Записки гематолога-гурмана. Взгляд на амигдалу.

Доктор Аркадий Аркадьевич Фиалковский, лаборант от Бога, если Творец, конечно, не без греха и обладает извращённым чувством юмора, пребывал в состоянии, близком к интеллектуальному смятению, но смятению утончённому, ферментированному, как чайный гриб в банке с амброзией.

Его царство, куда он скрывался от назойливого света дня и плоских, как блин без сметаны, вопросов коллег, находилось в подвале старинного корпуса городской больницы №17.

Этот подвал давно и прочно окрестили «склепом», но для Фиалковского он был скорее «ларём вечной прохлады» – декантером, где отстаивалась сама суть медицины, тяжелея осадком фактов и всплывая легким, почти эфирным букетом догадок. Влажный, прохладный воздух в нём пахнул не просто сыростью, а вековым затхлым камнем, формалином, окисляющимся металлом и той особой, невыветриваемой пылью, что оседает лишь на пробирках, микроскопах и пожелтевших томах медицинских архивов, чьи переплёты трещали, как корочка на самом удачном хлебном пудинге.

Свет от массивной лампы с зелёным абажуром, доставшейся в наследство от какого-то дореволюционного патологоанатома (ходили слухи, что тот закусывал формалинизированные образцы маринованными опятами), выхватывал из полумрака стол, заваленный гематологическими мазками, ретортами и контейнерами с образцами, которые соседствовали с банкой каперсов, мельхиоровой икорницей и медной ступкой для растирания то ли лекарственных трав, то ли розмарина для баранины.

Но в этот вечер среди привычного хаоса лежала иная, двойная добыча: развернутый, как карта сокровищ, глянцевый журнал с рецептом томленого кролика в бургундском, и рядом – распечатка свежей научной статьи из Wiley Online Library, пахнущая свежей типографской краской и интеллектуальным отчаянием.

Вот он, источник смятения. Две истины, две страсти, сплетенные в один тугой узел, достойный рук лучшего моряка или повара, завязывающего кулинарный мешочек.

Одна – плотская, воспевающая танец вкуса на языке, союз тимьяна и вина, где каждый глоток – сонет.

Другая – холодная и тревожная, говорящая о невидимых войнах внутри нас, где каждая битва – это эпическая поэма, написанная на языке цитокинов и вирусных ДНК.

Фиалковский откинулся на спинку стула, которая жалобно скрипнула, словно прося добавки, и взгляд его, привыкший различать в капле крови целые вселенные, устремился в потолок, где плесень рисовала фрески, достойные Сикстинской капеллы, если бы Микеланджело творил под влиянием penicillinum roqueforti.

«Вирусы герпеса, – размышлял он, медленно перекатывая во рту горьковатую косточку оливы, выловленную из хрустального блюдца, – это изысканные, до нельзя надоедливые сомелье нашего организма. Попробовав раз «вина» детской ветрянки, они навсегда остаются в подвалах нервных ганглиев. Ждут. Тихо дремлют в своих нишах, как бутылки дорогого, но опасного ликёра, который с годами не облагораживается, а лишь мутирует в нечто едкое и разрушительное, в этакий уксус, разъедающий самые тонкие сосуды памяти».

И стоит иммунной системе, этой вечной, суетливой кухарке, вечно опаздывающей и вечно что-то пересаливающей, на минуту отвлечься – пережарить стейк, недосмотреть за бульоном, увлечься пересушиванием безе, – как незваный гость, этот старый, забытый сомельье, является на пир. Не просто так, с пустыми руками, а с целым десертным набором разрушения. И движется он не абы как, а с чёткой целью: из периферической нервной системы, этих дальних, плохо освещённых коридоров ресторана, – прямиком в главный зал, в самую серединку мозга – в святая святых, на кухню шеф-повара Сознания.

