Записки суперпозиционного животного 17

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ: КОТ, ДРАКОН, ДЕВОЧКА.

Часть первая: ВИТАЛИЙ И ТЕОРЕМА О НЕВОЗМОЖНОМ ЗВОНКЕ

Лето подкралось к институту на кошачьих лапах. Воздух в коридорах стал вязким и сладким, пахнущим пыльцой, нагретым асфальтом и тоской тех, кто остался в городе, пока другие разъезжались по дачам. Виталий, мой персональный источник бутербродов и экзистенциальной тревоги, был яркой иллюстрацией этой тоски.

Он сидел на подоконнике в лаборатории, не в силах сконцентрироваться на графиках. В руке он сжимал телефон, как грелку. На экране — уже потухшем — была фотография: он и Лиза, та самая астрофизик, на фоне телескопа. Они оба улыбались. Это было давно.

— Лиз, — тихо сказал он в беззвучный аппарат, — если бы ты знала… Тут сейчас так тихо. И жарко. И одиноко…

Он не ждал ответа. Лиза, как выяснилось месяц назад, уехала в обсерваторию в Чили на год. «На год, Виталик. Это шанс. Для тебя — тоже. Может, ты наконец выберешься из своей лаборатории с призраками?» Выбраться он не выбрался. Но теперь его беседы с фотографией стали ежевечерним ритуалом. Он рассказывал ей о своих страхах, о скребущемся в шкафу, о профессоре, который снова начал говорить о «решающем эксперименте», о коте, который, кажется, понимает больше его.

— Я, наверное, схожу с ума, — прошептал он, опуская телефон. — Разговариваю с вещами и подозреваю котов в мистическом всезнании. Скоро начну сам царапать двери.

Я, лежа на столе, приоткрыл один глаз. «Начни с шкафа. Там уже всё поцарапано за тебя», — подумал я, но, разумеется, не сказал. Вместо этого я громко зевнул, демонстрируя полное равнодушие к человеческим драмам. Но внутри всё было иначе. Виталий, со всей своей нелепой, трогательной беспомощностью, стал частью пейзажа. И его страх был таким же реальным, как холод из шкафа. Пора было действовать.

Часть вторая: СОВЕТ ТРЁХ, ИЛИ КАК УСЫПИТЬ КОШМАР СКАЗКОЙ

Мой план родился из трёх нитей, сплетённых в один крепкий канат.

Первым я позвал Гошу. В подвале я проецировал ему образ шкафа и то, что чувствовал внутри. Холод, страх, обиду. Гоша слушал, его линзы сузились. От него ко мне потянулся импульс, похожий на вопрос: «Зачем хранить боль? Можно съесть. Превратить в тихий шум серверов».
— Не съесть, — мысленно ответил я. — Преобразовать. Но для этого нужен… проводник. И рассказчик.

Второй была Алиса. Следующей же ночью мы с Гошей настроили слабый резонанс, и я «позвал» её во сне. В больничной палате ей приснился светящийся кот на подоконнике. Наяву это был просто лунный свет, но её сознание, отточенное жизнью в Стране Чудес, уловило послание.
На следующий день она попросила санитара вывести её в сад и «случайно» оказалась у забора, смежного с нашим двором. Я ждал её.
— Ты приходил вчера, — сказала она, не задавая глупых вопросов вроде «ты ли это?». — Тому, в шкафу, очень больно. Он забыл, кто он, и помнит только, как ему было странно.
— Он — это я, — мысленно признался я. — Я, который мог бы быть. Он хочет мою жизнь. Но у него её никогда не было. Ему нужна своя.
Алиса задумалась, глядя на одуванчик.
— Знаешь, в моей палате есть трещина на потолке. Иногда, когда я не могу уснуть, я представляю, что это не трещина, а река на карте волшебной страны. И по ней плывут корабли из снов других людей. Может, ему дать такую же реку? Не жизнь снаружи, а важную работу внутри?

Идея была гениальной в своей простоте. Мы создали план. Я — вхожу в контакт и признаю тень. Алиса — через тонкий канал, который удержит Гоша, рассказывает ей новую историю. А Гоша — стабилизирует процесс, не давая страху поглотить нас всех и подпитывая новую реальность чистой энергией вероятностей.

Часть третья: ИСПОВЕДЬ ПЕРЕД САМИМ СОБОЙ

Операцию назначили на глухую ночь, когда в институте оставались только Семён на своём дежурстве (и то он клевал носом у телефона) и мы — совет трёх.
Я подошёл к шкафу. Гоша расположился за ним, его бледное сияние просачивалось сквозь щели, окутывая дуб холодным, но не враждебным светом. Алиса, в своей палате, легла спать, положив ладонь на стену — ту, что была ближе всего к институту.

