Записки суперпозиционного животного 19

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ: ДЕЛО О ТУРБОПОПУГАЕ И ЖЕЛЕЗНОМ ЧЕРВЕ

Часть первая: ПРОРОЧЕСТВО, ВЫПЛЮНУТОЕ ВМЕСТО СКОРЛУПКИ

Тишину нарушил Клаус. Обычно его выкрики были частью лабораторного фона — знакомым, почти успокаивающим маркером абсурда. «Квантовая запутанность! Пипетку! [Матерное, адресованное фундаментальным константам]!» — и жизнь текла дальше. Но в тот день, в самую жару, когда даже пыль ленилась кружить в солнечных лучах, с ним случилось иное.

Я дремал на подоконнике, растёкшись, как лужица меха. Виталий, потный и рассеянный, менял воду в поилке. И тут Клаус вздрогнул всем своим пёстрым телом. Перья на его загривке встали дыбом, зрачки сузились до булавочных головок. Он не закричал. Он произнёс. Голосом, лишённым привычной хриплой истерики, низким, размеренным, словно читал выгравированный текст:

— Корни шевелятся. Железный червь на крыльях взойдёт. Птицы спят в кристалле. Ствол трещит.

Он выпалил это единым потоком, без пауз, и тут же обмяк. Его клюв приоткрылся, взгляд стал стеклянным и пустым, как у вновь прибывшей лабораторной мыши. Он впал в ступор, не реагируя ни на свет, ни на зов, ни на подозрительно близко поднесённый кусок яблока.

Виталий замер с поилкой в руке. На его лице отразилась знакомая гамма чувств: испуг, научный интерес и желание списать всё на жару.
— Всё… тепловой удар, — пробормотал он, но рука его потянулась к блокноту. — «Птицы спят в кристалле»… Бред. Но надо записать для журнала. Стрессовое состояние особи Psittacus erithacus после транспортировки…

Я же не слышал бреда. Я слышал ключ. И этот ключ леденил душу. «Железный червь». Гоша. Мой Гоша, который питался теплом от серверов, чьи крылья-схемы мерцали в подвальной полутьме. Он «взойдёт»? Что это значит? Взойдёт, как солнце? А «Ствол трещит»? После лекции о Мировом Древе эти слова звучали не метафорой, а диагнозом.

Клаус, мой старый циничный союзник, только что выдал не матерную тираду, а шифровку. И отключился, унеся разгадку в глухую, непробиваемую тишину. Мне нужно было его разбудить. Но как? Его сознание улетело куда-то далеко, в такие дебри, куда не достать ни криком, ни тычком лапы.

И тогда я вспомнил правило суперпозиции: если нельзя добраться до нужной точки в этой реальности, нужно найти тропинку в соседнюю.

Часть вторая: ЛАБОРАТОРИЯ ПОД ПАРОМ И КЛЮЧ ОТ БЕЗУМИЯ

Сосредоточиться было трудно. Мысли о Гоше, о трещащем Стволе, о возможной беде путались, как клубок, распутываемый слепым кротом. Но я был Квинтусом Прагматикусом. Я пережил ящик. Я укротил призрака в шкафу. Попугая я оживлю.

Я лёг в самый тёплый, залитый солнцем угол, закрыл глаза и начал не думать, а желать. Желать найти ту реальность, где Клаус — не пленная птица, а источник ответов. Ту, где его слова обретут форму и смысл.

Воздух вокруг затрепетал. Не физически — это чувствовало лишь моё сознание, плывущее по волнам вероятности. Запахи лаборатории сменился запахом горячего масла, угля и латуни. Звуки изменились: вместо привычных шумов я услышал размеренное пыхтение, лязг шестерёнок и шипение пара.

Я открыл глаза. Я был в Институте. И я не был в нём.

Это была лаборатория, но какая! Гигантские медные и латунные трубы оплетали стены, как лианы. Вместо светодиодных ламп потолок освещали газовые рожки с дрожащим зеленоватым пламенем. На столах стояли не платы и осциллографы, а хитроумные агрегаты из стекла, стали и черного дерева, испещрённые циферблатами и рычагами. Воздух был влажным, тёплым и густым, как бульон.

А в центре зала, на медном шесте, сидел Он.

Клаус. Но не живой. Он был сделан из полированного камня, латуни и цветного стекла. Его оперение имитировали тончайшие чеканные пластинки, глаза были двумя крупными рубинами, тускло светившимися изнутри. Из его раскрытого клюва торчал квадратный штырёк — гнездо для завода. Он был великолепен, жутковат и совершенно неподвижен. Турбопопугай.

