Здесь был Джек! Том 1.

Я очнулся быстро и резко, как будто вынырнул из-под воды. Пока я не двигался, ничего не болело, не мучил артрит, не стонали старые мышцы. В голове была ясность, мысли собрались сразу, без понукания. Получилось? Не веря в свою удачу, я поднял правую ладонь перед глазами и взглянул на неё. Молодая, бледная кожа без изъянов и сморщенности, на тоненьких пальцах. На указательном пальце находился пульсоксиметр, провод от которого тянулся вправо, к аппарату, опутанному ещё десятками проводов. Монитор аппарата показывал состояние моего здоровья в обозначениях, понятных только специалисту, в которых я не разбирался, но раз не было тревожного красного цвета, значит, всё нормально. Это я запомнил на всю жизнь. Сиделка, дородная женщина, сидящая рядом слева, ойкнула. Я повернулся к ней, она прижала ладони к объёмной груди и торопливо произнесла:

— Джек-Даниэль, Вы очнулись.

Я несколько секунд тупил, ожидание разошлось с реальностью. Не на это я надеялся. Но всё же, переборов горечь в горле, я несмело кивнул, не произнося ни слова.

— Ой, что же это я! — сиделка всплеснула руками и, поднявшись со стула, побежала к двери. — Сейчас, сейчас, позову доктора! — сказала она, перед тем как захлопнуть дверь снаружи.

Всё ещё надеясь, что где-то ошибся, я осмотрел комнату. За прошедшие годы память стёрла многие воспоминания, и надежда, что это не она, не та самая комната, которую я возненавидел, теплилась во мне. Ласковый свет солнца из узких вытянутых окон заливал комнату; бежевые стены, объёмный медицинский прибор справа от изголовья кровати, слева небольшой столик, стул и тумбочка слева от изголовья. Нет, нет, нет. Не может быть! Я же читал в описании бонусов профессии, что будет полный рестарт. Так почему же я не младенец? Почему я не нахожусь у матери на руках? Я же так хотел её увидеть.

Я уже было хотел просмотреть статус, но мои скорбные мысли прервал ворвавшийся в палату доктор. Коротко стриженный худощавый брюнет с располагающей к себе улыбкой подошёл ко мне и мягко спросил:

— Джек-Даниэль, Вы меня понимаете?

— Да, — сухо ответил я и посмотрел на его бейджик. «Нейрохирург Плазин Виктор Игоревич» гласила надпись. У меня пересохло в горле. Это точно он.

— Сколько пальцев я показываю? — врач вытянул передо мной руку.

— Три, — чётко ответил я.

— Ситуация у нас сложная, — без видимых эмоций сообщил мне доктор.

Я лишь отстранённо кивнул и отвернул от него голову. Не говори мне ничего. Пожалуйста. Пожалуйста, не надо. Я знаю, что ты скажешь, эти воспоминания уже всплыли, и твои слова, твой тон, твоё сочувствие калёным железом жгут мне душу. Я кучу времени потратил, чтобы забыть этот эпизод. Не повторяй, не заставляй меня пережить твои слова повторно. Но врач не обращал внимания на мои душевные метания, он сказал то, что должен был сказать. Это его обязанность:

— Ваши родители погибли, Джек-Даниэль, крепитесь.

Я повернул голову в его сторону и упёр в него взгляд. Злоба, безграничная как океан, поднялась внутри меня, и я открыл уже рот, чтобы наговорить врачу кучу неприятных, колючих слов, но они застряли у меня в горле. Что я ему скажу? Что уже пережил этот эпизод? Что уже укрепился? Что лица отца и матери стёрлись из моей памяти?

