Змеиный Полоцк

Тяжелый, приторный дух воска и остывшего с вечера сбитня стоял в горнице плотным туманом. Ждан открыл глаза, чувствуя, как меховое одеяло давит на грудь. Было жарко. В доме вдовы Любавы топили не скупясь — по-княжески, "по-белому", выпуская дым в трубу, а не в окно, что в этом грязном городище считалось верхом роскоши.

Он перекатился на спину, рассматривая закопченные балки потолка. В животе бурлило глухое раздражение, какое бывает у волка, которого кормят до отвала, но держат на цепи. Ждану не хотелось вставать. Не хотелось видеть заплывшее утренней одутловатостью лицо Любавы, слышать ее сюсюканье. Но он помнил, зачем он здесь.

Шорох справа. Ждан мгновенно нацепил маску. Не ту, железную, с личиной, что надевают в бой варяги, а ту, что из улыбки и теплого взгляда. Она весила куда больше железа.

— Проснулся, сокол мой ясный? — голос Любавы дрожал от той собачьей преданности, которая вызывала у Ждана тошноту.

Женщина нависла над ним. Она была ещё красива той зрелой, тяжелой красотой, которую дает сытая жизнь и отсутствие тяжелой работы в поле. Но возраст брал свое: мелкая сетка морщин у глаз, чуть обвисшая шея, которую она стыдливо прикрывала льняным платом. Ей было за сорок — на десять зим больше, чем Ждану. Жена старшего дружинника, ныне «мертвого героя», уважаемая вдова. Его «золотая жила».

— С тобой всегда утро доброе, Любава, — соврал он хриплым спросонья голосом и потянулся к ковшу с водой.

— А я тебе гостинец приготовила. Ждала, пока очи откроешь. — Она суетливо полезла под подушку, шурша дорогими тканями, выменянными у греческих купцов. — Смотри. Вчера новгородцы на торг вышли, я сразу приметила. Тебе по чину.

На её ладони лежал тяжелый кусок серебра. Фибула. Скандинавская работа: массивная, в виде скрученного в узел змея, пожирающего свой хвост. Глаза змея были из крохотных кусочков красного граната.

Ждан взял вещь в руку. Холод металла отрезвил. Взвесил на ладони. Гривны две весом, не меньше. За такую штуку можно купить хорошего коня или кормить семью кузнеца полгода.

— Царский подарок, — он заставил себя улыбнуться шире и провел пальцем по щеке женщины. — Балуешь ты меня, Любава. Негоже младшему гридю в серебре ходить, как боярину.

— Носи под плащом, — горячо зашептала она, прижимаясь щекой к его груди. — Для меня носи. Чтобы помнил, кто тебя любит. Мужа моего, пусть земля ему будет пухом, лес забрал, тела не вернули... А ты живой. Ты здесь. Ты — моя отрада, Ждан. Не ходи в лес, прошу тебя. Служи у ворот, в городе...

Упоминание мужа — Борислава — царапнуло слух. Любава говорила о покойном с уважением, но без той страсти, с какой теперь цеплялась за молодого любовника. Борислав сгинул в чащобах под Смоленском, вычищая разбойников, и оставил жене дом, сундуки добра и неприкосновенный статус. Ждан мысленно поблагодарил мертвеца. Мертвые полезны: они молчат и платят за живых.

Он сел на краю постели, свесив ноги на медвежью шкуру.
— Мне пора, — сухо сказал он, отстраняя её руку. — Князь с утра смотр дружине учиняет. Если опоздаю — сотник шкуру спустит. А я без шкуры тебе зачем?

Он начал одеваться. Это был ритуал возвращения себя. Льняная рубаха, пропитанная её духами, скрылась под шерстяным поддоспешником. Поверх легла кольчуга — холодная, привычная тяжесть, возвращающая уверенность. Затем пояс с широкими бляшками, на который он подвесил ножны.

