Завтра мы умрём

Пролог

Тишина у палат и была особенно ее качество . Не умиротворяющая, а тяжелая, густая, как сироп. Ее нарушало лишь мерное шипение аппарата и прерывистое, свистящее дыхание Никики . Пол и тря пахнет озоном, антисептиком и страхом — обычным и сеньким л и карняным коктейлем .

Лиза лежала неподвижно, глядя в потолок . Ее мир давно сжался до размера и целой комнаты : белые стены , белые простыни , ласточки . Все бы и ле, стерильное, мертвое. Даже биль , вечная спутница , стала привычным фоном, серым шумом в мире домости . Она уже не ожидала ни чуда , ни конца . Она просто ждала.

За ширмой кряхтела и возвращалась ее новая соседка . Да и поступок. Еще одна, есть ли тело объявило ее и военную . Ли слышала ее сдавленный кашель, тех и всхлип ночами и на нее , полный и над ее разговора с лекарями . Она почти физически чувствовала братский гул жизни — чрезвычайный , горячий , но такой хрупкий .

Они были двумя полюсами того же ада. Одна — смиренная, вынесшая свой приговор, почти у него есть его . Другая — что отчаянно ч ипляется за каждое дыхание , за каждое «завтра» .

Их должны были просто стереть друг о друга, как два случайа и камень и в мутном потоке и карательного быта . Подлить палату, процедуры , тишину. И разойтись — одна к жизни, и другая к забвению.

Но судьба, и рон и я какой - то была настолько же безупречна, как и жестокая, распорядилась и иначе. Она свела их не для того, чтобы делить простой р . Она свела их , чтобы подарить друг другу то, чего им обоим так отчаянно не хватало.

Одною – пять минут настоящего этажа и тря . И другой - мужественность соприкоснуться к последней и по и тханию .

И все началось с тихого, сдавленного вопроса у предсв и танков и тьмы .

– Ты не спишь?

Эти два слова, тихо прозвучавшие в стерильной и тишине , стали первыми домом . За которыми последовали разговоры , украдены и минуты белорусов , молчаливое понимание и тот биль , который можно разделить только с тем , кто горит в том же аду .

Это и стор и я не о болезни. Это и стор и я о двух д и учат. Одна из которых училась жить. А другая – дно умереть .

Раздел 1. День, когда мы встретились .

Палата была пуста, когда Л и зу завезли внутрь. Б и л и ст ины , теплый свет с -п и д стел и и запах антисептика – все то, что давно стало одинаковым в любой и л и карн и . Она не оглядывалась. Знала: нет смысла . Все это уже ничем не удивительно есть .

— Ваша сус и дка появится чуть позже, — сказала медсестра, поправляя капельницу.

Л и только кивнула. Слова бы и больше не имели веса. Все, что имело значение - прозрачная жидкость в трубке , которая обещала несколько часов без боли .

Когда дверь и снова открылась , Лиза не п и двела головы и дразу. Только потом услышала сиплый кашель и скрип колёсной подставки с кислородным баллоном . Да и поступка была моложе рока и на пять-шесть , но в глазах — не детская усталость.

– Тебя тоже сюда? – спросила она, имея маску с лица. Голос дрожал , как будто каждая фраза крала в нее пов и тря.

Л и пожала плечами.

– Похоже.

– Я Ника .

– Лиза .

Ника улыбнулась так , как бы посмеяшка была последней , что в ней оставалось .

— Добро пожаловать в тюрьмы и без решетки .

Л и за впервые за долгое время прядь и хнулась. Коротко, почти незаметно .

Вечером они уже молчали вместе, слушая, как где-то в коридор и пищит аппарат. У каждой из них был свой срок , только Ли знала , что ее часы давно остановлены, а Ничего еще ждала звонка : « Есть донор ».

- Ты ведь ее ешь ? – спросила Ника , несмотря на нее .

- Н и , - Л и за закрыла глаза . – Я просто устала.

– Я тоже устала, – прошептала Н и ка . — Но вдруг завтра позвонят по телефону.

Ли за ни чего не ответила .

Она знала: для нее и какого завтра уже не будет.

– Я тоже устала, – прошептала Н и ка. — Но вдруг завтра позвонят по телефону.

Ли за ни чего не ответила .

Она знала: для нее и какого завтра уже не будет.

Нич опустилась на палату густой, почти чувствительной пеленой. Тишину нарушало только р и вне, механическое шипение аппарата Н и к и и прерывистое, слишком громкое дыхание самого поступка . Л и за лежала с открытыми глазами, всматриваясь в потолок, что потопа есть в т и нях. Каждый вдох давался ей и тяжело, но уже не из-за биль — капельница делала свое дело. Просто именно пов и тря казалось тяжелым, спертым, наполненным запахом страха и надежды , который излучала ее новая сосудка .

Она слышала, как Ника возвращается , пытаясь найти удобное положение, как ее пальцы и бесконечно дергают край простыни. Эта тревога была живой, колючей, и она р и зал Л и усилила любое мнение о собственном конце . Ее собственный страх давно выцвел , превратился в апатию и выжженной пустыне . А Ника еще гор и ла – короткими, нервными тревогами отчаяния.

– Л и за? Ты не спишь? — голос Ники прозвучал совсем близко , хриплый от нехватки и полноты .

- Н и .

— А о чем ты думаешь ?

Л и за медленно перевела взгляд на темный силуэт с другой стороны палаты.

— Ничего . Стараюсь не думать вообще и .

Наступила пауза, заполненная только шипением кислорода.

– Я думаю о море, – вдруг прошептала Н и ка. — Я его никогда не видела. Только по телевизору и зрению . Говорят , оно теплое и кажется бесконечным . Как небо т и льки наоборот.

Лиза сжала веки , чувствуя , как в горле и днее есть . Это дело ожидало звонков о доноре для сердца и мечтало о море. А она, Лиза , есть ли сердце еще билось, уже похоронила все свои « никогда » .

— Наверное , это хорошо, — ответила она .

– А ты была? – Да. Как-то. – И что? Правда ли такое большое?

Л и за попыталась вспомнить. Запах соли , крик чаек, ощущение мелких галек под босыми ногами. Картинка была выцветшей , как старый знак .

– Да. Очень большое. И шумное.

- Я бы хотела посмотреть , - выдохнула Ника , и в ее голос и послышалась та самая усталость, что старше рок и в десять. — Хоть бы одним глазом.

Биль опять подступал , пробиваясь кр и из барьера обезболивающего . Не физическая — та давно стала фоном, а другая , острая, от этого шепота в темноте . Л и за сжал зубы. Она хотела сказать что-то живое, пусто есть «обязательно посмотришь», но слова застряли в горле и предательстве . и ошибков и . Она не могла подарить ее и над ней . Не имела права.

Натом она сказала :

— Спи, Ника . Потребно силы беречь.

Для твоего завтра, – мысленно добавила она.

Но умолкла, послушна, как ребенок. Через некоторое время ее дыхание стало глубже и ровнее , закачанным шипением баллона.

Л и за так и не закрыла глаз до самого утра. Она наблюдала и гала, как кр и из жалюз и пробиваются прежде и луч и солнца, рисуя на п длоз и бл и д и полосы . Они медленно ползли к ложке Ники , высвобождая ее бледное , спящее лицо . В нем не было покоя, даже во сне черты были обезображены и легкой гримасой боли.

Утро прин и с и с собой рутину: вым и рование температуры, уколы, зам и ну капельниц и . Медсестра, бодрая и равнодушная, говорила о чем-то своем . Ника , проснувшаяся с синяками под глазами , сразу взглянула на дверь , словно ожидая , что этот звонок вот -вот луна есть прямо в палате .

Лиза и двернулась к стене . Ее собственный « термин » тянулся болезненно и медленно , ежечасно растягиваясь в вечность . Она ждала не звонка . Она ждала тишины.

Ликар зашел днем, пробормотал и во что-то Лизи о « стабильном состоянии » и « поддерживающей терапии » , а затем вернулся к Нике . Он говорил с ней мягче, обнадеживающе , вспомнил об «активном поиске» и «очереди». Ника слушала, затаив дыхание , и ее пальцы и снова забыли по одеялам , но теперь от сдерживаемого возбуждения.

Когда л и кар п и шел, она посмотрела на Л и сияющими глазами.