Предательские слёзы побежали по лицу. Не плачь, Джек, не надо. Ты больше семидесяти лет не плакал. Но что я могу сделать с молодым телом? Сколько мне сейчас? Четырнадцать? Да, точно четырнадцать. Это же случилось, считай, сразу после моего дня рождения. Пубертат и гормоны, мать их так. А между тем Виктор Игоревич проводил визуальное обследование, убеждаясь, что я адекватно реагирую на реальность. Выход из комы как-никак, пусть и медикаментозной. Убедившись, что визуально со мной всё в порядке, он скупо улыбнулся и отступил, кивнув кому-то, кто стоял за его спиной и на кого я до сих пор не обратил внимания. Поразительная беспечность.

Из-за спины доктора вышел сухопарый мужчина, на вид ему было лет пятьдесят. Короткая стрижка, седые волосы, гладко выбритое лицо, ровный взгляд ледяных глаз. Глава службы безопасности рода Твердохлебовых, Седых Савелий Тимофеевич, напоминал мне борзую, вечно готовую вцепиться в противника. Через полгода он застрелится, не выдержав всех горестей, что свалились на наш род. По крайней мере, так говорилось в постановлении об отказе в возбуждении уголовного дела. Но что меня смущало в прошлой жизни, так это сломанный указательный палец на правой руке. И вроде всё так, эксперт дал заключение, что такое возможно при самостреле и часто встречается на местах происшествия. То есть, если человек стреляет сам в себя, то от отдачи у него может сломаться палец, спускающий курок. У следственной группы этот момент стал ещё одним кирпичиком в версию, что имело место самоубийство. Но меня это насторожило, ведь Савелий Тимофеевич был левшой.

— Я сожалею… — прокаркал Седых. Чётко. Коротко. Как доклад. Но по его голосу было слышно, что даже эти два слова дались ему с большим трудом. Глаза Савелия предательски заблестели.

Я сжал его ладонь.

— Ты не виноват, Савелий Тимофеевич, — сказал я и слабо улыбнулся.

— Как же не виноват, юный господин? — прорвало мужика. — Не уследил, если бы я был более строг к подчинённым, проверил маршрут самостоятельно, да поехал с вами…

— То ничего бы не изменилось, — прервал я Седых. — Погиб бы с моими родителями и, скорее всего, со мной. Кто бы отвёз моё тело в областную больницу? Кто бы собрал группу быстрого реагирования и штатных целителей в сжатые сроки? Кто бы договорился с областной поликлиникой, чтобы меня прооперировали почти сразу по приезде? По чьему приказу в моём теле поддерживали жизнь до последнего?

Я взглянул в глаза начальника СБ и, не отводя взгляда, продолжил:

— Да и какой я тебе господин? Мы же в суд так и не попали, Савелий Тимофеевич, а значит, хоть я и ношу фамилию Твердохлебов, но не являюсь частью рода. По нашему делу решение об усыновлении так и не принято, и, скорее всего, дело закрыто в связи со смертью истца.

— Но как же, Ваше Сиятельство? Все мы знаем, что Вы сын Ивана Фёдоровича, Вы же надежда нашего рода…

— Не сиятельствуй мне тут, Савелий, иначе и меня, и себя, и весь род под монастырь подведёшь, — шикнул я на начальника СБ, прервав его речь. — На данный момент я дворняга безродная, да и ты пёс без хозяина. Нет решения суда о признании меня сыном Ивана Фёдоровича! — уже кричал я, гормоны молодого тела выводили мои эмоции на самый пик от любого толчка, и что с ними делать, я пока не знал. Пришлось замолчать и перевести дух.

Досчитав до десяти, уже спокойно я продолжил:

— Ты сторож, оставшийся во главе обезглавленного рода. Скажи-ка мне, Савелий, кто в отсутствие главы рода исполняет его обязанности?

— Я, — несмело ответил безопасник.

— Правильно, — кивнул я. — А теперь скажи, что происходит с родами, в которых не осталось ни одного живого члена?

— Угасает. Назначается конкурсный управляющий, который заведует раздачей имущества угасшего рода, — глаза Савелия распахнулись. — Да не может быть! Не посмеют, при живом-то наследнике! — зарычал он.

