Записки суперпозиционного животного 18

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ: ЛЕТНИЕ УРОКИ, ИЛИ КАК ВРЕМЯ ТЕЧЁТ С РАЗНОЙ СКОРОСТЬЮ В РАЗНЫХ ГОЛОВАХ

Часть первая: ДРАКОН, КОТОРЫЙ ИГРАЛ В МОЛЕКУЛЯРНУЮ КУХНЮ ВРЕМЕНИ

Лето в подвале обрело новое качество — вязкость. Не от жары. От времени. Вернее, от его капризов.

Гоша, осознав свою силу влиять на вероятности, начал экспериментировать с самой тканью реальности. Его новым увлечением стало время. Не глобальное, нет. Локальное. Точечное.

Я наблюдал, как он сидит перед каплей конденсата, медленно сползающей по трубе. Он смотрел на неё, и капля… замирала. Не просто переставала двигаться. Она становилась стеклянной, теряя текучесть, превращаясь в идеальную сферу, в которой застывали отражения света. Потом он «отпускал» её, и она стекала вниз со скоростью падающего камня, разбиваясь о пол со звонким «плинк!».

— Интересно, — доносилось до меня его «голос», теперь более структурированный, похожий на речь, но всё ещё состоящий из импульсов и образов. — Они чувствуют только одно время. Прямое. Как поток. Они не могут его… попробовать на вкус.

Он научился создавать в углу подвала маленькие «пузыри», где время текло чуть иначе. В одном — пылинки кружились в бешеном вальсе, проживая всю свою «пылинную» жизнь за минуту. В другом — паутина, которую я случайно задел, расползалась с такой ленивой медлительностью, что можно было разглядеть, как каждое волокно по отдельности отрывается и тянется к полу, как карамельная нить.

Однажды он ускорил время для кусочка хлеба, который я ему принёс. На наших глазах она покрылась благородной синевой плесени, расцвела пушистым лесом, а затем рассыпалась в прах. Весь цикл — за десять секунд. Гоша смотрел на это с эстетическим любопытством учёного. Я — с тихим ужасом голодного существа, только что потерявшего перекус.

— Не беспокойся, — мысленно успокоил он меня. — Я могу и обратить. Почти.

Он не мог. Но пытался. И в этих попытках была странная, пугающая красота. Он становился не просто другом или «питомцем». Он становился демиургом в масштабе подвала. И в его взгляде, когда он смотрел на меня после этих опытов, всё чаще мелькало то самое снисхождение: мы были с ним из одного теста — теста «понимающих». А все остальные…

Часть вторая: ЗАБОР, СОЛНЦЕ И ПРОСТЫЕ ВЕЩИ

На фоне временны́х бурь в подвале мои отношения с Муриэллой казались островком незыблемого покоя. Мы сидели на нашем заборе, грелись, и время текло здесь с единственно правильной, кошачьей скоростью: достаточно медленно, чтобы успеть вылизать не торопясь лапу, и достаточно быстро, чтобы не надоесть.

— Твой синий друг опять колдует? — спросила она, прищурившись на окно подвала.
— Учится, — мысленно ответил я. — Пытается понять, как всё устроено. Иногда получается.
— А тебе не страшно? Что он поймёт слишком много? И перестанет быть… другом?
Я задумался. Страшно? Нет. Грустно — да.
— Страшно, когда друг перестаёт видеть в тебе друга, — сказал я. — А когда он просто видит тебя насквозь… Это просто неудобно. Как рентген. Но пока он ещё делится со мной своими открытиями. Значит, видит не только структуру моих молекул.
Муриэлла прислонилась ко мне боком.

— Глупый. Друзья и нужны, чтобы делиться открытиями. Даже если эти открытия — как заставить каплю остановиться. Главное, чтобы он не забыл поделиться и куском колбасы, когда научится её материализовывать из времени.
В её простой, земной мудрости было больше понимания сути вещей, чем во всех уравнениях Персикова. Я мурлыкнул в ответ. Наш мир — забор, солнце, она — был самым стабильным из всех возможных. И самым ценным.

Часть третья: УРОКИ ДВОРОВОЙ ДИАЛЕКТИКИ, ИЛИ ВЕНИК КАК АРГУМЕНТ

Идиллию нарушили, как это часто бывает, представители интеллигенции и пролетариата. Одновременно.

На краю двора, под сиренью, встретились Борис и Мефистофель. Мефистофель, чёрный и изящный, восседал на крышке люка, как на кафедре. Борис, рыжий и плотный, сидел напротив, с видом терпеливого, но недовольного слушателя.

