Записки суперпозиционного животного 20

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ: ЭКСКУРСИЯ С ПРОВОДНИКОМ В БАБОЧКЕ

Воздух в городе сгустился до состояния пропитанной озоном и пыльцой безысходности. После пророчества Клауса и той дурацкой, подростковой ссоры с Гошей на крыше, мир вокруг потерял всякую внятность. Звуки доносились будто из-под воды, краски выцвели, а тёплое место на диване не грело, а лишь подчеркивало внутренний озноб.

Гроза копила силы не на окраинах, а прямо над крышей института, как разъярённый кот, собирающийся с прыжка. Сначала это был лишь тяжёлый, свинцовый воздух. Потом — тишина, настолько густая, что в ней звенело в ушах. Тишина обмана. И тогда небо начало урчать — долгим, низким, кишечным рокотом, словно сама реальность переваривала что-то несъедобное.

Бежать было некуда. Вернее, было ровно одно место. Место, где абсурд стал плотью, а страх — философией. Ящик.

Он стоял в углу лаборатории, тускло поблёскивая цинковыми боками в свете предгрозовых вспышек. Дверца была приоткрыта — Персиков после моего возвращения не смог снова её запереть, это было бы кощунством. Для людей он был памятником глупости и чуду. Для меня — берлогой. Колыбелью и могилой одновременно.

Я вполз внутрь. Запах — тот самый, навязчивый коктейль из озона, машинного масла и страха — ударил в ноздри. Но теперь он был свой, родной. Здесь, в этой металлической утробе, я когда-то раздвоился и познал первую великую ложь мироздания: что у реальности есть только одно лицо.

Я улёгся на холодное дно, свернулся калачиком и не стал биться в истерике, как тогда. Я просто закрыл глаза и попытался сделать то, что у меня получалось лучше всего после всего пережитого: наблюдать за самой тканью бытия. Не за предметами, а за тем, что их скрепляет. За тиканьем вероятностей, за шепотом несостоявшихся «если бы».

Я мысленно тянулся вниз, к тому ледяному дну, откуда, как я теперь догадывался, выполз Гоша. И вверх — к той ослепительной, бездушной ясности, о которой шептали сны дракона. Я не видел ничего. Лишь черноту да пульсацию собственного страха. Но я чувствовал — где-то рядом шевелится гигантская, непостижимая механика. Как тиканье того самого атома в детекторе, только в масштабах вселенной.

Именно в этот миг, ровно в такт первому оглушительному раскату грома, раздался другой голос. Не снаружи. Он прозвучал прямо у меня в голове, бархатный, прокуренный, с лёгкой хрипотцой и непередаваемой интонацией вечного антрепренёра абсурда.

— Что, коллега, хотите в отпуск? Тур «Всё Древо за один вечер»? Сейчас у нас как раз акция: «Познай свою ничтожность». Входит осмотр Корней, Ствола и Кроны, плюс бесплатный бокал разочарования в конце.

Я открыл глаза. На крышке ящика, как на троне или кафедре экскурсовода, восседал Он. Кот Бегемот. Чёрный, как сажа между звёзд, упитанный, с глазами, в которых плескалась бездна иронии. Его неизменная бабочка сегодня была цвета грозового облака — сизо-серая, с едва уловимым лиловым отливом. Он поправил её лапой и посмотрел на меня сверху вниз, как опытный психиатр на упорствующего в своём бреде пациента.

— Вы… — я просипел мысленно. — Опять?

— «Опять» — это скучное слово, Прагматикус, — парировал Бегемот, грациозно спрыгивая с крышки и усаживаясь напротив меня, в тесном пространстве ящика. — Оно предполагает рутину. А у нас с вами сегодня не рутина. У нас — просвещение. Вы тут ковыряетесь в обшивке сознанием, как кот у двери, за которой пахнет сметаной. Но вы не знаете, что за дверь. Я пришёл вам эту дверь показать. Или, если угодно, даже вручить билет.

Он ловким движением выудил из ниоткуда крохотную рюмочку, отхлебнул и продолжил:

— Объект нашей сегодняшней экскурсии — архитектура мироздания. А чтобы вам, существу с кошачьим (пусть и гениальным) масштабом мышления, было понятнее, мы рассмотрим её на конкретном, близком вам примере. На примере одной ветви. Допустим… ветви вашего покровителя. Профессора Персикова.

Бегемот щёлкнул пальцами. Точнее, тем местом лапы, где у кота должны были бы быть пальцы.

И ящик перестал быть ящиком.

Стены, пол, потолок — всё растворилось, превратившись в прозрачную, вибрирующую плёнку. За ней, уходя в бесконечную высь и пропадая в непроглядной глубину, стояло Оно.

Древо.

Это не было деревом в привычном смысле. Это было… всё. Сгусток реальности, сплетённый из света, тени, звука, запаха, боли и радости. Его Корни, утопающие в бархатной, шевелящейся тьме, испускали низкий, настойчивый гул миллиардов несказанных слов, несыгранных мелодий, неслучившихся жизней. От них веяло ледяным дыханием чистого «нет».