Любава сидела в ворохе перин, подтянув колени к груди, и смотрела на него влюбленными, влажными глазами. Она не видела в нем наемника, расчетливого сукина сына, который высчитывает стоимость подарка, пока целует её руку. Она видела защитника. Замену мужу.

Ждан приколол подаренную фибулу к плащу с изнанки, чтобы не дразнить товарищей. Серебро приятно холодило ребра.

— Вернешься вечером? — спросила она.
— Если дозор будет милостив.

Он соврал. Вечером он собирался к Веселине. В продымленную кузницу, где пахло углем и девичьим потом, где тело было молодым и упругим, и где не нужно было лгать про вечную любовь, а можно было просто брать свое.

Выйдя из избы, Ждан вдохнул сырой, промозглый воздух Гнёздова. Деревянные мостовые чавкали под сапогами прохожих. Где-то лаяли собаки, звенели молоты, орали зазывалы на торжище. Смоленск жил, глотая людей и выплевывая кости. Ждан поправил перевязь меча и шагнул в грязь, чувствуя, как серебряная змея под плащом греет душу мыслью о наживе. День только начинался.

Глава 2. Ржавчина на стали

Утоптанная земля детинца гудела от ударов деревянных мечей о щиты. Пыль, смешанная с запахом конского пота и дегтя, забивалась в нос, скрипела на зубах. Солнце стояло высоко, заставляя десяток младших гридей, облаченных в стеганые тегиляи, истекать потом.

Ждан стоял в стороне, опираясь на ограждение. Его шлем лежал на земле, мокрые от пота волосы липли ко лбу. Он смотрел, как двое новичков-отроков неуклюже вальсируют друг вокруг друга, боясь нанести настоящий удар. Детская возня.

— Стоять! — голос Князя хлестнул, как кнут пастуха.

Музыка боя смолкла. Князь, высокий, широкоплечий мужчина с бородой, в которой уже блестело серебро седины, спустился с крыльца терема. Он не носил сейчас брони, только богатый кафтан и легкий меч на поясе, но тяжесть его взгляда пригибала к земле лучше любой плиты.

Князь прошел вдоль строя запыхавшихся дружинников. Он пнул валяющийся щит так, что тот отлетел в сторону.

— Я смотрю на вас и не вижу волков, — тихо начал Князь, но в тишине плаца его голос слышал каждый. — Я вижу свиней, откормленных на моем хлебе и меде. Свиней, готовых к забою.

Он остановился напротив сотника, отвечающего за муштру.
— Третьего дня, — продолжил Князь, повышая голос, — лесорубы нашли на западной просеке пустую телегу. Без коня. Без людей. Даже крови не осталось. Лес глотает людей, как ненасытная пасть. А мои люди? Мои защитники? — Князь обвел рукой строй. — Вы двигаетесь так, будто ваши жопы приросли к лавкам в корчме!

Ропот пробежал по рядам. «Лешие шалят», — прошептал кто-то сзади. «Не лешие», — подумал Ждан. — «Леший берет одного, если в лес зайдешь. А тут пропадают с трактов. Тут зубы нужны».

— Ждан! — выкрикнул Князь, заметив его скучающий вид. — А ну, выйди. Покажи этим телятам, за что я тебе серебро плачу, пока они медью перебиваются.

Ждан подобрал свой учебный меч — тяжелый, из дуба, утяжеленный свинцом. Он шагнул в круг. Против него выставили Бурого — огромного детину, пришедшего с севера, сильного как бык, но прямолинейного, как бревно.

— Без жалости, — бросил Князь.

Бурой осклабился. Он был выше Ждана на голову и считал, что в ближнем бою масса решает всё. Он зарычал, размахивая дубиной, и попер вперед, надеясь просто смять противника щитом.

