Золотая ловушка

Смена на бетонном заводе в Норильске выдалась особенно тяжкой. Двенадцать часов грохота, вибрации под ногами и едкой цементной пыли, въевшейся в кожу глубже, чем мороз в стены панелек. Дмитрий, 27 лет, ощущал эту пыль даже сейчас, шагая по темному двору своей пятиэтажной хрущевки. Холодный ветер норовил пролезть под воротник телогрейки, но усталость была сильнее.

В подъезде, висел листок, приклеенный полосками пожелтевшего скотча. Буквы были выведены неровно, от руки, синей шариковой ручкой, местами расплывшейся:

> **"УВАЖАЕМЫЕ ЖИЛЬЦЫ!**

> **В связи с участившимися жалобами на перебои с ГВС (горячей водой) и посторонние запахи в подъездах, просим Вас НЕМЕДЛЕННО сообщать в Управляющую компанию о любых неисправностях газовых колонок и вентиляции. НЕ СТУЧИТЕ и НЕ БЕЙТЕ по оборудованию! Это может быть ОПАСНО!**

> **По всем вопросам звонить: 43-05-29 (с 9:00 до 18:00)"**

Дмитрий скользнул взглядом по знакомым словам, не вникая. Очередная бумажка. Их тут всегда клеили, а толку – колонки старели, трубы текли. Цифры "43-05-29" мелькнули перед глазами бессмысленным набором. Он машинально ткнул пальцем в уголок листка – скотч уже отходил, бумага заворачивалась. Безразличный жест. Предупреждение растворилось в серой пелене усталости. "Все равно в шесть никто не возьмет трубку", – промелькнуло в голове.

Он поднялся на пятый этаж, ключ со скрипом повернулся в замке. Квартира встретила его запахом затхлости и старого линолеума – знакомым, почти родным запахом одиночества, к которому он привык за эти девять лет. С тех пор, как в его восемнадцатилетие черная «Волга» отняла у него мать с отцом, а жизнь – институтскую мечту. Работа, дом, сон. Замкнутый круг.

Первым делом – к раковине. Смыть с рук серую кашу заводской грязи. Колонка, старая, как сама хрущевка, капризничала. Вода лишь тонкой ледяной струйкой сочилась из крана. Дмитрий мотнул головой – не в первый раз. Рывком ударил ладонью по ржавому боку колонки. Металл глухо звякнул, и внутри что-то хрустнуло – коротко, сухо, с каким-то неправильным, слишком хрупким для железа звуком, как будто ломалась кость. Вода хлынула, сначала ржавая, потом посветлевшая, но так и не ставшая по-настоящему горячей. Хватит и такой.

Ужин был нехитрым: разогретый вчерашний суп, пара ломтей черного хлеба. Он ел молча, уставившись в одну точку на заляпанном пластиковом столе. Взгляд сам нашел ее – фотографию в простой деревянной рамке. Семейная. Ему пятнадцать, щербатая улыбка, между родителями. Мать с теплыми глазами, отец с привычной складкой у рта, будто вот-вот скажет что-то важное. Они смотрели в объектив. Всегда смотрели в объектив.

Вдруг.

Не движение, не звук. Просто... взорвалось осознание. Глаза на фотографии – мамины карие, папины серые – были прикованы к нему. Не сквозь него, не в пространство, а прямо на него, с невыносимой, леденящей внимательностью. Уголки глотнули холодный воздух. Сердце екнуло, толкнув кровь в виски. Лица на пожелтевшей бумаге не изменились – улыбки застыли, как и должно быть на снимке – но их взгляд... их взгляд был здесь, в этой кухне, в этом мгновении, и он был направлен на него, Дмитрия, с невозможной, осязаемой настоящностью.

Он резко зажмурился, стиснув веки так, что перед глазами поплыли красные пятна. "Бред. Устал. Глаза слипаются..." – пронеслось в голове сквозь нарастающий шум. Открыл. Дышал тяжело. Фотография стояла на месте. Мать и отец смотрели в камеру десятилетней давности. Все как обычно. Только в горле стоял комок, а ладони стали липкими, как будто он только что выпустил что-то скользкое и живое.

– Ух, ну и причудится же... – прохрипел он себе под нос, отодвигая тарелку. Аппетит пропал. Мысль о заводской пыли, попавшей куда не надо, мелькнула и утонула в липком страхе. Лучше телик. Шум голосов из динамика, мелькание кадров – что-то знакомое, убаюкивающее. Он уткнулся в экран, стараясь не видеть в периферии зрения деревянную рамку на столе.

Прошёл час. Сначала едва заметная тяжесть во лбу, будто тугой обруч начали медленно затягивать. Потом – подкатывающая тошнота, слабая, но назойливая, как комар в темноте. "Продукты? Вчерашний суп? Или просто недоспал..." – рационализировал он, глотая слюну. Не обращать внимания. Он привык не обращать внимания на многое.

Еще два часа. Обруч превратился в раскаленный металлический обод, ввинчивающийся в череп. Тошнота подкатывала волнами, холодный пот выступил на спине. Картинка в телевизоре поплыла, звук стал каким-то ватным, отдаленным. В ушах зашумело – не гул завода, а что-то иное, высокое, тонкое, как свист ветра в щели, переходящий в невнятный шепот множества голосов. Мир накренился.

