Записки Счастливчика

Я родился на границе Европы и Азии. Ну не буквально, конечно, попробуй, найди ее эту границу. Урал, он и есть Урал, горы такие, очень старые, оттого и низкие. Хотя, говорят, там столб есть, и указатель конкретный. Не знаю, лично не видел. Так вот, родился я прямо в заводском цеху на окраине большого уральского города. Большого, дымного, душного. Вас удивило место рождения? Ничего удивительного, война ведь! В войну много нас родилось в огромных заводских цехах, освещаемых снопами искр электросварки, пропавших запахом раскаленного кокса в доменных печах и масляной стальной стружки.

Теперь о сроках: я появился на свет летом 1943-го. Более точной даты своего рождения указать не могу. Хотя, что есть дата рождения? Момент, когда ты впервые увидел белый свет? А если ночью родился? Когда закричал? Так вот, заверяю, при рождении я не кричал, и не пытался даже. Вот еще, глупости какие-то! Или момент рождения – когда ты впервые осознаешь, что живешь, и вокруг существует огромный и не всегда ласковый к тебе мир? Возможно. Или когда сердце твое начинает биться. Ровно так, тук, тук, тук. Очень может быть. Или еще раньше? Нет, конечно, я потом получил техпаспорт с точной датой выпуска, но задолго до этого уже осознавал себя личностью в полном смысле этого слова. Большой личностью! Большой и сильной боевой машиной – танком!

Да, я танк! Меня задумали, спроектировали и рассчитали. Сделали из стали, чугуна, резиновых шлангов, кожзаменителя и эбонитовых ручек. Собрали на конвейере строго по чертежам с помощью сотен тонких, но надежных швов электросварки, заклепок, болтов и гаек. Еще там, на конвейере меня прокатили на толстенных тросах под высокой решетчатой крышей, потом мне внутрь засунули много хитроумных узлов и механизмов (одни фрикционы чего стоят!), меня обули в удобные и прочные гусеницы, покрыли густой грунтовкой, надежно защитив мое тело от самого противного, что есть в этом мире – коррозии. И только потом в меня вставили сердце. Помните песню: «И вместо сердца – пламенный мотор»? Почему вы думаете, что это про самолеты? А у нас, у танков что? Лампа керосиновая? Примус? Патефон? Вот уж фигушки! У нас – дизель! Сильный и надежный! Без всяких там карбюраторов. Впрочем, карбюраторный двигатель тоже ничего, только горит бензин этот, мать его…

Конструктор двигателя оказался врагом и вредителем из Харькова. И его расстреляли. За дело, наверное, а я вот не верю! Но не мог быть врагом конструктор, придумавший такое сердце. Впрочем, не мне, танку, судить.

Да, у нас, танков, так заведено, днем рождения мы считаем как раз ту смену, когда в нас вставляют мотор и делают пробный запуск. Вот тогда начинается настоящая жизнь: двигатель жадно заглатывает соляру и нагревается, раздавая всему телу живительное тепло. Генератор, бешено крутясь, питает аккумулятор, а тот – десятки электрических жил. Различные жидкости начинают перетекать по трубопроводам, смазывая узлы и заставляя агрегаты функ-ци-о-ни-ровать. (Тьфу ты! Вот слово-то какое выдумали.) И все твое тело дрожит и набирается силой. Ты начинаешь жить! И с удивлением осматриваешь окружающий тебя мир.

Я был не одинок, в один со мной ряд стояло еще с десяток молодняка, тоже Тридцатьчетверок, покрытых грунтовкой, пока без башен. Спереди и сзади тоже были танки. Некоторые из них уже гудели моторами, во внутренностях других копошились механики в черных, насквозь промасленных комбинезонах. Так и началась моя жизнь.