Ждан не шелохнулся. Он ждал. Он смотрел не на дубину, а на ноги и плечи здоровяка.
В момент, когда Бурой вложил всю силу в замах, намереваясь размозжить «красавчику» ключицу, Ждан сделал лишь полшага в сторону. Текучее, экономное движение.

Дубина Бурого рассекла воздух там, где мгновение назад стояла голова Ждана. Инерция потащила здоровяка вперед, открывая незащищенный бок.
Удар Ждана был коротким и злым. Деревянное острие меча вошло точно под ребра, в солнечное сплетение. Бурой захрипел, воздух вышибло из его легких, щит опустился.

Второй удар Ждан нанес плоскостью меча по подколенному сгибу. Нога Бурого подогнулась, и гора мяса рухнула в пыль.

Ждан не остановился. Это была не игра. В реальном бою лежачего добивают сразу. Он наступил на щит поверженного, прижав того к земле, и приставил конец деревянного меча к горлу хрипящего гиганта.

— Мертв, — равнодушно бросил Ждан, глядя в выпученные от боли и обиды глаза Бурого. — Ты замахнулся, как дрова рубишь. В лесу ты бы уже кишки свои собирал.

Он убрал ногу и протянул руку, помогая здоровяку подняться. Никакого злорадства, только холодная механика ремесла.

Князь одобрительно хмыкнул, глядя на побледневших отроков.
— Вот так, — сказал он, сплюнув в пыль. — Глаза должны быть на затылке. Лес не прощает ошибок. Говорят, твари появились... такие, что железо с трудом берет. А вы от своих теней шарахаетесь. Ждан, ты сегодня в ночной дозор у Восточных ворот. И возьми пару этих олухов. Пусть поучатся стоять тихо, а не лясы точить.

— Сделаю, княже, — коротко кивнул Ждан.

Тренировка возобновилась с удвоенной яростью. Никто не хотел быть следующим, на кого укажет княжеский перст. Ждан отошел к корыту с водой, смыть грязь с лица. Его руки не дрожали после схватки. Он был инструментом войны, хорошо отточенным и дорогим. И, как любой хороший инструмент, он знал: чем опаснее работа, тем выше плата. А лес, судя по словам князя, обещал быть очень щедрым на опасность.

Глава 3. Медовая ложь

Сумерки опустились на днепровские кручи плотным, синим саваном. Гнёздово затихало. Замирал звон наковален, умолкали торги, лишь со сторожевых вышек долетали оклики дозорных, да псы брехали на поднимающийся от реки туман.

Ждан любил это время. Время теней.

Сменившись с дозора раньше срока (пару монет другому гридю развязали вопрос очередности), он не пошел в общую казарму и не вернулся в душный терем Любавы. Он сбросил приметный красный плащ с серебряной фибулой, сунул его в седельную суму, накинул простую серую свитку и растворился в переулках ремесленного посада.

Деревня кузнеца стояла на отшибе, у самого края леса — так повелось, чтобы искры от горна не запалили весь город. Ждан шел уверенно, перемахивая через плетни там, где тропы были слишком грязными. Знакомый пес кузнеца, было зарычав, тут же смолк, узнав запах, и вильнул хвостом. Ждан не поскупился кинуть ему кусок вяленого мяса. Молчание здесь ценилось дорого.

Он проскользнул в приоткрытую дверь сенника — огромного сарая, забитого сухим разнотравьем для скотины.
В темноте пахло чабрецом, пылью и теплом нагретой за день соломы.

— Ждан? — тихий, певучий шепот раздался сверху, с балок.

В следующий миг на него налетела мягкая тяжесть. Веселина спрыгнула прямо ему в руки, не заботясь о том, что может упасть. Она была легкой, упругой, пахла не благовониями Византии, как Любава, а молоком и дымом отцовского горна. Живой огонь.

— Тише, бешеная, — хмыкнул он, но руки его уже жадно сминали льняную ткань на её спине, прижимая девушку к себе.

