Злой пингвин в Арктике

Часть первая. Властелин льдов и его проклятие

Арктика. Бескрайнее, ослепительно-белое царство молчания, где воздух звенит от мороза, а солнце даже в полдень висит бледным, негреющим диском. Здесь, на самом острие мира, где лишь ветер да треск ломающегося льда нарушают величавый покой, обитал он. Геннадий.

Геннадий был императорским пингвином. Но не просто одним из многих. Он был, без сомнения, самым ухоженным, самым осанистым и, что уж скрывать, самым ворчливым пингвином на всём Северном полюсе. Его чёрно-белый фрак всегда был безупречно чист, клюв отполирован до блеска, а осанка могла бы вызвать зависть у любого английского лорда. Он был аристократом льда, единоличным властелином своего идеально выстроенного мира.

Каждое его утро было ритуалом. Ровно в 6:00 по внутренним, безупречно точным биологическим часам Геннадий открывал один глаз, потом второй. Он не вскакивал, как какая-нибудь нервная крачка. Нет. Он медленно, с достоинством поднимался, отряхивал с бока прилипшую снежинку (которая, конечно, имела наглость прилипнуть ночью) и совершал первый обход своих владений. Его владениями был величественный айсберг, который он считал своим по праву первородства и находки. Айсберг был почти идеален: с удобной ледяной горкой для спуска, платформой для созерцания и глубокой, кристально чистой полыньёй, всегда полной сочной, серебристой арктической рыбы.

Идиллия. Абсолютная, стерильная, прекрасная в своей упорядоченности идиллия. До того самого момента, пока не проснулись Они.

Первыми, как всегда, подняли свой оглушительный гвалт чайки. Стая белоснежных, наглых, вечно голодных летающих крыс, как мысленно называл их Геннадий. Они с криками носились над его айсбергом, справляя свои птичьи нужды на идеально чистый лёд и оккупируя всё ледяное пространство.

— Карр! Кар-кар-кар! — неслось с небес. «Молчать!»— мысленно рявкнул Геннадий, но даже мысленно его внутренний голос звучал вежливо, но ледяно. «Здесь зона тишины и рефлексии! Убирайтесь на свои скалы!»

Чайки, естественно, проигнорировали его смертельный взгляд. Одна из них, самая наглая, с кривым клювом, пролетела так низко, что чуть не задела его ластами.

Геннадий лишь зажмурился, мысленно считая до десяти. Он уже дошёл до восьми, когда до его ушей донёсся новый, ещё более отвратительный звук. Что-то среднее между храпом умирающего бегемота, всхлипыванием и звуком гигантской соломинки, с помощью которой выпивают йогурт. Это просыпались моржи.

Их было трое. Огромных, жирных, усатых и бесконечно самодовольных. Они облепили противоположный склон его айсберга, превратив его в свой личный пляж для сонь. Самый большой, по кличке Борька (Геннадий подслушал, как чайки звали его так), лежал в центре, сверкая единственным обломанным бивнем и издавая те самые звуки. Двое других, поменьше, лениво чесали бока, с грохотом падая на лёд.

— Позор, — прошипел про себя Геннадий. — Абсолютное отсутствие самоуважения и понятий о личном пространстве. Этот айсберг — не общежитие!

Он уже собирался было сделать им строгое замечание, подойти и изложить все свои претензии пункт за пунктом, подкрепив их вескими аргументами в виде резких тычков клювом, но его остановило появление третьего, и самого главного, бича его спокойствия.

Из-за айсберга, с оглушительным плеском и фонтаном брызг, вылез Урфин. Белый медведь. Вернее, существо, которое когда-то, видимо, им было. Сейчас же это был нескладный, вечно голодный, невероятно неуклюжий комок белой шерсти с глазами-бусинками, в которых плескалась лишь вселенская тоска и постоянное недоумение.