— …и поэтому, дорогой Борис, сама концепция «свободной воли» у высших млекопитающих, к коим мы, несомненно, относимся, есть не более чем иллюзия, порождённая сложностью нейронных связей, — вещал Мефистофель, грациозно поправляя воображаемый галстук. — Мы думаем, что выбираем, между сметаной и колбасой, но на самом деле наш выбор предопределён совокупностью химических процессов, воспитания и сиюминутного состояния солнечного сплетения.

Борис молча слушал, пережёвывая травинку. Потом сплюнул.
— Бред, — коротко заявил он. — Я выбираю то, что вкуснее. И то, что ближе. А если что не так — бью морду. Вот и вся твоя предопредёленность.
— О, примитивный редукционизм! — воскликнул Мефистофель, восхищённо. — Ты неосознанно оперируешь принципом наименьшего действия! Но огрубляешь его до…
Он не закончил. Борис, которому надоела непонятная болтовня, решил применить на практике принцип наименьшего терпения. Быстрым, неожиданно ловким движением он дал Мефистофелю подзатыльник — несильно, но достаточно звонко.

— Ах! — взвизгнул эстет. — Как ты можешь! Грубая сила! Аргумент невежд!
— Аргумент, чтобы не забивал голову, — проворчал Борис. — И не умничай тут сильно.

В этот момент из-за угла, как дежурная карательная сила вселенной, вынырнула тётя Маруся с веником.
— Ах вы, безобразники! — рявкнула она. — Опять тут, под сиренью, разборки устраиваете! Весь двор переполошите! Вот я вам устрою!
И она, не разбирая, кто философ, а кто материалист, надавала обоим под хвост веником. Мефистофель с достоинством отступил, фыркая от оскорбления. Борис, буркнув «ведьма», неспешно потрусил прочь.

Я наблюдал с забора. Мефистофель, отойдя на безопасное расстояние, обернулся и бросил в пространство, словно эпиграф к потерпевшему фиаско:
— Судьба-проказница, шалунья… Определила так сама: всем глупым — счастье от безумья, нам, умным — горе от ума…
Он удалился, неся своё «горе» с театральным трагизмом. А Борис, уже у помойки, размышлял над более простой, но жизненной истиной, только что полученной эмпирическим путём: ум, не подкреплённый силой (или, как выяснилось, веником), приносит больше проблем, чем пользы. И рычаг, и веник — тоже инструменты познания мира. Проще, но надёжнее.

Часть четвёртая: ЭКСКУРСИЯ, ИЛИ КАК ОБЪЯСНИТЬ КВАНТЫ ТРЕТЬЕМУ «Б»

На следующий день в институт ворвалось детское цунами. Третий «Б» класс средней школы №127 прибыл на экскурсию. Лабораторию наполнили визг, топот и запах мокрых плащей (шёл дождь, но это не помешало).

Профессор Персиков, в стрессе, пытался объяснить десятилетним детям принцип неопределённости Гейзенберга. У него не выходило. Тогда на помощь пришёл Виталий. Бледный, но решительный.
— Ребята, представьте, что вы — супер-шпионы, — начал он, и в его голосе зазвучали незнакомые мне нотки уверенности. — У вас есть фонарик. Вы хотите поймать вражеского кота-невидимку в тёмной комнате. Если вы светите ярко, вы точно видите, где он. Но от яркого света кот пугается и носится так быстро, что вы не можете понять, куда он бежит. А если светите тускло, вы видите размытое пятно и понимаете, куда он ползёт, но не знаете точно, где он сейчас. Вот так и с частицами! Нельзя одновременно точно знать, где она и куда мчится!

Дети замерли. Потом загалдели: «А можно попробовать?», «А у вас тут есть кот-невидимка?». Виталий, поймав кураж, показал им «фокус» с лазером и зеркалами, создав в тумане от увлажнителя маленькую радугу. Для них это было волшебством. Для Персикова — наглядной демонстрацией интерференции. А для меня — доказательством, что самые сложные законы мироздания можно свести к игре в кота-шпиона. Главное — найти правильные слова. И, кажется, Виталий их нашёл. Лиза, наверное, гордилась бы им.

