времени зеркало в простом деревянном ободке. Она зажгла перед ним тонкую восковую свечу и стала всматриваться в его глубину, где пламя копировалось и множилось, словно уходя в бесконечный колодец. Губы ее беззвучно шевелились, а по стенам избы плясали огромные, искаженные тени. Марья боялась пошевельнуться, затаив дыхание, и только мысленно, как молитву, повторяла: «Егорушка, Егорушка…»

Прошла, показалось Марье, целая вечность. Наконец Чудиха обернулась. Ее лицо было усталым и печальным.

– Зря ты сына именем безвременно ушедшего назвала, – произнесла она, и слова ее прозвучали как приговор. – Должен он его судьбу повторить. Смерть за ним по пятам ходит.

Марья ахнула, сердце упало: так и есть, назвали в память!

– Но… тетка Феня, нельзя ли чего? – взмолилась она. – Он же совсем дитя!

– Силу его судьбы надо обмануть, – задумчиво проговорила старуха. – На другую жизнь заговорить… Ладно. Дам я тебе травяной настой. Пои сына им постоянно, пока жар отходить не начнет. Даже когда тебе покажется, что дело пошло на лад, продолжай поить, не ленись. Потом, как узнаешь, что померла я, приходи на поминки, да ложку маленькую, что возле своего прибора найдешь, с собой забери. Дай ее сыну, пущай всегда с ним будет. Как почувствует себя плохо, только с нее пусть и ест, и лекарства принимает. И ничего с ним не случится. До глубокой старости доживет! Но помни: заговорена эта ложка на него, на Егора. Больше никому силы своей не отдаст. Как он уйдет, и сила ее иссякнет.

Марья, замирая, слушала каждое слово. Чудиха наполнила из темной бутыли небольшой пузырек мутной жидкостью, пахнущей горькими травами, и вручила его Марье.

– Ступай теперь. И не оборачивайся.

***

С Чудихиного настоя Егорушке и правда стало легче. Жар спал уже на третий день, а через неделю мальчик сидел на кровати и просил есть. Марья, помня наказ, поила его настоем еще долго, до самого конца бутылочки. А через месяц по деревне пронеслась весть: померла в Воробьевке старая Чудиха.

Со страхом и благодарностью в душе пришла Марья на поминки. Изба была полна народа, в основном незнакомого, из соседних деревень. Все говорили тихо, с оглядкой. Марья села в уголке, и правда – возле ее тарелки лежала маленькая ложечка, вроде чайной, но уж больно затейливая. Была она старинная, возможно, серебряная, но почерневшая от времени, а ручка ее была покрыта тончайшей резьбой – неведомые травы, диковинные цветы. Потихоньку, крадучись, положила женщина ее в карман и про себя поблагодарила бабушку Чудиху, что про ее сына не забыла.

И с тех пор правда, как заговоренный, жил Егорушка. Почти не болел, вырос крепким и работящим, отслужил в армии, вернулся в родную деревню. На месте старого, покосившегося родительского дома он своими руками отстроил крепкую, просторную пятистенную избу. Женился на местной красавице, детей народил – двух сыновей, на радость Марье, дожившей до внуков. Прожил долгую, достойную жизнь и на 80-м году тихо скончался во сне, как и предсказывала Чудиха.

***

Дом Егора унаследовал его старший внук – полный тезка, Егор Петрович. Парень был городской, получил инженерное образование и в деревне бывал лишь наездами. Поскольку жить в старом доме он не собирался, то, по согласованию с отцом Петром Егоровичем, было решено его продать. Разбирая вещи деда, внук нашел в старом буфете среди прочей утвари ту самую резную ложечку.

– Вот так раритет! – восхитился Егор-младший, поворачивая ее в руках. Серебро под слоем патины местами поблескивало на свету. – Старинная, ручная работа. Может, продать ее? Какому-нибудь коллекционеру.

