Записки гематолога-гурмана. Опыт о любви

Доктор Аркадий Аркадьевич Фиалковский, лаборант от Бога, если Творец, конечно, не без греха и обладает извращённым чувством юмора, пребывал в состоянии, близком к интеллектуальному вакууму. Его мир, некогда столь ясный и дивно устроенный, где жизнь умещалась между двумя стёклышками и говорила на отточенном языке эритроцитов и лейкоцитов, вдруг утратил свои очертания. Виной всему был не медицинский трактат и не открытие новой бациллы, а безделица, пустяк, вычитанная им в замусоленном журнальчике, оставленном кем-то в больничной столовой. Статья, написанная, судя по стилю, восторженной девицей с факультета психологии, утверждала, что любовь — есть не что иное, как сложный биохимический процесс.

Мысль эта, подобно липкой, докучливой споре плесени, проникла в сознание Аркадия Аркадьевича и принялась тихо, но неумолимо расти. «Биохимический процесс? — мысленно вступал он в полемику с невидимой оппоненткой. — И это всё? Вся мировая лирика, все безумства, все те симфонии и дуэли, вся эта возвышенная мишура — лишь ширма для примитивного танца молекул?»

Возмущение его, впрочем, быстро сменилось профессиональным любопытством, тем более жгучим и сладостным, что предмет изысканий казался столь недосягаемо поэтичным. Если любовь — процесс, значит, у неё должен быть свой химический состав, свой, если можно так выразиться, гематологический портрет. И кому, как не ему, жрецу «склепа», знатоку самых сокровенных тайн организма, обнаружить сей священный Грааль?

С этого дня привычный уклад жизни доктора Фиалковского претерпел изменения. Его «гурманские» сеансы, после недолгого забвения, связанного с прошлыми тревогами, обрели новую, возвышенную цель. Теперь он, пригубливая утренний кофе с добавлением капли особенно интригующей жидкости, не просто смаковал вкусовые нюансы — он искал. Искал следы Афродиты в плазме, отголоски Эроса в гемоглобине.

Первым делом он, с присущей ему методичностью, принялся за классификацию. Кровь молодожёнов, только что вернувшихся из загса, он сравнивал с игристыми, пенистыми молодыми винами — в ней чувствовалась нервная, взволнованная сладость и лёгкое головокружение. Кровь супругов, проживших вместе лет тридцать, была похожа на выдержанный, благородный херес — густая, сложная, с горьковатым послевкусием общих обид и терпкими нотами привычки.

Но это были лишь поверхностные наблюдения. Аркадий Аркадьевич жаждал глубины. Он завёл особый журнал, на обложке которого с почти религиозным трепетом вывел: «Опыты по обнаружению и идентификации аффекта „любовь“ в сыворотке человеческой крови».

Он изучал образцы, взятые у поэтессы, поступившей с нервным истощением (в её крови, показалось ему, была какая-то витиеватая, метафоричная сладость, перемешанная с привкусом чернил и бессонницы). Он с величайшим вниманием исследовал кровь профессионального борца, влюблённого, по слухам, в свою массажистку (букет получился мощный, мускулистый, с грубыми, но искренними нотами). Он даже раздобыл через знакомую процедурную сестру анализ некоего известного дон-жуана, искав в нём следы некоего универсального фермента обольщения, но обнаружил лишь лёгкий, усталый привкус цинизма, напоминающий подгоревший миндаль.

Однажды в его руки попал особенно интересный образец. Кровь молодого человека, студента консерватории, госпитализированного с банальным аппендицитом. Медсестра, подавая пробирку, с придыханием сообщила, что пациент этот безумно влюблён в свою сокурсницу и пишет для неё симфонию. Аркадий Аркадьевич отнёсся к этому с профессиональным скепсисом, но, поднеся пробирку к тусклому свету лампы, поразился. Кровь была необычайно яркой, алой, словно насыщенной чистым кислородом восторга.

