Записки гематолога-гурмана. Опасный резус

Вдохновился на написание данного рассказа после прочтения поста

врача-эпидемиолога BeLovedRomanova в блоге t.me/spitbarsuk

Доктор Аркадий Аркадьевич Фиалковский, отнюдь не достигший возраста, когда подводить итоги приличествует более, нежели строить планы, обитал в клетушке, чьи размеры и расположение красноречивее всяких слов свидетельствовали о его месте в иерархии Городской клинической больницы № 17 им. некоезапомненного теперь деятеля. Клетушка сия, прозванная сотрудниками «склепом», помещалась в подвале, куда дневной свет проникал с видом снисходительного аристократа, посещающего публичный дом, – косо, грязно и без всякой охоты. Воздух там был особенный, густой и многослойный, как доброе вино: верхние ноты формалина и спирта сменялись средними – пыли и старой бумаги, а в долгом, бархатистом послевкусии угадывался сладковатый, металлический аромат крови – духи самой Клио, музы истории болезней.

Сам Аркадий Аркадьевич, человек лет сорока пяти, с лицом бледным и несколько вздутым, словно у аквариумной рыбки, был лаборантом от Бога, если, конечно, Творец наш не без греха и обладает извращённым чувством юмора. Руки его, длинные, с тонкими, неожиданно изящными пальцами, совершали с пробирками и предметными стёклами такие движения, какие, будь они направлены на струны скрипки, могли бы вызвать слёзы у самой судьбы. Он обожал свой мир, этот затхлый, лишённый солнечной милости мирок, где жизнь умещалась между двумя стеклышками и говорила на языке эритроцитов и лейкоцитов.

Но была у доктора Фиалковского одна особенность, тщательно скрываемая, маленькая, сокровенная тайна, которую он лелеял с той же нежностью, с какой коллекционер лелеет редчайшую марку. Он испытывал к крови не только профессиональный, но и гастрономический интерес. Нет, он не был вампиром в вульгарном смысле этого слова, с плащами и превращениями в летучую мышь. Его влечение было утончённым, эстетским. Он сравнивал его со страстью бургундского знатока, способного по одному глотку определить не только сорт винограда, но и склон холма, на котором тот рос.

Каждый день, завершая анализ, он оставлял себе капельку, самую малость, из особенно «интересных» образцов. Кровь молодых балерин, чьи капилляры, казалось, пульсируют в такт музыки, которую он никогда не слышал. Кровь стариков, густая, тёмная, настоянная на воспоминаниях, словно портвейн. Кровь рожениц, полная какой-то ликующей, животворной силы. Он добавлял её в утренний кофе или в глоток мадеры, которую держал в нижнем ящике стола, и смаковал, закатывая глаза, улавливая нюансы, недоступные простым смертным. Это был его ритуал, его личная евхаристия.

Однажды вечером, разбирая очередную партию анализов, Аркадий Аркадьевич с неподдельным интересом изучал кровь некоего Сидорова П.К., таксиста, чей гемоглобин вызывал профессиональное восхищение. И вот, наслаждаясь густым, с железным оттенком букетом, он вдруг поймал себя на мысли, что за последние месяцы ему попалось как минимум три образца с подозрительно низким уровнем лимфоцитов. Мысль эта, подобно комару, проникшему в спальню в летнюю ночь, зазвенела тихо, но назойливо.

Он отложил пробирку, протёр пальцы салфеткой. Его взгляд упал на стопку брошюр, оставленных санэпидемстанцией: «ВИЧ: знать, чтобы жить». Раньше эти яркие листовки вызывали у него лишь лёгкую усмешку, как у гурмана при виде плаката, рекламирующего дешёвый фаст-фуд. Теперь же буквы на них показались ему зловещими, как руны.

«Но погодите, – обратился он мысленно к самому себе, как к оппоненту на учёном диспуте, – пероральный приём… Среда желудочного сока… Соляная кислота…» Он мысленно представил себе могучий кислотный водоворот, разлагающий любые органические соединения. Казалось бы, надёжный барьер. Но затем его внутренний взор, тренированный годами работы с микроскопом, увидел нечто иное: мириады вирусных частиц, хитрых, как греческие разведчики в деревянном коне, укрывшихся внутри лимфоцитов. А что, если клетка-носитель не успевает разрушиться полностью? Если какая-то часть этого опасного груза проскальзывает через кислотные ворота?

