Записки политического хулигана

Предисловие

Много-много раз я слышал от друзей, приятелей, знакомых (в том числе значительном литературном ранге), и естественно от товарищей:

- Ринат, бросай ты эти фантазюшки. Гробишь ведь на них и время и талант. Займись, наконец нормальной прозой! Ведь у тебя такие замечательные рассказы, именно в реализме…

До последнего времени на такие сентенции я просто улыбался, ибо фантастических задумок у меня до сих пор – десятка жизней не хватит написать. Но все изменили слова товарища Огнелисы, которая слушая каждый день мои воспоминания, буквально усадила писать. Да, черт побери, мемуары.

Никогда бы не подумал раньше, что доберусь до мемуаров, мдээ… Но вот уже готовы первые главы, и думаю до конца года набежит таких глав штук пятьдесят, а то и поболее.

На серьезных литературных порталах пока это выкладывать не буду – я сам себя отношу к авторам серьезной руки, которые не строчат проду по пятнадцать-тридцать кило каждый день и без нормальной проверки выкладывают это на всеобщее обозрение. Но на собственной страничке ВКонтактике, на суд зачастую очевидцев событий – а почему бы и нет? Так что буду благодарен любой ловле блох и выискиванию слонов, любой правке, – корректорской, редакторской, исторической, логической, лингвистической, стилистической.

А пока – первая глава…

Записки политического хулигана

Глава 1

1983

Так, с чего бы начать, дорогой читатель? Да, наверное, с самого начала…

Одно из первых, самых отчетливых моих детских воспоминаний – это смерть майора воздушно-десантных войск СССР. Да уж, так получилось, что когда мне было примерно шесть лет, мне пришлось стать невольным свидетелем, как умер здоровенный, могучий человек. Скончался в агонии, от пулевых ранений. В него разрядили полную обойму из пистолета Макарова, в упор.

Было обычное дежурство. Конечно, не у меня. Я был еще даже не школьником, а ходил в детский сад, в подготовительную группу, чем очень гордился. Так вот, оба родителя мои – врачи. Мать терапевт в железнодорожной больнице, а отец рентгенолог в госпитале.

Тогда, в годы еще развитого социализма, а если точно – то в 1983-84-85 годах – все работало как часы. Врачи дежурили в больницах по графику, и если графики у обоих родителей совпадали – то вставал вопрос: куда девать ребенка? Родственников в Костроме у нас не было. Особо серьезных знакомых – тоже. И поэтому зачастую родители брали детей с собой на работу. Это было широко распространено.

О, боже мой, как я любил, когда приходила долгожданная пора ночевки у отца! Город за бетонным забором постепенно затихал, спускалась долгожданная летняя прохлада после жаркого дня, врачи-офицеры уезжали по домам, по семьям. И только мы с отцом оставались за главных в госпитале.

Естественно там были и солдаты. Обычные срочники, числом до полуроты. У них в казарме всегда остро пахло ядреными мужскими запахами, и мне совершенно не нравились – ни этот запах, ни действия, смысла которых я не понимал: построения, разводы, отбой…

Но зато после развода, но перед отбоем – мы шли в оружейную. Проверять, так сказать, боеготовность медицинского щита страны. В коридорах полуголые по пояс солдаты мыли полы, носились с простынями, слышался гогот «больных» десантников, которых стращали тем, что еще чуть-чуть, и их внепланово запишут в очередь на стоматологию, кого-то искали, что-то не находили…

А мы с отцом ломали печать, открывали железно-решетчатую дверь и оказывались в оружейке. Там было множество каких-то сундуков и цинков, то есть круглых, квадратных и прямоугольных железных зеленых ящиков, уложенных стопками, стоящих рядами. Шкафы, шкафчики… но самым желанным был шкафендр (иначе не сказать), где хранились пистолеты. Открывалась дверь шкафа. Открывался мой рот. И в деревянных подставках-выемках, много-много-много – масляным воронением мне улыбалось чудо. Я, не дыша, брал за рукоять и с трудом вытаскивал из выемки тяжеленный пистолет, чуть ли не в половину меня размером, с дополнительной пустой обоймой, рассматривал все это совершенство, пытался хоть что-то сделать с ним.

- Клац-клац, - это отец, взяв другой пистолет, спокойным движением передергивал затвор, даже не напрягаясь.

Мне же с чудовищным усилием удавалось только снять оружие с предохранителя. Передернуть затвор силенок не было, но я старательно жал на спусковой крючок, зная без сомнения, что рано или поздно у меня получится.

Отец улыбался, глядя на все эти мои усилия, потом протягивал свой ствол, со взведенным бойком, я мягко нажимал на скобу и…

- Щелк! – в тишине это звучало не хуже настоящего выстрела!