– Слыхала? Они ищут! Они действительно и ищут!

Л и за увидела в этом взгляд и отражение себя пять лет и в том. Такую же глупую, такую же и рну . Она кивнула, чувствуя , как внутри и все сжатие появляется в холодную, твердую грудку.

– Слышала, – хрипло выдохнула она.

Она хотела сказать : Не сподой и вайся. Чем сильнее ожидание , тем болезненнее будет падать » . Хот и ла крикнуть: "Они все так говорят!" Но она лишь молча смотрела, как Н и ка снова одежды представляет собой маску, чтобы восстановить дыхание, с и порченое приступом радости .

Вечер второго дня был копией предыдущего . Только тишина между ними стала и другой, напряженной . Над и я Н и к и вывисла в пов и три , как электрический разряд, и Л и за боялась пошевелиться, чтобы не коснуться ее , не получить болезненного удара.

Она уснула ран и ше, утомленная собственным безразличием . Ее разбудил звук – приглушенный, но настойчивый. Скул же . Тихий-тихий, как у раненого щенка.

Лиза п и двелась на л и кт и . В свете и луне , падающей из викона , она увидела , как Ника лежит , прижав кулаки ко рту, а ее плечи и дрибно -др и бно дрожат. Ц и звуки вырывались кр и из пальц , безз и рков и и безнад и йн и .

« Не подойди , — умолял внутренний голос Лизы . — Закрой глаза . Притворись, что не слышишь . Ты не можешь помочь ей . Ты ни кому не можешь помочь».

Но ее тело жило своей собственной волей. Оно повильно , с и скрипом, пнялось из ложки . Вял и ноги, ватян и от л и к и в , понесли ее через узкий прох и д . Она д и шла к ложке Ники и , не говоря ни слова, опустилась на край.

Ника вздрогнула и попыталась в и двернуться, спрятать слезы.

- Все хорошо, - просыпала она. – Просто … немного тяжело.

Лиза не открыла . Она просто сидела , положив свою холодную, почти безжизненную руку на ее сжатый кулак. Она не обнимала ее , не гладила по головам . Она была просто. Присутствовала. Впервые за долго и месяц и кто - то нуждался не в ее больном человеке , не всем . и истории болезни, а просто в ней молчаливый присутствие .

Ника сначала замерла, а пот и м разжала пальцы . и вцепилась в Лизу , как тонущий хватается за соломинку. Ее слезы текли по руке и Л и зы, горяч и та жил и .

Они бы и больше не говорили ни слова . Не было нужды. В тусклом свете карательной палаты , под аккомпанемент аппаратуры , которая является драховой . Их шаткое время, они просто сидели — одна , которая не имела завтра, да и другая , которая отчаянно ча плялась за свое есть .

И в этой тишине , пропитанной болью и слезами, Л и внезапно поняла . Ее часы не остановились. Они просто тикали теперь по - другому. Во дм и ряя не собственные секунды , а т и немного , остававшиеся в этой действии , которая никогда не видела море.

Она проснулась от внезапного толчка в груди. Полу и тря н и бы перестало слушаться, превращаясь в вязкую, тяжелую субстанцию . Она сидела , схватившись за край ложка , и почувствовала , как внутри и разрыва есть что-то острое, жгучее. Кашель прорвал и тишину палаты, сначала тихий, пот громкий , с надрывом.

Ника подскочила на свою му ложку , срывая маску .

– Л и за?..

В дпов и д и не было . Замость его — судорожный кашель , хрип и багрян и пятна на простыне . Лише закрыла рот ладонью, но кровь все равно вырвалась наружу и , яркая, пугающе красная . Из носа тоже потекло, оставляя тонкие и дорогие на бледные шк и р и .

- Помоги ть ! – закричала Н и ка, з и рвавшись на сыпь. – Быстро!

Дверь и отверстия почти мгновений во . В палату уве рвались медсестры, за ними л и кар. Один взгляд на Л и з – и тон их голос и в изменился .

– Пан и Л и за! Держитесь! - Отчаянный шепот , полный уважения и господа одновременно .

Ее мама , глава и автомобиль, всегда требовала, чтобы с дочерью обращались так - оф и ционально , подчеркивая ее особый статус. Но в этот момент Л и за не была н и есть ли господин . Она задыхалась, билась, извивалась всем и т и лом, хватая ртом пол и тря, которого не хватало.

Холод и руки медик и в прижали ее к ложке . Маска кислорода, иглы, датчики – все навалилось в и дразу, как лавина. Ника , прислонившись к стене , смотрела широко открытыми глазами. Ее собственное дыхание сбивалось в ужасе .

- Давление пада есть !

– Аппарат! Терм и ново!

Лизупы подключили к искусственному дыханию . Машина взяла на себя ее вдохи и выдохи, размеры , механические и механические . Кашель затих, но вместе с ним исчез и звук жизни в палатах и . Теперь там было только жужжание техники и напряженности и голоса л и кар и в.

- Стаб и л и зу есть мо. Держится .

Ника зажала рот ладонью, чувствуя , как дрожат пальцы . Она хотела идти , сказать хоть слово — и между ними стоял целый барьер из белых халат , трубок и проволок .

Ближе к вечеру аппарат сняли. Л и за снова дышала сама, отрывисто, с сыпью, но жила. Ее вернули в палату, уложили, укрыли теплым одеялом.

Ника ждала . Она сидела на своей илке , глядя, как сус и дка лежит и с закрытыми глазами. Ждала, что та откроет глаза и скажет хоть что-то. Хоть "прив и т". Хоть "я здесь".

Но Л и за не произнесла ни слова . Она медленно обернулась на бик , и двернувшись к стене , ни бы Ники и не сновало .

И в этой тишине Ника впервые почувствовала настоящий холод

. Не от кислородного баллона и не водного воздуха , а от стены , которую Ли построила между ними .

Ника сидела на краю своей ложки , сжимая пальцы и до боли . Она не удивляла взгляду от спины Лизы , как бы взглядом могла пробить эту ледяную стену молчания .

— Ты даже спасибо не скажешь? - ее голос раздался хрипло, но твердо.

Тишина. Только мерное постукивание капельниц .

- Я кричала для тебя, - продолжила Ника , сжимая край простыни. – Я боялась, что ты… – она запнулась, но заставила себя выдохнуть. — Что ты умрешь прямо на моих глазах .

Л и за не шевельнулась.

Ни одна вдруг почувствовала , как внутри и что-то лопается . Слезы подступали , но на этот раз вместе с ними пришла злость .

— Знаешь , это несправедливо, — ее голос и рвался, стал выше. - Ты п и доходишь ко мне ночью и , когда я плачу, сидишь рядом, держа еш меня за руку, а пот и м... - она быстро всхлипнула. — А пот и делаешь вид, что меня нет. Словно я пустую , и это!

Л и за медленно открыла глаза . Несколько секунд она лежала неподвижно, потом тихо , устало проговорила:

— Потому что так просто .

– Кому прост и еще? - Ника п и дв и лося. - То есть и ? Чтобы не чувствовать ? Чтобы не вспоминать? А мне и что тогда ? Меня и оставаться здесь одни ею , пока ты в дверях есть ?

Она сжала кулаки и прижала их к груди, пытаясь удержать дыхание, сбивавшееся от крика .

– Я тоже устала, Л и за. Но я хотя бы пытаюсь жить, потому что... иного выхода у меня нет . А ты просто сдаешься !

Слово « кажется » р и зануло пол и тря, как нет . Л и за повол и перевела взгляд на Н и ку. Ее губы вздрогнули, но в голос и не было агрессии . — только выжженная пустота.

Л и за хрипло прядь и хнулась, не возвращаясь к Нике .

— Не говори так много … потому что кислород заканчивается .

Эти слова прозвучали почти безразлично, но в них слышалось что-то острое, как бритва. Лиза за медленно села , она подключила капельницу и , несмотря на сосуд , вышла из палаты.

Ника осталась одна. Внутрь и все кипило в образы и бессилие. Она то с и дала, то вставала, но снова опускалась на ложку . Время тянулось вязко, невыносимо долго. За окном темнело , медсестры сменяли дежурство, а Л и за все не возвращалась .