Во мне на водительском сидении устроился Колька Свирин, он то и дело давил на педаль и внимательно слушал, как гудит мотор. Я чувствовал, как он волновался, ведь я был первым его танком, с тех пор, как его перевели в механики сборочного цеха. До этого он работал в литейном цеху – закидывал землей формы под станины. Тяжелая и монотонная работа, а Колька мечтал о настоящей, о мужском деле, мечтал делать нас – танки! А потому сразу после смены вместо того, чтобы отправиться домой, пожрать и задрыхнуть, или там с девками заводскими шуры – муры под гармошку, шел, пошатываясь от усталости, в механосборочный, учиться у мастеров. И вот-таки добился своего, несмотря на малолетство получил разряд слесаря-сборщика и теперь вот внимательно вслушивается в равномерный стук моих клапанов и от волнения постоянно елозит тощими ягодицами по сидушке. Может, и не от волнения, может, из-за обострившегося геморроя, который подцепил, перекидывая здоровенной лопатищей тонны грунта. А я вот совсем не волновался. Мне мой мотор сразу понравился: сильный, мощный, надежный. Знать, хороший мастер собирал. Аж жалко было, что сцепление вырублено, и вся мощь моя без толку пропадает. Эх, как мне хотелось прокатиться с ветерком по цеху, лихо развернуться на месте и газануть в обратную сторону. Так ведь нельзя, доля наша такая, танковая, слушаться рычагов и педалей.

Когда смена закончилась, механики заглушили наши двигатели и собрались покурить у печурки, сделанной из железной бочки. И я их сразу узнал. Всех, кто давал мне жизнь там, на конвейере! Я словно почувствовал их ласковые, мозолистые руки, вставлявшие в меня узлы, скреплявшие их болтами и гайками. Вот главный – Михал Петрович, он бригадир, его одного зовут в бригаде по имени – отчеству. Вот Кузьмич. Несмотря на лысину и солидный возраст, для всех он просто Кузьмич. Вот Мишка Клюев, вот Сафаров. Его трудного имени я так и не запомнил, да и не звал никто Сафарова по имени. Просто Сафаров. Ну и моего Свирю, конечно, я сразу узнал. Его по малолетству и за взъерошенность иначе и не назвали как Свиря. «Эй, Свиря, принеси-ка, ключ на 64. Да не этот, а к которому лом приварен». Или: «Свиря, дуй-ка в столовку. Скажешь, что в графики не укладываемся, здесь обедать будем. И компот не забудь, как в прошлый раз». Так и бегает, как самый молодой, хотя к печурке после смены пустили и даже закурить дали.

Старший мастер Михал Петрович, утирая руки ветошью, солидно так объяснял, что мы – партия новая, хорошая, но сложная. Потому как эк-спе-ри-мен-тальная. И что к партии нашей сам начальник производства внимание проявляет. Так что придется попотеть. Во как! Как только мастера ушли, и старая уборщица в стеганной рваной фуфайке, из которой торчали клочья ваты, принялась выметать к большому железному ящику грязь и стружку, мы начали обмениваться впечатлениями. На уборщицу мы внимания не обращали, потому как глуха она, как пробка. Ее еще до эвакуации бомбой контузило.

– Что значит, эк-спри-мин-тальная? – спросил танк, что стоял как раз напротив меня, – это хорошо или плохо?

– Значит новая, необычная, – подал голос мой сосед справа. – Значит, в нас есть такое, чего у других нет. Может, по броне, может, по оружию. Врага будем лучше бить! Хорошо, одним словом.

– Че ж хорошего? – пробурчала Тридцатьчетверка с правого фланга. – Нас на фронте ждут, а на нас тут эксперименты какие-то ставить будут! Мне на фронт надо! У меня аж гусеницы чешутся, как хочется фрица закатать.

– Ты один что ли? – нахмурился мой правый сосед, – все на фронт хотят.

– Один, не один, а у меня с фрицами личные счеты! – заявил правофланговый.

– С какой стати? – не унимался мой сосед.