Нет, слово «щелк» слишком плохо передает тот звук, который даже сейчас я спокойно могу воспроизвести в памяти до мелочей…

Так вот, в ту ночь все шло как обычно. Все по привычной, обкатанной годами схеме. Построение в казарме, раздача поручений, люминесцентный свет погасал в помещениях, через которые мы проходили… Потом мы как обычно сходили на охоту за «сусликами».

Дело в том, что это был «десантный» госпиталь. Естественно, лечились там обычно десантники. Основной контингент – это сломанные руки, ребра, ноги, носы, немножко пневмоний, сыпи всех оттенков и размеров, зубы и прочие прелести армейской жизни.

При этом основная часть срочников из десантной дивизии в то время базировалась в военном лагере, который располагался аккурат между Костромой и Ярославлем. Сорок километров до одного города, и столько же – до другого. Места эти были тихие. Население малочисленно… И вот туда запихивают несколько тысяч здоровых молодых людей в самом расцвете сил.

Я просто представляю, как это невыносимо трудно – провести не то чтобы год, а даже несколько месяцев в кампании парней. Все мысли которых порой довольно далеки от монашеского образа жизни. Но, товарищи мои – сорок километров до ближайшей дискотеки! Даже со скоростью лучших спринтеров планеты бежать надо больше часа, не сбавляя темпа.

Звери этих мест сторонились. Конечно, скорее всего - от постоянной пальбы и рева десантных машин. Но чем черт не шутит. Ведь десантники и в самом деле – народ здоровый. Медведицу поймают голыми руками…

Офицеры и фельдшера в лесном лагере прекрасно понимали состояние своих подопечных. Поэтому в костромской госпиталь довольно часто приезжали бойцы с совершенно безумными диагнозами. Некоторые фельдшера совершенно не стеснялись и честно писали, просто и незамысловато: «Acutus spermotoxicosis». Но многие все-таки старались сохранить приличия. Поэтому высказывали подозрения и ставили предварительные диагнозы типа: «неимоверная усталость», «осклизнение главной жилы организма», «нападение клеща», «клинический дристоз», а также «геммороидальный пульминоцистит».

Советская медицина в те времена была просто на неимоверной высоте. Всех этих десантников со страшными диагнозами принимали в госпиталь. Оформляли две недели больничного режима со столом питания номер 15… Назначали лечение.

В то время советская медицинская наука разработала несколько препаратов, которые в случае с десантниками ставили человека на ноги буквально за сутки. Эти желтые круглые драже из бутылочек с названиями «Ревит», «Ундевит» или «Гексавит» выдавали утром и вечером. Два, максимум три приема этих удивительных лекарств – и буквально за считанные часы десантник из смертельно больного превращался в абсолютно здорового мужчину! Так как выздоровление десантников происходило воистину молниеносно, то многие из них, излечившись - использовали госпиталь как возможность уйти в самоволку.

Примерно в девять-десять вечера дежурный офицер госпиталя устраивал охоту на самовольщиков. Правила все примерно знали. Офицер не слишком злобствовал, уделяя охоте минут десять-пятнадцать, не более. Десантники же шли по одному, а не ломились кучей – иначе сусликами становилась вся команда…

Территория госпиталя была обнесена железобетонным четырехметровым забором (ну а вдруг нападение панцирной конницы противника?) и сверху колючая проволока. По низу, впрочем, тоже. Но в одном месте забор был низенький, метра два всего, а колючка отсутствовала совсем. Это была уловка начальства. Человек, когда его зовет инстинкт размножения – соображает по сути плохо. В обычных условиях десанты естественно бы штурмовали забор в любом месте. Но здесь то – надо предстать перед дамами сердца при полном параде, а не в побелке, в порванных штанах и с изодранной рожей. Поэтому голубые береты перли на этот низенький забор, перепрыгивая его с места, без разбега, и даже не касаясь руками. Снаружи их и ждал дежурный офицер, прерывая полет десантуры простым криком:

- Стоять!

Потом следовал приказ:

- Смирно!

Десантник замирал, вытянувшись во весь фрунт, и взглядом загнанного оленя пожирал пространство перед собой. Офицер подходил, спрашивал фамилию, диагноз, делал внушение. И отходил подальше, зачастую вообще исчезая с поля зрения.

Десантники, столпившиеся с той, внутренней стороны забора - некоторое время соблюдали режим молчания, а потом прыгал следующий...

И снова:

- Стоять! Смирно!

Так в траве около забора появлялись увешанные всевозможными сверкающими значками воины, вытянувшиеся в струнку, с лихими беретами набекрень, с начищенными бляхами ремней, и лицами, исполненными тоски и страдания.