концов , когда ночь окутала больницу , Ника не выдержала. Подключив кислородный баллон на кол и щетках , она тихо вышла из палаты и двинулась по коридору. С каждым шагом сердце билось быстрее. Она не знала, что иска есть , но ноги сам и вели вверх, к пожарным лестницам , а пот и м — к двери на крышу.

Холодный и тер ударил в лицо. М и сять заливал крыши и улиц и ср и блестящим светом .

И там, бы и у самого края , сидела Лаза . Нога свисала вниз, в руке - бутылка дешевого алкоголя, блестящая в горном свете .

- Серье снова? - выдохнула Ника , едва выдыхаясь . — Ты после всего сегодняшнего пьешь алкоголь ? Ты чуть не умерла!

Л и за повернула голову и посмотрела на нее мутным, но ясным взглядом. В инш и й руке и она держала маленькую лупу и гулку .

- Это и бупрофен, - спокойно сказала она. — Самый простой обезболивание.

Ника моргнула

, не умая . – И что?

- А то, что если я его выпью, - Л и за п и принесла п и гулку к свету , - у меня будет анаф и лактический шок. И я умру. Митт есть во.

Она посм и хнулась, г и рко и пусто.

- У меня аллергия на абсолютно все, что хоть как- то считается ликами . Ум е ш ? Все эта корня держит меня только на одном самом слабом обезболивании, от которого давно нет пользы . Т и ло привыкло. И всякий раз, когда мен и его вливают, мен и ста есть только хуже .

Ника стояла , сжимая маску кислорода, и чувствовала , как у нее дрожат руки.

– Но тод и нав и что… нав и что ты вообще и здесь?

— Потому что мени л еньки ездят каждые три часа на капельниц , — холодно бросила Лиза . Она п и дня бутылку, сделала глоток и вытерла рот рукавом. – Вот и все.

Она сбросила на Н ику уставший , злой взгляд.

— Так закройся и возвращайся в свою палату. Сиди там и плач, что скоро умрешь. Жди сви тий чертов у звонков про нов и легки . Сподай и вайся, что они найдутся для тебя. А меня оставь в покое .

Слова ударили в Нику сильнее ветра . Она замерла, не в состоянии и произнести ни звука. Перед ней сидела не пан и Л и за и не сосудка по палатам и — перед ней сидел человек , который уже сам похоронил себя живьем.

Ника сделала шаг вперед, и только гул в и тру сопровождал ее дыхание .

— А ты хоть знаешь , как жить с фиброзом легких от рождения ? — голос Ники трепетал , но не от страха , а от боли , которая давно накапливалась. — Как это жить в карателье с детства ? Принимать лекарства каждый час, всегда быть в маске , потому что даже обычная простуда может убить? Праздновать ежедневно рождение как последн и ?

Л и за повол и повернула голову. Лунный свет падал на ее бледное , обезображенное гримасой лицо. В руке и она еще сжимала таблетку и бутылку.

– Я? — хрипло посм и хнулась она. — Знаешь , какое это — знать, что каждое твое утро может начаться с того, что ты захлебнешься собственной кровью? Что любая таблетка, любой укол, призванный помочь, может любой пошлиной и стать последним , что ты знаешь в этой жизни ?

Она сделала паузу, сглотнула из бутылки, и ее голос стал еще хриплом , пронзительным и шим.

— Ты ждешь звонка о доноре . Ты и рышь в чудо. А я… я жду, когда же это все наконец и закончится . И знаешь , что ? — Она горько посм и хнулась. — Для меня самое большое чудо — просто тихо уснуть и не проснуться. Без боли. Без этих вот … – она тряхнула бутылкой, – хитростей и и .

Ника стояла, не двигаясь . Вытер пот и ло тонкие волосы , а слезы замерзали на щеках. Впервые она увидела не холодную, в стороне сус и дку , а такую же загнанную в угол, снял и рену душу, как она сама. Только ее клетка была сделана не из лиственных стен , а из непереносимости собственного тела .

– Я не вернусь в палату, – тихо, но твердо сказала Ника . Она сделала еще шаг, п и д и шла к самому краю и осторожно опустилась на холодный бетон рядом и с Л и зой. - И ты не бросишь эту п и гулку в рот.

– И что ты сделаешь? - с вызовом спросила Лиза , но у ее голос и уже не было прежней злобы , только уставшая обреченность .

— Я сидел и тут. Рядом. — Ника посмотрела на темное небо, усеянное с и рками. - И мы будем молчать. Или говорить. О чем угодно. О море, которое я никогда не видела. О чем-то еще… Пока ты не отдашь мне эту бутылку.

Она протянула руку — тонкую, дрожащую от холода и волнения , но и шучу.

Л и за смотрела на протянутую руку, пот и м на лицо Ник , осв и тленным и сяцем . В глазах, исполненных боли и гнева , что-то дрогнуло. Она медленно , словно из-за неймов и рнущих усилий, опустила руку с гулкой .

Бутылка с глухим стуком покатилась бетоном, остановившись б и ля н и г Н и к и .

- Ладно, - прошептала Ла и за, в и двоячий взгляд. – Забирай свою победу. Герой.

Но в этих словах не было ни агрессии , ни сарказма . Была лишь нескончаемая , всепоглощающая усталость и кроха , едва помётная и скра чего - то, что давно у нее угасло . Возможно просто человеческое присутствие .

Глава 2. Одышка. Ника .
Для Ники мир всегда был разделен на две части : та , которая помещалась в советы и кислородные трубки, и остальные — недостижима, размыта и опасна .
Ее раннее воспоминание — не запах материнских волос и не колыбельная, а резкий , щипящий запах антисептика и холодная маска на лице . И постоянное , фоновое чувство, как будто она пытается дышать из-за очень тонкой, убитой соломинки. Это и была одышка. Не симптом, не временное неудобство . Это было как раз и тря ее жизни. В и н н и когда не был полной и грудью; он был маленьким скупым глотком, за который приходилось бороться .
Детство прошло в стерильных домах . Пока и другие учились бы и готовы, Ника училась рассчитывать силы, чтобы идти от ложки к стулу без того , чтобы свет не поплыл перед глазами в черно - былых крапинках . Каждое движение просчитывалось как сложная шахматная партия : сделать вдох, п и дняться, сделать два шага, опереться на спинку ложки , выдохнуть со свистом , от которого закладывало уши.
Она рано оп и знала язык медицинских аппаратов и и. Тихий, утробный гул кислородного концентратора стал ее белым шумом, под который она засыпала. Шипение баллона — звуком приближения прогулки по коридору , великому событию дня . Питание пульсоксиметра, измеряемого сатурацией , - ее личный диджей , задающий ритм жизни : если цифры падают ниже 90 , свет сужается до размера подушки и панического всхлипа ; если держатся на 92, можно было позволить себе посмотреть в окно или даже почитать страницу книги .
Одышка диктовала все. Она бурлила , сколько слов можно сказать за один раз . Фразы были короткими, отрывочными. Долг и предложения рубили на куски, и иначе не хватало воздуха , чтобы их закончить , и начинался кашель — сухой , лающий , что уловка есть наизнанку и т.д.
Она ненавидела ла зеркала. В них смотрела поступок с огромными, слишком взрослыми глазами, с синевой под ними и вокруг губ, которая не проходила даже улыбку . И поступка , в которой ее при малейшей нагрузке и раздувались крылья носа, как бы она только пробила марафон , просто поднялась с ложки .
Дн и рождение … это были праздники. Это были те и страшные и хи . Каждая задутая свеча это год , который она двояла у болезни. И каждый раз за спиной у нее стоял невидимый гость . и шепот и в ухо: «А сможешь ли задуть следующую?»
Над и я была светлым чувством. Она была колючая, как стекловатая. Каждый новый препарат, каждая экспериментальная терапия и я это был шанс. Крох и тный, но шанс. Она ч и плялась за него, как утопающий за соломинку, позволяя себе и умрять о том, как однажды сделает глубокий, по-настоящему глубокий вдох. Полно и грудь. Так, чтобы даже заболели ребра . Чтобы воздух обожгли , а не просто поскребся где-то в верхних горах , едва спасая от удушья .
Но чаще всего над и я оборачивалась болью. Новики не помогали . Старик переставал работать. Одышка сжимала ее горло туго и ше, а мир за к л и карни — прогулки, школа, друзья , море — оставался красивой, но невозможной картинкой из телев и зора.
К семнадцати годам в Ника научилась жить в этой тюрьме и без решетки . Ее тюремщиком было ее собственное тело , а приговор был отсрочен , но не отменен. Она почти перестала плакать. Слезы требовали слишком много сил, слишком много воз и тря. Она просто тихо и сновала , слушая вечное шипение своего баллона и свист в собственной груди, стараясь не думать о том, что этот звук – саундтрек к ее пов ного , но нев и двукратного угасания.
И так продолжалось до тех пор, пока в палату не привезли новую сосудку . Да и поступок, который дышал тихо. И в чьих глазах Ника с первого взгляда увидела не жалость к ней , а свою собственную, знакомую до боли усталость. Только совсем и м и другую . Без всякой капли и надежды .