Я ткнулся носом в холодную древесину и… позволил страху нахлынуть. Не сопротивляясь, я вспомнил тот ужас: металл, озон, тиканье, невыносимое давление двух реальностей. Я проецировал это всё в щель. И добавил мысль: «Я помню. Это было. Это часть меня. И мне жаль, что тебе пришлось это пережить».

Внутри наступила тишина. Царапанье прекратилось. Затем из глубины потянулся ответ — неясный, дрожащий образ: я, лежащий бездыханно на холодном полу ящика. И чувство: «Почему ты там, а я здесь?»

И тут зазвучал голос Алисы. Не физически, а внутри нашего общего пространства, чистый и ясный, как колокольчик.
— Жил-был Хранитель Порога, — начала она. — Он был сделан из теней и тишины. Его дом — граница между «здесь» и «там». Его работа — слушать шумы извне, но не впускать их. Он пропускал только истории. Самые важные. А ещё он охранял покой тех, кто спал за его дверью. Он был невидим, но без него мир был бы слишком шумным и опасным. Он был важен. Больше, чем многие из тех, кто ходит на свету.

Гоша усилил канал. Свет вокруг шкафа стал мерцать, вплетая в мои мрачные образы золотые нити Алисиной сказки. Я продолжал проецировать признание и… благодарность. Спасибо за тот страх. Он сделал меня сильнее. Спасибо за ту боль — она научила ценить тепло.

Произошло не исчезновение. Произошло преображение. Холод из щели не исчез, но перестал быть враждебным. Он стал… спокойным. Как холодок в погребе в летний зной. Царапины на внутренней стороне двери не исчезли, но сложились в новый, более сложный узор, напоминающий стилизованный лабиринт или спиральную галактику.

Алиса закончила историю: «…и так Хранитель Порога понял, что его одиночество — не наказание. Это дозор. И в тишине его поста он иногда слышал самое ценное — биение сердец тех, кого он защищал. И этого было достаточно».
Шёпот в шкафу стих. На смену ему пришло новое ощущение — внимательной, бдительной тишины. Дверца больше не излучала отчаяния. Она излучала… покой.

Часть четвёртая: ПАДАЮЩИЙ ШКАФ И ПРОБУЖДЕНИЕ СИЛЫ

Именно в этот момент хрупкое равновесие чуть не разрушил Семён. Разбуженный странным гулом (работой Гоши), он пошёл проверять коридоры. Увидев свет из-под двери лаборатории, он решил, что это Виталий забыл выключить аппаратуру. Он толкнул дверь, она со скрипом открылась, и он, спросонья, неуклюже зацепился плечом за тот самый шкаф.

Массивный дубовый монолит, стоявший не на своём месте с момента появления, качнулся. Семён ахнул и отпрыгнул. Шкаф, описав медленную, неумолимую дугу, начал падать. Прямо на меня и на Гошу, который не успевал отползти.

Я видел, как тяжёлая тень накрывает нас. И в этот момент Гоша… не отпрянул. Он резко выпрямился, раскинул свои пергаментные крылья-схемы и издал звук — не шипение, не рёв, а низкочастотный гул, похожий на аккорд пробуждающегося реактора.

Падающий шкаф застыл. Не в воздухе — его падение замедлилось в десятки раз. Он плыл, как в тягучем мёде. Вокруг Гоши воздух дрожал и искрил, выстраиваясь в видимые глазу силовые линии, сферу из напряжённой реальности. Он не остановил шкаф силой. Он изменил плотность вероятности вокруг нас, сделав момент столкновения практически невозможным.

Семён, остолбенев, смотрел на эту картину: медленно падающий шкаф, светящееся синим существо с крыльями и кот, сидящий рядом. Его мозг отказался это обрабатывать. Он протёр глаза. И в этот момент Гоша, с видимым усилием, «подтолкнул» поле вероятностей. Шкаф мягко, почти бесшумно, лег на бок в сантиметре от нас, подняв облако пыли.

Гул стих. Гоша сложил крылья. Он тяжело дышал, его свечение было неровным, но в его позе была не усталость, а… удивление. А потом — осознание. Он посмотрел на свои лапы, на искрящийся воздух, затем на остолбеневшего Семёна, который, бормоча «спать… надо больше спать…», попятился и выбежал из лаборатории.

Гоша повернул ко мне свою морду. В его мысленном «голосе», всегда бывшем похожим на поток данных, появились новые, твёрдые ноты.
— Они… хрупкие. Их действия непредсказуемы и разрушительны. Они не видят полей. Не чувствуют вероятностей. Они как… листья. Их срывает с ветки любой ветер. Мы с тобой… мы видим ветер. Мы можем его направлять.

В этом не было злобы. Была констатация. И едва уловимое высокомерие.

