Завещание Алькасара

Тень над короной

«Всё суета, всё тень, всё дым, всё прах,
И жизнь — лишь сон, что гаснет в наших снах.»
(Педро Кальдерон де ла Барка, «Жизнь есть сон»)

(Мадрид. 1 ноября 1700 года)

В тёмных, затхлых покоях дворца Алькасар воздух был тяжёлым от аромата ладана и чего-то резкого – смеси едкого пота и ртутных лекарств. Стены украшали гобелены с изображением двуглавых орлов Габсбургов, пожелтевших от времени, и их некогда великолепные золотые нити распадались, как и империя, которую они символизировали. На прикроватном столике стояли ряды флаконов: опиум для обезболивания, ртутные мази и высушенные лягушачьи лапки – последняя надежда врачей.

Посреди этой картины разложения и отчаяния лежал король Испании — Его Католическое Величество Карл II[1]. Его бледное и одутловатое лицо с неестественно вытянутым «габсбургским» подбородком было теперь измождённым и осунувшимся, а запавшие глаза покрылись матовой плёнкой.

Король годами страдал от болезней, его тело было изнурено многочисленными недугами. Тяжелый аромат благовоний тщетно пытался заглушить зловоние болезни, окружавшее его. Это было совсем не похоже на великолепный портрет молодого и энергичного монарха, висевший во дворце. Впрочем, и в лучшие свои годы болезненный король никогда не был похож на свой парадный портрет.

Высокий седой человек в кроваво-красном облачении стоял у монаршей постели, нежно проводя пальцем по векам усопшего, словно погружая его в краткий, а не в вечный сон. Сутулая фигура казалась инородным пятном среди блёклых гобеленов королевских покоев, а тени от складок его одежды ложились на тело короля, как будто покрывая его алым саваном.

— Requiem aeternam... — негромко, но отчетливо произнес человек в красном, и помолчав секунду добавил вполголоса — non dabitur[2].

В этот момент его взгляд непреднамеренно обратился к поясу, за которым находился пергамент, скреплённый королевской печатью.

Человек в красном носил гордое имя Луис Мануэль Фернандес де Портокарреро[3] – и он был одним из самых влиятельных людей в истории Испании. Он обладал высокими духовными и мирскими полномочиями, которые сделали его не только примасом и кардиналом-епископом, но и истинным правителем Испанского королевства.

Кардинал Портокарреро был человеком, чье присутствие всегда вызывало у окружающих как восхищение, так и страх. Разменявший седьмой десяток, он уже не был красив внешне — в чертах его лица явственно проступало отражение его внутреннего мира – холодного и расчетливого. Глубоко посаженные глаза темного, почти черного цвета, придавали кардиналу загадочный вид. Они блестели неестественным блеском – то ли от бликов свечей, то ли от внутреннего лихорадочного возбуждения. На лбу рисовались морщины, ныне застывшие в выражении показной скорби. Бледные, с землистым оттенком, щеки свидетельствовали о бессонных ночах, проведенных у постели умирающего короля. Острый, будто выточенный из желтой слоновой кости нос, доминировал над тонкими, плотно сжатыми губами, которые редко изгибались в улыбке. Но это не отталкивало, а, пожалуй, придавало ему особую притягательность.

Широкая красная пелерина с горностаевой опушкой, накинутая на пошитое из плотного пурпурного шелка, облачение кардинала отражала его высокое положение, однако потертость ткани на локтях обязана была указывать на то, что чрезвычайная занятость государственными делами не позволяет его высокопреосвященству уделять должное внимание уходу за одеждой. Белая льняная накидка с кружевными манжетами (роше), небрежно наброшенная на сутулые плечи, создавала впечатление поспешности, с которой кардинал оставил свои дела, дабы оказаться у смертного ложа Карла II в последние мгновения его жизни.

Внезапно Портокарреро оторвал взгляд от мертвого короля и посмотрел вглубь темноты покоев. Он приподнял правую руку в приглашающем жесте и произнес:

— Дон Франсиско, подойдите!

