Замирание

«…костры и луна, — думается ей. — Пламя и серебро».

Они словно сопровождают – преследуют? – её, сколько Фалька себя помнит.

Только отчего-то почти всегда получается, что пламя – разжигает не она, но именно её оно влечёт. Всякое: от того, на котором готовится нехитрый ужин, до того, которое уравнивает всех… Там, где пламя, тепло. Там, где пламя – крики.

Она привыкла.

Одно из поленьев, в самом начале сложенных аккуратной горкой, а сейчас наполовину осыпавшихся горячим пеплом, лопается, рассыпая искры, и…

…и она медленно моргает, видя по ту сторону костра – ту, кого здесь не было и нет. Пока нет.

Она не удивляется этому – сегодня ведь Саовина. Ночь чудес и колдовства. Ночь страха.

Ночь мёртвых.

Фалька знает, отчего видит её – пламя связывает их. Знает её имя, но не произносит его даже мысленно – так ведь можно ненароком и навредить грядущему. Впрочем, тут же понимает она, здесь почти нечему вредить. У красивой эльфки в кричащей разноцветной одежде с огненным именем что на Старшей Речи, что на языке людей – огромные темные миндалевидные глаза, тонкие яркие губы, в улыбке приоткрывающие зубы – мелкие, нечеловеческие. На почти человеческом лице – словно противоестественные. У разноцветной эльфки на голове беретик с перьями фазана – она ещё не отдала его… кому?

У красивой эльфки нет грядущего. Только смерть.

Костёр вновь выбрасывает искры, кажется, прямо в ночное небо, под мертвенный серебристый свет, издавая особенно громкий треск, и Фалька словно выплывает из сна. И слышит – крик.

Сейчас костёр вновь разожжён не просто так, даже несмотря на холодную ночь. С одной стороны сидит на покрытом попоной седле она. С другой – её люди держат связанного человека. Левая рука человека примотана к его же мечу, потому что так проще держать её, руку, в огне. Держат трое – человек силён. Был.

Сперва он молчал и храбрился. Затем – быстро-быстро бормотал, выпаливал, срывая голос, орал ответы на то, о чём спрашивали и на то, о чём нет.

Теперь просто кричит.

Фалька морщится – стоит заметить, и костёр пахнет не едой, но горелым человечьим мясом, а крики мешают сосредоточиться. Её люди, постоянно бросающие взгляды на свою Соколицу, оттаскивают человека в сторону. Он и так уже проорал всё немногое, что знал и потому там, в багровой темноте, коротко взблескивает быстрое лезвие, а не обвивается вокруг горла, жаждущего ещё одного – хотя бы ещё одного! – вздоха медленная верёвка.

Впрочем, на ней нет вины за его смерть – он сам убил себя.

Ведь она распалила лишь одно пламя. Зато в нём сейчас славно корчатся от страха за свои короны, настоящие или страстно желаемые, и за свои жалкие подобия жизней её ненавистный отец и презираемые братья. Скоро, о, совсем скоро они умрут! А те, кто идёт за ними, как этот, кто сейчас хрипит, захлёбываясь кровью, умирают уже.

Так и должно быть?..

«Да, — отвечает она сама себе, — только так и должно быть!»

Пламя восстания тем и отличается от других, что разжигается по многим причинам, но с одной только целью: менять. Менять, уничтожая. Менять, порождая. Просто – менять.

Фалька затем и начала всё это – иначе уже не могла оставаться собой. Старшей Крови в ней не так много, но стоило перешагнуть рубеж двадцатилетия, и та властно заявила о себе – как сейчас, на Саовину. Фалька почти не помнит ту мучительную ночь, те кошмары, один другого ужаснее, что преследовали её, те голоса и лики, страшные или прекрасные до ужаса, что затмевали друг друга.

Лишь одна мысль оказалась сильнее их всех. «Если остановлюсь – умру».

Ведь в ту ночь Фалька видела много смертей. Но чаще всего…

Она встряхивает головой, будто пытаясь отогнать навязчивое воспоминание. Потревоженные резким движением тяжёлые, цвета воронова крыла, космы скользят по плечам, словно змеи, но Фалька не чувствует этого. Она почти ничего не чувствует… уже давно.

С тех пор, как Старшая Кровь пробудилась в ней не магией – а знанием, знанием будущего слишком неотвратимого, чтобы не попытаться разрушить и его тоже.

Поднявшись, она поворачивается к свету спиной и идёт в темноту. Никто не увязывается следом – её люди на то и её, что уже знают, когда стоит оставить Соколицу одну.