Тревога, вначале крошечная, как инфузория-туфелька, начала делиться, множиться и расти, заполняя всё его существо. Он вдруг с болезненной ясностью осознал, что за годы своей «коллекционерской деятельности» поглотил кровь сотен, если не тысяч пациентов. Весь город прошёл через его желудок. Он стал живым архивом, ходячей картотекой болезней. Но что если в этом архиве завелась смертельная опечатка?

С этого дня жизнь Аркадия Аркадьевича потеряла свою прелесть. Микроскоп, прежде открывавший ему дивные космосы, теперь стал оком, подглядывающим за невидимым врагом. Каждая капля крови на предметном стекле таила в себе угрозу. Он начал изучать специальную литературу с рвением, достойным иного применения, выискивая малейшие упоминания о случаях передачи вируса через слизистую рта. Данные были противоречивы, вероятность ничтожно мала, но сама эта вероятность, эта призрачная тень, отравила его существование.

Он попытался бросить свою привычку. Но оказалось, что это сильнее его. Рука сама тянулась к пробирке, язык требовал знакомого металлического вкуса. Он был гурманом, попавшим в ловушку собственного изысканного вкуса. Его одолевала странная, сюрреалистическая ревность: он мысленно видел того таксиста Сидорова, здорового, румяного, и чувствовал, как в его собственном теле может зреть тихий, невидимый бунт, завезённый с той самой, такой вкусной кровью.

Однажды ночью, подвыпив своей лечебной мадеры (чистой, без всяких добавок), он сидел в своей лаборатории. Луна, всегда издевательски кривая, заглянула в подвальное окошко. И тут Аркадию Аркадьевичу пришла в голову блестящая, как ему показалось, идея. Если он не может быть уверен в своей безопасности, значит, он должен провести эксперимент! На ком? На себе, конечно. Он же учёный!

С лихорадочной поспешностью он схватил журнал и начал составлять план. Он решил ввести в свой рацион кровь заведомо серопозитивных пациентов (их анализы он знал), тщательно документируя все ощущения и регулярно сдавая анализы сам. Это будет грандиозное исследование! «О восприимчивости слизистой оболочки желудочно-кишечного тракта к вирусу иммунодефицита человека при пероральном применении in vivo». Он уже видел себя с Нобелевской премией, правда, смутно представляя, как будет объяснять методику комитету.

Прошло несколько месяцев. Доктор Фиалковский осуществил первую часть своего плана. Его собственные анализы, к его величайшему и смешанному облегчению, оставались чистыми. Но странное дело: чем больше отрицательных результатов он получал, тем меньше его радовала наука. Его тайная страсть, поставленная на службу исследованию, утратила весь свой блеск, всю свою поэзию. Вкушать кровь, постоянно думая о вирусной нагрузке и CD4-лимфоцитах, – это всё равно что наслаждаться «Анной Карениной», поминутно подсчитывая количество букв «о».

Однажды вечером, глядя на багровый закат за своим окном, который окрашивал кирпичную стену напротив в цвет запекшейся крови, Аркадий Аркадьевич понял. Он понял, что его маленькое безумие было не болезнью, а единственной роскошью, единственным искусством, доступным ему в этом подвале. И что страх, этот прозаический, медицинский страх, убил в нём художника. Он больше не гурман, а просто лаборант с очень странной диетой.

Он вздохнул, подошёл к холодильнику, где хранились образцы, и достал пробирку с кровью молодой скрипачки, поступившей с воспалением лёгких. Он поднёс её к свету, полюбовался игрой алого цвета. Затем, не добавляя в кофе и не пригубливая с мадерой, он просто вылил её в раковину. Багровая струйка, помедлив, ускользнула в сток с тихим бульканьем.

Аркадий Аркадьевич вернулся к своему микроскопу. Вокруг витал знакомый, многослойный воздух, но сладковато-металлический запах крови теперь пах для него не тайной, а просто работой. И в этом заключалась вся комедия, и вся мистика, и вся грусть его жизни. Он потерял веру не в Бога, а в собственную, столь тщательно выстроенную, абсурдную религию. И обрёл взамен лишь покой, горький, как хинин, и безнадёжно обыкновенный.