В тот же момент возле королевского ложа явилась мужская фигура, в камзоле из чёрного бархата с потускневшим серебряным шитьём. На груди у мужчины блестела тонкая серебряная цепь с ключом от королевских покоев, тусклый свет свечей отразился в золотых пуговицах, украшенных гербом Габсбургов — Камергер Его Величества Карла Второго, дон Франсиско де Суньига, как всегда неизменно находился рядом со своим господином. Дрожащие руки камергера поправили бархатное покрывало, присмотревшись, можно было заметить жёлтые пятна воска на длинных, тонких пальцах (во время долгой агонии короля дон Франсиско лично держал свечи у монаршего ложа).

— Накройте его величество до подбородка, дон Франсиско. И подоткните одеяла.

Камергер с удивлением и растерянностью посмотрел на кардинала.

— Но, ваше преосвященство… запах… — прошептал дон Франсиско, не отводя взгляд своих опухших, покрасневших глаз.

— Ладана больше. И откройте окно. Пусть ветер унесет… лишнее.

Немного помедлив, Портокарреро заговорил снова, тщательно подбирая слова, голос его звучал мягко, почти по-отечески.

— Дон Франсиско… Вы столько лет служили Его Величеству. Но и теперь, когда Господь призвал его к себе, ваша служба не окончена. Наша Испания сейчас — как вдова у гроба мужа. Один неверный шаг — и скорбь обернется яростью. Вам ведь знакомо, как горят дворцы?

— Но, Ваше Высокопреосвященство, если народ все же узнает?

— Они узнают то, что мы скажем. А пока… — кардинал опустил взгляд на тело, — пусть думают, что король спит.

Кардинал помолчал, возложив руку на покрывало короля. Сверкнул пурпурной искрой аметист на перстне — подарке Короля-Солнца, которым Портокарреро чрезвычайно гордился. Глубоко вздохнув, прелат продолжил:

— Здесь лежит не просто бренное тело — здесь лежит мир. На день, на два… пока мы не подготовим… преемственность.

Неуловимым движением Портокарреро крепко схватил камергера за запястье и прошипел, глядя тому в глаза:

— Вам ведь не безразлична судьба вашей дочери, которая, если не ошибаюсь, воспитывается в монастыре Санта-Исабель?

Затем, смягчив голос, кардинал вытащил из откуда-то из складок своих одежд тяжелый кошель, который и сунул в ладонь дона Франсиско:

— Здесь достойное приданое, которое обеспечит ее будущее.

Дон Франсиско опустил голову и взял кошель.

— А теперь — поправьте свечи. И помните: мёртвые спят крепко, но живые … они слышат каждый шорох у этого ложа.

Звуки шагов раздались за дверью, затем послышался голос духовника короля - брата Томаса, францисканца, который старался пройти в королевские покои, но швейцарские гвардейцы, стоявшие на страже, скрестили алебарды, не давая ему войти.

— Приказ кардинала. Никому не входить, – твёрдо прозвучал чей-то бас с тяжелым немецким акцентом.

— Я последую за ним хоть в рай, хоть в ад! – голос монаха дрожал от гнева, — Я — его исповедник! Не препятствуйте мне отдать ему последний долг!

В коридоре появился Портокарреро, его багровая фигура в свете факелов казалась почти чёрной.

— Рай может подождать, брат Томас. Испании нужен живой король… хотя бы еще на несколько дней.

Он махнул рукой стражникам, и двое солдат взяли королевского духовника под руки. Возмущенный монах закричал изо всех сил:

— Пусть! Тело — вам. Но душа — мне. И когда труба Архангела прозвучит над вами — вспомните этот час!

Несколько минут коридоры дворца оглашались криками монаха. Портокарреро устало вздохнул и провёл рукой по лицу, прежде чем повернуться к начальнику стражи.

— Не позволяйте никому входить без моего личного приказа. Я буду в своих покоях, но постарайтесь не беспокоить меня. Мне нужно поспать, хотя бы пару часов…

Тени Алькасара

«Кто правит миром, тот и правит ложью,
И трон стоит на тайнах и угрозах.»
(Лопе де Вега, «Фуэнте Овехуна»)

Тяжёлые дубовые двери с резными узорами, изображающими украшенные резными гербами Кастилии и Арагона — замки и львы, переплетённые с гранатами — бесшумно распахнулись перед кардиналом. Его апартаменты в Алькасаре, освещённые мягким светом серебряных канделябров, дышали роскошью и властью. Стены, обитые тёмно-бордовым дамаском, украшали полотна в золочёных рамах — сцены из Священного Писания и портреты прежних архиепископов Толедо. На полу — персидские ковры с причудливыми арабесками, заглушавшие шаги.