И там, этот гурман-вандал, начинает своё чёрное дело. Не просто воспаление, а самый настоящий, густой, как хороший соус демоглас, «мозговой туман» – будто в чистейший, кристальный консоме, над которым трудились сутки, выплеснули тарелку мутной, холодной похлёбки из вчерашних объедков. А туман, как известно любому кулинару и метеорологу, предтеча забвения, плесени на сыре и увядания салата.

Отсюда, увы, рукой подать до главного, горького блюда старости – болезни Альцгеймера, этого финального, пережжённого десерта, который подают, когда все гости уже почти разошлись.

Выходит, герпес страшен не только опоясывающим лишаем, но и тем, что незаметно, год за годом, крадёт у человека соль и перец памяти, сводя сложный, многослойный рецепт личности к пресной, безвкусной, чуть сладковатой каше, которую и близким-то подать стыдно.

«И ведь не один он, – с горькой иронией подумал Фиалковский, отламывая кусочек пармезана, твёрдость которого напоминала ему остеосклероз. – Целое братство гурманов-разрушителей, целый гастрономический клуб неудачников. И ВЭБ – этот франт, обожающий лимфатические узлы, и ЦМВ – этот невидимый, вездесущий диверсант. Компания подобралась что надо, прямо-таки «Братство вечного зуда и скрытого воспаления». Против большинства из них у нас в арсенале – пустое меню. Ни ложки, ни вилки, ни даже зубочистки. Только надежда, что их собственный гастрономический интерес не простирается дальше тихого паразитирования на закусках».

Но тут его пальцы, тонкие и длинные, словно созданные для того, чтобы держать и скальпель, и столовый нож для устриц, потянулись к распечатке. К единственной светлой ноте в этом траурном, хоть и изысканном, симфонизме.

«А вот против ветряночного хулигана решение всё же существует».

Эти слова на экране сияли для него, как маяк. Исследования, целые когорты, статистика, выверенная, как рецепт соуса бешамель, где одно неверное движение – и комки, одно неточное число – и ложный вывод. Возрастная вакцинация. Простая прививка. Она – словно искусный, строгий метрдотель, который не просто не пускает негодяя в парадный зал, но и заставляет иммунную систему, эту иногда ленивую, склонную к выпивке су-шефиню, держать ухо востро, отточить ножи и всегда иметь наготове раскалённую сковороду.

Результат? Защита не только от рецидивов сыпи (этой неприличной кулинарной ошибки на коже) и нейропатической боли (острого, как нож, перца чили в самом неожиданном месте), но и… вот она, магия, почти алхимия… от опасной забывчивости. Снижение риска деменции на целых двадцать процентов. Цифра, которая звучала для него слаще, чем «тальятелле с трюфелями». Двадцать процентов меньше шансов, что твои воспоминания, твои самые дорогие, выдержанные «вкусы» жизни – первый поцелуй, горьковатый, как тёмный шоколад, радость от найденного четырёхлистного клевера, прохлада реки в детстве – растворятся в безвкусном, сером тумане, будто бульон, разбавленный до неузнаваемости.

Аркадий Аркадьевич глубоко вздохнул. Запах формалина, томлёного мяса из журнала и собственного пармезана сплёлся в причудливый, почти галлюциногенный аромат.

Он поднялся, подошёл к холодильнику, стоявшему в углу «склепа» рядом с центрифугой, с которой у него были особые отношения: он подозревал, что на больших оборотах она не просто разделяет фракции крови, но и взбивает сливки судьбы.

Внутри, рядом с рядами пробирок, похожих на строй маринованных мини-огурцов, ждал его скромный ужин: приготовленный дома паштет из гусиной печени, несколько тонких, почти прозрачных ломтиков трюфеля, кусочек твёрдого выдержанного сыра, ломтик чёрного хлеба и, странным образом, баночка красной икры.

«Для контраста текстур и судеб», – мысленно оправдался он. Он расставил всё это на чистом (чистейшем, вымытом дистиллированной водой!) лабораторном стекле, служившем ему тарелкой, и налил в химический стаканчик на тонкой ножке немного красного вина, которое в этой посуде приобретало вид очень дорогого реактива.

