Зил

В тишине старой коммунальной квартиры бурчит холодильник. Звук нарастает, дробится, переходит в визгливый рокот, тридцать секунд какофонии, оглушительная кода: «Дрын-дын-дын!» и тишина — благостная, с едва слышимым журчанием фреона. Тикают ходики, поскрипывает паркет. Ночь.

Лёвушка лежит без сна и без сил в ожидании, когда соседское чудовище заведёт за дверью новую песнь. Время течёт томительно — красный глаз будильника напоминает о подъеме в 6.00, пелена дрёмы застилает смутные очертания комнаты, спи, милый, спи, скользи…

«Др-ррр-ды-ды»» — победно грохочет над ухом. Лёвушка замучено рычит в подушку: «Сволочь!» и начинает крутиться на смятой простыне. И покуда холодильник восходит к последней торжественной ноте, несчастная его жертва успевает почти задохнуться от ненависти и отчаянья. Мучителю, впрочем, всё равно. За последние двадцать лет он прочно укоренился в нише как раз у лёвушкиной двери, упираясь пыльной решетчатой спиной в фанерку. Провод его, толстый, в матерчатой оплётке, врос в ухабистый линолеум, штепсель крепко впечатан в розетку. Массивная, когда-то белая, а теперь — в чёрных ссадинах дверь, скрывает заросшее потёками и плесенью нутро. Старый, округлый и надежный, как валун, он нечист и уверен в себе. Еще бы! Его победную песнь слышит вся коммунальная квартира. Хозяйка, Тамара Васильна, почти такая же квадратная и непробиваемая, как он сам, никому не даст в обиду своего друга и товарища. Надпись «ЗИЛ-Москва» таинственно и самодовольно поблескивает в полумраке коридора.

И когда, измученный неврастенией, в узкой майке и звонких шлепанцах, сосед выскакивает из своей норы, как чёрт из табакерки, холодильник издаёт мощное раскатистое «Ррррр!» и замирает во славе победы.

Лёвушка в исступлении пинает белёсое чудище, стараясь, впрочем, не зашибить пальцев, но холодильник лишь булькает и хохочет в ответ арктическим нутром. «Гадина!» — беззвучно шепчет несчастный и шлёпает на кухню. «ЗИЛ» провожает его безглазым плоским лицом. Сказать по правде, последнее время уверенности его поубавилось — застывший ледяной смрад забил воздуховоды, старенькое реле изнывает от жары и отдаёт приказы на включение двигателя уж на последнем дыхании. Поистёрлась изоляция дверцы, и прущая изнутри ледяная подушка то и дело приоткрывает её, словно стараясь впустить освежающего воздуха. Но коридорный дух несвеж и горяч, и облегчения не наступает.

Лёвушка, дрожа от гнева и бессилия, пьёт на кухне тепловатую воду и глядит в окно. Высокая ледяная луна плывёт над миром. Небо спокойно и равнодушно. По полу сквозит. Лёвушка поджимает озябшие пальцы, раздумывая буднично, где бы раздобыть стрихнину, отравить Тамару Васильну, потому что она конечно не разрешит не то что выбросить, но даже и переставить эту тварь… Потом вспоминает, что даже не представляет себе, что такое «стрихнин» и горько усмехнувшись кого травить собрался, дурак возвращается в комнату. Проходя мимо чудовищного агрегата, старается не смотреть. Холодильник молчит. И только когда за Лёвой закрывается дверь, радостно клокочет: «Бррууум! Бум-бум!» Лёвушка, ошалелый, выскакивает обратно. Секунд десять тупо смотрит на врага. Потом наклоняется, выдергивает штепсель из розетки и обрывает тем самым очередную грохочущую руладу.

«Вот тебе, гнида!» — шепчет он радостно. Упав в постель, некоторое время слушает блаженную тишину и, уже засыпая, улыбается.

Он просыпается не сразу, а будто выныривает из тёмно-бурой пелены к свету. Выныривает, но вынырнуть не может.

Неясная волна звуков то приближается, то удаляется, он различает чей-то крик: «Да хто ж это!», его вдруг толкают, трогают за ногу, за живот. Лёвушка пытается открыть глаза, проснуться, сделать хоть что-нибудь! Неподвижность пугает его, он силится дернуться и заорать, и у него получается. Из горла доносится страшное «Брум-бум-бум!» и Лёвушка замирает в ужасе. Он чувствует, как его тело вдруг распахивается, как будто в животе открыли дверку. Над ухом раздается: «Суп весь скис! Лёвка!» и Тамара Васильна, а это несомненно она, начинает колотиться в левушкину дверь. Тот пытается повернуть голову, но какое там — у него больше нет головы, только квадратное, в потёртостях белое тело и решетчатая спина. По животу разливается холод, и Левушке это приятно, но осознание случившегося перекрывает всё, и он снова дергается и вопит: «Помогите!»