Весь тот день он откладывал момент дегустации, как откладывают прочтение долгожданного письма от возлюбленной. Наконец, когда в больнице воцарилась ночная тишина, он совершил ритуал. Капля мадеры, капля крови. Он поднёс бокал к губам, зажмурился, сделал глоток.

И тут произошло нечто невероятное. Его язык, этот высокочувствительный инструмент, годами тренировавшийся в анализе болезней, вдруг ощутил не просто вкус. Он ощутил… музыку. Да-да, именно музыку! Сладкие, парящие аккорды виолончели, переливчатые трели флейты, мощные, нарастающие аккорды всего оркестра. Это был не метафорический восторг, а почти физическое восприятие. Он чувствовал, как по его нервным окончаниям бегут звуковые волны, рождённые в кровеносной системе влюблённого юноши. Вкус был потрясающим, божественным, похожим на нектар, который пили боги на своём Олимпе.

Аркадий Аркадьевич сидел с закрытыми глазами, и по его бледной, аквариумной щеке скатилась скупая слеза. Он нашёл. Он доказал! Любовь не просто существует как процесс — она имеет свой уникальный, ни с чем не сравнимый вкус и звучание!

Лихорадочно схватив журнал, он начал записывать свои наблюдения, стараясь подобрать слова, достойные открытия: «Образец № 347. Пациент: С., 20 лет. Аффект: Любовь романтическая, стадия обострения. Органолептическая оценка: Букет сложный, многослойный, с доминирующими нотами восторга, трепета и сладостного предвкушения. Обнаружены устойчивые синестетические проявления, а именно — акустические галлюцинации, напоминающие симфоническую музыку…».

Он писал всю ночь, чувствуя себя Колумбом, открывшим новый материк чувств. Наутро, уставший, но окрылённый, он решил устроить контрольный эксперимент. Раздобыв анализ самой возлюбленной студента (девушки с фамилией Орлова), он с тем же тщанием приготовил свой утренний эликсир.

Ожидание было мучительным. Он сделал глоток. И обомлел.

Вкус был… приятным. Лёгким, свежим, с нотками весеннего ветерка и, возможно, клубничного йогурта, который она, по словам той же медсестры, ела на завтрак. Но ни музыки, ни трепета, ни божественного нектара. Лишь милая, простая, немного кисловатая гармония.

Аркадий Аркадьевич опустился на стул. Его грандиозная теория рухнула в одночасье. Он сидел, глядя на две пробирки: одну — уже опустевшую, с кровью влюблённого юноши, другую — с кровью его избранницы. И вдруг его осенила простая, как мыльный пузырь, и столь же невероятная мысль. А что если любовь — это не вещество? Не конкретный химический состав, который можно выделить и разлить по пробиркам? Что если это… реакция? Столкновение? Та самая искра, что проскакивает между двумя уникальными, неповторимыми субстанциями, и вкус рождается не в одной из них, а где-то посередине, в некоем метафизическом пространстве, куда не проникнуть никакому, даже самому изощрённому, микроскопу?

Он тихо рассмеялся. Сначала сдержанно, потом всё громче, до слёз, пока его бледное лицо не стало напоминать перезрелую сливу. Весь его научный пафос, все его гурманские изыски разбились о банальную, как матрёшка, и гениальную, как теория относительности, истину. Он искал любовь в пробирке, а она, оказывается, обитала в зазоре между ними.

С тех пор доктор Фиалковский остепенился. Его «Опыты» были с почтением помещены в самый дальний угол шкафа. Он по-прежнему смаковал особенные образцы, но теперь делал это без научного надрыва, с лёгкой, почти отеческой улыбкой. Он понял, что любовь, подобно редкому аромату в бокале старого бургундского, нельзя разложить на составляющие. Её можно лишь ощутить — и то лишь в момент чудесного, непредсказуемого соединения двух душ, которое, увы, никак не отражается в стандартной гематологической формуле. И в этом, как ему теперь казалось, заключалась вся комедия, и вся мистика, и вся грусть не только его жизни, но и жизни вообще.