Он ел медленно, смакуя, и мысленно продолжал свою метафору, раскручивая её, как клубок спагетти. Вакцина – это не просто щит. Это приправа. Особая, иммунологическая, как глутамат натрия для иммунитета. Она не меняет изначальный вкус жизни, она лишь усиливает его, подчёркивает, сохраняет его оригинальность, не давая коварному «повару»-вирусу пересолить, переперчить, а потом и вовсе сжечь всё блюдо до несъедобного угля, похожего на то, что иногда остаётся на дне его лабораторной плитки. Как базилик, брошенный в самом конце, сохраняет свою фрешесть, так и эта вакцинация, сделанная в зрелые годы, помогает сохранить ясность, остроту, «фрэшнэсс» ума, его аль денте.

Внезапно его мысли, летавшие где-то между митохондриями и моцареллой, прервал стук в тяжелую металлическую дверь – стук, знакомый и ритмичный, как постукивание ложкой по краю кастрюли.

–Аркадий Аркадьевич, вы тут? Опять в своём склепе? – раздался голос медсестры Татьяны, женщины с лицом, напоминавшим добрую, но уставшую от всего этого безумия булочницу.

– Принесли новые образцы из терапевтического. Старушка Марфушина, та, что с анемией. Говорит, вам пирожков передала. Говядина с луком. И ещё что-то там про «кровь подкормить».

–Благодарю, дорогая Таня, – Фиалковский кивнул, изящно смахивая крошки со стола в специальную кювету, предназначенную для биологических отходов (хлебные крошки, по его мнению, тоже были биологическими отходами). – Образцы, пожалуйста, в холодильник, на полку номер три, между «закусками» и «десертами», если можно так выразиться. А пирожки… пирожки, пожалуйста, сюда. Кровь и выпечка – это, знаете ли, тоже своего рода поэзия контрастов. Одна питает тело, другая – душу. А иногда, – он многозначительно поднял палец, – и наоборот. Тело жаждет пирожка, а душа – гемоглобина.

Татьяна, за долгие годы выработавшая иммунитет к странностям доктора, похожий на тот, что вырабатывается к слабому штамму гриппа, только фыркнула и поставила на стол бумажный пакет, от которого пошёл аппетитный, грубоватый, домашний дух, ворвавшийся в арома-композицию подвала, как деревенский гармонист на симфонический концерт. Уходя, она бросила через плечо:

–Вы бы, Аркадий Аркадьевич, посветлее место себе нашли. Негоже такому специалисту в подземелье сидеть. Мухи доедят. Или… не пойми что.

–Но, дорогая Таня, – ответил он, уже погружая взгляд в окуляр микроскопа, куда он поместил каплю крови той самой Марфушиной, – все самые интересные процессы, и кулинарные, и гематологические, происходят именно в темноте и при определённой, стабильной температуре. На свету, под взглядами толпы, всё слишком быстро портится, киснет, теряет тайну. Вино созревает в бочках в подвалах, сыр – в пещерах, а истинное понимание – в тишине кабинета или… склепа.

Он снова остался один. Взгляд его, настроенный как самый точный спектрометр, скользнул по эритроцитам Марфушиной, ровным, бледным, как икринки недорогой щуки, ищущим свой лимонный сок-железо. Затем задержался на нескольких лимфоцитах – они казались ему каплями густого, серьёзного соуса, готового вступить в реакцию с чем угодно. И снова мысль, оттолкнувшись от лимфоцита, как прыгун от трамплина, вернулась к герпесу. К этим вечным, навязчивым латентным жильцам, хуже, чем родственники на даче.

Он представил их себе не как безликих убийц из плохого фильма, а как старых, испорченных, циничных аристократов, которые когда-то, в далёком детстве организма, устроили в нём весёлый, пузырчатый, всеобщий бал-ветрянку, с прыщами-фейерверками и температурой-шампанским. А потом, проспавшись с тяжёлого похмелья, затаились в самых тёмных, сырых углах-гардеробных – нервных узлах, в старых, пахнущих нафталином шубах воспоминаний. И ждут момента, когда стражи-лимфоциты, эти усатые, добродушные дворники иммунитета, задремлят у своей будки, чтобы устроить новый пир, но уже на развалинах, с факелами из воспаления и вилами из боли.