У окна, затянутого тяжёлой парчовой портьерой, стоял массивный письменный стол с инкрустацией из чёрного дерева и слоновой кости. На нём — аккуратные стопки документов, чернильница с гусиными перьями и восковая печать с гербом кардинала. Рядом, в нише, возвышалась небольшая домашняя капелла с распятием из слоновой кости и лампадой, источавшей тонкий аромат ладана.

В глубине покоев, у камина с мраморной отделкой, его секретарь — худощавый мужчина в чёрной сутане с белым воротником — поднялся со стула, услышав шаги.

— Ваше Высокопреосвященство, — почтительно склонил он голову. — Вы не отдыхаете? Уже за полночь.

Кардинал опустился в кресло с тяжёлым вздохом.

— Сон бежит от меня, как грешник от чистилища, — провёл он рукой по лицу.

Секретарь, привыкший к ночным бдениям своего господина, кивнул:

— Прикажете подать шоколад? Он согреет и прояснит ум. Или, быть может, кофе — говорят, венецианские купцы доставили новую партию…

Кардинал задумался. Шоколад — напиток, пришедший из Нового Света, — был любим испанской знатью: густой, с ванилью и пряностями, его подавали в изящных фаянсовых чашках. Кофе же, экзотический и бодрящий, только начинал завоёвывать дворцы Мадрида.

— Пусть будет шоколад, — наконец произнёс он. — Но крепкий, с перцем чили, как готовили ацтеки.

Секретарь поклонился и вышел, оставив кардинала в тишине покоев, где лишь потрескивали дрова в камине, а тени от пламени плясали на портретах давно усопших прелатов.

Двери покоев бесшумно приоткрылись, и вполз золотистый свет факелов из коридора. Секретарь вошел, осторожно неся на серебряном подносе пузатую чашечку из тонкого толедского фаянса, от которой струился пряный аромат шоколада. Напиток был густым, почти как смола, с пенкой, посыпанной корицей — кардинал предпочитал его без сахара, но со щепоткой острого чили, как у конкистадоров в Мехико.

— Ваше Высокопреосвященство, — секретарь поставил поднос на столик с мозаичной столешницей, изображающей битву при Лепанто[4].

Портокарреро, не притронувшись к чашке, медленно поднялся из-за стола. Его тень, удлинённая пламенем свечей, легла на гобелен с сюжетом Страшного Суда.

— Подойдите ближе, — голос кардинала звучал тихо, напоминая скрип замка от двери склепа.

Он развернул пергамент с королевской печатью.

— Это — завещание Его Величества. До похорон оно не должно увидеть света. Ни при каких обстоятельствах.

Секретарь почувствовал, как холодный пот скользнул по спине.

— Вы спрячете его там, где храните отчеты о… еретиках из Куэнки[5]. Вы ведь помните, там исчезли даже те, кто просто стоял рядом с осуждёнными? — кардинал провёл пальцем по краю чашки, оставляя след на позолоте. — Здесь будет точно так же. — кардинал умышленно сделал паузу, — Если исчезнет — умрёте не только вы. Ваша сестра в Вальядолиде, племянник… Вы поняли?

Секретарь кивнул, сжимая пергамент так, будто это был его собственный смертный приговор.

— Во дворце уже ждёт… гость? — кардинал наконец пригубил шоколад, не сводя глаз с собеседника.

— Да, преподобный отец Мендисабаль из Верховного Совета Инквизиции. Прибыл более двух часов назад.

Портокарреро усмехнулся. Инквизитор в Алькасаре глубокой ночью — это не визит вежливости.

— Приведите его. И чтобы ни одна душа не слышала нашего разговора.

Тяжелые двери покоев бесшумно распахнулись, впуская в затянутую дымкой ладана комнату высокую, сухопарую фигуру в черном сутане. Отец Мендисабаль вошел с бесшумной грацией совы, прилетевшей на зов ночи – его бледное, изможденное постом лицо с глубоко запавшими глазами казалось высеченным из желтоватого мрамора.