— Совершенно незачем так орать, — раздается тихий интеллигентный голос, и Лёвушка замолкает на полукрике, а потом осторожно спрашивает, но не губами, а своим внутренним голосом:

— А вы кто?

В ответ слышится кокетливое хихиканье, и следом жеманное: «Элизабет!»

— Кто-о? — насмешливо тянет Лёвушка, но спохватывается. Теперь уже ничего не может быть слишком странным, решает он и представляется: «Лев. Лев Панфилов». Гордое звучание собственного имени приободряет его.

— Я знаю, — тот же кокетливый девичий голосок заставляет Лёвушку внутренне собраться, и он даже пытается втянуть живот, на секунду забыв, что пузо его теперь железное, и втянуться не может никак.

— Мы же соседи, — продолжает Элизабет, — вы тут уж лет двадцать, как проживаете, я вас каждый день слышу.

— Что-то я не припомню, — начинает галантно Панфилов, но девица бесцеремонно его перебивает:

— Я этажерка, и вы меня конечно помните, в прошлом месяце взяли с моей полки томик О`Генри и не вернули!

Левушка вспоминает тонконогую, под орех, этажерку напротив холодильника.

Пока он обдумывает, что ещё можно сказать, дверь его комнаты распахивается и слышится невнятное бормотание, а следом — звук шлепанцев. Холодильник в теле Льва шествует по коридору и бормочет: «Ну ничего так, могло быть и хуже, каморка убогая конечно, но это мы приберём». Хлопает еще одна дверь и раздается зычный бас Тамары Васильны:

— Эй! Ты зачем холодильник вырубил, паскуда ты эдакая? Совсем страх потеряли! И пол вытирай давай, воды натекло!

— Тама-а-рочка Васильевна, — голос Льва звучит на редкость уверенно, гладко, он словно любимое имя поёт, — дорогая моя! Да на что бы мне трогать ваш холодильничек, что вы!

Судя по обалделому выдоху, Тамарочка Васильевна не ожидала такого поворота. Слышится какая-то возня и голос Льва произносит: «Такая вы миловидная все же дамочка, глаз не оторвать! Смотрел бы и смотрел! А какие у вас восхитительные сырнички!»

Тамара Васильевна начинает глубоко и возмущенно дышать:

— Не припомню, чтобы я тебя сырниками угощала, ты что ж это, стащил?

— Да как можно! Как можно! Слухами, знаете ли, земля…

Лёвушка, слушавший эту болтовню, начинает свирепеть и кричит им:

— Вор он, вор! Верни тело, гадёныш!

Его тело сотрясается от гнева и последующих рыданий.

Тамара Васильна кладёт руку на холодильник и произносит с сомнением:

— Ты что же, мил друг, разворчался?

Тут же поверх её руки Лёвушка чувствует еще одну ладонь, поуже, вялую и холодную. Этот мерзавец, вор его тела, заигрывает с соседкой! Голос вора звучит вкрадчиво, он прижимается к толстому соседкиному заду, а заодно и к левушкиному боку и урчит котом:

— Совсем он старый стал, Тамарочка, пора бы уже на покой. Я вам новый холодильничек подарю, хотите?

Тамара взвизгивает и вырывается из соседских обьятий.

— Да что с тобой сегодня, Лев, ты пьян что ли?

— О да, я пьян, я пьян тобо-о-ю, — запевает вдруг он, и Элизабет сокрушенно вздыхает «Ну началось!». Под громовое пение соседи удаляются по коридору на кухню, а Лев мученически восклицает «За что мне это?!»

— За лень, — моментально отзывается Элизабет.

— В смысле? Я работаю, между прочим! — тут Лев понимает, что на работу сегодня он уже не пришёл, и вряд ли придёт в ближайшее время. Это вызывает в нем новый приступ паники и слез, и Элизабет терпеливо ждёт, пока он обессиленно замолчит, выдохшись.

— Ну и за это тоже, — задумчиво добавляет этажерка, — за нытьё и истерики. Ты истеричка, Панфилов.

Лев обдумывает, что бы ответить такое пообиднее, но ничего на ум не приходит, и он молчит.