– А с такой. У меня броня из лома, что из-под Смоленска вывезли. Бомбили нас сильно, все депо вдребезги! Машиниста – всмятку. Хороший был мужик, работящий, и не ссыкун. Когда сирена заревела «воздух», все по щелям прятаться, а он в меня и ходу. Целый же состав со снарядами, да на станции! А там цистерны с бензином.

– И как успел?

– Не-а. Чуть-чуть не успел. Уже на стрелке накрыли нас «лапотники» на бреющем. В упор разбомбили, так вместе мы и померли, но станцию спасли.

– Так ты паровозом был? – хихикнул кто-то из заднего ряда.

– Сам ты паровоз! Локомотивом, темнота! Эшелоны воинские таскал в одиночку.

– Подумаешь, депо! – неожиданно откликнулся мой сосед, но уже слева. – Я вот, лично, из-под Сталинграда!

Все уважительно замолчали, только мой неугомонный правый сосед принюхался воздухозаборниками.

– Постой, постой. Из-под Сталинграда, говоришь? Че-то, я чую, запах от тебя странный, не нашенский. А не из немецкого ли ты танка, братец, отлит? Не, мужики, сами понюхайте, не наша сталь эта, карданом клянусь!

Все принюхались, и мне показалось, что мой сосед слева и впрямь пахнет как-то иначе, нежели я сам, или иные машины.

– Не, братва, точно -- рурская сталь, век смазки не видать! – взвизгнул сосед слева, – «Т-IV», как пить дать «Т-IV», да еще гаубицей бошевской попахивает.

– Ты мне еще выхлопную трубу понюхай, – отбрехнулся заподозренный танк.

– Аааа, фриц! – прошипел танк-локомотив. – Ну я тебя сейчас…

На правом фланге взревел двигатель, звякнули гусеницы, и я понял, что сейчас начнется драка. Но драки не получилось. Внезапно завизжали ворота ангара, разъезжаясь в стороны, и по рельсам мимо нас, тяжело кряхтя, прокатилась заводская «Кукушка», таща за собой несколько платформ. На платформе стояли танки. Наши танки со звездами на башнях. Но, великий Кошкин! Видели бы Вы, в каком виде!

В ту ночь я почти не спал. Перед глазами стояла та же страшная картина: на железнодорожных платформах два десятка наших Т-34, КВ и самоходок, обгорелых, исковерканных прямыми попаданиями, со съехавшими набок башнями и безвольно опущенными стволами пушек. Некоторые из них были мертвы, некоторые еще живы, но безумно страдали. Прямо-таки волны боли исходили от этих грозных в недавнем прошлом машин. Особенно жалко мне было КВ, которому болванкой свернуло на бок башню. С него почему-то еще не сняли аккумулятор, и оголенные провода его электросистемы при каждом толчке «Кукушки» касались металла, противно жужжа и разбрызгивая голубоватые искры.

Тот самый танк – мой сосед слева, уже получивший за свое сомнительное происхождение обидное прозвище «Фриц» шепотом рассказал, что эти танки пойдут на разборку. Сохранившиеся и уцелевшие узлы снимут, а все остальное отправят на переплавку. И еще он сказал, что им еще повезло. Он сам еще в той жизни видел, как много русских танков осталось на полях брани подбитыми, со сгоревшими заживо экипажами. Тогда я спросил его, а страшно быть танком на поле боя, когда на тебя нацелено с десяток пушек? Он помолчал немного, а потом ответил, что не очень – в горячке боя на страх времени не остается. А вот по минному полю ехать страшно, очень страшно. И еще он сказал, что был не фрицем, а итальянцем с ФИАТа… Тогда танк из второй колонны, прозванный за постоянное бурчание «Ворчун», цыкнул на нас и велел заткнуться. Потому что завтра у нас – трудный день, привезут наши башни.

***

Честно говоря, мне моя башня не понравилась. Узкая какая-то вся, да и пушечка слишком уж маленькая. 76 мм. А говорили, что нам поставят новые 85-мм орудия. Башня тоже, как я понял, особых симпатий ко мне не испытывала. Встала на место, тут же пару раз качнула стволом вверх-вниз, повернулась вправо-влево, потом сделала оборот на 360 градусов.