Ствол был плотным, пёстрым, шершавым от бесчисленных событий. В нём, как прожилки, пульсировали реки, звенели города, плакали и смеялись люди. Он был тёплым. Он пах хлебом, дождём, детством и страхом. Моим миром.

А Крона… Крона была недоступна взгляду. Она была ослепительным, невыносимо-прекрасным сиянием, состоящим из геометрически безупречных форм, из вечных, неменяющихся законов. От неё исходила тишина — не отсутствие звука, а полное его отрицание. Там, должно быть, и жили те самые Птицы, о которых кричал Клаус. Они пели, но их песня была одной-единственной, бесконечной и бесстрастной нотой чистого Порядка.

И на этом гигантском Стволе, на уровне моего взгляда, я увидел знакомую ветвь. Она была не самой толстой, но жилистой, упрямой. Она вся была испещрена узлами — тёмными, закрученными пластами решений, и развилками — точками, где она расщеплялась на две, три, десяток тонких, почти прозрачных побегов, которые через несколько сантиметров усыхали.

— Внимание на экскурсионный объект, — раздался голос Бегемота, звучавший теперь отовсюду. — Ветвь «Аркадий Васильевич Персиков». Начинаем от истока.

Почка. Я увидел, вернее, почувствовал: тёплый, сладковатый хаос. Крохотный, кричащий комочек жизни. Запах молока и детской присыпки. Первый вздох.

— Мило, не правда ли? — прокомментировал Бегемот. — Чистый потенциал. Мог стать кем угодно. Мог и не стать никем. Но стал.

Ветка понеслась вверх, утолщаясь. Промелькнули образы: мальчик с разобранным будильником («ищет тикающий эелемент», — усмехнулся Бегемот), юноша, заворожённо смотрящий на звёзды, другой юноша — слушающий, как закипает вода в колбе.

— А вот и первая серьёзная развилка, — указал Бегемот лапой. Ветка в этом месте дрогнула, и от неё отпочковались два призрачных, но ясных пути.

— Смотрю, смотрю наш субъект… — бубнил Бегемот, будто делая ставку на скачках. — И… о! Выбор сделан. Влево. К хаосу. Предсказуемо для будущего жильца Ствола. Он предпочёл игру с огнём строгому сольфеджио. Интересно, он когда-нибудь жалел?

Ветка, выбравшая «влево», понеслась дальше, обрастая плотью событий. Но параллельно, как тени, тянулись за ней те самые усохшие побеги — несостоявшиеся жизни. Бегемот водил лапой, как указкой:
— Вот здесь он мог жениться на той милой девушке с сопромата, переехать в провинцию и учить детей, что Земля круглая. Скучновато, зато стабильно. А вот тут — мог упасть с велосипеда и сломать шейный позвонок. Трагично, но лаконично. А здесь — поддаться на уговоры дяди-военпреда и проектировать танковые прицелы. Практично, но душа бы засохла, как этот побег.

Я смотрел, и мне становилось не по себе. Это было не просто наблюдение. Это было вскрытие целой жизни, выставление напоказ всех её тайн, всех «а что, если». Было что-то кощунственное в этом, но и гипнотически прекрасное.

— Двигаемся дальше! — весело командовал Бегемот. — Вот он бьётся над диссертацией, три ночи не спит. А параллельно, в соседней реальности, он её уже защитил, но, путем хитрых интриг и празднуя, проливает на единственный экземпляр кофе. В той ветке он сейчас нобелевский лауреат с вечным пятном на репутации и галстуке. Забавный парадокс, не находите?

Ветка Персикова росла, крепла, обрастала листьями-публикациями, цветами-небольшими открытиями. И вот мы подошли к главному узлу. Месту, где ветка не просто раздваивалась, а вспучивалась, темнела и давала тонкую, но зловещую трещину.

— Аттеншн! — воскликнул Бегемот с придыханием театрального злодея. — Кульминация! Узел «Felis catus in scatula»! Кот в коробке!

Я увидел знакомую лабораторию, знакомый ящик, знакомое безумное сверкание в глазах профессора. Увидел себя — испуганного, яростного Барсика №3. И ощутил исходящий от этого узла колоссальный выброс энергии. Это был момент, когда игла любопытства Персикова ткнула одновременно и в ледяные Корни (мир чистой вероятности, где я и жив, и мёртв), и в ослепительную Крону (мир закона, который этот парадокс должен был подтвердить или опровергнуть).

— Здесь, дорогой мой Прагматикус, — Бегемот понизил голос до конспиративного шёпота, — ваш профессор, сам того не ведая, совершил акт невероятной наглости. Он не просто заглянул за кулисы. Он потянул за верёвочку, на которой держится занавес. Он создал вас — сознание, увидевшее устройство сцены. И, что ещё пикантнее, его энергия, его настырное «почему» пробило брешь в охране Корней. И через эту брешь… выползла одно маленькое, голодное создание. Диверсант. «Железный червь».