— Pax Domini sit semper vobiscum[6], — произнес инквизитор, осеняя кардинала крестным знамением.

— Et cum spiritu tuo[7], — ответил Портокарреро, слегка склонив голову.

Они замерли на мгновение — два хищника в мире теней, изучающие друг друга. Мендисабаль не спросил о короле напрямую, однако его взгляд скользнул к перстню с аметистом на руке кардинала – тот всегда снимал его перед посещением королевских покоев. Этот немой вопрос кардинал прервал прежде, чем он был задан.

— Nox perpetua dormiunt[8], — прошептал Портокарреро, опуская глаза. Латинские слова повисли в воздухе, как погребальный саван.

Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием воска в канделябре. Оба священника автоматически перекрестились, их губы шепотом произнесли:

— Requiem aeternam dona ei, Domine…[9]

Молитва оборвалась на середине – ни один из них не был настолько набожен, чтобы искренне скорбеть о монархе. Когда Мендисабаль поднял глаза, в них читался уже иной вопрос – о том, что теперь будет с Испанией. Но кардинал лишь поднес к губам остывающую чашку шоколада, давая понять, что настоящая беседа только начинается...

Часть свечей погасла, но никто не спешил зажечь новые. Кабинет кардинала окутал густой полумрак. Недопитый шоколад остывал на столе. Портокарреро встал у камина, инквизитор — напротив, скрестив руки на груди.

Портокарреро тихо произнёс:

— Он подписал завещание за два часа до последнего вздоха. Своей рукой. В присутствии нотариуса и герцога Медина-Сидония.

— И что же теперь у вас в руках, ваше высокопреосвященство? Бумага... или война? — сдержанно и без лишних эмоций спросил Мендисабаль.

— Последняя воля короля Испании. Престол завещан Филиппу Анжуйскому. «Да не расколется держава», — сказал он перед тем, как закрыть глаза. Последние слова.

Мендисабаль резко повернулся к окну, где уже чуть забрезжил рассвет:

— Последние слова? Или последняя ошибка? Австрийцы не смирятся. Принц Карл — кровь Габсбургов, их партия сильна в Кастилии. Вы знаете, что сделают в Вене, получив эту весть?

Голос Портокарреро был холоднее, чем дыхание гуэдаррамских ветров[10], что пронизывают до костей даже сквозь самые толстые стены мадридских дворцов:

— Они сделают то же, что и мы — начнут молиться. Но Бог уже услышал молитву Карла.

— Бог услышал? Или Версаль? Французские золотые монеты звенят громче церковных колоколов, ваше высокопреосвященство. — процедил сквозь зубы Мендисабаль.

На лице Портокарреро не дрогнул ни один мускул:

— Завещание подписано. Церковь его благословила. А значит, сопротивление ему — бунт против воли Божьей. Разве не так, отец инквизитор?

— Вы хотите, чтобы Священный трибунал объявил сторонников эрцгерцога еретиками? — протянул с усмешкой Мендисабаль, после секундной паузы

Портокарреро взмахнул ладонью, словно отгоняя муху:

— Fiat justitia, et pereat mundus[11]. Я хочу, чтобы Испания не стала полем битвы. Если для этого придётся напомнить некоторым... о кострах Куэнки — пусть будет так.

Мендисабаль приблизился к кардиналу почти вплотную и промолвил тихо, почти шёпотом:

— Значит, будет война. Сначала — в тени соборов и в коридорах дворцов. Потом — на полях Европы.

Портокарреро взял со стола чашку и сделал глоток остывшего шоколада:

— Тогда поспешим. Пока австрийцы молятся — мы должны действовать.

Портокарреро подошел к окну, и глядя на предрассветный Мадрид, заговорил с подавленной страстью:

— Вы думаете, я не вижу ваших сомнений, отец Мендисабаль? Да, Филипп — внук нашего врага Людовика. Но разве не лучше для Испании король, чьи армии могут защитить наши земли, чем эрцгерцог, чья империя дышит на ладан? Вена — это прошлое. Раздробленное, погрязшее в войнах с турками, вечно балансирующее на грани банкротства. А Франция... Франция — это будущее. Сильное, единое, способное дать отпор англичанам и голландцам. Разве не этого хотели бы мы для нашей страны? Разве не ради этого молились все эти годы?