Время тянется бесконечно. Соседи переговариваются на кухне, причем, судя по интонациям, Тамарочка сдает свои неприступные позиции, в голосе её появились кокетливые нотки. Она возвращается к холодильнику, кряхтя, вытирает воду, потом лезет в него и достает что-то, приговаривая: «Фарш вроде ничего, живой ещё», и уже громче, в сторону кухни: «Сейчас котлеток нажарим!»

— Нет, ну что такое, она его уже и кормить собирается, — возмущенно бормочет Лёвушка, — мне бы хоть чаю когда предложила.

— Нет у тебя подхода к женскому сердцу, — наставительно замечает Элизабет, — ты о чём вообще с женщинами говоришь?

Панфилов мнётся и понимает, что с женщинами он обычно не говорит. О чем с ними говорить? Вот с этой Тамарой Васильной, о чём с ней вообще можно?

Тут Тамара бормочет, видимо разглядев плесень и общую заскорузлость холодильника:

— М-да, пора тебя и правда менять, мил друг.

— Это плохо, — шепчет Элизабет, — очень нехорошо.

— Почему? — любые перемены манят Льва, лишь бы выбраться из ненавистного угла, там глядишь, по дороге как-то растрясут, он и выпадет из этого чудовища.

— Потому что пока еще есть шанс вернуть всё обратно, — наставительно замечает этажерка.

— Как? Откуда ты знаешь? Почему раньше молчала? — вопросов слишком много, Лев от возбуждения начинает подрагивать и подскакивать, а Тамара прижимает его сверху сильной рукой и говорит уже громко:
— Пожалуй я не прочь заменить его! — с этими словами она с силой хлопает дверцей, вызывая у Лёвушки приступ мигрени, и шаркает в сторону кухни.

— Говори же, не томи, — взывает Лев, и этажерка рассказывает такую историю.

— Когда полнолуние выпадает на последние дни февраля високосного года, магия лунного света творит поразительное волшебство. Мириады душ в эту ночь неспокойны, все смотрят на лунный лик…

Лёвушка бесцеремонно перебивает её:
— Да к чёрту лирику! Меня вот-вот понесут на свалку, при чём тут луна вообще.

Элизабет молчит некоторое время, потом продолжает буднично:

— Еще одну ночь ты можешь переселиться в другое тело, но есть условия.

— Какие?

— Тот, с кем ты хочешь обменяться телами, должен прикоснуться к тебе, да не просто так, а испытывая сильное чувство. Ну а ты соответственно должен любить или ненавидеть его.

Лев отгоняет мысли, какое именно чувство испытывал к нему холодильник и лишь уточняет:

— Это сработает только в нынешнее полнолуние?

— Да.

— Это точно?

Этажерка молчит.

— Он знал?

— Кто? Зил? Нет, он мне не поверил. А я говорила. Но мужлану разве что объяснишь, — она горестно вздыхает.

— Откуда ты знаешь, Элизабет?

— Я этажерка, — горделиво возвещает она и умолкает, будто сказала достаточно. Лев молчит тоже, и она объясняет, как глупому:

— Я живу в этом предмете уже много лет, и книг на мне поменялось достаточно. Считай, что я прочитала об этом.

— Что? Ты можешь читать книги, что на тебя поставили?

— Да. А ты можешь есть, что в тебя положили. Но сегодня не советую этого делать.

Лев пытается представить, как это. Чем он должен пробовать? Кстати, уже было бы неплохо подкрепиться.

Ах, не о том это всё, не о том надо думать!

— А ты…ты до этого кем была? Девушкой? Давно ли ты в этом…гм…теле?

— Да, я была девушкой. И звали меня по-другому, но это не важно. Это было… лет сто назад, или около того, я плохо помню. Я часами просиживала в кресле у любимой этажерки с книжками, и однажды уснула рядом с ней, а проснулась уже внутри.

— Ужасно, — Лев пытается представить, каково это — сто лет быть заточенным в какой-то предмет, ум его мечется, и реле глухо стучит где-то внутри.

— Нет, — говорит вдруг Элизабет, — ничего ужасного. Мне нравится. То есть поначалу было тоскливо, но, когда я поняла, что могу читать книги сколько вздумается, что не надо выходить замуж за премерзкого мистера как-его-там, что маменька больше не накажет меня за непослушание, а глаза никогда не испортятся от чтения, я стала счастливой.

Некоторое время они молчат, а потом она предлагает:

— Хочешь, почитаю тебе?