Профессор Персиков (другой, с бакенбардами, в засаленном сюртуке и с моноклем, вставленным в сумасшедший, горящий глаз) метался вокруг конструкции, бормоча:
— Проклятье! Ключ! Где ключ?! Без финального завода пророческий алгоритм не завершит цикл! Он должен выдать расчёт! Расчёт траектории эфирного вихря!

Он был тем же безумцем, но его безумие пахло не мелом и формулами, а машинным маслом и отчаянием. Его ассистент, тощий юноша в заляпанной маслом робе (Виталий, но какой-то пришибленный и вечно чихающий от угольной пыли), беспомощно шаркал ногами:
— Профессор, может, его… сломали? Может, демоны эфира…
— Молчи! — рявкнул изобретатель. — Механизмы не ломаются! Они требуют точности! Ключ! Он должен быть здесь!

Я осмотрелся. Ключ. Блестящий, латунный, с витиеватым узором. Он должен быть здесь. Но где? В этой реальности я был невидим, призраком, смотрящим со стороны. Я мог наблюдать, но не мог взаимодействовать. Или… мог? Я был котом из суперпозиции. Моя воля уже однажды меняла расклады.

Я сконцентрировался не на предметах, а на вероятности. На возможности того, что ключ лежит не в ящике с инструментами, не в кармане профессора, а там, где его забыл именно тот, кто его последним трогал. А последним, судя по масляным пятнам, был юный Виталий. Я представил его, рассеянного, вытирающего руки о свой же фартук, и ключ, выскальзывающий из пальцев и падающий… падающий в щель между массивным основанием парового генератора и кафельным полом.

И — о чудо! — в той самой щели, куда я направил свой мысленный взор, блеснул тусклый желтый отблеск. Ключ был там. Но как сказать об этом этим паровым безумцам?

Тогда я пошёл другим путём. Я направил легчайший импульс на спящее сознание механического Клауса. Не чтобы оживить его, а чтобы вызвать крошечный сбой, погрешность. Один из его стеклянных глаз-рубинов дрогнул и на долю секунды вспыхнул ярче, бросив красный зайчик прямо на ту самую щель у генератора.

— Что это?! — взревел профессор, следивший за попугаем как за иконой. — Что там блесит! Туда, Виталий! Смотри!

Юноша, кряхтя, залез под агрегат и через мгновение вынырнул, сияя, с латунным ключом в руке.
— Нашёлся, профессор!

Персиков выхватил ключ, с благоговением вставил его в гнездо на груди турбопопугая и начал заводить. Раздалось тихое, мелодичное потрескивание, будто заводились не пружины, а сама судьба. Рубиновые глаза Клаусы вспыхнули ярким алым светом. Шестерёнки в его груди зажужжали, латунные пластинки-перья затрепетали. Он повернул голову с механической грацией и, щёлкая клювом, изрёк тем же размеренным, металлическим голосом, что слышал я и в своей реальности:
— Корни шевелятся. Железный червь на крыльях взойдёт. Птицы спят в кристалле. Ствол трещит.

Профессор застыл в ожидании. Но механический Клаус не умолк. Он добавил, и его голос стал тише, почти шёпотом шестерёнок:
— …ибо он сыт теплом от камня, но голоден для полёта. Смотрите на отражение в воде, что не колышется. Там ответ.

И сразу после этого свет в рубинах погас, шестерёнки смолкли. Турбопопугай замер, исчерпав один цикл пророчества.

Отражение в воде, что не колышется. Ледяное озеро? Зеркало? Монитор? Моя реальность звала меня назад, тянула, как верёвка. У меня было то, за чем я пришёл: подтверждение, что слова Клауса — не бред, а сообщение. И новая загадка.

Я отпустил концентрацию. Запах масла и угля растворился, сменившись знакомыми запахами пыли, кофе и летнего зноя. Я был снова на своём подоконнике. Клаус по-прежнему сидел в ступоре. Виталий что-то строчил в блокноте.

Но у меня не было времени на раздумья. Потому что я, оглядевшись, не обнаружил в лаборатории одного привычного присутствия. Того, что обычно висело в воздухе лёгкой дрожью вероятности, тёплым синим сиянием где-за на краю восприятия.

Гоши не было. Ни в лаборатории, ни, как я тут же мысленно прощупал, в его подвале.