– Нормально, – сухо сказала башня, – давай сразу договоримся, будешь стены таранить, или там по лесу задумаешь покататься, пушку-то назад развернуть не забудь.

– Это уж как командир решит, – не остался в долгу я.

– Ну и пошел ты, – огрызнулась башня.

Но поругаться нам не пришлось, пришли какие-то связисты в комбинезонах и начали устанавливать на нас рации, навешивать антенны. Мой Свиря куда-то сбегал и приволок под фуфайкой два блина, которые крепятся к столбам. Когда связисты ушли на обед, Свиря потихоньку их достал, скрутил несколько проводов и воткнул их куда-то внутрь рации моему соседу справа. Сосед быстро в идею врубился, тут же нашел какую-то волну, и в цеху загремело: «Рио-Рита, Рио-Рита».

Кузьмич хотел было Свире накостылять за баловство, но Михал Петрович парня защитил. Он прикурил папироску и, облокотившись о мой бок, усмехался в усы и слушал далекую, чужую музыку. Слесаря так и слушали всю смену эти незнакомые песни из далекой жаркой страны, прерываемые шорохом помех и писком морзянки. С тех пор у моего соседа справа появилось прозвище «Рио-Рита».

Ближе к вечеру опять приехали платформы с ранеными танками. К счастью, не очень тяжело ранеными, с некоторыми нам удалось даже перекинуться парой словечек.

– Как отдыхаете, салаги? – задорно кинула нам тридцатьчетверка с гвардейским значком на башне.

– Гляньте на него, у самого-то только-только ствол отрос, а уж туда же «старик – ветеран», – пробубнил Ворчун.

– Да не обижайся, братва, – хохотнул гвардеец, – и на вашу долю фрица хватит. И старикам, и салагам.

Я хотел было ответить, что сам он салага, значок гвардейский нацепивший, да так и замер с открытым люком. Досталось парню! Вся корма у него была вспорота, как огромным консервным ножом, направляющее колесо справа расколото надвое, половины катков не хватало.

– Настоящие вояки в корму болванку не получают, – не удержался-таки Ворчун.

– Дурак ты, – сказал громко Фриц. – Это ж фугас, я-то знаю.

Тем же вечером Свиря привел в цех молоденькую девчушку. Симпатичную такую в платочке и в ботиночках не по размеру. Гордо похлопал меня по борту и соврал, что сам меня собрал. Потом они забрались в меня и принялись целоваться. Тоже, нашли место. Хотя мне-то что. Но целовались не долго, девчушка сказала, что ее мамка заругает, и он со Свирей ушли.

Ночью мы потихоньку завелись и подъехали к воротам ремонтного цеха. Раненые танки тоже не спали, переговаривались, но слышно было хреново. Я лишь только разобрал слова: «подкалиберный», «болванка», «лапотник на бреющем» и «сука зампотех». А утром нам привезли новые башни. Вот это были башни! Не чета старым. Хотя размером может чуть побольше, зато пушка! 85 мм! Вот это сила!

– Что, – сказал я старой башне, когда ее тросами подцепили к крюку крана, – покедова, неудачница!

– Век бы тебя не видеть, – отбрехнулась она.

С новой башней мы сразу подружились.

– Привет, – сказала башня, едва встав на место. – Что, брат, вместе фрица бить будем.

– А то, – ответил я.

Башня оказалась сибирячкой. По секрету рассказала, что на очень секретном заводе ее трижды переделывали очень секретные инженеры. И еще именно от нее я услышал новые названия «Тигр», «Пантера», «Фердинанд». Хотя Ворчун сразу сказал, что это – брехня, что не может быть у немцев танков весом под 60 тонн. А вот Паровоз сказал, что запросто. А Весельчак сказал, что ему по фигу, кого там бить, тигров или пантер. Лишь бы побыстрее на фронт.