Вся картина — Древо, ветка, узел — дрогнула. Гром прогремел прямо над нами, и ящик на мгновение снова стал ящиком. Бегемот сидел передо мной, попивая коньяк, а в его глазах отражались вспышки молний.

— Вот вам, кстати, анекдот по теме, — сказал он, отставив рюмку. — Садовники посадили Древо. В Корнях завелись черви-диверсанты. Чтобы Древо не болело, их, по идее, надо было травить. Но один червь оказался с воображением. Он решил не грызть корни, а доползти до самой макушки и укусить Садовника за палец. Смешно?

Он смотрел на меня, и в его взгляде не было смеха. Была холодная, отточенная, как бритва, ирония.

— А теперь, коллега, подумайте: что будет с веткой, на которой сидит этот червь, когда он рванёт наверх, к своей великой цели? Она треснет первой. И не от злого умысла. От простой несовместимости масштабов.

Ледяной ком сжался у меня в груди. Я видел это. Видел Гошу, растущего в подвале. Видел его крылья. Видел его взгляд, устремлённый куда-то ввысь, сквозь потолок, сквозь небо. Я собрал все свои силы и задал вопрос, который жжег меня изнутри:

— А ты знаешь финал? Этой ветки? Где она закончится?

Бегемот замер. Вся его театральная легкость куда-то испарилась. Он выглядел вдруг… усталым. Бесконечно, космически усталым существом, видевшим триллионы таких веток.

— Финал? — Он произнёс это слово так, будто пробовал его на вкус и находил безвкусным. — Финал ветки знает только Садовник. И то, смею предположить, не всегда. Я же… я всего лишь кот. Скромный надзиратель. Я вижу узлы. Вижу развилки. Вижу, как некоторые ветви усыхают от собственной глупости, а другие ломаются, не выдержав тяжести выбора. Ветка вашего профессора… она ещё жива. Она упряма, как и он сам. Но сейчас она входит в зону сильной турбулентности. Впереди — развилка, где сходятся огонь, лёд и… кошачья упрямость. Исход, Прагматикус, не прописан в билете. В этом-то и есть весь цирк. Вся прелесть и весь ужас.

Он допил коньяк, поставил рюмку, и она растаяла в воздухе.

— На этом наша экскурсия закончена. Надеюсь, вам было познавательно. И не слишком… отрезвляюще.

Он поклонился, развеявшись в темноте, как дым от сигары. С ним исчез и запах серы, и парфюма. Остался только запах грозы да гул в ушах.

Я лежал в ящике, не в силах пошевелиться. Видение Древа испарилось, но ощущение от него — масштаба, хрупкости, связанности всего — впилось в сознание, как крюк.

Когда отгрохотали последние раскаты и за окном зашуршал долгожданный ливень, я выполз наружу. Лаборатория, залитая светом одинокой настольной лампы, казалась теперь игрушечной, ненастоящей.

На полу, у самого порога ящика, лежали два предмета. Первый — высохшая, скрюченная почка сирени. Символ нераскрывшейся весны, невыбранного пути. Второй — крошечный, оплавленный по краям осколок стекла, будто от очень мощной молнии. След слепой силы.

Я подошёл к окну. Дождь хлестал по стёклам, смывая пыль и жару. В свете фонаря, отражавшемся в лужах, я увидел это. На мокром асфальте двора, прямо под окном лаборатории, отпечатался след. Не кошачий. Крупный, трёхпалый, с тонкими, почти изящными когтями, вдавленный в асфальт с такой силой, что внутри него стояла вода. След существа, которое было тяжелее, чем казалось.

Он продержался всего несколько секунд — дождевые струи размыли его, превратив в бесформенное пятно. Но я успел его рассмотреть.

Гоша был здесь. Стоял под окном. Слушал грозу.

Или слушал нас.

Наблюдение: Знание об устройстве вселенной не приносит покоя. Оно приносит ответственность. И самое страшное — понимание, что та ветка, на которой ты грелся на солнце, которую считал своим незыблемым миром, на самом деле хрупка. И что её судьба теперь зависит не от Садовников, не от Птиц и не от Змеев. Она зависит от тебя. И от того самого «железного червя», которого ты когда-то, в простом желании иметь друга, согрел своим боком. И это, пожалуй, самый чудовищный и самый прекрасный парадокс из всех, с которыми я сталкивался.

P.S. Наутро тётя Маруся, выметая воду с порога, нашла ту самую скрюченную почку. «Ишь ты, — сказала она, — совсем замучилась, бедная. Не смогла раскрыться». Она подбросила её в мусорное ведро. Профессор Персиков, придя в лабораторию, долго смотрел на ящик, потом на меня, сидевшего на столе. «Что-то сегодня ты особенно задумчивый, Барсик, — вздохнул он. — Или мне опять мерещится?» Он потрепал меня по загривку, и его рука была тёплой, живой, настоящей. Я громко замурлыкал. Ради таких простых, непарадоксальных вещей, пожалуй, и стоит пытаться удержать ветку от трещины. Хотя бы попытаться.