Часть третья: ПРОГУЛКА НЕВИДИМКИ И ССОРА НА КРЫШЕ

Паника, холодная и цепкая, попыталась вцепиться мне в горло. Я подавил её. Паника — инструмент для людей и мышей. Я же был Наблюдателем. Я закрыл глаза и попытался увидеть его не глазами, а тем самым внутренним чувством, что связывало нас после стольких совместных снов и игр в пыль.

И я почувствовал. Далеко. Не в институтских стенах. Где-то в городе. Лёгкое, почти игривое возбуждение, щекочущее волны реальности. Удивление от запахов асфальта, цветов, выхлопных газов. Восторг от простора. Гоша гулял.

Он вырос. Размером с ослика, как я и отмечал. И он научился тому, о чём лишь догадывался раньше. Он не стал невидимкой в буквальном смысле. Он… редактировал реальность вокруг себя. Он строил тончайшее вероятностное поле, которое мягко подсказывало человеческому взгляду: «Здесь ничего нет. Просто мираж, игра света, тень от облака. Иди дальше». Он выпадал из их поля зрения, как выпадала соринка, которую мозг отказывался замечать.

И он наслаждался своей свободой. Без спросу. Без предупреждения.

Я выскочил в окно (благо, первый этаж) и помчался по едва уловимой нити нашего соединения. Он был у старого парка, недалеко от реки. Я бежал по крышам, заборам, минуя людные тротуары. И вот, на плоской кровле заброшенной котельной, я его застал.

Он сидел, устроившись по-драконьи, задрав морду к солнцу. Его пергаментные крылья были слегка расправлены, ловя тёплый ветерок. От него веяло безмятежностью и… самостоятельностью. Он был счастлив.

Я подошёл, шерсть дыбом, хвост трубой. Я не сказал ни слова мысленно. Я просто посмотрел. Вложив в этот взгляд всю ярость, весь страх, всё недоумение: «Как ты мог? Без предупреждения!»

Гоша вздрогнул и обернулся. Его линзы-глаза сузились от неожиданности, а потом в них мелькнуло что-то вроде вины. Но лишь на мгновение.
— Ты… нашёл, — прозвучало в моей голове. Голос его окреп, стал глубже. — Я… просто хотел посмотреть. Они не видят. Это безопасно.

— Безопасно? — мысленно рявкнул я, подступая ближе. — Ты — ходячий парадокс, питающийся серверами! Ты — часть древнего мифа! Только что попугай, у которого в голове карта звёздного неба, объявил, что «железный червь взойдёт»! А «Ствол трещит»! И в это самое время ты решил пройтись, как котёнок, которого впервые выпустили на травку?!

Он отпрянул, сверкнув крыльями. В его позе появилась защитная напряжённость.
— Я не котёнок. И не червь. Я — Гоша. Я умею себя контролировать. Я никому не мешал. Я просто… изучал. Ты же всегда говорил, что познание — это хорошо.

— Познание из окна подвала и познание с крыши посреди города, — это разные вещи! — я был вне себя. — Ты думал о последствиях? Что будет, если твоё поле дрогнет? Если кто-то всё-таки увидит? Тебя накроют сетями, начнут тыкать в тебя приборами, похуже Персикова! Или ты решишь, что можешь «направлять ветер», и играть листьями-людьми?!

Последние слова явно задели его. Он выпрямился во весь свой уже немаленький рост. От него пахнуло не обидой, а холодным высокомерием.
— А разве не так? Они — хрупкие. Они не видят полей. Я — вижу. Я могу больше. Почему я должен сидеть в подвале, если мне скучно?

Вот оно. Подростковый бунт. Обида на уязвлённую самостоятельность. Глупая, слепая обида существа, которое забыло, что его друг, кот, паникует не из желания его контролировать, а из страха его потерять.

Мы стояли друг против друга, два существа из абсурда, объятые совсем не абсурдным гневом и обидой. Тишина повисла тяжёлым покрывалом.

Потом Гоша опустил голову. Сияние вокруг него померкло, став не ярким и дерзким, а тусклым, виноватым.
— Прости. Я… не подумал, что ты будешь так волноваться.

В его «голосе» звучала искренность. Но где-то в глубине, на самом дне, плескалась та самая обида: «Они не доверяют мне. Они видят во мне угрозу или ребёнка». Он просил прощения, но не до конца в нём раскаивался.

