Записка

Мне было восемь, когда мой отец повесился. На потолочной балке в сарае, в котором мы обычно хранили бабушкины закрутки на зиму и коробки от вещей, гарантийный срок которых ещё не закончился. Он ушел туда с самого утра, сказал, что скоро вернётся, как обычно звякнул ключами перед выходом и хлопнул дверью.

Я не знаю, что стало поводом для самоубийства, никто не знает. Он никогда не рассказывал нам о том, что чувствует. Отец был крепким мужиком советской закалки, всю жизнь проработал в автосервисе, завёл жену, двух детей, сам построил дом в частном секторе родного маленького городка, по выходным ездил на рыбалку, вечерами смотрел футбол…

Знаете, я всегда боялся смерти. Ещё до того, как отец умер. Помню, как во время похорон моего первого питомца, хомячка Жоры, я сквозь слёзы спросил у папы, почему мы прячем коробку с ним под землю, а тот, отправив окурок вслед за коробкой и взяв лопату, ответил, что тот умер отправился в хомячий рай.

Тогда я не понимал концепции рая, ада, посмертия, но решил, что место, в которое отправляются таким образом – холодным, окоченевшим тельцем со стеклянными глазками – не может быть хорошим. С тех пор я и стал бояться смерти.

Да, я был очень мнительным ребёнком. Мне не нужен был особый повод, чтобы начать чего-то бояться – случайная тень на стене, и вот я уже ору как резаный, зовя маму в свою комнату. Когда умер отец… Сами понимаете.

Мне до сих пор снятся кошмары с этим образом. Я стою на пороге сарая, в спину бьёт яркое полуденное солнце, а в нос бьёт запах сырости. Глаза не сразу привыкают к темноте, и очередное “Па-а-ап!” замирает где-то в горле.

Он висит, покачиваясь на лёгком сквозняке, носки его тяжелых ботинок вырисовывают замысловатый узор на полу сарая. Он мог бы опереться, если бы захотел. Мог бы…

Я простоял там минут пятнадцать, и благодарен богу за то, что за это время его ни разу не повернуло ко мне лицом. Я слабо понимал, что происходит, не мог сложить в голове, почему он вот так висит и не двигается… Это было настолько непонятно и жутко, что я не мог пошевелиться.

В его руке был зажат клочок бумаги. Желтый такой, который используется в качестве стикеров. Смятый, он ярким пятном выделялся на фоне пепельной руки. Как солнце в ледяной пустыне.

За нами вышла мама, которая успела меня потерять. Позвав меня в спину пару раз и не дождавшись ответа, она прошла через небольшой двор и ехидно сказала что-то про то, что я там призрака увидел. А потом увидела и она…

Не могут люди так вопить. Не должны они так вопить, как вопила мама… Это привело меня в себя и я разревелся. Что ещё может сделать ребёнок в такой ситуации? Помню, как тряс её за руку, звал её, а она смотрела в сарай стеклянными глазами и выла на одной ноте.

Дальше была экспертиза, похороны, куча родственников. Я плохо это помню. Знаю только, что когда осознал, что именно произошло, мне стало страшно даже думать о смерти. Я панически боялся додуматься до того же, до чего и отец. Понять то же, что понял он перед тем, как решиться умереть. Сам…

Записка, да… Мама хранила её на полочке трюмо. С тех пор мама постоянно плакала, и часто разворачивала её, после чего заходилась в очередных истерических рыданиях. Я тогда думал, что именно там отец написал ту мысль, что заставила его умереть, и ни разу так и не заглянул в неё. Мне было страшно.

Мамы не стало через два года. Произошедшее сильно её подкосило, и из здоровой и пышущей оптимизмом женщины она превратилась в бледную тень себя. Большую часть времени она бездумно лежала на кровати, и выглядела так, будто она тоже умерла. А потом случилась болезнь…

Записка затерялась где-то после того, как я переехал к бабушке. Я и не вспоминал о ней с тех пор, детский мозг очень гибкий, так что я справился с горем, вернее, запрятал его где-то на задворках сознания. Вырос пусть и замкнутым, но здоровым человеком, кошмары по ночам не в счёт, к тому же с возрастом их стало куда меньше.

Я окончил институт с красным дипломом, нашёл работу в родном городе, вернулся в дом, где жил в детстве, и который после моего переезда находился в многолетней аренде у какого-то друга троюродного брата по прабабкиной линии, и даже сделал там ремонт, чтобы заглушить рвущиеся по ночам воспоминания. Чёрт, да я даже разобрал тот сарай, один взгляд на который вызывал подкатывающий к горлу ком.

И сейчас ты, читатель, наверное, задаёшься вопросом, зачем же тогда я всё это пишу? Дело в том, что я нашёл ту записку. Она лежала за тем самым трюмо, которое было все эти годы неподвижным. Выцветший желтый комок, который я узнал с первого взгляда. Сперва я испытал тот же страх, что и многие годы назад, отскочил от него, как от змеи. Потом, поняв, что кусочек бумаги мне не навредит, я его всё же поднял кончиками пальцев, но развернуть так и не решился. Он пылился в шкафчике моего стола.

С тех пор прошло три месяца. В один из дней у меня случился припадок, и я рухнул как подкошенный прям на своей любимой работе. Долгая волокита по врачам, куча тестов и анализов и тестов. Кажется, запах больницы въелся в меня навсегда.

Сейчас я сижу за столом, а передо мной лежит две бумажки. Одна – смятая записка отца. Вторая – заключение от врача, в котором сухим научным языком сказано, что у меня в голове неоперабельная опухоль с околонулевым шансом на успешное лечение. И вот я думаю о том, чтобы развернуть записку. Может быть хоть это поможет мне унять паническую дрожь в руках и смириться с тем, что со мной будет через пару месяцев.