Под конец смены нас покрасили. Краской очень практичного защитного цвета. Мне она лично понравилась, а вот Ворчун опять стал ворчать, что танк лучше красить пятнами, чтобы на местности сливаться. Весельчак поднял его на смех, он вообще в этот день чего-то вселился очень. Какая-то полуторка ему втихаря шепнула, что завтра должен эшелон прийти под погрузку. И так веселился до вечера, когда в цех пригнали еще две тэтридцатьчетверки, очень похожих на нас. Ох, и досталось же им!

Паровоз сказал, что их даже разбирать не будут – сразу в переплавку.

Утром нам ди-аг-но-сти-ро-вали двигатели. Три пожилых дядьки говорили механикам, как газовать, чего-то там слушали, потом лезли с ключами в двигатель. Было жутко щекотно. А после обеда Свиря приволок картон и краску. И лично через трафарет нарисовал мне на башне красную звезду и номер «07» белой краской.

– А ты счастливчик, – проворчал Ворчун, которому досталась «ноль шестерка», – семь приносит удачу.

С тех пор меня, кстати, «Счастливчиком» и прозвали.

– Все мы немного счастливчики, – добавил Паровоз, – у нас не только пушки новые, мощные, но и командирские рации. Работают и на передачу и на прием. У остальных попроще будут. Кстати, кроме раций у нас было и еще кое-что. Граммофоны! Или патефоны, я как-то в разнице не разобрался. Ну да, самые настоящие, с большой трубой и блестящей ручкой на боку, за которую надо крутить. И пластинка в толстом картонном конверте. Почему-то только одна. Перед концом смены Свиря наладил граммофон на Рио-Рите и поставил пластинку. Честно говоря, я думал, что на пластинке будет музыка, очень я Русланову любил, особо «Валенки, валенки». Экий у нее голосище! Но на пластинке музыки не было, там почему-то говорили на немецком. Начиналось: «Дольчен зольдатен»… Как только смена закончилась, и ворота цеха закрылись, мы собрались вокруг Фрица.

– Переводи давай, – поторопил его Весельчак.

– Да пошли вы, – ответил Фриц, – че я вам, переводчик что ли? С итальянского переведу, а с немецкого… Ну, вроде, на этой пластинке немцам сдаваться предлагают. Мол, сопротивление бесполезно, вы окружены и все такое… А потом Русланова, «Валенки».

– Здорово! – только и сказал Весельчак.

Перед концом смены пришли сварщики и на наши с Рио-Ритой башни приварили турели, а на них прикрепили зенитные пулеметы. Вот это подарок, ну спасибо!

– Охота была не себе лишнее железо таскать, – пробурчал Ворчун, но по фарам было видно, что завидовал.

***

Утром я заметил, что со Свирей что-то не так. Нос его покраснел, из глаз то и дело текла влага. С гидравликой проблемы? Во время обеда он с мастерами собрался у бочки и протянул Михал Петровичу прямоугольный бумажный пакет. Письмо? Странное какое-то, обычно все треугольники получают. Михал Петрович прочитал и снял кепку. Остальные слесаря тоже обнажили головы. А Кузьмич перекрестился, похлопал Свирю по плечу и сказал, что надо крепиться, что он теперь старший мужик в семье.

Ничего не понял. Что за письмо? Письмам радоваться нужно.

***

Надо ли рассказывать, как мы радовались, когда нас выпустили на полигон? Ну да, с утра в цех пришли мужики в промасленных черных комбинезонах и танкистских шлемах, залезли в нас, уселись за рычаги и завели моторы. Эх, ну и порезвился я, как лихо брал я крутые подъемы, как нырял в ямы, наполненные водой, как утюжил окопы и рвал гусеницами колючку. Потом начались стрельбы, хотя, если честно говорить, стрелять по старому неподвижному Т-3 было неинтересно. Я с первого выстрела снес ему гусеницу, а вторым разворотил ему бок,.Дядька в военном кителе с орденом, что командовал стрельбами, сказал, что у меня прицел в норме, что я готов.