Я выдохнул. Ярость схлынула, оставив после себя лишь усталость и тяжёлое предчувствие.
— Ладно, — мысленно сказал я. — Просто… в следующий раз скажи. И помни про «железного червя». Что бы это ни значило.

Он кивнул, больше по привычке, чем с пониманием. Инцидент был исчерпан. Но трещина, тонкая, как та, что на потолке у Алисы, появилась. Не между нами. Внутри него. Между тем, кем он был (любопытным котёнком, играющим с пылью), и тем, кем он становился (существом, ощущающим свою силу и превосходство).

Часть четвёртая: ВОЗВРАЩЕНИЕ ПТИЦЫ И ШЁПОТ ВОДЫ

Мы вернулись в институт разными путями — он невидимкой, я — обычным маршрутом через окно. В лаборатории Клаус уже очнулся. Он сидел на жёрдочке, чистил перо и бросал на Виталия взгляды, полные привычного презрения.
— Пипетку! — гаркнул он, увидев меня. — [Матерное, характеризующее плотность вселенской тупости]! Ты где шлялся, меховая вероятность?

Он был собой. Никаких следов пророческого транса. Я подошёл к клетке.
— «Железный червь», Клаус. «Птицы спят в кристалле». Что это было?
Попугай на мгновение задумался, его зрачки сузились.
— Сны, — хрипло выдохнул он. — Не мои. Тяжёлые. С запахом страха. И… тишины. Глухой. Как в ледяной глыбе. Я их выкричал. Лучше выкричать, чем носить в себе. Теперь голова легче.

Он больше ничего не помнил. Пророчество пришло и ушло, как приступ мигрени, оставив лишь эхо в блокноте Виталия.

Вечером я спустился в подвал. Гоша лежал на своём месте. Он приветствовал меня слабым, виноватым импульсом тепла. Я лёг рядом. Ссора была забыта, но осадок — остался.

Я думал о словах механического Клауса: «Смотрите на отражение в воде, что не колышется. Там ответ».

Я смотрел на лужу конденсата на холодной трубе. Она колыхалась от сквозняка. Не то.
Я вспомнил чёрный экран выключенного монитора в лаборатории Персикова. Он был тёмным, но не неподвижным — на нём плясали отблески света.
А потом мне в голову пришла Алиса. И её река на потолке. Река, которая была неподвижным отражением чего-то другого. Картой. Может, ключ был не в буквальной воде, а в картине, в отражённом мире? В мире её снов, который был так же реален для неё, как для Гоши — поля вероятностей?

Гоша, почувствовав ход моих мыслей, тихо прошептал:
— Я тоже слышал… во сне. Шёпот из кристалла. Голоса многих. Они пели одну ноту. Очень долго. И ждали.

«Птицы спят в кристалле». Не спят. Ждут. А «Ствол трещит»… Мировое Древо, ось всего. Если оно даст трещину…

Я вдруг с предельной ясностью осознал, что пророчество Клауса не предсказывало будущее. Оно диагностировало настоящее. Оно констатировало факты:

И ответ, как найти недостающие части пазла, лежал в «отражении, что не колышется». В стабильном, альтернативном взгляде. В Алисе? В её неизменной, ясной реальности, которая была островком в бреду?

Я посмотрел на Гошу. Он уже дремал, его сияние пульсировало в такт каким-то внутренним, сложным вычислениям. Он был червём, который взошёл. И он был моим другом. И я не знал, что страшнее: то, что он может стать угрозой, или то, что он может стать мишенью для чего-то, что шевелится в Корнях и ждёт, пока Трещина в Стволе не станет пропастью.

Наблюдение: Иногда самые важные сообщения приходят в самой неподходящей упаковке. И попытка расшифровать пророчество напоминает игру в жмурки с вселенной: ты нащупываешь что-то холодное и металлическое, а это оказывается либо ключ от спасения, либо ручка ящика, в который тебя только что посадили. Осталось понять — какой именно ящик. И не опоздать.

P.S. На следующее утро тётя Маруся, вытирая пыль с рамы картины в коридоре (унылый пейзаж с озером), заметила: «Ишь ты, вода на картинке — как зеркало. И не шелохнётся. Красиво, аж жутко. Словно кто-то там, по ту сторону, на нас смотрит». Она сплюнула через левое плечо и пошла дальше. Картина висела как прежде. Но мне с той минуты стало казаться, что отражение в нарисованном озере действительно стало чуть темнее и глубже. Или это просто игра света? Вопросов, как всегда, было больше, чем ответов. Но лето, по крайней мере, было ещё в разгаре.