Я лишь грустно улыбнулся. Этот Мужик (именно с большой буквы) был рядом с дедом с самого начала основания нашего рода. Он стоял у самых истоков, был бесконечно предан дедушке. Еще бы пять лет и Савелий был бы посвящён в рыцари. Но дед умер, а следом и отец, наш род фактически уже труп, и клятва Савелия исполнена. В прошлой жизни он мог бы поменять род, найти более престижную работу, но он оставался с родом Твердохлебовых до конца, и я не имел права требовать от него хоть что-то, как и приказывать. Мы оба это знали, но продолжали отыгрывать непонимание ситуации вокруг титулов и подчинённости друг другу.

— Может быть, делу и не дали бы ход или замедлили его рассмотрение, — сказал я, — но ты же знаешь, где наши основные земли находятся и какая опасность ждёт Империю, если они не будут охраняться надлежащим образом.

— Кольская сверхглубокая, — понуро, со злостью ответил Тимофеич. — Будь она неладна! — потрясая кулаками, добавил он.

Наш разговор прервала открывшаяся дверь, в которую заглянуло бесстрастное лицо дворецкого рода Твердохлебовых, Росянкина Евгения Павловича. Сухой и долговязый седой старик был с нашим родом с первых годов его образования. Серые глаза, мертвый взгляд, бедная мимика на вечно бесстрастном лице. Казалось, что он побывал в таком количестве историй, что его уже ничем не удивишь, хотя дальше родового поместья он нос показывал редко.

— Молодой господин пришёл в себя? — спросил он ровным голосом.

Савелий повернулся к дворецкому и порывался что-то сказать, но я схватил его за ладонь и дёрнул на себя. Сейчас не то время, когда можно разбрасываться словами. Савелий глянул на меня и вопросительно поднял брови. Я же, приложив указательный палец левой руки к губам, строго посмотрел на него, а затем, оторвав палец от губ, повернулся к Евгению и, улыбнувшись, произнёс, добавив мягких, уважительных ноток в голос:

— Да какой я тебе господин, Евгений Павлович? Я же так до сих пор не признан наследником отца. Так что никаких господинов и светлостей. Я понятно выразился?

— Вполне, молодой го…

Я шикнул на него:

— Я же просил, Евгений Павлович. Называйте меня Джек-Даниэль или просто Джек, я не против, — улыбнулся я. — Я же младше вас по возрасту и сам должен проявлять к вам уважение.

— Хорошо, Джек… Даниэль, — слова давались дворецкому с трудом, ведь имя-то не русское, к тому же двойное. Ему, как и всей прислуге, явно было проще обращаться ко мне «ваша светлость» или «княжич», на крайний случай «молодой господин». Но что я могу сделать с Указом Императора «О благородном сословии»? Указ старый, как останки мамонта, принят ещё на заре становления империи, но он до сих пор действующий. Его неоднократно дополняли и изменяли, к нему имеется куча разъяснений и уточнений, но основа осталась прежняя. В нём чёрным по русскому написано: «…К мужу благородному следует обращаться…». Это основное, на чём строилось обвинение в моём неуважении к дворянам. Я не дворянин, не благородный, и каждое обращение ко мне как к молодому княжичу закапывает труп рода Твердохлебовых всё глубже и глубже.

— Вот и хорошо, — ответил я. — Так с чем вы пожаловали, Евгений Павлович?

— Ну как же? Вас проведать, — замялся дворецкий. — В поместье все беспокоятся о вашем самочувствии.

— Плохо мне, Евгений Павлович, — грустно сказал я. Мне следовало отыгрывать подростка, чтобы силы, так рьяно уничтожившие мой род, ни о чём не догадались. — Скажите, пожалуйста, а мои родители…

— Похоронили вчера, — глухо ответил Савелий, перебив дворецкого.