Только за пределы неровного, колеблющегося круга Фалька не успевает сделать и шага, замерев на самой границе. Невольно она вскидывает руку, прикрывая глаза – ведь там, впереди…

…призрачное пламя взметается стеной, кружится вихрями, будто льнёт к невысокой, тонкой зеленоглазой девушке в изодранной одежде. Та тянет к нему руки, и вокруг горят – даже камни. Пламя поднимается всё выше, выше, пока от него не начинают плавиться и молниями падать с небес сами звёзды – и Фалька, заворожённая, старается понять, кто эта юная чародейка, в которой – сила, такая сила!

Пламя не вредит ей – оно настоящее, но тоже там, в грядущем… Фалька шагает сквозь него, на миг ослепнув от яркости, и вдруг оказывается рядом с зеленоглазой – лицом к лицу. Та поднимает невидящие глаза, полные невыносимого восторга, и Фалька отшатывается, увидев в них своё отражение.

«Высокая молодая женщина с длинными, прямыми, цвета воронова крыла волосами. Женщина дико хохочет, вокруг нее бесится огонь. За спиной черноволосой женщины – огонь и дым, в дыму – виселицы, колья, эшафоты и помосты, горы трупов. Женщина вздымает руки, на ее руках кровь, ее волосы развевает жар…»

Она тоже горит.

Фалька приходит в себя там же – в темноте, слепо глядя в глубину собственной колеблющейся тени, будто окаймлённой оранжевым светом. Там, позади, у оставленного ею костра, кто-то поёт, поёт красиво, но она не разбирает слов: в ушах до сих пор только гул всепожирающего огня, который настигнет и зеленоглазую девушку, и…

Она до боли сжимает пальцы на рукояти меча, зло рычит сквозь зубы:

— К дьяволу! Пусть даже – так! Я не отступлюсь!

На удивление – становится легче. Распрямив спину, Фалька шагает совсем в темноту, к бегущей недалеко речушке, по утрам уже покрывающейся у берегов тонким ледком. Наклоняется, зачерпывая воду и плеская в лицо раз, другой… а разогнувшись да проморгавшись, видит – их.

По небу несётся кавалькада всадников на огненнооких конях: мертвецов и призраков. Они словно далеко-далеко и в то же время прямо здесь, так что Фалька видит их ржавые красные латы, лохмотья саванов да изодранных плащей, бьющихся под нездешним ветром, пахнущим не снегом и льдом, но холодом разверстой могилы. Она слышала много сказок о них, но видит – видит впервые!

Словно откликаясь на её мысли, гигантского роста то ли мертвец, то ли призрак, возглавляющий Дикий Гон, поворачивает к ней голову в шлеме-короне и будто пронзает пылающим призрачным синим пламенем взором. Фалька вздрагивает: точно чья-то ледяная рука сжала сердце и на миг зажмуривается – а когда открывает глаза, в небе вновь лишь луна и редкие облака, порой пятнающие светло-мглистое серебро.

— Дикий Гон… — шепчет она так тихо, что сама не знает, произносит ли слова вслух, — предвестники смерти…

И вдруг чувствует, что – злится. Злится на саму себя за то, что позволяет себе страшиться. Злится на своих людей, которые наверняка сейчас испуганным шёпотом говорят о видении. Злится – на весь мир.

И эта привычная злость словно омывает её сердце привычным же жаром, прогоняя остатки растерянности. Фалька мрачно ухмыляется оскаленной луне и громко, заливисто хохочет, точно бросая вызов самой смерти.

Почти год назад – в самом начале – специально посланные люди пленили и принесли ей чародея, того самого, кто каждый год бывал что у ненавистного папаши, что у её матери, подолгу с ними о чём-то разговаривая и бросая на тогда ещё совсем юную Фальку взгляды, полные затаённого страха вперемешку с каким-то непонятным голодом.

Она послала их, потому что хотела знать ответы, и научила, как обращаться с магиком, чтобы тот не сбежал. Ведь самые способные из них могут использовать как точку концентрации не только руки – хоть ногой способны выпустить чары, хоть локтем!

Так что его – обрубок без рук и ног – ей именно принесли. Куда только делась его спесь! Трясущееся ничтожество, валявшееся перед ней, рассказало почти всё ещё до того, как принесли жаровню и клещи.

А после – и самое сокровенное.

Выслушав, Фалька лично удавила тварь, приказав сперва выколоть ему глаза и вырезать язык, и если б могла, убила ещё раз.

Ублюдок обхаживал её отца, а затем и мать, чтобы Фальку отдали ему «в обучение», так он это называл. Она не была бы ни первой, ни последней – мразь замучила больше десятка девушек с кровью эльфов ради своего «Великого Проекта».

Он называл это «гранью хаоса» – местом и временем, единственно в которые можно что-то изменить.