Урфин был не просто глуп. Он был гением деструктивной неловкости. Он мог поскользнуться на абсолютно ровном льду. Он мог промахнуться при ловле рыбы на расстоянии в пять сантиметров. Он мог, просто проходя мимо, зацепиться когтем за торчащую льдинку и обрушить половину ледяного навеса.

И сейчас, выбравшись из воды, Урфин отряхнулся с энергией стиральной машины, забрызгав всё в радиусе десяти метров, и, увидев Геннадия, радостно заурчал. Это урчание напоминало звук неисправного снегохода.

— При-ве-ет, ко-ко-да-ра! — пробурчал он, неуклюже приближаясь и путая слова, как обычно. Его дыхание пахло рыбой и безнадёгой.

Геннадий замер, встав в свою королевскую позу. — Урфин, — его голос прозвучал тихо, но так, что даже чайки на мгновение притихли. — Мы уже обсуждали это. Дистанция. Пять метров. Это мой личный радиус. Ты его нарушаешь.

— Но я голодный-ый-ый, — простонал медведь, жалобно потирая лапой живот. — Рыбка не ловится. Покажи, как ты это делаешь? Ты такой у-у-мный!

Это была чистая правда. Геннадий был виртуозом рыбной ловли. Он никогда не нырял с шумом, он входил в воду бесшлотно, как чёрно-белая тень, и всегда возвращался с самой жирной и вкусной добычей. Урфин же был катастрофой на лапах.

— Мои навыки — это результат дисциплины и концентрации, а не тупого силового подхода, — отрезал Геннадий, разворачиваясь к полынье. — Тренируйся. Развивайся. Но делай это в стороне от меня.

Он гордо отвернулся, надеясь, что это послание будет наконец усвоено. Он сделал несколько изящных шагов к воде, собираясь совершить свой утренний заплыв и забыть об этих варварах хоть на полчаса. Он уже видел в кристальной воде силуэты жирных, непуганых рыб. Он уже чувствовал вкус победы…

И в этот самый момент раздался оглушительный, утробный, срывающийся с самых низов рокот. Это был Борька. Морж, закончив свой послеобеденный сон (хотя до обеда было ещё далеко), потянулся, зевнул так, что было видно всю его глотку, испещрённую шрамами от поедания ежей, и с довольным видом плюхнулся в воду именно в ту самую полынью, куда целился Геннадий.

Вода взметнулась фонтаном, рыба в ужасе разбежалась, а по поверхности поплыли круги от жира и довольного урчания.

Геннадий застыл на месте. Его ласты сжались в кулаки. Его безупречно гладкое оперение на груди взъерошилось. По его клюву пробежала нервная дрожь. Он медленно, очень медленно поднял голову и окинул взглядом всё, что его окружало: орущие чайки, храпящие моржи, несчастный, голодный Урфин, который теперь пытался лизнуть собственную спину и при этом терял равновесие, и клочья своей идеальной белой шерсти, разлетающиеся по ветру.

Терпение лопнуло. Оно не просто лопнуло, оно взорвалось, как перегретый паровой котёл в самом сердце ледяной пустыни.

Тишина, которую он так лелеял, была мертва. Порядок, который он выстраивал годами, растоптан. Его царство превратилось в цирк, а он — в несчастного смотрителя за клетками с дикими, невоспитанными животными.

И в этот миг в душе Геннадия, аристократа и интеллектуала, родилось новое, доселе неведомое ему чувство. Чистейшее, обжигающе-яркое, всепоглощающее… бешенство.

Он больше не был просто Геннадием. Он стал… Злым Пингвином.

Его глаза сузились до двух ледяных щелочек. Он медленно, с невозмутимым, но смертоносным спокойствием, обернулся и направился к своей ледяной горке. Там, с самой её вершины, росла длинная, идеально заострённая, как кинжал, сосулька. Сосулька его мечты. Сосулька его возмездия.

Война была объявлена. И это будет самая холодная и самая беспощадная война во всей истории Арктики.