Голос кардинала задрожал — впервые за весь разговор. Он стиснул распятие, висевшее на его груди:

— Я клянусь вам: если бы хоть одна жилка в моем сердце билась за Габсбургов — я бы разорвал это завещание собственными руками. Но Испания... Испания не вынесет еще одного слабого короля. Вы видели Карла. Вы знаете, к чему это привело.

Мендисабаль опустил глаза и ответил с почти незаметной иронией в голосе:

— Ваше высокопреосвященство... кто я такой, чтобы судить о путях Господних? Non nobis, Domine, non nobis, sed Nomini Tuo da gloriam[12]. Моя преданность Церкви — и вам, как ее служителю — неизменна. Прикажете сжечь документы австрийской партии? Прикажете арестовать герцога Альбу? Мои люди готовы.

Тон инквизитора был безупречно почтителен, а легкая усмешка, скрытая между слов — практически незаметна. Мендисабаль отступил шаг назад, растворяясь в полумраке, будто признавая: кардинал может командовать его действиями... но не мыслями.

Портокарреро резко обернулся, ловя этот полунамек, но его собеседник уже склонился в церемонном поклоне, выражая абсолютную преданность. Где-то за окном прокричал петух, приветствуя новый рассвет.

Тем временем Портокарреро расстегнул кожаный футляр с картой Испании, покоившийся на его столе, его тон стал сухим и деловитым:

— До объявления о кончине короля — три дня. За это время гарнизоны в Мадриде, Барселоне и Севилье должны получить двойное жалование... из конфискованных фондов австрийской партии. Ваши люди проследят, чтобы ни один курьер не пересек границу.

Мендисабаль усмехнулся, поправляя свою сутану:

— Увы, ваше высокопреосвященство, слухи — как тараканы. Они уже шепчутся в тавернах, что король «уже больше тень, чем человек». Ещё в прошлое воскресенье...

Портокарреро прервал собеседника, слегка хлопнув ладонью о столешницу:

— Значит, пора освятить плаху. Аутодафе — не только очищение душ, но и... пополнение казны. Конфискации еретиков покрыли расходы на всю войну в Нидерландах, помните?

Мендисабаль усмехнулся, притворно-набожно сложив руки:

— Как говорил брат Торквемада[13]: «Бедный грешник — это недоработка инквизитора». Если протестанты считают богатство знаком избранности... — инквизитор поправил серебряный крест на груди... то, видимо, Сам Господь указывает нам, чьи особняки обыскивать первыми.

— И еще, — голос Портокарреро напомнил Мендисабалю скрежет заржавевшего замка:

— Маркиз де Леганес слишком часто цитирует письма эрцгерцога Карла. А этот... севильский торгаш Куриель — кардинал бросил на стол ворох бумажных листов — смеет финансировать переписку между Брюсселем и Веной через своих амстердамских факторов. Пусть инквизиция напомнит им, что в Испании есть лишь один король — даже если его имя пока не произносят вслух.

Мендисабаль, подняв взгляд вверх, произнес задумчиво и сдержанно:

— Шёлковые мануфактуры в Толедо... корабли с индиго... даже доля в серебряном конвое. Очень... набожный купец для маррана[14]. Интересно, сколько грехов он откроет под допросом с пристрастием?

Портокарреро нетерпеливо прервал речь инквизитора.

— Его признания должны указать на всех, кто ждёт австрийского ставленника. Особенно — если среди них окажутся... скажем, члены Совета Кастилии. Не забывайте, что Куриель был поставщиком двора королевы-матери. Он тот, чьи письма из Лондона неизменно попадали сначала в её руки, а уж потом — если попадали — к секретарям покойного короля. Столь... тесная преданность вдовствующей королеве, чьи симпатии к Вене были известны даже кухонным мальчишкам. Особенно трогательна его последняя сделка — партия фламандских гобеленов для её капеллы. С изображением... как это? Ах да: «Торжество Дома Габсбургов». Очень набожно. Очень... показательно.

— Удивительно, как часто ересь прячется за благочестивыми дарами... — заметил Мендисабаль, притворно задумавшись.