Часть пятая: КОРНИ, СТВОЛ И КРОНА, ИЛИ ЗНАКОМЫЕ СКАЗКИ

Кульминацией стал визит в актовый зал, где выступал приглашённый профессор филологии, сухонький старичок с горящими глазами. Он рассказывал не о физике, а о сказках. О славянских мифах.
— Представьте, дети, огромное дерево, — его голос стал тише, заговорщицким. — Его корни уходят глубоко в тёмную землю, где живут тайны и прошлое. Его ствол — это наш мир, твёрдый и настоящий. А ветви тянутся высоко в небо, к будущему и к мечтам. Это — Древо жизни. Мировое древо. Ось всего.

Я, забравшись на шкаф в углу зала, навострил уши. В его словах было что-то… до жути знакомое. Тяжёлые, тёплые Корни. Прочный, шершавый Ствол. Ясная, далёкая Крона. Это же были сны Гоши! Точнее, те ощущения, что он мне передавал. Значит, люди когда-то тоже это чувствовали? Видели?

— А у подножья такого древа, — продолжал профессор, — в самых древних сказаниях, мог жить Змей. Но не простой. Страж. Хранитель границ между мирами. Иногда — похититель светил, иногда — мудрый советчик. Сила, связанная и с корнями, и со стволом. Существо между.

У меня отозвалось внутри. «Существо между». Это же про него. Про Гошу. Неужели его род… не случайность? Не аномалия? А часть какого-то древнего, забытого мифа, который почему-то материализовался в нашем подвале, питаясь теплом серверов? Мысли путались, но ощущение узнавания было ярким, как вспышка.

Дети слушали, раскрыв рты. Для них это была просто красивая сказка. Для меня — ключ. Возможно, к самой большой загадке, что жила под полом.

Экскурсия закончилась. Дети, накормленные в буфете компотом и котлетами, уехали, оставив после себя смятую бумагу, следы крошек и ощущение праздника. Институт снова погрузился в тишину, но теперь она была иной — словно наполненной эхом детского смеха и древних, как мир, историй.

Часть шестая: ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР, УСЫПАННЫЙ ЗВЁЗДАМИ И ВОПРОСАМИ

Поздно вечером я пришёл в подвал. Гоша не колдовал над временем. Он лежал, свернувшись, и смотрел в одну точку. От него веяло не энергией, а глубокой, спокойной мыслью.
— Мне сегодня… снились корни, — поделился он. — Но не те, что в земле. Те, что в головах. Маленькие, хрупкие корни детских мыслей. Они тянулись сюда. Было… интересно. Шумно, но интересно.

Я прилёг рядом. И рассказал ему. О Древе. О Стражу у его подножья. О мифе, который люди помнят, но не верят. Он слушал, не шевелясь. Потом спросил:
— Значит, я… не ошибка? Я — часть истории? Большой истории?
— Похоже на то, — мысленно ответил я. — Только история эта — про всё. И про корни, и про ствол, и про крону. И про нас с тобой где-то посередине.

Он долго молчал. Потом, совсем тихо:
— Я хочу её услышать. Всю. От корня до верхней ветки.

Лето шло к середине. Воздух был тёплым и густым. Где-то у помойки Борис постигал простые истины. В своей палате Алиса, может быть, рисовала реку на карте потрескавшегося потолка. Виталий смотрел на открытку из Чили. А в подвале института квантовых исследований дракон, порождение вероятностей и древних мифов, мечтал услышать песню Мирового Древа. И я, кот, сидел рядом и думал, что мир удивительно сложен и удивительно прост. И что самое важное знание порой приходит не из уравнений, а из сказки, рассказанной старым профессором детям в дождливый день.

Наблюдение: Знание бывает разным. Бывает знание-фонарик, которое высвечивает одну точку, но слепит всё остальное (как у физиков). Бывает знание-веник, которое больно бьёт, но наводит порядок (как у тёти Маруси). А бывает знание-дерево. Оно не даёт быстрых ответов. Оно просто растёт. Корнями в прошлое, ветвями в будущее. И пока оно растёт — есть на чём сидеть воробьям, есть куда карабкаться котам и есть что слушать драконам. И, кажется, это и есть самое правильное знание.

P.S. На следующий день тётя Маруся, подметая двор, нашла под сиренью забытый школьный ластик в форме клубнички. Она положила его на подоконник в подсобке. «Пусть лежит, — сказала она ни к кому не обращаясь. — Маленькая, а уже потери несёт. Как все мы». Ластик пролежал там до вечера, а потом бесследно исчез. Я подозреваю, что его взял Гоша. В его коллекцию артефактов простого, хрупкого, человеческого мира, который он начал с любопытством изучать. И который, хочется верить, он так и не разучился считать хоть немного своим.