Раздел 3. Одышка . Лиза .
Ее жизнь была и дм и ряна не днями и неделями, а пром и жками и капельницами. Три часа. Ривностно льки д и яв тот есть диный, слабый анальгетик, который ее тело не реагировал анаф и лактическим шоком. Три часа и относительной , и люзорной передышки , после которых бы и ль возвращался - тупой, разъеда есть , сосредоточенный глубоко в груди, с каждым вдохом напоминания о том , что легко и медленно самоуничтожаются.
Она ненавидела три часа . Ненавидела предчувствие укола, после которого ее не просто тошнило - все тело пронзило мелкое , невыносимое дрожание , как бы миллионы игл впивались в кожу изнутри. Это была плата за несколько десятков минут в минуты , за возможность сделать вдох, не сжав зуб и от боли .
Л и кара была не л и карней, а складом. Составом для ее умирающего тела , куда ее определила мать – главный лидер . Здесь к нее относились с холодной, отточенной почтительностью . «Господин и Орлова». Этот титул звучал как насмешка. Он сооружал вокруг нее стеклянную стену : медсестры боялись до нее прикоснуться без необхо димости , врачи и говорили с ней мягко, но их глаза были пусты . Они лечили не ее , а должность ее матери . Она была не пациентом , а проблемой, которую нужно содержать в максимально презентабельном виде .
Ее дн и были монотонным адом:
Утро начиналось не с надежды , а с ритуала очищения. Она приучила себя не дышать глубоко, пока сан и тарка не уберет сл и ды ночь и - и нод и это были пятна кровь и на платке .
Процедуры были пыткой. Каждый укол, каждая капельница – русская рулетка. Да, протоколы соблюдались безупречно, но она знала: одно неправильное движение, одна и кроскопическая доля не того препарата, что попала в кровь . и кинет . Она замирала , всматриваясь в лицо медсестер, ловя малейшую тень неуверенности в их глазах .
Одиночество была ее является диким спутником. В и дв и дуватель и ? Друзья и ? Они исчезли на второй год болезни. Сначала приходили, смотрели на нее с сожалением и ужасом , пытались говорить о чем-то постороннем , но их и взгляды упорно скользили к капельницам и . Потомки и их виды стали короче , а звонки — редкими . А пот и м совсем и м прекратились. Она была слишком тяжелым зрелищем.
Мать появлялась редко . Ее опыты походили и на обзоры: краткие , ловкие , полные и безнадежные разговоры с ликаром за порогом палаты . В ее глазах Лиза читала не материнский биль , а профессиональную досаду и усталость. Ее дочь была самым безнадежным случаем у образцов и карательных .
Ее мир сузился до размера в палаты . Белки стены , мерцание аппаратуры , тиканье часов, что в драхове есть время до следующей процедуры . Она перестала смотреть в окно – мир внешне и больше не принадлежал ей . Она перестала читать – слова не имели веса, не могли пробиться через пост и другой б и ль. Она просто ждала. Не выздоровление – его не могло быть. Она ждала конца , тихого и беспамятного , как остановка тех же часов на стене .
Ее болезнь была не просто физическим недугом. Это была тотальная и золяца и я. От д л и к и в, от людей , от надежды , от жизни . Она была живым трупом в стерильной , б и л и и камер и , и ее является диким желанием было чтобы это и прекратилось. Встреча с Никой стала первым лучом , пробившимся в эту герметичную, мертвую скорлупу за долгие месяцы .

Раздел 4. Ноч капельниц.
Н и ч опустилась на палату, густая и бархатистая, смягчая острый углы и приглушая л и карнян и звуки к ровному монотонному гулу. Включилось ночное подсвечивание , отбрасывая мягкий тон . В этой напитке в темноте и мир казался менее враждебным .
Тишину нарушало лишь мерное шипение кислородного аппарата Никики и тихое постукивание капельниц и Лизы . Обезболивающее текло на вену, давая несколько часов передышки.
– Спишь? — тихо, почти пот , спросила Ника , глядя в потолок.
— Нет , — голос Лизы прозвучал приглушенно, но ясно. Обычная резкость в нем куда - то ушла , растворившись в ночной тьме . — От этой язычников и не спится . Чувство является разбитой и трёхой. Все видно, а внутри и – одн и обломки.
Ника повернулась на бок , лицом к Лизе .
— А … помогает есть ?
Л и за коротко, безрадостно и сно прядь и хнулась.
– Не болен и ты? Н и . Просто немного … у ддвига есть . Будто бы и ль теперь не в тебе , а за толстым стеклом. Видно, но не ощутима . Пока что действует .
Она помолчала, слушая, как Ника пытается сделать ровный , глубокий вдох .
- А тебе и ? – вдруг спросила Л и за. – Страшно?
Вопрос повис в возд и три . Прямой. Без украшений. Таким его еще никто Нике не ставил.
– Да, – выдохнула она честно. - Каждый день. Особенно ночью и . Кажется , что если уснешь, то просто... не проснешься.
– С и мной так и будет, – просто констатировала Л и за. — Ты ж чека есть звонок . А я жду, когда скончается эта капельница. Чтобы знать, что еще три часа … ты выдержала.
В словах не было жалости к себе. Только устала констатация и я факта, как прогноз погоды.
— А о чем ты думаешь , когда … когда сто есть совсем невмоготу ? — Никака пнялась на л и кт и , ее глаза сверкали в нап и в темноте .
И задумалась .
— О том, что и ль это просто сигнал. В качестве лампочки на панел и прибор и в. Я представляю, что вырываю провода. Один за другим. Не больно, а … тихо. И темно.
Она сказала это так спокойно , что у Н и к и внутри и все сжалось.
— Я думаю о море, — быстро сказала она, словно пытаясь закрасить ее мрачный образ чем-то светлым . — Я читала, что на св и танке оно розовое. И это плохое. И если зайти по пояс, то кажется , что ты паришь.
Л и за повернула голову, рассматривая ее в темноте и .
- Дураков и . Утром вода холодная. А водоросль и скользкий и под ногами . И чайки кричат так, что голова раскалывается .
Но у нее голос и не было насмешки. Была какая-то странная, отдана ностальг и я.
- Зато соленое. Очень. И если нырнешь , то слышите ч тильки собственное сердце. И бы и больше ничего .
Они умолкли. Две есть ночью , как и пытаются обменяться своими страхами , как заветными монетками. Одна – образами тишины и тьмы. Другая — шумом прибоя и светом .
- Мэн и завтра на бронхоскоп и ю, - вдруг со зналась Ника , и ее голос вздрогнул. – Я ненавижу это. Ощущение , что ты сейчас задохнешься .
Она помолчала, а потом тихо сказала :
— Держись за одну мысль. Что это заканчивается . Через пятнадцать минут. По п и часам. Но закончится обязательно. Все всегда заканчивается .
Это была самая теплая слой , которую она смогла сказать. Не "все будет хорошо". А «всё ск и нчится». Для Ники в этой фразы и было бы больше правды и удовольствия , чем у тысяч и пустых и ценок .
- Спасибо, - прошептала Н и ка.
- Не за что, - так же тихо ответила Лиза . – Теперь спи. Пока тв и баллон не зашипел как божий и льный. А моя капельница не начала в дм и роть следующие три часа.
Она закрыла глаза и , притворяясь, что засина есть . Спустя некоторое время дыхание Никики стало равно , погружаясь в медикаментозный сон .
Лиза лежала с открытыми глазами , глядя на тень от капельниц и на стены . Ничь забирала их страхи , ненадолго делая их просто двумя детьми учениками в большой и темной и многим . Ненадолго. До следующего утра. До следующей процедуры . До следующего тиканья часов. Но пока было тихо.
Тишина растянулась, стала густой и почти чувственной . Лиза лежала , прислушиваясь к равному , наконец и спокойного дыхания Н и к и . Оно смешивалось с шипением кислорода , создавая странный, убаюкивающий дуэт.
Вдруг Ника шевельнулась , не открывая глаз, и прошептал и крикнул сон:
— А водоросль и … они действительно и так и скользкий ?
Уголок рта Лизы вздрогнул похоже на прядь в темноте .
- Как жирная смесь я под ногой . Однажды упала, вышла вся в плетень . Мама то и п и часы в и дтирала.
— А чайки... они прямо над головой кричат?
– Прямо над ухом. Будто требуют тв и бутерброд. И знаешь , что ? — голос Лизы стал немного резвым и почти заговорщицким. – Они всегда его получают. Наглые и твари.
Ника тихо рассмеялась , прижав маску к лицу, чтобы заглушить звук. Смех перешел в короткий, влажный кашель, но в нем уже не было бывшей паники .
– Значит, море – это холодно, скользко и тебя обворовывают птицы? – выдохнула она, когда кашель стих.
- Да, - твердо сказала Л и за. — Но когда ты выходишь на берег , а солнце греет спину , а сила высыхает на кожу и белым налетом … Ты чувствоваешь ее . Каждое зернышко. Каждую п и щинку. И это... того стоит.
Она говорила об этом так, как бы перебирала в пальцах чётки из древних , дорогих воспоминаний . Каждое слово было выстрадано, выдержано в боли, чтобы стать подарком. Подарком т и й, кто не имел таких воспоминаний и и.
Ника замолчала , переваривая этот образ. Не украшенное письмо и вку, а настоящую, живую, шершавую картину.
— Хочу прикоснуться к письку , — тихо сказала она . — Просто… рукой.
— Вин забивается п о д н и гт и и потим выколупуется неделя , — сразу ответила Лиза , но уже без едкости . Словно предупреждала о дрибне и неудобстве и долгоглазе куванном путешествии .
– А я все равно хочу.
Наступила пауза. Шипение аппарата казалось теперь не угрожающим, а просто фоном, белым шумом , под который можно говорить о важном.
– Л и за?
– Мм?
— А ты... если тебе и было совсем плохо ... ты тоже думала о чем-то таком? О чем-то… простым? Не о тишине.
Л и долго молчала. Так долго, что Ника уже выр и шила, что та заснула или просто не хочет ответить и дать .
— Про грушевое дерево во двор и наш старый дом, — вдруг тихо раздался ее голос. Он стал каким-то дал каким-то, сонным. - О том, как я залезала на него и сидела , св и сила ноги. Кора была шершавая, как наждак, и пахло спелыми грушами, даже если они еще вывисли зеленью . И было видно далеко-далеко. Казалось, вплоть до горизонта.
Она замолчала, и в тишине повис сладкий запах тех же груш.
– Хорошо, – прошептала Н и ка.
– Да, – просто согласилась Л и за. Ее дыхание стало глубже , ровнее . Обезболивающее наконец и делало свое дело, забирая его туда, где не было боли. Туда, на дерево.
Ника слушала, как дыхание сосуда вырывается и сливается и с шумом аппаратуры . Она бы и больше не чувствовала страха перед бронхоскопией . Натомость она представляла шероховатую кору дерева, о котором можно ободрать колеса , и холодную морскую воду, от которой остывают ноги .
Она смотрела в потолок и мысленно перебирала п и щинки одна за другой. Их были м и льоны. Ц и ле море. И каждая была каплей над ней . Не громкой и кричащей, а тихой, твердой и реальной, как шершавая кора или соленый в и тер.
И впервые за долгое время Ника засыпала не с мыслью о том, что может не проснуться. А с мыслью о том, что завтра, после всех процедур, она снова услышал этот хриплый, колючий голос , который расскажет ее еще одну правдивую , некрасивую и самую прекрасную историю о мирах и карательных .