Предательские слезы снова брызнули из глаз. Я уставился в стену. Опять опоздал. Опять не смог попрощаться. Проглотив ком в горле, я все же продолжил.

— Скажите, Савелий Трофимович, а мать… она похоронена с отцом? — спросил я. Все же она была неблагородной, и их союз с отцом считался мезальянсом.

— Да, — ответил Савелий. — Хоть Алена Васильевна и не была благородной, но она все же жена князя и носила его фамилию, а значит, входила в род и по всем правилам похоронена в усыпальнице рядом с вашим отцом.

Я облегченно выдохнул. Конечно же, я помнил, где похоронены родители, но выбиваться из образа несмышленого мальца не хотелось ни перед кем, кроме Савелия. Незачем ускорять те события, которые и так в ближайшем будущем произойдут. Я вытер слезы и повернулся к дворецкому:

— Евгений Павлович, не сочтите приказом, молю вас, узнайте, когда меня смогут отпустить домой. Хотелось посетить склеп и попрощаться с родителями, как должно любящему сыну. Хотелось бы успеть хотя бы к девятине. А не так… — мой голос вновь дрогнул, и я прикрыл лицо руками.

— Я спрошу, — раздался мягкий голос дворецкого, а следом — звук закрывающейся двери.

Я вновь отер лицо от слез и, взглянув на безопасника, строгим голосом сказал:

— Савелий Тимофеевич, с этого момента нам следует ускориться, пока род Твердохлебовых не канул в небытие. Но заклинаю вас: никому не говорите о том, что я произнесу сейчас. Ни гвардейцам, ни слугам, ни дворецкому. Перво-наперво найдите нашего адвоката и придите завтра с самого утра вместе с ним. Но сделайте это в тайне от всех.

— Вы подозреваете кого-то в измене? — подняв брови, спросил Савелий.

— А вы не находите странным, что чудовища из данжа так удачно оказались на пути нашего кортежа? И сразу бросились на машину князя, минуя сопровождение? Обычно они осторожничают, и такое поведение свойственно только во время гона. Но гона же не было. Я правильно говорю?

Савелий замялся.

— По правде сказать, молодой го… — Савелий замялся, ему было непривычно называть меня по имени, и он сбивался, но все же решился. — …Джек. Да. Джек, по правде сказать, это нашествие назвали минигоном, и ищут виноватых. Следствие о нарушении правил охраны особоопастных промысловых зон, повлекшем смерть двух и более лиц, идет полным ходом. Сегодня-завтра к вам нагрянут следователи, ведь вы один из немногих выживших свидетелей. Вас будут допрашивать.

Я пожал плечами в ответ и сказал:

— Пусть приходят, Савелий Тимофеевич, вот вам и повод привести ко мне адвоката. Так как я несовершеннолетний, меня допрашивать без его участия не будут. Там целый консилиум соберут. Так что приведите завтра его пораньше. Иначе, боюсь, у нас не останется времени решить наши проблемы. — Я с надеждой посмотрел на начальника СБ. Ведь он на данный момент был единственным человеком, кто мог вывести меня в мир взрослых дядей. Никому же не объяснишь, что в теле четырнадцатилетнего подростка сидит девяностолетний старик. А даже если и объяснишь, то меня упекут в лечебный центр, скажут, что тронулся умом молодой «наследник». Так противникам рода Твердохлебовых будет ещё проще.

— Всё сделаю, Джек, — ответил Савелий, в его глазах блеснула злая искра. Я подтвердил его внутреннее чутье, теперь он начнёт усердно копать. Хотя в прошлый раз он сам мне признался, что подозревает нападение, но так до своей смерти и не сумел накопать ничего существенного. Ещё бы, ведь змея всегда была рядом и всё знала о его расследовании и, по возможности, отводила подозрения. Но теперь всё будет иначе.