Портокарреро резко встал из-за стола, а его тень на стене вдруг стала огромной:

— Ересь? Нет, отец инквизитор. Это не просто ересь. Это государственная измена под личиной набожности. И если следствие покажет, что королева-мать... скажем, поощряла эту переписку...

Он не договорил. Но это было не нужно. Оба знали: покойную королеву тоже можно обвинить в измене, а её исповедников — допросить.

Мендисабаль кивнул.

— Дон Антонио, конечно, вспомнит все свои беседы с её величеством... — и продолжил с театральным вздохом:

— Увы, священный трибунал не может судить за политические взгляды... Но, если обнаружится, что кто-то вкушал мясо в пост, или сомневался в непорочном зачатии... — Мендисабаль развел руками.

Портокарреро улыбнулся, впервые за всю беседу:

— Приступайте. А первый костёр пусть осветит Мадрид... к моменту объявления о кончине короля.

После того, как двери кардинальских покоев закрылись за Мендисабалем, перед кардиналом незамедлительно появился его секретарь. Не говоря ни слова, он своим видом демонстрировал готовность принять любые указания и тотчас же приступить к их выполнению. Портокарреро уже скинул парик, и потирая переносицу, устало произнес:

— Я посплю… но не более чем до мессы. К полудню соберите: генерала Хуана де Аро, командира королевской гвардии, скажите дону Хуану, что я жду доклада о надежности караулов у всех ворот Алькасара, герцога Эскалона, капитана кастильских терций (его полки должны быть готовы занять арсенал) и Алонсо де Мондрагона, начальника альгвасилов. Последнему передайте: всех, кто шепчется о болезни короля — отправить в тюрьму Тордесильяс, по возможности без шума.

Кардинал подошел к окну, за которым уже занимался рассвет.

— А теперь слушайте внимательнее… — он понизил голос до шёпота — пусть ваш племянник как можно скорее проберётся к маркизу д’Аркуру[15] через сады Санто-Доминго. Передайте: «Голубь вылетел, гнездо готово». До заката ему лучше молиться в своей часовне… но, если у него есть *очень* надёжный курьер… — Кардинал сделал паузу, подбирая слова. Где-то внизу, во дворе, звякнуло оружие — началась смена караула.

— …скажите, что я приму аббата де Полиньяка. Того самого, что исповедует маркиза. После вечернего звона — через потайную дверь у фонтана Тритона.

Портокарреро резко обернулся:

— И пусть ваш племянник «исчезнет» из Мадрида до утра. Он не должен попасться в руки «австрийцам» …

Секретарь склонился в почтительном поклоне, его ресницы дрогнули, но лицо осталось непроницаемым. Он вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь, оставив кардинала одного в предрассветной тишине.

Портокарреро тяжело вздохнул, провел рукой по лицу, смахнув с себя маску непоколебимости, и направился в глубь покоев. Его опочивальня, утопающая в бархатных драпировках, ждала хозяина. Но сон, который ему предстоял, был не отдыхом, а лишь короткой передышкой перед бурей.

---

Этажом выше, в потайной комнате за резной деревянной панелью, где узкие щели в стене позволяли подслушивать каждое слово, произнесённое в покоях кардинала, воздух дрогнул. Тень отделилась от тени. Женская фигура, закутанная в тёмный плащ с капюшоном, выскользнула из скрытой двери. Её движения были бесшумны, будто у призрака. Лишь на мгновение, когда луч утреннего света прокрался сквозь щель ставни, мелькнуло бледное лицо с тёмными, как маслины, глазами — донья Исабель де Веласко, фрейлина покойной королевы-матери, замерла, прислушиваясь к отдалённым шагам кардинала, затем скользнула вдоль стены, к узкой лестнице, ведущей в сад. Её пальцы сжали свёрнутый листок бумаги — запись только что услышанного разговора.

Внизу, в своей опочивальне, Портокарреро уже сбрасывал с себя облачение. Его взгляд на мгновение задержался на потолке, где среди позолоченных лепнин прятался едва заметный узор — герб Габсбургов, когда-то украшавший эту комнату, а теперь закрашенный, но не стёртый до конца.