Раздел 5. Пять минут воз и тря .
Это была тихая, почти ворованная победа. Только за неделю уговаривала, спорила, давила на мать-голову и кара, приводя аргументы о «психоэмоциональном состоянии пациента » и « соблюдении протокола и в политической помощи ». Лики и чинили опи р , цитировали риски , статистику, и дпов и дальность . Но воля Лизы , п и дкр и полена ее особым статусом «господин и Орловой » и ее собственным отчаянным «мэн уже все равно, а ее — надо » , в конце концов, сломала все барьеры .
И вот они стояли бы у тяжелых пожарных дверей, ведущих в маленький замкнутый дворик-колодец, который использовался для курения персонала .
Медсестра, нервно покусывая губу, в и бросила засов.
– Пять минут, – строго сказала она, глядя на них обоих, но обращаясь скорее к Лизе . - нет секундой бы и больше. Иногда куда не доходить от д ст ины .
Дверь и вон открылась .
Их обоих, словно физическим ударом, обдало потоком свежего , холодного этажа . Не стерильного, кондиционированного , а настоящего. Он пах не антисептиком, а влажной землей, тор ишной листвой и дальней дымкой . Это был запах жизни.
Ника замерла на порозе и , вцепившись в свой окорок с кислородным баллоном , словно в такой же р . Она сделала первый, осторожный вдох и закашлялась. Легкие , привыкшие к фильтрованной стерильности , взбунтовались против этой живой , грубой , неймов и рно вкусной грусти .
Л и за вышла первой. Она отбросила лицо к узкой полоске неба и жилыми карняными корпусами . Холодный и терец шевелил его редкие волосы . Она закрыла глаза и , вдыхая полной и груди, и на ее лицо и на мгновение отразилось не бы и ль, а что-то и другое. Что-то давно есть и простое.
- И да, – тихо сказала она, не открывая глаз.
Ника шагнула . Еще один. Кол и щетка громко застучали по бетону. Она выпустила одну руку и медленно , почти с благоговением , протянула ее вперед . Кончики ее пальцев и коснулись шершавой , холодной кирпичной стены , покрытой тонким слоем влажного мха . Она вдохнула его запах - зеленый, сырой, настоящий .
— Холодно, — прошептала она , и ее голос дрожит и не от слабости , а от надмы и чувств .
- Да , - согласилась Лиза и наконец и посмотрела на нее . В ее глазах стояли слезы, как и она даже не пыталась скрыть. – Это и есть … не л и корня.
Она п и д и шла к скамье, которая стояла бы и ля стены , и смахнула с нее килька желтых листьев и в .
– С и дай.
Ника осторожно опустилась на прохладное сиденье . Ли села рядом , откинув голову на стену . Они молчали. Пять минут — это оказалось и ц и ле стол и ття, и мгновение. Не нужно было сл и и. Надо было просто дышать.
Ника смотрела на облако, плывущее в их клочке и небе. Л и за следила за паутиной, дрожащей на в и тр и в углу дворика.
- Спасибо, - выдохнула Ника , когда медсестра уже выглянула из двери, давая знак, что время вышло.
Л и за т и льки кивнула, с трудом п и двоясь. Ее лицо снова стало маской сдержанной боли. Пять минут упали и тряслись . Но пока они возвращались по коридору, к своей стерильной палате , Ника держала в руке и мятый желтый лист , поднятый у лавки . А Лиза – в память и чувство холодного воздуха на школе .
Их пять минут всплыли. Но украденное эхо свободы осталось с ними. Оно было спрятано в складках литейных халатов и в памяти и кожи , и его было достаточно, чтобы продержаться до следующего укола, до следующей процедуры . До следующего краденого глотка настоящего мира .
Они молча шли по некоторым коридорам назад. Стук коля из виска Ники и отдавался эхом по пустынным стенам , звучая теперь как похоронный марш по их пяти минутам воли . Пол и тря внутрь и снова пахло хлоркой и лекарствами , и этот запах казался вдруг в десять раз густым , удушливым.
Л и за шла, немного сгорбившись, ее плечи и снова были напряжены и под тонкой тканью халата. Чары развеялись , и биль возвращался - сначала как дальний гул, потом нарастая к знакомому, что разъеда есть внутренность присутствия .
Медсестра молча проводила их в палату, ее лицо снова было профессионально бесстрастным. Она держала отверстие и дверь , пропуская их внутрь, в их стерильную клетку .
— Спасибо, — снова прошептала Н и ка , уже внутрь и , обращаясь к ее спине.
Но только кивнула, не оборачиваясь, и захлопнула дверь . Щелчок замка раздался как приговор.
Тишина. Только шипение кислорода .
Ника осторожно , как наибольшую ценность , положила из мятое желтое письмо на свою тумбочку, рядом с фотографией . Он был крохотным островерцем и другого мира в этом царстве и белья .
Лиза , не глядя на нее , шла к своему ложку и , не раздеваясь, свалилась на подушку лицом вниз . Ее спина содрогалась в нем , беззвучном спазме . Она не рыдала. Сл и с б и льше не оставалось. Это были сухие , беззвучные конвульсии тела , которое вновь ощутило всю тяжесть своего заключения.
– Л и за? – тихо позвала Н и ка.
Да не ответила . Только сжала кулаки на простыне и , вцепившись в ткань, пытаясь удержать чувство холодного воздуха .
Ника не настаивала . Она смотрела на ее сгорбленную спину, на эту грудку боли и отчаяния, и ум и ла. Эти пять минут были для Лизы не подарком. Они были пыткой. Жестоким напоминанием о том, что и сна есть там, по ст и нами. О том, чего ее лишили. Навсегда.
свой кислородный шланг, чувствуя , как прохладительный газ наполню ее легко и . Т и легче всего и , как и , может, однажды смогут дышать тем самым воз и трём по-настоящему.
И впервые ее над и я на будущее окрасилась в кол и г вины. Потому что ее «когда-то» стоило Л и с и этих пяти минут адской боли . и физического , и душевного .
Она снова посмотрела на желтое письмо. Он уже начал скручиваться , умирать в неестественной и карательной атмосфере . Но она не выбрасывала его. Она соберет и будет пить его, как сохра нить обломок корабля после аварии . Как напоминание. О цене есть диного , ворованного глотка свободы .