Она целовала его так, будто пила воду после долгой жажды в степи. В этом не было того сложного, вымученного театра, который устраивала вдова. У Веселины всё было простым и честным: тело просило ласки, сердце просило героя.

Они упали в сено. Ждан сбросил маску воина и циника. Здесь, в колючей темноте, он позволял себе быть просто мужчиной — сильным, властным, берущим своё. Веселина была его отдушиной, глотком ледяной воды после приторного меда. Она стонала, впиваясь ногтями в его плечи, и шептала его имя, как молитву богам. Для неё это была любовь всей жизни. Для него — разрядка и подтверждение того, что он всё еще молод.

Позже, когда они лежали, тяжело дыша, и лунный свет пробивался сквозь щели в крыше, чертя полосы на их телах, Веселина положила голову ему на грудь.

— Отец косится, — тихо сказала она, перебирая пальцами волосы на его груди. — Свататься приходил сын кожевника. Богатый, дом свой ставит. Отец молчит пока, но долго ждать не станет. Ему внуки нужны.

Ждан напрягся, но вида не подал. Он лениво поглаживал её по гладкому бедру, глядя в темноту под потолком.
— Кожевник? — усмехнулся он. — От него же мочой воняет за версту. Неужто пойдешь за такого после княжьего дружинника?

— Не пойду, — она приподнялась, заглядывая ему в глаза. В её взгляде было столько надежды, что Ждану на миг стало неуютно. — Я тебе верю, Ждан. Ты говорил, скоро к князю за дозволением пойдешь. Говорил, что серебро копишь на выкуп. Много еще осталось?

Она не знала, что серебро уже есть. Что оно лежит у Ждана в суме, змеиным узлом свернувшись на фибуле вдовы. Но это серебро предназначалось не для выкупа кузнецовой дочки, а для самого Ждана — для хорошего коня, для новой кольчуги, для статуса.

Он провел ладонью по её щеке, по мягким губам, заставляя замолчать.

— Скоро, ягодка моя. Совсем скоро, — соврал он легко, привычно. — Вот сходим в поход на радимичей, вернусь с богатой добычей — и сразу к отцу твоему. Ноги ему поклоню. Не хочу тебя в нищету брать, хочу, чтоб как княгиня ходила.

Ложь лилась медом. Ему ничего не стоило обещать. «Поход» мог быть через месяц, а мог и через год. Или никогда.

— Правда? — выдохнула она, и глаза её заблестели даже в темноте.
— Слово воина, — припечатал Ждан, не чувствуя ни капли стыда. — А теперь иди. Отец хрыч старый, но слух у него как у совы. Не ровен час, с вилами придет.

Веселина порывисто поцеловала его в губы, поправила сбившуюся рубаху и скользнула к лестнице. У выхода она обернулась, полная счастья, подаренного пустыми словами:
— Я ждать буду. Хоть вечность.

Когда дверь за ней скрипнула, Ждан остался лежать в сене. Улыбка сползла с его лица, вернулась привычная жесткость. Он отряхнул прилипшую труху с штанов.

«Ждать она будет...» — подумал он без злости, просто констатируя факт. — «До первого брюха или до первой розги отца».

Он выбрался из сенника так же, как и пришел — тенью. Ночь холодила разгоряченную кожу. В голове было ясно. Тело получило своё, эго потешено чужим обожанием. Пора было возвращаться в караул. Его ждал долгий, скучный патруль, и единственное, что тревожило его совесть, — это как бы незаметно смахнуть сенную труху с плаща, чтобы парни в дружине не засмеяли. О чувствах девушки он не думал вовсе.

Глава 4. Запах беды

Дни тянулись липкой паутиной. Смоленск жил в тумане и дожде, дороги раскисли. Ждан скучал.

В тереме Любавы было пусто. Вдова, сговорившись с родичами из-под Витебска, уехала навестить старую тетку — "за приданным", как она намекала, блестя глазами. На деле же это был просто визит вежливости, но с целым обозом сундуков и тремя дружинниками охраны.
Её не было уже неделю.