Какая-то дельная мысль скользила у меня на задворках сознания, но чтобы ухватить её за хвост, нужна тишина и спокойствие. Что, увы и ах, мне пока недоступно. Я смотрел на Савелия и вновь повторил ему:

— Заклинаю, Савелий Тимофеевич, о нашем разговоре никому! Скажите, что я сильно расстроен и подавлен смертью родителей и горестно плачу, иначе вы погубите всех нас.

Не успели мы перекинуться предложениями, как наш разговор прервала открывшаяся дверь, в которую влетел лечащий врач, а следом за ним молчаливый дворецкий:

— Ну что, наговорились? — спросил нейрохирург, подходя ко мне.

— Нет, — жалобным голосом ответил я.

Доктор лишь махнул рукой:

— Ещё успеете. — Он оставил кучу листов на столе и сказал: — Сегодня у вас возьмут анализы, завтра сделают рентген, и если всё будет хорошо, то ближе к вечеру отпустят.

Он взял мою правую ногу и согнул в колене:

— Чувствуете её? — спросил он.

— Вроде да, — неуверенно ответил я.

— Попробуйте разогнуть.

Я честно попытался разогнуть конечность, но она поддавалась слабо. Врач нахмурился и сказал:

— Похоже, вам придётся у нас задержаться. — Врач повторил манипуляции с левой ногой, и, глядя на мои потуги управлять нижними конечностями, он хмурился всё больше и больше.

Не выдержав его молчания, Савелий Тимофеевич спросил:

— Виктор Игоревич, каков прогноз?

— Жить будет, ходить тоже. Но по срокам ничего не скажу. Вы же понимаете, что травма позвоночника лечится труднее, чем обычные переломы? — он окинул взглядом меня, безопасника и дворецкого и, не дождавшись подтверждения, продолжил: — Будем работать, и сроки полного выздоровления зависят не только от меня, но и от вовлеченности пациента. Если он будет сачковать, то реабилитация затянется.

Я же знал, что мне еще потребуется реабилитация после того, что произошло, и лишь молча кивнул в ответ. Плазин Виктор Игоревич был врачом от бога, он поставит меня на ноги, но это будет адски больно. Нейрохирург еще раз окинул взглядом нашу компанию и сказал:

— А теперь попрошу удалиться посетителей, больному нужен покой.

Посетители из моей палаты выходили, подталкиваемые в спину врачом, который, как наседка, крутился вокруг меня. В его поведении была не только забота, но и шкурный интерес, ведь на моем излечении он поднимет несколько уровней. Я смотрел им вслед, а мысль, что билась на задворках сознания, таки достучалась до него, и я с запозданием спросил:

— А какое сегодня число? — запоздало задал я вопрос.

— Двадцать восьмое августа триста тринадцатого года с момента прихода Системы, — ответил мне врач.

Твою мать! Времени вообще нет. Требовалось ускориться. Некогда расслабляться, и в надежде перехватить Тимофеевича, я крикнул вслед:

— Савелий Тимофеевич!

Безопасник развернулся и приподнял бровь.

— А не могли бы Вы оставить мне смартфон? Я хотя бы новости в сети посмотрю, а то скучно, — сказал я ему, отчаянно подмигивая.

Тимофеевич, развернувшись, пошел ко мне, на ходу доставая смартфон. Беря смартфон из его рук, я отчаянно потянулся к нему, обхватив за шею и показательно всхлипнул. Безопасник наклонился и обнял меня в ответ, а я зашептал ему на ухо:

— Тимофеич, некогда раскачиваться, адвокат нужен сегодня. Завтра для нас всех будет поздно.

Савелий обнял меня, а затем, похлопав по спине, отстранился и пошел на выход, оставив смартфон и двоякое чувство: понял он меня или нет? И лишь на выходе из палаты, обращаясь к дворецкому, он произнес:

— Совсем малец расклеился.

Я же, подождав еще несколько минут, откинувшись на подушку, открыл свой статус.