Донья Исабель уже миновала сад, её тень слилась с предрассветным туманом. Она знала, кому отнести эти сведения — маркизу де Леганес, последнему оплоту австрийской партии при дворе, но она не предполагала, что отец Мендисабаль уже распорядился установить оцепление вокруг дворца маркиза и ограничить доступ на его территорию.

[1] Карл II, Околдованный (Carlos II El Hechizado; 6 ноября 1661 — 1 ноября 1700) — король Испании с 17 сентября 1665 года, последний представитель дома Габсбургов на испанском престоле, страдал от множества генетических заболеваний, вызванных инбридингом, и его физическое состояние было крайне слабым. Упоминание «габсбургского подбородка» исторически достоверно, так как это была характерная черта династии. Период царствования Карла — время глубокого политического и экономического кризиса в Испании.

[2] Вечный покой... дарован не будет (лат.).

[3]Кардинал Луис Мануэль Фернандес де Портокарреро (1635 — 1709) — был влиятельной фигурой при дворе Карла II и сыграл ключевую роль в вопросе престолонаследия, поддерживая Филиппа Анжуйского (будущего Филиппа V).

[4] Сражение при Лепанто (7 октября 1571) — крупная морская битва у мыса Лепанто (Греция) между флотом Священной лиги (Испания, Венеция, Папская область и др.) и Османской империей. Флот Лиги под командованием Хуана Австрийского (около 200 галер) одержал победу над османским флотом Али-паши (около 230 галер). Победа Лиги остановила экспансию Османской империи в Средиземноморье. Битва стала символом христианского единства против османской угрозы, она замедлила османское продвижение в Европе и укрепила позиции католических держав.

[5] Дело Куэнки (1524–1530) — одно из самых жестоких: сотни казней, конфискация имущества, доносы под пытками. Куэнка — город в Кастилии, где в XVI–XVII веках инквизиция активно преследовала: морисков (насильно крещённых мавров), подозреваемых в тайном исповедании ислама, иудействующих (конверсос, марранов), обвиняемых в скрытом иудаизме, ложных мистиков (alumbrados), отрицавших церковные таинства.

[6] Пусть мир Господень всегда будет с вами (лат.).

[7] И с духом твоим (лат.).

[8] Латинская фраза "Nox perpetua dormiunt" ("Вечным сном спят") – деликатная формулировка для уведомления о смерти.

[9]Даруй ему, Господи, вечный покой...(лат).

[10] Гуэдаррама – горный хребет у Мадрида, откуда дуют пронизывающие ветра.

[11] Да свершится правосудие, и пусть мир погибнет (лат).

[12] Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу (лат.).

[13] Томас де Торквемада (1420–1498) — испанский доминиканский монах, первый Великий инквизитор Испании (1483–1498). Назначенный Фердинандом II и Изабеллой I, он руководил испанской инквизицией, преследуя еретиков, особенно новообращённых евреев (конверсос) и морисков. Он ужесточил методы инквизиции: массовые расследования, пытки, аутодафе, конфискация имущества стали повсеместными. Сыграл ключевую роль в изгнании евреев из Испании (Эдикт об изгнании, 1492). Под его руководством инквизиция провела тысячи процессов; около 2000 человек казнены. Торквемада стал символом религиозной нетерпимости.

[14] Марраны (или конверсос) — евреи в Испании и Португалии, принявшие христианство (часто под принуждением) в XIV–XV веках, чтобы избежать преследований или изгнания. Многие марраны тайно соблюдали иудейские традиции (криптоиудаизм), что делало их мишенью испанской инквизиции. Инквизиция, особенно под руководством Торквемады, активно преследовала марранов за подозрения в ереси, применяя допросы, пытки и казни. В 1492 году Эдикт об изгнании заставил многих марранов покинуть Испанию; часть эмигрировала в Османскую империю, Нидерланды или Америку.

[15] Маркиз Анри д’Аркур (1654–1718) в описываемое время занимал должность чрезвычайного посла Франции в Мадриде при дворе испанского короля. Он был отправлен в Испанию после Рисвикского мира (1697), где служил послом в течение трех лет (1697–1700). В 1700 году, после краткого командования армией в Гиени, д’Аркур вернулся в Мадрид в качестве чрезвычайного посла для поддержки французских интересов в начале войны за испанское наследство.