Глава 6. Завтра мы умрем.
Ничто закончилось . Сын есть предсв и танковый свет и фон заливал палату, делая ее безжизненной и призрачной. Шипение кислорода и размерный гул аппаратуры казались саундтреком до этого перехода от темноты к свету , от дневных кошмаров и в дневной реальности , которая была едва ли не лучше.
Ника не спала . Она смотрела на потолок, слушая, как Ли и пытается подавить еще один приступ кашля. Он звучал глухо, усталый , словно из глубины.
– Л и за? - тихо позвала Н и ка, когда в палат и снова установилась теннисная тишина .
– Мм. – А что там… п и сля?
Вопрос повис в возд и три . Прямой, детский и от этого еще страшнейший . Ника боялась его ставить л и карам , матер и , соб и . Но Л и из и – можно было. Потому что Л и не будет врать.
С того л и жка донесся тихий, хриплый звук, похожий на см и шок.
- П и сля? Ничего . Тишина.
– Просто… н и чего? — голос Ник и вздрогнул .
- Просто ничего , - подтвердила Лиза . Она обернулась на бок , чтобы видеть Нику через прах и д. Ее глаза в синем свете казались бездонными провалами. - Нет и боли. Нет и страха. Нет и этих чертовых капельниц. Просто ... концов и истории . Точка.
Н и ка молчала, переваривая это. Ее пальцы и несв и дома дергали край простыни
. – А … а не страшно ли? Что это просто... и чего?
- Страшно - это когда ты пробуждаешься и разум ешь , что тебе и снова придется прожить день. Вот это – страшно, – голос Лизы был спокойным и ужасно искренним . - А ни чего ... в нем нет ни чего страшного . Его же нет .
Она помолчала, глядя в потолок.
— Я соб и это представляю как темную, тёплую комнату . Без в и кон. Без дверей. И ты, наконец, и можешь выдохнуть. И уснуть. По-настоящему.
— Я боюсь, — з и зналась Ника , и ее п и т чуть слышно. – Я боюсь, что будет больно. В последний момент .
- Не будет, - твердо сказала Л и за. — Орган и зм такой устроен. Сначала пан и ка, пот и м апат и я, пот и м… в и подключение. Как у компьютера. Система завершает работу . Ты даже не поймешь .
говорила об этом с таким спокойствием , как бы читала и конструкцию к бытовому прибору. И в этом был странный, извращенный, запор и изящный эффект.
– А ты… ты хот и ла бы п и ты сейчас? — спросила Н и ка, затаив дыхание.
И задумалась .
– Да. — Однажды прозвучала без колебаний , как констатация и я факта. — Если бы можно было просто не проснуться. Без всего этого, – она махнула рукой, намекая на капельницу, баллоны, палату. – Да. Я уже отбывала свои термины . Мэн и нечего здесь делать.
Ее слова должны были испугать. Но они почему-то не пугали. Они были … освобождающими.
– А я – нет , – тихо сказала Ника . – Я еще хочу увидеть море. Я хочу... я еще не готова к твоей плой темной и многим .
На губах Лизы дрогнуло подобие прядей и шки.
— Ну, так и смотри на свое море . Пока можешь. А когда надоест... и мната будет ждать.
Они умолкли. За в и кном свет и шало . Сын и кол и р постепенно разбавлялся с рим , пот и м персиковым. Приближалось утро. Приближались процедуры, б и ль, борьба.
— Знаешь , что самое удивительное ? – снова заговорила Л и за. — Когда принимаешь , что завтра можешь умереть ... сегодня и ста есть … прост и ше. Не счастлив и еще. Н и . Но уже не так страшно ошибиться, сказать что-то не то, выглядеть глупо. Плевать ведь, правда?
Ника кивнула , глядя на розов и полосы звезд и на стены .
– Да. Наплевать.
– Вот и живи с этим, – тихо сказала Лиза . – Завтра мы умрем. Но сегодня и ... сегодня и мы можем слушать, как за в и кном просыпаются голуби. Или спорить о море. Или просто молчать. Это лучше, но и бояться.
Первый луч солнца упал прямо на пустые ложками , высветив его холодным , неодушевленным золотом .
Новый день начинался. Возможно последние и для одной из них. А может быть, и для обоих.
Но сейчас, этой пошлины , они были просто двумя детьми , как и перестали бояться завтра. И потому сегодня и было немного легче дышать.

Раздел 7 . Письма соб и . Ника .
Она начала писать после этой ночи , после разговора о «теплой темной комнате » . Это была не своя дома и дея , а порыв. Рука сама потянулась к блокноту, который мать оставила для записи и в л и карам.
Письма соб и . Не будущее , здорово — так ее и не сновало. А себе и сегодняшней . Тот, что боится , что задыхается , плачет по ночам в подушку, чтобы не слышала Лиза .
«Сегодня и снова была бронхоскоп и я. Я думала, что задохнусь там, на стол и . В горле и до сих пор стоит вкус пластика и крови . Но я вернулась. Я дышу. Пусть через эту проклятую трубку, но дышу. Ты выдержала. Запомни это. Ты выдержала.
Она писала ол и вцам, который плохо слушался пальцев и ослабевшим. Литеры получались кривыми, детскими.
Ли и за сегодня и почти не говорила. Просто лежала и смотрела в потолок. Я испугалась, что ей и хуже . Потом она обернулась и сказала: « Твое море сегодня и зло . Слышишь ли , дождь стеклом барабанит? Этот шторм начинается » . И я вообразила. Не гладкую голубую воду, а с и р и волн и с б и лыми гребнями . Это было даже лучше. Потому что настоящий есть .»
Она записывала каждый краденый лучик , каждую крошку не-л и карательной жизни. Это был ее способ и бороться с эрозией памяти , со стиранием себя болью и страхом.
«Медсестра Марьяна тайком принесла нам по кусочку шоколада. Он был горький и таял в рот . Лиза сказала , что он отвратительный , и удачная, что выплюнула. Но я видела, как она держала его за щекой, пытаясь растянуть подольше. Мы смялись . Я не помню, когда последний раз так смеялась . Кажется , мои легкие и больные виды . Но это был добрый и ль».
Письма были ее якорем. Они не имели над ней на будущее есть — у них была правда настоящего. Г и рка, колючая, но есть дина в и рна.
«Сегодня и ночью и было плохо. Очень плохо. Дышать было нечем. Я думала о теплой моей комнате Лизы . Она казалась такой притягивающей. Но пот и м я увидела свое письмо . Тот, что со двора. Он совсем засох и раскрошился . Я потрогала его, и он рассыпался в пыль. Я плакала. Но сейчас пишу это -- все еще дышу. Значит, я еще здесь.
Она не перечитывала написанное. Процесс был важнее и результата. Выплеснуть на пап и р весь этот ужас, весь этот немой крик — и хоть на мгновение стать легче.
Однажды утром , после особенно тяжелой ночи , она написала всего одну строчку, выв ее с неймов и рным усилием:
«Я еще не готова к твоей к и мнать , Л и з. Извини. Мен и еще нужно посмотреть на это море.
Она не показала это Л и з и . Просто положила списанный и письма в папку с медицинскими картами, под стопку чистых бланк и и. Ее тайник. Ее крик у него и куда, который, возможно, однажды кто-то услышит . Или нет . Это было уже не важно. Важно было писать. Пока что пальц и могли держать ол и отец. Пока глаз и могли видеть пап и р.
Пока она была здесь.