Я готов!!!

Когда нас представили экипажам, я, честное слово, очень удивился. Потому что моим механиком-водителем оказался… Свиря. Ну да, он. Свиря в новеньком черном комбинезоне, в кирзовых сапогах, в шлеме, из под которого выглядывал рыжий чуб, стоял крайним в шеренге из четырех человек и просто светился от счастья. Оказалось, вечерами после смены он учился на механика-водителя на курсах при военкомате. Только как ему удалось два года к призывному возрасту прибавить? Обманул, наверное.

Ворчун мерзко хихикнул и поздравил меня с «удачей», ему-то опытный механик достался, седой сержант сразу после госпиталя. Зато у меня командир экипажа оказался капитаном с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу»! Капитан Петров. Заряжающий тоже был ничего, горячий грузинский парень, которого все звали Гоги. Он даже кинжал в серебряных ножнах с собой возил. А стрелком-радистом оказался казах Хайрула. И кто его в радисты взял? Он и так-то по-русски через пень-колоду говорил, а уж по рации... Но если откровенно, я им всем был чертовски рад, ведь это МОЙ ЭКИПАЖ!

***

На фронт мы ехали порознь. Танки на платформах, экипажи в теплушках. Хоть эшелон и был военным, особой важности, останавливались мы часто. И почти на каждой стоянке Свиря прибегал к моей платформе, словно проверял, все ли у меня нормально. А что со мной стрясется? Пушка что ли потеряется? Но в глубине души я Свире радовался, хороший он все-таки парень. Только на газ жмет слишком сильно, торопится. Во время погрузки даже приходилось его чутка сдерживать.

Если что и портило мне настроение, так это сосед по платформе Ворчун. Вот не повезло. Он собирал все слухи и сплетни от проходившей мимо техники а потом начинал стращать. Оказалось, что «Пантеры» и «Тигры» – совсем не выдумка, и что это – соперники достойные, не то что Т-4, я уже не говорю про самоходки и Т-3. И что броня у «Тигров» покрепче нашей будет, и пушка подлине. Только медленные они, и горят за здорово живешь! Надо только на месте не стоять, когда он в тебя целиться будет. И еще Ворчун сказал, что нас везут куда-то под Курск, и там будет очень горячо, мало нам не покажется. Паникер…

Однажды нас обогнал состав с союзничками. Американские «Шерманы» и англичане, забыл как называются. Ну и смехота! Американцы – как копна сена с башней. А англичане и того смешнее, какие-то длинные, как трамвай, башня квадратная, пушечка маленькая, гусенички узкие. Ну, такие навоюют. А накануне прибытия на фронт нас бомбили лаптежники. Испугался ли я? Да что скрывать, поначалу перепугался до жути. Так они жутко свистели, эти бомбы, когда летели прямо в нас. И ведь не спрячешься, не денешься с этой платформы никуда. А вот когда в башню забрался капитан Петров, и Свиря подавал ему коробки с патронами, весь страх куда-то ушел. Петров не стеснялся и расстрелял все патроны из коробок. Я даже, кажется, подбил кого-то… Комбат лично Петрова расцеловал и велел мне на башню звездочку нарисовать. За первый подбитый!

Но и нам досталось. Когда Паровоза сгружали с платформы, я не выдержал и чуть не всплакнул. Пришлось Свире потом искать течь в радиаторе. Вот так-то, брат, ты больше всех рвался на поле брани, и вот теперь, не сделав ни одного выстрела по врагу, едешь обратно на завод. Лаптежник расстрелял их платформу чуть ли не в упор, да еще бомбу сбросил. Близко разорвалась, разворотив корму моему боевому товарищу. И не знаю уж, свидимся ли когда?