«И что же мы можем им противопоставить? – думал он, отламывая кусочек пирожка и макая его в каплю сметаны, которую держал в чашке Петри. – Только бдительность. Постоянную, изнурительную тренировку стражей. Вакцинация – это и есть та самая регулярная тревога, учения, смотр войск. Она не убивает старых, надменных аристократов – это было бы негуманно и скучно, – но она не даёт им выйти из своих подвалов с теми самыми факелами и вилами. Она запирает их в их же буфете с консервами, оставляя лишь возможность ворчать на мир через замочную скважину».

Он вспомнил данные из статьи. Эффект сильнее у тех, кто старше и слабее. Логично, как логично то, что для старой, шаткой печки нужна более качественная растопка. У кого кухня-иммунитет уже поизносилась, плита скрипит, а ножи затупились, тому и помощь искусственного шефа-вакцины, этого сурового, но справедливого кулинарного инструктора, нужнее. И защищает она на всех стадиях – от лёгкой забывчивости, когда ты лишь перепутал соль с сахаром в рецепте яичницы, до полной, трагической потери рецепта собственной жизни, когда уже не помнишь, любил ли ты вообще когда-нибудь яичницу.

Фиалковский закончил есть, тщательно вытер пальцы салфеткой, которую потом аккуратно сжёг в спиртовке, наблюдая, как пламя лижет бумагу, превращая её в пепел – конечный продукт любой, даже самой изысканной органики. Затем он снова взялся за мазок.

Работа шла, руки выполняли автоматические, отточенные движения, но мозг его, этот великий и сложный редуктор, продолжал варить, тушить и запекать идеи. Он соединял, казалось бы, несоединимое: гранулы железа в эритроцитах и трюфельную стружку (и то, и другое – дар земли), воспалительные цитокины и острый перец чили (и то, и другое – жжёт), бета-амилоидные бляшки при Альцгеймере и подгоревшую, неотскребаемую корочку на дне самого дорогого чугунного сотейника (и то, и другое – мусор, от которого невозможно избавиться).

«Всё есть текст, – решил он, делая пометку в журнале витиеватым почерком. – Сложный, многослойный, написанный на пергаменте из плоти и крови. Текст, который надо уметь прочитать, не только глазами, но и… нёбом. Кровь, мозг, память, вкус. Один большой, бесконечно сложный, местами абсурдный роман, написанный на языке химии и электричества, с примечаниями в виде гормонов и сносок в виде синапсов. И мы, врачи, – всего лишь неуклюжие, вечно спешащие корректоры, пытающиеся исправить критические опечатки, которые вносит в него время, вирусы и прочая кулинарно-биологическая нечисть. А пациенты – читатели, которые порой не понимают, на каком языке книга написана».

Внезапно его осенило. Он отложил перо (на самом деле гелевую ручку, но он предпочитал первое слово) и подошёл к полке, где среди учебников по гематологии стояли томики Булгакова, Набокова и единственная, потрёпанная книга рецептов Елены Молоховец. Он провёл пальцем по корешкам. «Герпес… вакцина… память… А что если…».

Он схватил чистый лист и начал писать быстро, с азартом, с каким бросают пасту в кипящую воду.

«Мемуары вируса, или Записки из склепа нервного узла»:

Глава первая. Детство, или Как я танцевал ветрянку.

Меня зовут Варицелла. Варицелла-Зостер, если быть полным, как порция в хорошем ресторане. Я родился… или был привнесён, что точнее, в один прекрасный, скучный вторник в организм некоего Петра Сидоровича, когда он, будучи отроком, обменялся с другом жвачкой сомнительного происхождения. О, что это было за время! Бал, карнавал! Вся кожа Петра Сидоровича покрылась пузырями, как шампанское бокалы. Мы ликовали!..