Раздел 9. Последний и вдох .
Тишина у палат и была и другой. Не привычной , лишней , наполненной гулом аппаратуры , а густой , звонкой , предгрозовой . Л и за лежала на спине и , не двигаясь. Ее дыхание стало тихим, едва заметным , поверхностным. Оно бы и льше не хрипело и не булькало - оно просто медленно угасало, как тлеющий угол.
Ника знала . Она знала с самого утра с того момента, как увидела ее лицо. Оно было не просто бл и дым — оно было прозрачным, почти восковым, каким-то умиротворенным. Все и морщины боли разгладились, уступив место странному , в и отстраненном покое.
Она не звала медсестру. Не днем мало панику . Она просто откатила свой и зок с баллоном ближе, вплоть до края ложка , и взяла Лизу за руку. Пальцы и были холодными, почти ледяными, но мягкими и расслабленными.
– Л и за? – прошептала Н и ка, но та не взбухнула .
Ее глаза были прикрыты , но повики немного вздрагивали, будто она следила за каким - то своим внутренним .
Ника бы и больше не говорила ни о чем . Она просто сидела и держала ее руку , слушая ее легкое , редкое и сна дыхание . Она считала это и вдохи. Раз. Два. Долгая пауза. Три.
Она вспоминала все. И колюч и шутки, и н и чн и разговоры о смерти, и пять минут холодного в и тру во двор и , и запах шоколада, и образ того дерева.
Вдох.
Пауза стала длиннее. Грудь Лизы почти не идла и имелась .
Ника и инстинктивно сжала ее пальцы и сильнее , как бы пытаясь удержать, передать через прикосновение хоть каплю своего тепла, своей жизни, которой так не хватало кислорода .
- Смотри, - выдохнула Ника , глядя в потолок кр и из слезы. - Твое есть море. Оно… каково оно сегодня ?
ждала шпильки, дпов и д и , что моря нет . Но у от дпов и дь была только тишина.
- Оно спокойно , - продолжила она, голос срываясь на шеп и т.д. - И теплое. И чайки молчат. И п и сок … п и сок теплый. И не скользкий. Зовс и м не скользкий.
Она говорила, торопливо, сбивчиво, придумывая самый прекрасный образ , который только могла придумать. Она рисовала его словами как последний и подарок.
Вдох. Самых и шей. Едва уловимый.
И выдохнул.
И все.
Тишина.
Рука в руке и стала совсем минной . Безвольной, тяжелой, совсем чужой.
Ника не отпускала ее . Она сидела и не двигаясь и смотрела на лицо Лизы . На нем не было ни страха , ни мучения . Только полный, абсолютный, безразличный покой . Она наконец - то случилась к своей теплой темной комнате .
Где-то за в и кном пролет и в птицу. Где -то застучали шаги по коридору. Св и т продолжал жить.
А у палат и зависло эхо последнего вдоха. И тишина и после него была потрясающей.
Ника медленно , с неймов и рным усилием разжала пальцы . Положила холодную руку Л изы на одеяло. Исправила его.
Потом покатилась на свою половину, к своему шипящему баллону . Она сделала глубокий, прерывистый вдох, и пов и тря, обжигая легко , показалось ей и неймов и рно г и рким.
Она посмотрела на пустую ложку . На тумбочку, где не было ничего , окр и м л и карательного стакана .
И тихо, мысленно, закончила :
— И водоросль и … они совсем не скользкие . Об и эту.

Раздел 10. Воздух .
Пустая палата.
Б и ла, вымыта, стерильна. Утро залива есть ее холодным, безразличным светом и фоном. На подлозе лежат дверные параллельные полосы - следы колеса каталки , завезшей тело Лизы . Они скоро высохнут и исчезнут.
На тумбочке возле второй кровати стоит фотограф и я в рамке - улыбающаяся женщина с ребенком на руках . Это мать Н и к и . Рядом недочитанная книга, стакан и с трубочкой. Признаки жизни, которая пока еще теплится.
Палата замерла в тишине и звоне . Ее нарушение есть только р и вне , механическое шипение кислородного аппарата Н и к и . Он сам теперь заполнен простым , его звук кажется неестественно громким , навязчивым.
Дверь и отворяются без стука. Входит очередной л и кар – молодой еще чел и к , с и уставшим, но привычно с и браным лицом. Он делает обход . Его взгляд скольза есть по пустой ложке б и лявы и кна . На ней уже свежая би лизна , туго заправленная , без всякой складки . Сл и д и у Л и зы не осталось. Вообще и .
В и н п и подходит к Н и ке. Механически берет карту , зв я есть показания датчика и и.
– Как самочувствие? - Голос профессиональный равнодушный , равнодушный .
Ника не ответил и есть . Она смотрит в окно , на клочок неба и ж л и карняных корпус и в. Ее глаз и пуст .
Ликар кладет холодную трубку стетоскопа и на грудь, слухи есть . Р и вне, но слабое избиение. Хрипы. Знакомый ежедневный звук.
— Дышите, — говорит он .
Ника послушно делает глубокий, отрывистый вдох. Ее взгляд, как и раньше , прикован к икону .
Л и кар исправляет капельницу , делает отметку в карт и . Его движения точны , выли и рен . Он уже поворачивается убежать , его рука тянется к дверной ручке .
И тут его взгляд падения есть на то же пустое ложко . Не на саму ложку , а на простой р рядом и с ней. На пол .
Там, у лужи и утреннего света , лежит один - единственный предмет. Маленькая, б и ла, круглая таблетка и бупрофен. Видимо, выпала из карманов и халата Л и зы, когда ее в и двузили. Или же она так и не решилась ее принять в ту последнюю н и ч.
Ликар замира есть на секунду . Его профессиональная маска на мгновение сполза есть . В глазах – не бы и ль, не грусть. Что-то и другое. Быстрая, почти невнятная вспышка чего-то похожего на ум . Во всемирную жизнь тихой , невидимой войны , следовавшей за стенами этой палаты . Война , которая наконец и закончилась .
Он медленно наклоняется , под ним имеется гулка с пол . Зажим есть ее в ладонь и . Не кида есть в карман халата, а просто сжатие есть кулак.
- Держитесь, - тихо, почти не для нее , - говорит в и н Н и ке и выходит, прикрыв за собой дверь .
Щелчки замка.
Тишина.
Ника медленно переводит взгляд и с неба на пустую ложку напротив . Она протягивает руку и нащупает на своей тумбочке и кислородную маску . Натяжения есть ее на лицо. Делает глубокий шипящий вдох.
Аппарат продолжения имеет мерно и исчислять секунды . Его звук — теперь есть единственное эхо в палатах , где осталась только одна живая душа. И память о другой , которая наконец и приобрела тишину .
Тишину разр и завивал и струящийся , настойчивый звук. Смартфон на тумбочке вздрагивал и подсвечивал своим экраном напряжение палаты .
Ника медленно , словно из воды , протянула руку . Пальц и наткнулись на холодное стекло. Пол и домение. Мама.
«Ни ка , р и дна … Держись м и цн и ше. Ты не пол и рышь. Нашли. Нашли тоб и легко и . Грусть и сущность и деальная . Готовься, операц и я скоро».
Слова плыли перед глазами, сливаясь в сл и пучу, неймов и рное пятно над ней . Тот же звонок . Тот же шанс. То, о чем она молилась каждую ночь , засыпая под шипение своего аппарата .
Но вместо крика радости , вместо дрожащих пальцев , набирающих ответ , ее рука распахнулась .
Телефон с глухим стуком упал на одеяло, замелькал и погас.
Ника медленно покрыла голову и посмотрела в окно . За стеклом плыли р и дк и сн и , роз и рван и облака. Б и л и , беззаботные , неск и нченно и льн и . Они были так и похожи на т и , о как и они говорили с Л и зой всего... всего ни чего назад.
И по ее щекам, горячим и живым, покатились слезы. Не слезы счастья. Не слезы облегчения.
Тех и , г и рк и , несправедлив и слезы по т и й, для кого этот звонок так и не прозвен и и. По той , кто сидел и на этой ложке и не ожидал ничего , кроме ты . По теме , чья «завтра» забрали сегодня , чтобы подарить ее е и.
Она получила свой шанс. Ценой или ее потери . Ценой чьего - то конца .
И теперь ее будущий есть , ее глоток пол и тря, ее возможность как -то увидеть море - все это будет навсегда и отмечено эхом молчания и из сус и днего ложка . Она будет дышать и помнить ту, которая задыхалась. Она будет жить и будет знать, что кто-то и другой не сможет .
Она закрыла глаза , но слезы текли и текли, впитываясь в ткань кислородной маски , солоней , как море, которого она никогда не видела, но о котором теперь будет помнить всегда.