Лев внутренне содрогается. Никогда он не любил чтения вслух, но отказать новой знакомой неловко, да и скучно стоять столбом.

— Давай.

— Что ты любишь?

Он хочет сказать, что ему всё равно, и книг он не любит, но с запинкой произносит:
— Выбери сама.

Элизабет размышляет некоторое время и начинает размеренно и скучно:

«Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену».

Лев вздыхает, приготовившись к долгой истории, но тут с кухни доносится взрыв хохота, и в коридор вплывает Зил, довольный и кажется навеселе. Он поёт:

— Сердце красавицы склонно к изме-е-не, — и даже немного выделывает ногами на линолеуме. Подойдя к холодильнику, он панибратски шлепает его по плечу и объявляет:

«Жизнь прекрасна! А ты отправляешься в утиль!»

Лев, напрягшись изо всех сил, даёт разряд на корпус, и ненавистного мужлана маленько шибает током. Тот разьярённо шипит и пинает холодильник в дверцу:

— Ненавижу тебя, мразь, старье чёр… — он осекается и ныряет в комнату, а следом раздаются на удивление легкие, можно сказать летящие шаги Тамары.

— Лёвушка, — воркует она, — а когда пойдем новый холодильничек выбирать?

Из-за двери слышится приглушенное: «Завтра, радость моя, всё завтра. Сегодня у меня дела!» Тамара вздыхает, и Лев прямо-таки видит, как она прижимает крепкие руки домиком к обширной груди, а глаза застит какое-то новое чувство.

Лев же мысленно выдыхает и молится, чтобы всё получилось этой ночью. Элизабет, дождавшись, покуда соседи угомонятся и разойдутся по комнатам, продолжает неспешное чтение, но Лев слушает вполуха. Он ждёт ночи и лунной магии, потому что прикосновения и чувства — налицо.

Фреон течет по его венам, голос Элизабет звучит монотонно и глухо, убаюкивая и утешая. Лев думает, какой она была в жизни. Наверное, стройной девицей в белом платьице, упрямой и смешливой. Он размечтался и не заметил, как уснул.

Лев открыл глаза. В лицо светила наглая луна. От окна тянуло холодом, но его обдало жаром и восторгом — он снова был собой! Прислушался — из коридора раздавалось возмущенное тарахтенье и клёкот. Лев вскочил с постели, ощупывая свои бока и майку, и голову, и нос с упоением. Живой! И может двигаться. Он подпрыгнул и стал скакать по комнате босиком, ушибаясь пальцами об углы и не замечая того. Как хорошо быть живым, как хорошо быть свободным!

Осторожно подкрался к двери, выглянул в коридор. Этажерка стояла всё там же, напротив его комнаты, печальная и тёмная. А сбоку, по правую руку, притулился Зил.

Лев победно улыбнулся ему и отправился спать.

Наутро Тамара постучалась в дверь осторожно, по-заговорщически:

— А я сырников напекла! Как ты любишь!

Лев спросонок не сразу понял, что с ней, но потом вспомнил и вышел в коридор барином.

Сырники и впрямь оказались хороши.

— Ну что, будем выбирать?

— Да. И я сразу закажу вынос этого старья, — домовито заметил Лев, прикидывая, что придется брать кредит. Но он был готов на всё, лишь бы избавиться от Зила в своем доме. Тут же его пронзила мысль о Элизабет. Он впервые с момента пробуждения вспомнил о ней, и воспоминание наполнило его незнакомой доселе сладкой тревогой.

— И кстати, можно я тогда заберу старую этажерку из коридора? Тебе же не нужна?

— Ой да забирай, только пыль собирает эта рухлядь, — великодушно махнула пухлой ручкой Тамара, подкладывая ему сметанки.

Лев взъерошил свои редкие волосы и улыбнулся Тамаре, а сам подумал: «Придется съезжать, новым холодильником тут не отделаешься». Но он был готов.

С тех пор в его жизни всё складывалось удачно. То ли крепкий сон стал тому причиной, то ли неуёмная жажда жизни и движения — кто скажет точно? Он сменил работу и продал комнату, переехав в новенькую студию. Пусть двадцать четыре метра, зато все свои, и никаких Тамар. В почётном углу его нового жилища стояла теперь Элизабет, и он менял на ней книги каждый месяц, а некоторые даже читал сам. И самая поразительная перемена — он теперь знал, о чём разговаривать с женщинами. Стоило спросить: “А что ты читаешь?», и разговор завязывался сам собой. Ну а кто умеет поговорить с женщиной — у того обычно и с остальным порядок.