Ждан пользовался моментом вовсю. Днем он спал в её перинах без необходимости притворяться влюбленным, ел с её стола, гоняя слуг, как хозяин. Вечерами просаживал мелкую монету в зернь (игра в кости) с варяжскими купцами на пристани, слушая байки о далеком Миклагарде и золотых цепях.
Его радовала тишина. Никакого сюсюканья, никаких «ясных соколов». Только он и её богатство. Но к концу недели серебро в кошеле начало таять. Азарт съедал монеты быстрее, чем вино.
Он поймал себя на мысли: «Скорей бы эта старая корова вернулась. Мне нужны новые ножны. И сапоги». Эта мысль не вызвала стыда, только легкое раздражение от задержки.

Они должны были быть вчера.

— Ждан! — окрик часового с башни прервал его размышления. Он сидел на крыльце гридницы, точа нож осеком. — К Князю беги! Там гонец! В мыле весь, еле дышит!

Сердце пропустило удар не от страха, а от охотничьего инстинкта. Чутье, то самое, что спасало его на спаррингах, вздыбило волосы на загривке. Он сунул нож в голенище и побежал.

Во дворе детинца было столпотворение. Лошадь гонца стояла, опустив голову, бока её ходили ходуном, из ноздрей шла розовая пена. Сам гонец — молодой парень, из наемной стражи обоза — сидел на земле, жадно пил воду из баклаги, и вода текла по трясущемуся подбородку. Князь нависал над ним тучей.

— Говори внятно, сукин сын! — рявкнул воевода, стоявший рядом с князем.

Гонец поперхнулся, сглотнул. Глаза его бегали.
— Беда, княже... Не дошли мы. Верст десять не дошли до города, у Змеиного оврага...

Ждан протиснулся сквозь строй зевак. Он уже догадался. Змеиный овраг — дрянное место, там лес нависает над дорогой черным сводом.

— Кто напал? — голос Князя был спокойным, страшным спокойствием перед казнью. — Печенеги прорвались? Ватага лихих?

Гонец замотал головой так, что шея хрустнула.
— Нет, княже... Не люди это. Я такого вовек не видел. Они... они лошадей рвали как зайцев. Хребты ломали одним ударом. Охрану положили в минуту. Броню когтями вскрывали, будто бересту!

Толпа ахнула. Бабьи шепотки про «леших» снова поползли по рядам.
Ждан шагнул вперед, забыв о субординации.
— А баба? Вдова? Жива она?

Гонец поднял на него мутные глаза.
— Жива, кажись... Когда я коня развернул да деру дал — она еще кричала. Они телегу перевернули, но ее не тронули сразу. Словно играли. Охрану в куски, а ее...
Он не договорил, его снова затрясло.

Князь повернулся к Ждану. В его глазах не было сочувствия к любви героя (о которой знал весь город), была лишь холодная необходимость разобраться. Вдова — человек статусный, за ней рода стоят, и казна городская отчасти на её серебре держится.

— Берешь десяток, — бросил Князь Ждану. — И быстрых коней. Живо туда. Если это разбойники в масках стращают — головы им на пики. Если... звери — гоните их к реке.
— И вдову привези. Живую или мертвую, — добавил Князь уже тише.

Ждан кивнул. Цинизм испарился, уступив место деловой злости. Кто-то посмел тронуть его "кошелек". Его удобную жизнь. А еще это был вызов.
— В седло! — заорал он на своих парней, срываясь с места.

Через пять минут десяток всадников, поднимая комья грязи, вылетел из ворот Гнёздова, мчась на запад, туда, где за чертой леса уже поднималось воронье. Ждан скакал первым. В голове не было жалости к Любаве, была только мысль: «Если она мертва, конец сытой жизни. Я должен найти виновного и содрать с него шкуру. Кем бы он ни был».