Записки гематолога-гурмана. Симбиоз.

Доктор Аркадий Аркадьевич Фиалковский, лишённый своей кровавой литургии, впал в меланхолию. Мир поблёк. Кофе без специфической «терпкости» казался помоями, мадера — забродившим сиропом. Его маленькая вселенная в подвале больницы №17 им. некоезапомненного деятеля сжалась до размеров предметного стекла, на котором копошилась безрадостная обыденность: кокки, палочки, изредка — безвкусные дрожжи.

Именно в этот период тотальной утраты вкуса к жизни он и совершил роковую тактическую ошибку. Стремясь заполнить внутреннюю пустоту, он, всегда брезгливый к больничной столовой, начал покупать сосиски в тесте у бабули Агриппины у ворот морга. Сосиски эти имели загадочный сероватый оттенок и текстуру, напоминающую влажную газету, но были дёшевы и обильно сдобрены неизвестным соусом. Фиалковский, погружённый в мысли о несправедливости мироздания, жевал их автоматически, словно заправляя топливом ненужный механизм.

Первым заявил о себе коллектив остриц. Небольшой, но дерзкий десант, проникший, по-видимому, с порцией недожаренного фарша. Они не стали устраивать тихого саботажа, нет. Их стратегия была основана на наглом психологическом терроре. По ночам, когда сознание Фиалковского, уставшее от бессмысленных бдений у микроскопа, начинало расплываться, они начинали свой демарш. Зуд. Не локализованный, а мигрирующий, неуловимый, как мысль, которую ничто не выразить. Аркадий Аркадьевич ворочался, скрипел зубами, вскакивал и включал свет, но противник уже отступал, оставляя после себя лишь смутное, унизительное раздражение. Он, знаток сокровенных тайн крови, стал заложником низменного перианального зуда. Ирония была столь глумливой, что он едва не заплакал от бессилия.

Пока острицы вели партизанскую войну, основная угроза подкрадывалась с видом учёного, собирающего материал для диссертации.

Аскариды. Они прибыли, судя по всему, с пучком немытой зелени, которой бабуля Агриппина «для солидности» украшала свой лоток. Эти были иного калибра.

Если острицы были нахальными уличными хулиганами, то аскариды — это бюрократы от паразитизма. Системные, упорядоченные, безэмоциональные. Они не зудели. Они колонизировали. Аркадий Аркадьевич начал ощущать странную тяжесть, чуждое движение в глубинах собственной брюшной полости. Ему стало казаться, что внутри него проходит планерка, на которой обсуждают распределение ресурсов его организма. Он терял в весе, бледнел ещё больше, но при этом испытывал волчий голод — явный признак того, что внутренние съёмщики требовали свой рацион.

Однажды, во время особенно утомительного анализа, его скосила резкая, блуждающая боль. Он согнулся, уронив пипетку. В голове, прояснённой страданием, мелькнула блестящая и ужасная аналогия: он сам стал тем самым предметным стеклом, на котором теперь разворачивалась куда более масштабная и живая клиническая картина. Он — живой инкубатор. Лаборатория вышла за пределы «склепа».

Венцом же этого противоестественного симбиоза стал, разумеется, сосальщик. Откуда? Возможно, из плохо просоленной селёдки, которой он пытался заглушить тоску. Маленький, но невероятно цепкий, с присосками. Он обосновался не где-нибудь, а в желчных протоках — изысканный выбор гурмана, оценившего богатую ферментативную среду. Тут уже начиналась не просто оккупация, а планомерная перестройка инфраструктуры под нужды нового управления. У Фиалковского развилась лёгкая желтушность, придававшая его коже налёт старого, пожелтевшего пергамента. Он стал похож на иллюстрацию из учебника по паразитологии, причём на ту, что помечена звёздочкой и надписью «редкий случай».

И вот, в апогее своей многоклеточной муки, Аркадий Аркадьевич совершил героическую, с точки зрения науки, попытку. Он решил изучить врага. Преодолевая отвращение, он собрал материал (острицы охотно пошли на контакт) и поднёс к микроскопу. И обомлел. В извивах тел, в простоте их строения, в чудовищной эффективности их жизненного цикла он увидел чистую, незамутнённую эстетику паразитизма. Они не мучились экзистенциальными вопросами, не терзались страхом заражения ВИЧ. Они просто были. И были феноменально успешны. В какой-то момент он даже почувствовал к ним нечто вроде уважения коллеги, попав в положение не пациента, а… старшего, но бессильного, сотрудника.

Но кульминацией, финальным аккордом этой абсурдной оратории стал, конечно, бычий цепень. Длинный, архаичный, величественный в своём безмозглом совершенстве. Он стал квинтэссенцией всего, что случилось с Фиалковским. Он не просто жил в нём. Он в нём простирался. Его сегменты, выходящие наружу, были похожи на скучные, но настойчивые страницы диссертации, которую он так и не написал.

Ирония достигла космических масштабов: человек, тайком пивший кровь, сам был выпит, занят и обжит изнутри более примитивными, но куда более практичными формами жизни. Его тело из храма тайного знания превратилось в многоквартирный дом для гельминтов, где острицы веселились в подъезде, аскариды деловито ходили по этажам, сосальщик обустроил кабинет в подсобке, а цепень занимал всю длину коридора, безмятежный и самодостаточный.

Однажды утром, глядя в зеркало на своё жёлто-бледное, одутловатое лицо, доктор Фиалковский вдруг тихо рассмеялся. Он осознал, что его исследование наконец-то увенчалось грандиозным, неоспоримым успехом. Он доказал гипотезу, которую даже не думал формулировать: высшая форма медицинского познания — это стать идеальной средой обитания для объекта изучения. Он не просто лаборант. Он — прорывная научная статья, ходячий атлас паразитологии, живой и крайне недовольный этим фактом.

Он больше не боялся ВИЧ. Он боялся, что какой-нибудь особенно предприимчивый лентец подаст на него в суд за стеснение условий проживания. И, вздохнув, поплёлся в аптеку за самой крупной упаковкой противогельминтных средств, чувствуя себя не пациентом, а главой службы по расселению асоциальных элементов, готовящим тотальный, беспощадный капремонт.

От автора

Читайте весь цикл рассказов: https://author.today/work/series/47134

Поверьте, будет смешно!!!