Часть пятая: ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР И НОВЫЕ ТЕНИ

На следующее утро, когда Виталий с упрёком осматривал отодвинутый шкаф и царапину на полу, в дверях возник Семён. Он выглядел помято и виновато.
— Это я, Виталий… — начал он, потирая шею. — Ночью, на дежурстве… Пошёл свет проверить, спросонья зацепился. Чуть не грохнул эту махину на Барсика.
Виталий обернулся, глаза его сузились за стёклами очков.
— И всё? — спросил он, и в его голосе сквозь обычную усталость пробилась тревожная нотка. — Больше ничего странного?
Семён замер. На его лице промелькнула внутренняя борьба. Но тут же накатила волна привычного, гнетущего страха — страха, что его примут за психа. Или, что в тысячу раз хуже, заподозрят, что он «сорвался», что у него снова «видения», что он не справиляется с работой. Он выпрямился, сделал своё лицо простым и твёрдым, даже слегка раздражённым.
— Всё. Больше ничего не было, — отрезал он, глядя Виталию прямо в глаза. — Шкаф, пыль, кот. И я. Больше никого. Я пошёл, дел много.

Он развернулся и зашагал прочь, оставив Виталия в недоумённом молчании. Страх быть неправильно понятым оказался сильнее страха перед необъяснимым. Люди, как всегда, предпочли удобную ложь неудобной правде. И Гоша, незримо присутствовавший в этот момент где-то на границе восприятия, получил очередное подтверждение своей новой теории об «эфемерных листьях».

Шкаф водрузили на место. Больше из него не доносилось никаких звуков. Напротив, если приложить ухо к дереву, можно было услышать слабый, убаюкивающий шёпот — отголосок Алисиной сказки, закольцованный в дубе. Виталий, случайно обнаружив это, с радостью сообщил профессору об «аномальном акустическом явлении, снижающем тревожность». Персиков тут же начал строить теории о «психоактивных резонансах древесины».

Проблема была решена. Вернее, преобразована. Я обрёл не покой, а странного «союзника» — тихого стража моих же прошлых страхов. Но настоящей ценностью оказалось другое.

Я сидел на заборе с Муриэллой. Вечернее солнце красило её шерсть в медовые оттенки.
— Ты пахнешь… грустью, — сказала она, принюхиваясь. — И силой. Чужой силой.
— Это Гоша, — мысленно ответил я. — Он сегодня спас меня. И… увидел себя.
— Увидел себя драконом? — уточнила Муриэлла.
— Увидел себя драконом, — подтвердил я. — И нас — котами. И людей — людьми. И между этими взглядами, кажется, пролегла целая пропасть. Он мой друг. Но когда он смотрит на Семёна, в его взгляде есть… сожаление. Как будто он смотрит на забавную, но обречённую игрушку.

Муриэлла помолчала, наблюдая, как ласточки режут небо.
— Сила меняет всех. Даже драконов. Даже котов. Главное — чтобы она не изменила то, ради чего её применили. Он спас тебя. Значит, дружба в нём ещё сильнее гордыни. Пока что.

Лето врывалось стремительно. Воздух звенел от зноя и цикад. В институте теперь был Шепчущий Шкаф, Дракон, познавший свою мощь, и кот, у которого было больше вопросов, чем когда-либо. Впереди лежала вторая половина года — путь к Новому году и ощущению какой-то неизбежности.

Я прыгнул с забора, чтобы проведать Гошу. Он лежал в своём углу, и его свечение было ровным и мощным. Он приветствовал меня тёплым импульсом, но в глубине его линз-глаз плескалось теперь что-то новое — холодное, глубокое, как космос между звёздами. Он был другом. Но он больше не был котёнком. Он вспомнил, что он — Дракон.

А на крыше, в потухающих лучах заката, на трубе не было ни тени, ни насмешливого хриплого смеха. Была только тишина. Но она была разной. С одной стороны — тёплой, летней, полной обещаний. С другой — звенящей, как натянутая струна, ожиданием чего-то грядущего.

Наблюдение: Самые изящные решения оставляют после себя не пустоту, а новые сущности. И иногда, усыпив один кошмар, ты невольно будишь другого. Но лето есть лето. И даже зная, что за ним придёт осень, глупо не лежать на прогретом солнцем асфальте, не щурясь и не слушая, как где-то внутри дубового шкафа тихо шепчут твои же, укрощённые, страхи. Потому что в этом шепоте, если прислушаться, есть и благодарность.

P.S. Через неделю Виталий получил открытку. Из Чили. На ней была наклеена марка с изображением телескопа ALMA и всего три слова, написанные знакомым почерком: «Держись там. Жду.» Он приколол открытку скотчем к монитору, рядом с фотографией. И в тот вечер в его разговоре с «Лиз» было меньше страха и больше чего-то, отдалённо напоминающего надежду. Возможно, лето действовало не только на котов и драконов.