– Погоди! – сурово остановил его отец, человек уже пожилой, с лицом, изборожденным морщинами. – Твой дед говорил, что ложечка эта непростая, заговоренная. Я уж точно не помню, какая именно история, но сила у нее точно имеется. Сама ведьма Чудиха ее заговорила. Он говорил, что она не просто его вылечила, а… обменяла его судьбу на свою – сама-то меньше сорока дней после этого прожила... Отец ее всю жизнь добрым словом поминал и свечки за нее в церкви ставил. Эта ложка – его вторая жизнь была. Но сила ее только для него одного была предназначена.

Про Чудиху Егор-младший слышал краем уха. В детстве прабабка Марья рассказывала смутные истории, да и в деревне старики что-то о ней помнили, говорили шепотом.

– Ну, раз волшебная, давай Иришке на зубок подарим! – с легкой иронией предложил он. Его маленькой дочке только-только исполнилось три месяца. – Пусть тоже под защитой Чудихи будет.

– Нельзя, – покачал головой отец. – Слышал же: заговорена на деда. Больше никому не подойдет. Сила ее теперь холостая, может, и опасная.

– Да ладно тебе, сказки все это, – отмахнулся молодой человек, но в голосе его прозвучала неуверенность.

В конце концов, порешили, что ложечку можно забрать как память. Уезжая вечером домой в город, молодой отец положил сверток с ложкой в бардачок, чтобы потом показать жене.

Стемнело быстро. Машина петляла по знакомой дороге. Минуя Воробьевку, Егор невольно взглянул на темный силуэт деревни и почувствовал легкий озноб. Словно в ответ на его мысли, машина вдруг дернулась, мотор начал чихать и работать с перебоями. «Только этого не хватало!» – с досадой подумал Егор и, вполголоса матерясь, остановился на обочине.

Дорога была абсолютно безлюдная, лишь пара машин стояла в отдалении, у старого деревенского кладбища, огороженного покосившимся забором. Он решил подождать водителей – может, кто-то пособит дотащить автомобиль до ближайшего сервиса.

Было тихо и как-то зловеще безлюдно. Войдя на кладбище, Егор огляделся. Справа, у старой, покрытой мхом гранитной плиты, стояла высокая, худая женщина в темном платке и почему-то с зажженной свечкой, отчего мрак вокруг казался еще более плотным. Увидев мужчину, она медленно подняла голову. Лицо ее было бледным и строгим.

– Здравствуйте, – кивнул Егор. – Вы не знаете, кто водители машин, которые там, у дороги, стоят?

– Нет, не знаю, – ответила она красивым низким голосом. Глаза ее, темные и глубокие, смотрели прямо на Егора, словно видя его насквозь. – А ты, мил человек, что в дедовом доме взял, на место положь. Не на твою дочь заговорено, не ей этим и пользоваться. Деду ложку вернуть надобно. Его век прошел, и сила его отжила.

Сказала так спокойно и твердо, развернулась и пошла неспеша между могил, словно растворяясь в сумерках.

– Так умер мой дед! – закричал пораженный ее осведомленностью Егор и машинально, сам не понимая зачем, сделал несколько шагов следом. – Как я ему верну? Я же не могу…

Он обернулся на памятник, возле которого только что стояла незнакомка. И кровь застыла у него в жилах. В слабом свете угасающего дня он ясно увидел старую фотографию на граните и надпись: «Аграфена Семеновна Чудакова. 1868 – 1949». И ниже мелким шрифтом: «Царство Небесное. От благодарных односельчан».

– Чудиха… – прошептал он, и по спине побежали ледяные мурашки. Егора бросило в жар, потом в холод. Он не помнил себя от ужаса и изумления.

Выскочив с кладбища, он попытался завести машину. Мотор заработал ровно и уверенно, будто и не было никаких перебоев.

Ложечку Егор-младший вернул в старый дедов дом, поставив ее на видное место в буфете. В ближайший выходной они с отцом пришли на могилу к старому Егору и тихо, без лишних слов, закопали ту самую ложку в изголовье могильного холмика. Раз на него заговорена, пусть с ним и остается. "Его век прошел, и сила его отжила", а история стала семейной легендой, тихой и вечной, как шелест листьев на деревенском кладбище.