Обычно дежурный офицер набирал трех-четырех сусликов, и они… оставались там, стоять в траве… на всю ночь. Вытянувшись по стойке смирно. На всю летнюю, долгую, жаркую ночь.Сильные, терпеливые, надежные, безупречные бойцы великой и непобедимой армии. В то время как остальные, поняв, что дежурный офицер удовлетворен и удалился спать – уже спокойно перепрыгивали через забор и, ободряя товарищей, чтобы они держались, как подобает советскому десанту – удалялись, твари… на поиски ночных развлечений.

В тот вечер, завершив все дела, отец постелил мне тоненький матрац прямо на жесткий рентгеновский стол, накрыл шинелью… Я почти мгновенно провалился в сон, наполненный прекрасными запахами машинного масла и железа. Но почему-то, не знаю через сколько – я проснулся. Наверно, из-за того, что снаружи принеслись какие-то странные звуки. Как будто тревогу кто-то поднял.

Конечно, не ревели сирены. Но в коридорах было полно света. Слышались разговоры, стучали сапоги. Заинтересованный, я поспешил на улицу.

Отца нигде не было – но это не впервой. Дежурный офицер довольно часто выезжает на вызовы сам, важно сидя справа от водителя в медицинском УАЗике - буханке. В грузовом отсеке автомобиля обычно сидели еще два-три солдата. Их брали чтобы таскать на носилках очередного повредившего себе ногу-руку-голову десантника. Все-таки дивизия – это огромное количество молодых людей, которые постоянно попадали в самые нелепейшие ситуации.

Я прекрасно понимал, что отец сейчас на вызове. Но вот что творилось вокруг - было не совсем понятно. Распахнулись двери гаража – из них с ревом выехал сначала шестьдесят шестой ГАЗон с красными крестами по бокам и на кабине, потом сразу два ЗИЛа с такой же раскраской. Такое было вообще впервые.

С каким-то треском загорались огни в помещениях. Невероятно слепящий, почти солнечный свет ударил из окна первого этажа. Там располагалась операционная. Два солдатика, мелко перебирая ногами, волокли голубой баллон на колесиках. Их уже ждал еще десяток сослуживцев, чтобы затащить запас кислорода в боковую дверь. Больные десантники высыпали из своих отделений, даже из инфекционного, огороженного от всех плюгавым заборчиком. Все были невероятно напряжены, такое ощущение, что воздух пропитался электричеством. Все чего-то ждали.

Меня заметили. Солдат, который был ко мне приставлен (совершенно не помню его имени) – взял меня за руку, но повел почему то не в рентген-кабинет, а наоборот, ближе к КПП. У меня создалось впечатление, что он вообще не очень осознает что делает. Я то был тверд и спокоен, как и полагается сыну советского офицера. А вокруг все мельтешили с какой-то невероятной силой. Но бесшумно, как муравьи в муравейнике.

Вот, натужно ревя, вернулся первый ЗИЛок. Из кабины выпрыгнул капитан. Это был наш хирург. Потом заехал ГАЗ-66, из него выгрузился майор-реаниматор. Машины подъезжали еще и еще. Врачи, в форме, перетянутые ремнями и портупеями – скапливались у широкого прохода в операционную.

Приехал и начальник части.

Напряжение переросло в такое явно ощутимое чувство, что казалось – ткни пальцем воздух – и он взорвется…

И вот, наконец, в широко распахнутые ворота КПП въезжает наш дежурный УАЗик. Как-то странно вываливается отец. Почему-то сзади, не с обычного места у шофера, и даже не из боковой дверцы. За ним, напряженные до потери дыхания, с превеликими осторожностями – четыре бойца вытаскивают носилки. Ставят их на землю.

И… носилки остаются около машины. Солдаты исчезают. Отец, словно хромая - идет к остальным врачам. Что-то говорит, объясняет, достает сигарету. Точнее, все достают сигареты. Закуривают. Спокойно, без резких движений, но гримасничая лицами. Спички вспыхивают, совершают сложные траектории. Гаснут и летят на плац.

Это было уже за гранью понимания. Вытащив руку из потной ладони солдата, я пошел к носилкам. Там ведь кто-то лежал! И ему было плохо. Настолько плохо, что он не мог пошевелиться. Приблизившись на расстояние вытянутой руки, я смотрел в лицо человеку, который явно был без сознания. Он был огромен, просто какая-то гора мышц на маленьких для него носилках. Китель был разрезан и висел тряпками по бокам. Крови не было. Зато был какой-то странный звук, как будто методично рвалась тряпка. Тррр-тррр-тррр. Приглядевшись, я понял, что это звук дыхания – спина человека неровно и мелко вздымалась, как будто он пытался, но не мог вздохнуть полной грудью.