Потерянный раздел или Утраченное письмо
Лиза лежала на боку , глядя в стену . Обезболивающее и дступило, оставив по себе и привычный, изматывающий фон. Но сегодня б и ль был не в т и л и . Она была глубже. Тоская, острая и ясная, накатывала волнами, заставляя сжиматься не легкий и внутренний .
Она закрыла глаза , и в темноте, и за глазами поплыли образы. Не воспоминания, а т и н и жалости. Они складывались в письма. Письма, как и она ни когда не напишет и не над и шлет. Письма соб и .
Первый. Той , что могла бы быть мат и рью .
«Прости. Извини, что тебя не уберегла. Это была не просто клетка , не " тяжесть " , прерванная по медицинским показаниям . Это был ты. Маленькая, беззащитная, желанная. Я уже представляла, как слиться на бессонницу и ночь и что пахнут молоком и детским кремом. Как буду ругаться из-за разбросана и и игрушки. Я так хотела этого хлопот.
А потом и выбрала тишину. Стерильную, л и карательную тишину. И теперь моя пустота внутрь и это не только от болезни . Это и от тебя . Я не стала мат и рью. И это моя найтих и ша, самая незаживающая и ша рана.»
Второе. Ему. Поэтому, глаза ли до сих пор снятся .
«Я должна была сказать. Я знала, что виновата. Но я видела, как ты смотришь на меня, как на чудо, на силу, на будущее есть . И я не смогла разбить этот взгляд. Пи ты , чтобы ты ненавидь и у меня за измену, показалось легче, нежели видеть, как твоя любовь медленно умрет , раздавленная моим меди агнозом .
Я думала, что защищаю тебя. А действительно и украла у нас обоих право на прощание. На последней и "люблю". На возможность просто быть рядом, когда уже нечего терять. Я стала трусом. И теперь мне не хватает твоей руки в этой и холодной палате .
Треть есть . Родителей и . Который ждал бы ля л и фта.
«Папа, я видела, как ты плакал, когда я сказала, что остаюсь с мамой. Мэн и было пятнадцать, и я думала, что быть “ взрослой ” означает выбрать сторону . Ее бы и к порядку, карьеры , "правильных решений ". А твоя есть любовь без условий, твои безумны и и где ее и смех казались чем-то детским , ненадежным .
Я изменила тебе. Я выбрала карательную стерильность ее света и вместо твоего теплого, живого хаоса . И теперь, когда ее “ правильно и решение ” свелись к тому, чтобы держать меня в этой и деальной , бывшей и кл итке , я понимаю : я бы лучила всю ее праведность на один твой и крепкий , нерадивый отец . Извини за тот л и фт. Я должна была идти к нему с тобой.
И последние есть . Самое же , самое лучшее .
Никет . Спит за тонкой б и лой ширмой.
«Прости, что я такая колючая. Что я отталкиваю тебя, когда ты протягиваешь руку. Меня и страшно. Я боюсь, что еще одна благосклонность раз и рвется так же — тихо и безвозвратно. Боюсь оставить по себе и еще одно сожаление в ней ли душ и .
Ты напомнила мне , что значит есть хот и ты жить. И это очень больно. Невыносимо больно. Я уже не могу. И видя твою над и ю, я злюсь. На себя. На болезнь. На этот несправедливый мир , который да есть тебе и шанс и забирает его у меня.
Но спасибо. За то, что заставила меня снова, хоть на мгновение, ощутить не просто бы и ль, а еще что-то. Пусть даже это была тоска из-за того, что я потеряла.»
Лизу снова скрутил беззвучный сухой спазм . Но на этот раз из глаз выкатилась одна слеза. Она скатилась за висками и и вв и бралась в подушку.
Она не плакала о будущем есть . Его не было. Она плакала о прошлом. Про все и развилки, где обратила не туда. Про все и слова, которые не сказала. Обо всей любви, что не добавила.
За ширмой послышалось р и вне, сонное дыхание Н и к и . Кто-то еще мог дышать легко. Кто-то еще спод и вался.
Л и за медленно выдохнула и снова взглянула в стену . Письма были написаны и . Прочитано и . Принять их было нечем. Только тихо доживать, стараясь не оставить по себе и новых.

Эпилог
На могилах и Лизее не было россыпи цветов и коллег и карьерных партнеров и матерей . Не было и самой матери - она поехала в управление , на международный медицинский симпозиум , упаковав свой горе тельный костюм и безупречный мак и яж.
Было тихо. И пусто. Окр и м них троих.
стороны они выглядели странным, растерзанным и тронутым, объединенным лишь молчаливой скорбью и свежим , темным камнем с дикой надписью: «Л и за Орлова».
Отец. Он стоял, сгорбившись, положив ладонь на холодный гран и т. д. Его пальцы водили по л и терам и мен и дочери , н и бы пытаясь наощупь прочитать всю ее недописанную жизнь. Он проиграл борьбу за нее пятнадцать лет и в том и проиграл теперь навсегда. Он потерял дочь дважды .
В и н. Молодой человек с потухшим взглядом, зажав в руке и мятый билет в кино . На два метра . Он так и не понял и в , почему она ушла . Пока не получил конверт с его почерком, таким знакомым и уже нескончаемо далеким. В нем было только одно предложение и я: «Прости за тишину. Это было диное , что я могла подарить тебе и ». Он потерял любовь и будущее есть , которое они так и не начали .
Ника . Она стояла немного в и ддал и к , опираясь на трость, ее легко и , чужой и новый , тяжело справлялись с влажным осином и трём . Она дышала. Ц и на это дыхание было выжжено в память и навсегда. Она получила шанс и потеряла есть дину человека, который не боялся смотреть его страху в глаза . Она потеряла свою самую странную и самую честную подругу .
Они не смотрели друг на друга. Не обменивались словами сп и чувства. Что они могли сказать? Их потеря была слишком личной, слишком страшной и слишком совместной одновременно.
Они просто стояли. Три одинокие фи гуры б и ля одного камня. Три человека, или ее жизнь навсегда изменила один теннисный поступок , который так и не научился просить о помощи.
А потом отец Лизы первый обернулся и посмотрел на Нику . Не с вопросом, а с тихим бездонным разумом . Он кивнул головой. Молодой муж и к п и дв и у него глаза , и в его взгляд и читался тот же б и ль, то же удивление.
И в этом молчаливом обмене и взглядами родилось что-то новое. Что-то тенит и тнет, как первый ледок, но крепнет , как память о той, что и брала их здесь .
Они раз и шли в разные стороны , но не навсегда. Потому что биль , который не с кем разделить , съеда есть изнутри . А у них она была общей .
Их трое есть . Отец, жених и подруга. Тр и о, которое в конце концов стало очень близким, найдя друг в друге, есть диких людей в мире , как и по-настоящему разум и ли, кого они потеряли.