Она не желает знать, на какой части его безумия строилась убеждённость в успехе, но помимо бессвязных воплей о грядущем величии «людского племени» – он рассказал кое-что ещё.

«Aen Ithlinnespeath». Пророчество Итлины.

Она мельком слышала о нём от одного из дворян, ещё когда жила в Третогоре… да и то потому лишь, что подслушивала забавы ради, как тот распускал перья перед чьей-то женой. Фалька, может, и не вспомнила бы о нём, если б не чувство, точно обломком клинка врезавшееся в память, когда она слушала о Белом Хладе: призрак неотвратимого, неминуемого конца.

Ублюдок-магик знал намного больше и именно он, сам не зная, открыл ей, что именно порой Фалька видит в своих снах наяву. Чудовищная зима. Корабль, сделанный из костей и ногтей мёртвых и мёртвых же несущий к берегам живых. Смерть… одинаковая для всех и каждого.

Именно тогда Фалька поняла всю тщетность своей страсти. Нет, она по-прежнему ненавидела и желала смерти что папаше, что так называемым «братьям» – и убьёт их, так или иначе.

Именно тогда Фалька ощутила настоящую радость, ведь превыше всего её гнело понимание, что отвратительный, жалкий в своей ничтожности мир – мир, в котором её выбросили, словно бесполезный мусор – ей не уничтожить. Не утопить в крови, как она уже утопила и Реданию, и Темерию…

Ведь видения показали ей слишком многое.

Ведь она знала, что умрёт – совсем скоро. Знала даже, как.

Тот безумный магик дал ей намного больше, чем мог любой другой. Пророчество Итлины. Белый Хлад. И единственный путь – пусть не для всех – спастись.

Старшая Кровь. Кровь эльфов.

Тогда, сжимая окровавленными руками шею ублюдка, она решила – вот её путь. Она пойдёт на всё, чтобы разрушить план, связанный с выведением Старшей Крови. Лара Доррен уже сделала почти всё, что можно, а она докончит начатое. Только тогда её месть свершится. Только тогда этот мир сдохнет, наконец.

Она потратила много жизней тех, кого вела за собой, чтобы захватить ту, кто станет средством её мести. Лично казнила немногих, кто спорил или просто сомневался – даже шедших с ней с первых дней.

Ей не жаль их, ведь и её никто не жалел. Зачем вообще хоть кого-то жалеть? Когда придёт Белый Хлад, они всё равно умрут.

Теперь Фальке кажется смешным, что они – да и она тоже – страшатся Дикого Гона. Ведь он всего-навсего предвещает смерть.

Но и люди – тоже часть этого. Живые, раненые и мёртвые – теперь она делит их только так. Живая кровь в отсветах пламени тоже порой блестит серебром, точно соединяя в себе мир мёртвых и мир живых — холод металла и жар огня.

Удивительно ли, что ключом к её мести стала именно та, чья приёмная мать разрушила её жизнь? Конечно, нет.

Рианнон, дочь Лары Доррен, приёмная дочь Керо – новой жены отца.

Рианнон, заключённая замка Гутборг, чей муж после её, Фальки, казни, почти наверняка освободит жену.

А она позаботится о том, чтобы к этому времени из троих детей, полубезумной от страха и одиночества узницей равно принимаемых за своих, уцелела лишь одна. Её соколёнок. Адель.

А когда годы, десятилетия, может, столетия спустя кто угодно – чародеи ли, эльфы, не всё ли равно! – поймут, что их драгоценный проект Старшей Крови погублен, погублен ещё в тот момент, когда линия крови наследников Шиадаль пресеклась – ещё в Гутборге!..

О, тогда уже никто и ничто не спасёт этот мир. Никого из них.

Ведь всё связано.

Пророчество Итлины говорит о пламени, разожжённом Старшей Кровью. И о крови, которая прольётся – крови эльфов. Пламя и кровь. Час Белого Хлада и Белого Света. Час Безумия и Час Презрения.

А потом – возрождение.

Только ведь… всё связано – а она та, кто разорвёт связь. Найдёт свою грань хаоса.

Тогда завершится её месть.

Потому что Фалька знает – этот мир нельзя спасать. В нём нет ничего, заслуживающего спасения.

Пламя и кровь — не то, что нужно этому миру. Возрождение – не то, чего он заслуживает.

Только смерть.

Она, убившая стольких, сама ставшая смертью, не знает страха, кроме одного. И лишь это никак не даёт ей покоя, отравляет её дни и ночи. Одна короткая мысль, которая не имеет права сбыться – иначе для чего тогда всё?!

«Смерть всегда проигрывает – потому что…»

Смерть не рождает жизнь.