Да, совершенно забыл сказать. В отличии от большинства больных, этого майора (звание офицера я узнал позднее) – привезли лежащим на животе. Как я уже и сказал, форма на нем была разрезана, спина была совершенно голой. Что меня поразило до глубины души – ему на спину кто-то накидал красных цветов. Это было настолько необычно и неуместно, что я шагнул еще ближе.

Что это? Гвоздики? Нет, все-таки розы. Но какие странные. Лепестки такие толстые. С прожилками, и еще все в точках. Огромное количество каких-то маленьких белых точек на мясистых, почти бордовых лепестках.

Я протянул руку и коснулся одного из цветков. Он был влажный, и неожиданно теплый. Как свежее мясо. И тут, не смотря на свой малый возраст, я понял, что это не цветы.

Это были никакие, нахрен, не цветы!

Вот здесь я не очень помню… Кто-то заметил маленького мальчика у агонизирующего человека, и поспешно отвел меня к столпившимся курящим врачам. Мое потрясение было настолько велико, что я спокойно запоминал такие мелочи, которые и сейчас легко могу вызвать в памяти, через сорок лет, как будто это было вчера.

Тогда я не очень понимал слова, которые говорились, но легко вызывал их в памяти по мере взросления и расшифровывал, восстанавливая трагедию.

Привезенный мужик тоже, как и отец, был на дежурстве. Может быть тоже ловил и ставил сусликов в траву… Может быть его тоже ждал сын, тихонечко сопя под шинелью в дежурке. Как он узнал, что его жена оказалась в том ресторане с тем милиционером? Может, доложил кто-то из десантов, вернувшись с самоволки.

Майор твердой рукой сломал печать оружейки, открыл шкафендр, выбрал первый попавшийся пистолет. Зарядил его, четко и твердо щелкая патронами в магазин.

Самовольно покинул расположение своей части, и через полчаса вошел в ресторан, сразу направившись к столику. Милиционер (кстати, тоже майор) – каким-то образом оказался в форме, и при оружии.

Они выхватили пистолеты одновременно. Оба огромные, здоровенные, богатыри. Даже не пошатнувшись, без единого слова и даже вскриков, с двух метров - всадили друг в друга по полной обойме.

Майор-милиционер, кстати, тоже умер. В эту же ночь. Только в мвдэшной больнице.

Отец привез в госпиталь по сути труп. Уж кто-кто, а врач, который два года пробыл в Афганистане в самом пекле – прекрасно знал, кому жить, а кто не протянет и до восхода солнца.

- Это агония просто, - говорил чей-то тихий голос. – Печень, оба легких, пневмоторакс скоро полный,сердце задето, пульс не прощупывается, непонятно как дышит еще.

Я этих слов тогда не понимал, и обратился к врачам, искренне желая помочь лежащему на носилках человеку:

- Мы его лечить то будем?

Кто-то невесело засмеялся, а молодой хирург, прикурив сигарету от сигареты, ответил мне совершенно по-взрослому:

- Мы трупы, брат, не лечим. Нет таких способностей. А кто попробует – тот под суд и пойдет. Тут тебе не война, ничего списывать не будут.

Госпиталь затихал. Больные десантники вернулись в палаты. Приписанные к госпиталю солдаты ушли в казарменное помещение. Прожектора потухли. Одно за другим гасли окна. Погасла и операционная.

Мы все также стояли. Маленький мальчик и куча врачей, каждый из которых повидал такое, что восемь пуль из Макарова навылет им казались не такой уж значительной вещью. Но никто так и не подошел к потихоньку задыхающемуся майору. Теперь его дыхание угасало с каждой секундой, пока не пропало совсем. Грузовики заехали в боксы. Наступила полная темнота, лишь иногда прорежаемая редкими лампочками.

Подошли несколько солдат, им что-то сказали, и они поставили носилки с майором на раму с колесиками. И уже без особого пиетета, как-то даже обидно небрежно – поволокли все это в другую сторону от входа в операционную.

- Вот сука, - сказал тогда молодой хирург, лейтенантик. И выбросил горящую сигарету вслед удаляющимся носилкам.

Мне было тогда непонятно, почему он ругает таким обидным словом убитого майора. Остальные врачи точно также побросали сигареты (ох, завтра кому-то придется мыть весь плац дочиста, возможно тряпками, и без швабр).

Подъехал УАЗик. Туда загрузились все, кроме меня и отца.

И все закончилось, как будто и не было ничего.

Я довольно часто вспоминаю этот момент. Мне уже тогда, в малом возрасте, казалось, что я получил несколько важных уроков.

Мужчины не боятся смерти, ни своей, ни чужой. И одновременно даже самые храбрые из нас боятся закона и несправедливости.

И еще – женщине, у которой уже есть мужчина, совершенно не стоит ходить по ресторанам с другим мужчиной…