Он хихикнул. Абсурд! Но разве сама реальность, в которой невидимый кусочек ДНК может украсть разум, не абсурднее? Он продолжал, увлёкшись.

…Но всё кончилось. На8с, уставших и счастливых, загнали в эти самые узлы. Тишина. Сырость. Темнота. Мы, бравые гусары инфекции, превратились в затворников. Ждём. Интеллектуальное смятение посетило и меня. Зачем мы здесь? Чтобы просто быть? Нет! Мы ждём сигнала! Сигнала ослабления! Когда иммунные стражи, эти туповатые медведи в касках, наконец, задремлют у своей будки, мы прорвёмся… не на бал, уже нет. Мы прорвёмся прямиком в Центральный Штаб – в мозг! И устроим там… не пушистый «мозговой туман», как думают они. Мы устроим настоящий кулинарный погром! Перепутаем все рецепты! Соль памяти выбросим в окно, перец внимания рассыплем по полу, а соус сознания… о, мы превратим его в липкую, несъедобную массу! Мы сотрём Петра Сидоровича, как стирают карандашный набросок с чистого листа!..

Фиалковский зачитался собственным творением. Это было безумие. Прекрасное, стерильное, лабораторное безумие.

Вдруг дверь снова скрипнула. На пороге стоял молодой интерн, Семён, с круглыми от изумления глазами.

–Аркадий Аркадьевич… вас наверх просят. Срочный консилиум. Пациент с… эээ… подозрением на что-то очень редкое и сыпное.

Фиалковский медленно поднял взгляд от своего литературного вируса.

–Сыпное? – переспросил он с интересом. – Интересно. Сыпь – это ведь тоже текст. Попытка кожи что-то сказать, крик, написанный пустулами и папулами. Надеюсь, это не кулинарная поэма, написанная моим старым знакомым Варицеллой.

Интерн только растерянно моргнул.

–Я… я не знаю. Но вас ждут.

–Прекрасно, – Фиалковский отложил рукопись, снял белый халат, под которым оказался безупречно отглаженный жилет цвета бордо. – Пойдёмте читать кожные сонеты. Только, Семён, будьте добры, прихватите вот эти пирожки. Консилиум – процесс долгий. А голодный врач – плохой филолог, простите, диагност.

Они поднимались по лестнице из склепа. Фиалковский шёл, ощущая себя посланником между двумя мирами: миром тихой, сложной, вкусной науки внизу и миром громкой, срочной, часто безвкусной практики наверху. Он нёс с собой не только пирожки, но и крошечную, твёрдую, как армянский лаваш, уверенность. Уверенность в том, что даже против самого изощрённого, самого «гурманского» из зол, против этого старого хитреца Альцгеймера, есть своя, простая и элегантная, приправа – вакцина. Надо лишь знать рецепт, не бояться им воспользоваться и, возможно, иногда позволять себе абсурдные метафоры за ужином.

А завтра, думал он, глядя на испуганное лицо интерна, будет новый день. Новые образцы крови, которые он рассмотрит под микроскопом, как сомелье рассматривает вино на свет. Новые кулинарные эксперименты (сегодня ночью ему пришла в голову идея приготовить заливное не из рыбы, а из… нет, лучше не думать). И новые битвы с невидимыми врагами, которых он теперь будет представлять себе не как монстров, а как очень, очень плохих, но чрезвычайно настойчивых ресторанных критиков, стремящихся испортить величайший шедевр – человеческую жизнь.

И это, решил Аркадий Аркадьевич, входя в ярко освещённый, пахнущий антисептиком коридор, была совсем не плохая жизнь. Это была жизнь на стыке. На острой, как бритва, грани между склепом и светом, между мазком крови и томом Анатомии, между пирожком с говядиной и вакциной от забывчивости. И он, гематолог-гурман, был тут как раз кстати.

От автора

Читайте весь цикл рассказов: https://author.today/work/series/47134

Поверьте, будет смешно!!!