Разгружались мы ночью, когда я спал. Потому и не сразу завелся. Петров даже помянул моего Свирю крепким словечком. Но Свиря быстро справился, и через полчаса мы походной колонной двигались по пыльной фронтовой дороге. Ну хоть гусеницы размял. Стали в балке, и на мне круглосуточно дежурил кто-нибудь из экипажа. Авианалеты были делом обычным, и нам с Рио-Ритой пришлось поработать от души…

С Танькой я познакомился, когда нас перегнали за лес. Танька – это танкетка. Танкеточка была очень даже из себя ничего, да что там говорить – хороша была танкеточка. Не то чтобы маленькая, я бы сказал – изящная. Состроил я ей глазки, то есть – фары, и она вроде как познакомиться не прочь. В общем, подружились мы с ней крепко, а по ночам… Помните песенку:

Танк танкетку полюбил

В лес гулять ее водил,

От такого романа

Вся роща переломана.

Так это про нас песенка, Весельчак придумал. Он вообще, молодец, Весельчак наш. В небе лаптежники летают, бомбы свистят, а он, знай себе анекдоты братве травит.

***

Командир полка прошелся вдоль нашего строя туда и обратно. Глянул на нас внимательно и сказал «Красавцы!» Обнялся с Петровым, они, оказывается, с ним еще под Москвой воевали на БТ. В качестве командирской машины хотел было выбрать меня, потом забрался все-таки в Рио-Риту.

Вот про то, что завтра в бой, нам Рио-Рита и рассказал. Подслушал ночью у командира батальона. И не просто бой, а настоящая битва ожидается, фрицы в наступление пойдут. И как раз с новыми танками…

Ночевать нас загнали в балку. Танкисты зябли, потому как костров разжигать не разрешили, а буржуек в землянки еще не привезли. Но не зима ведь, потерпят. Накануне боя многие из нас не спали. Я лично так и не смог. А те, кто сумели заснуть, признавались, что ночью им снился большой белый «Тигр».

***

Танкисты построились, и капитан сказал, что очень на Свирю надеется. И на остальных тоже. И дал команду «по машинам». Впереди, километрах в пяти уже вовсю громыхало. «Прохоровка», – прочел я на указателе. Девчушка – регулировщица на перекрестке махнула флажком, Свиря излишне резко дернул рычаг, и я чуть было не врезался в красивую черную машину.

– Черт безрукий, – крикнул из машины военный с большими звездами на погонах и погрозил нам кулаком. А ЗИС обозвался идиотом. Мне же до генерала и до его ЗИСа было дела мало. Встретился бы он мне на узкой дорожке. Я про ЗИМ, не про генерала. Девчушка – регулировщица снова махнула флажками, и Танька поехала в другую сторону. Больше я ее не видел, а мы уже выехали на рокаду…

***

– Жми! Жми! Жми, Свиря! – орал что было мочи капитан Петров, а мы со Свирей и так жали изо всех сил. Вокруг гремели взрывы, осколки и комья вздыбленной земли неприятно царапали мои бока. Это поле надо было проехать как можно быстрее. И не останавливаться, ни в коем случае не останавливаться. Хотя остановиться очень хотелось. Остановиться и помочь. Потому что я сам видел, как под левой гусеницей Весельчака рвануло огнем, и он закрутился на месте. Но нет! Вперед и только вперед! И вот тогда я его увидел, своего первого в жизни «Тигра». Он был выкрашен в грязно-серый цвет с болотными разводами, он был явно больше меня и ехал прямо на меня. Башня его с отвратительной паучьей свастикой на боку медленно поворачивалась. Выстрел! А вот фиг тебе, пока ты башней крутил, я в сторону ушел. Молодец Свиря, так держать! Ай, хорош у меня наводчик, ай, молодец, командир! Так его, так!

