Записки гематолога-гурмана: Горькая эссенция бытия

Аркадий Аркадьевич Фиалковский, лаборант от Бога и алхимик по недоразумению, пребывал в состоянии, близком к научной нирване. Его мир, обычно ограниченный царством центрифуг и пахнущих спиртом пробирок, внезапно обрел новое измерение, ось, вокруг которой закружились все его помыслы.

Этой осью стала научная статья, открывшая ему глаза на истинную природу человеческой испорченности. Статья сия, сухая и беспристрастная, как протокол вскрытия, утверждала: существует стойкая связь между возросшим удовольствием от горькой пищи и усилением садистских наклонностей.

Прочтя это, Аркадий Аркадьевич замер с своей привычной кружкой, где кофе мирно уживался с тремя ложками сахара и щедрой порцией молока. И впервые за долгие годы безупречной, но безликой службы он почувствовал себя не просто лаборантом, а потенциальным спасителем человечества.

Мысль о том, что не в кофейной гуще надо искать правду, но в самой гуще человеческих пороков, осенила его подобно вспышке эпилепсии у подопытной морской свинки.

Ирония, столь ценимая вселенским режиссером, заключалась в том, что орудием грядущего прозрения становился самый низменный, физиологический акт — вкусовое предпочтение. С этого дня Фиалковский преобразился. Его крохотная лаборатория в больничном подвале превратилась в штаб-квартиру по борьбе с невидимым врагом, а сам он — в непримиримого борца с горькопьющими садистами.

Научный азарт, взыгравший в нем, требовал жертв. И он принес ее — себя. Если уж для познания вирусов он был готов втирать в собственные царапины свою же кровь, представляя вирусы в виде бандитов с большой дороги, то уж для постижения природы зла и подавно можно было пойти на крайние меры.

Он заварил себе кофе. Не тот, привычный, сладкий и молочный, что согревал его по утрам, а настоящий эликсир тьмы — черный, как совесть Макиавелли, горький, как слезы обманутого нарцисса. Выпил он его большими глотками, морщась и ощущая, как по его пищеводу струится сама сущность мировой скорби.

Из дневника наблюдений Аркадия Фиалковского: «Понедельник. Опыт №1. Принял 200 мл амбры горькой, без примесей. Вкусовые ощущения: откровенно отвратительные. Ожидал почувствовать прилив циничной силы, желание подчинять и манипулировать.

По факту: изжога и легкий тремор. Субъективные ощущения: разочарование. Объект №14, хирург Орлов, употребляющий аналогичный напиток, в 10:35 отказал пациенту в обезболивающем, сославшись на необходимость "потерпеть". Гипотеза требует дальнейшей проверки. Возможно, моя душа слишком чиста для столь мгновенного нравственного падения».

Вдохновленный первым, хоть и не вполне удачным опытом, Аркадий Аркадьевич развернул полномасштабное исследование. Вся больница, от главврача до уборщицы тети Глаши, превратилась в полигон. Он с иезуитской тщательностью фиксировал, кто что пьет и ест. Диетсестра, добавлявшая в утренний смузи рукколу и горький шоколад, была мысленно возведена им в сан верховной жрицы некоего темного культа.

Молодой стоматолог, с наслаждением уплетавший тушеную брюссельскую капусту, был заклеймен как невыявленный садист, получающий тайное удовольствие от чужой боли.

А сам Аркадий в эти моменты заказывал себе какао или сладкий компот, ощущая моральное превосходство, столь же приторное, как и его напитки. Он стал замечать малейшие признаки чужого коварства.

Взгляд бухгалтера Людмилы Семеновны, предпочитавшей зеленый чай без сахара, казался ему пронзительным и полным скрытых угроз. Шутки санитаров, пивших растворимый кофеёк, пахнущий жженым дерьмом, но без горького послевкусия, представлялись ему удивительно плоскими и лишенными того изящного цинизма, который должен был проступать сквозь горечь.

Одержимость его исследованием, однако, стала приобретать те самые черты, которые он с таким сладострастием выискивал в других. Его записи превратились в доносы самому себе. Он начал подозревать коллег в тайных заговорах, строить сложные теории, манипулировать разговорами, дабы подсунуть собеседнику тему о еде.

Он с наслаждением, тонким и изощренным, вскрывал чужие, как ему казалось, пороки, и в этом наслаждении вдруг узнал то самое удовольствие от чужой боли, о котором с таким ужасом читал.

Кульминацией стал вечер, когда он, оставаясь один в лаборатории, решился на отчаянный эксперимент. Он заварил себе крепчайший черный кофе, выпарил его на спиртовке до состояния густой, почти черной смолы.

Он выпил этот абсент собственного производства, ощущая, как горечь выжигает изнутри все живое. И затем, подойдя к зеркалу, вглядывался в свое отражение, пытаясь обнаружить в глазах зачаток психопатии, а в душе — пробуждение садиста.

Но не увидел ничего, кроме усталого человека с несварением желудка и нелепой, жалкой идеей фикс. Внезапно он понял, что статью он истолковал с той же прямолинейностью, с какой дикарь истолковал бы инструкцию от стиральной машины.

Он искал простые ответы на сложные вопросы человеческой души, желая упаковать ее в стерильный контейнер с этикеткой «горькое/сладкое». Осознание это было горьким. Но след, который оно оставило, — проясняющим.

На следующее утро Аркадий Фиалковский явился на работу и первым делом отнес свою толстую тетрадь в подсобку и швырнул ее в пасть мусоросжигательной печи. Пламя жадно лизнуло исписанные листы, обратив в пепел его псевдонаучный фанатизм. Затем он направился в столовую, где заказал свой привычный кофе — с молочком и сахарком.

Он сделал большой глоток и, ощутив во рту нежную, сладкую теплоту, впервые за долгое время искренне улыбнулся.

Мир не делился на садистов и не-садистов по принципу вкусовых рецепторов. Он был гораздо сложнее, абсурднее и трагичнее. А главное — его тайны нельзя было разгадать, просто изучив чью-то чашку. Нужно было заглядывать гораздо глубже.

Но это — материал для уже совсем другого, куда более рискованного эксперимента. И Аркадий Аркадьевич Фиалковский, гениальный лаборант и великий искуситель собственной судьбы, был к нему готов.