Мой снаряд ударил железного монстра в правую гусеницу, да так ударил, что катки в сторону разлетелись. Правильно, нечего его в лоб бить, далековато еще. Мы его в лоб метров с пятисот ударим. Но я ударил с четырехсот, да так, что от «Тигра» искры посыпались, и в небо сразу поднялся жирный дымный столб. Но и меня тряхнуло, больно ужалив в левый бок. Ерунда! Прорвемся! Как я его! А ребята?! Но молчат ребята, не отвечает рация связиста Хайрулы. И тут я чуть не налетел на Рио-Риту. Рио-Рита горел. Башня его была чуть повернута, зенитный пулемет упирался стволом прямо в зенит. Командир Рио-Риты, наш батальонный командир свешивался из башенного люка. Шлем слетел с его седой головы, а рука его, уже мертвая рука еще сжимала пистолет.

Как же так, Рио-Рита?! Ну как же так, братан?! Как же тебя угораздило? И тебя тоже, Фриц? Что же ты, стоишь, ствол опустив? Горишь, брат… Ну, слава Кошкину, экипаж спасся… Вон, в воронке залегли. А Петров все кричит, не преставая: «Жми, жми, жми!!!» И мы со Свирей жмем, жмем, жмем… Вперед, вперед, вперед, мимо покореженных моих собратьев, по воронкам, по окопам.

И ты, Ворчун? Ты тоже? Как же ты, такой всегда острожный, рассудительный и получил в бочину? Как же так? Кто же тебя так? Вот эта самая пушка, вот эти самые фрицы, которые суют в нее еще один снаряд? Смотри, Ворчун, как я сминаю пушку в лепешку (каламбур, ха-ха-ха), как отчаянно визжат фрицы, когда я давлю их гусеницами. Ты отомщен, Ворчун, я отомстил за тебя. И за остальных.

И тогда у меня снесло башню. Подкалиберный, наверное, из той самой «Пантеры», что медленно катится на меня. Так тряхнуло, что ослеп я и оглох вмиг. А когда что-то различать начал, чувствую – еду. Только как-то странно еду, уже не маневрирую, чтобы под прицел попасть, а по прямой. И не чувствую. Ни командира Петрова не чувствую, ни блистательного Гоги, ни казаха Хайрулы. А вот что соляра – кровь моя льется из бака не только в двигатель, а прямо внутрь меня, чувствую. Очень хорошо чувствую. Ведь горю я, горю, но ведь я еще жив.

Ну, Свиря, друган мой лучший, ты-то как? Ты-то тоже жив, оба мы с тобой живы. Не знаю, как и чем, каким таким органом, но чувствую я, как бьется твой мотор -- твое сердце. Свиря, что же ты заставляешь меня остановиться!? Что же твой сапог не давит на газ? Ведь мы с тобой – танк, мы единое целое, ведь мы должны воевать! Вот! Молодец! Правильно! Жми, жми на педаль, сильнее жми! И прямо, только прямо! Я знаю, что глаза твои залиты кровью, и ничего не видят, я знаю, что тебе очень больно, но жми, жми! И только прямо! Доверься мне, не сворачивай никуда! Прямо в «Пантеру»! Лоб в лоб! Давай, Свиря! Жми! За Родину! Урррррра!

***

Наверное, я мог бы стать большой и полезной людям машиной. Трактором, экскаватором, пассажирским лайнером. Нет, на целый лайнер меня бы не хватило, ну тогда – катером. Прогулочным катером, который бы возил по выходным детей с воздушными шариками и мороженым. Да пусть не катером, я мог бы стать десятком токарных станков, или сотней швейных машин, пусть даже большой кучей сковородок и кастрюль. И мне были бы рады, я бы приносил пользу. Но люди сделали меня для того, чтобы разрушать. Сделали меня танком. Танком я и погиб.

Наверное, это в сущности людей, очень умело делать то, что разрушает и убивает. Всю свою историю они только и знают, что убивают друг друга. Дубиной, стрелой, пулеметом, танком. Но моя ли в этом вина? И мне ли их учить? Ведь они меня сделали, а не я их. Я был всего лишь танком. И делал свое дело до конца…