Боль стала невыносимой. Дмитрий, пошатываясь, дополз до кровати. Провалился на просевший матрас, не снимая грязной рабочей одежды. Темнота комнаты казалась густой, тягучей. Мысли путались, цепляясь за обрывки дня: хруст в колонке (тот странный, костный звук), холодная вода, застывшие глаза на фотографии... "Холодно... Так чертовски холодно... и одиноко... – пронеслось сквозь боль. – Хочу... к ним... Хочу тепла... Хочу, чтобы мама..." Он застонал, вжавшись лицом в подушку, которая пахла пылью и потом. "Просто поспать... Просто поспать, и все пройдет..." – последняя связная мысль пронеслась перед тем, как черная волна боли и тошноты накрыла его с головой, унося в беспокойный, тяжелый сон.

Проснулся он от непривычного ощущения.

Не от гула завода за окном. Не от скрипа половиц. От тишины. Глухой, абсолютной, как в вакууме. И от... тепла. Мягкого, ласкового, обволакивающего тепла, которого он не чувствовал, кажется, с тех самых пор, как родители...

Дмитрий открыл глаза. И замер.

Комната была залита теплым, густым светом, напоминающим жидкий мед. Не электрическим, а каким-то самозаряжающимся, будто воздух сам излучал сияние. Пылинки, обычно невидимые, танцевали в этом плотном, почти осязаемом потоке. Мороз за окном? Сугробы? Темнота полярной зимы? Все исчезло. Вместо знакомого вида на заснеженные гаражи и покосившийся забор – за стеклом простиралось бескрайнее море пшеницы. Янтарное, тяжелое от спелых колосьев, оно колыхалось под легким, невидимым ветерком, сливаясь на горизонте с слишком синим, бездонным небом. Оттуда, сквозь стекло, веяло сухим, приторно-сладким теплом искусственного лета.

"Сон... Это же сон..." – первая мысль была обреченно-логичной. Он резко сел на кровати, костяшками кулака протер глаза до боли. Открыл. Ничего не изменилось. Пшеница. Солнце. Тепло. Тишина. Слишком ярко. Слишком... навязчиво реально. Запах пыли и пота сменился едва уловимым, но отчетливым ароматом нагретой солнцем земли и зрелых злаков, смешанным с чем-то химически чистым, как в лаборатории.

Паника. Холодная, цепкая. Он вскочил, не замечая, что головная боль и тошнота бесследно исчезли. Одежда – та же, грязная телогрейка, засаленные брюки. Он натянул их на себя, движения резкие, автоматические. "Надо проверить. Надо выйти. Надо понять!"

Он выбежал из комнаты. Квартира... Квартира была прежней. Тот же старый линолеум, тот же стол с фотографией (родители смотрели в камеру, не на него? Он не стал всматриваться), та же немытая тарелка. Только свет. И вид из окна. И тишина – ни звука из соседних квартир, ни гула города, ни даже привычного скрипа половиц под ногами.

Он рванул входную дверь. Подъезд. Лестничная клетка. Все узнаваемо: облупившаяся краска, сетка паутины в углу, почтовые ящики. И тот самый листок с объявлением. "43-05-29". Цифры казались теперь жирнее, навязчивее в неестественном свете, лившемся с улицы через открытую дверь подъезда.

Дмитрий выскочил на крыльцо. И остановился, как вкопанный.

Его пятиэтажная хрущевка стояла посреди бескрайнего пшеничного поля. Одиноко. Абсурдно. Как игрушечный домик, брошенный в океан злаков. Тротуара не было. Асфальта не было. Даже намека на дорогу. Только сплошная стена пшеницы под немигающим синим небом, подпирающая самые стены дома. Воздух дрожал от жары. Где-то далеко стрекотал кузнечик. Больше – ни звука. Ни птицы, ни машины, ни ветра. Тишина давила ушами, превращаясь в звон.

"Нет... Нет-нет-нет..." – шептал он, озираясь с нарастающим ужасом. "Соседи! Надо к соседям!" Он бросился стучать в первую же дверь на его этаже. Кулаком, ладонью, изо всех сил.

– Откройте! Николай Петрович! Откройте! Что происходит?! – Его голос, хриплый от крика, казался крошечным и чужим в этой мертвой тишине, быстро глох в золотом безмолвии.

Никто не откликнулся. Ни шороха за дверью. Он перебежал к другой квартире. Стучал, звал, тряс ручку. Тишина. И так – ко всем дверям на этаже. Дом был пуст. Мертв. Заперт. Оставлен. Словно вымерший.

Паника перехлестнула через край. Он вбежал обратно в свою квартиру, захлопнул дверь, прислонился к ней спиной, задыхаясь. "Только снаружи... Только вид... Здесь все как было..." – пытался успокоить себя, окидывая взглядом знакомую бедность кухни. Но это не успокаивало. Это делало происходящее еще страшнее. Локальный апокалипсис. Только для него.

Телефон. Надо позвонить. Кому-нибудь! Начальнику! В милицию! В скорую! Он судорожно вытащил из кармана старый кнопочный аппарат. "Нет сети". Иконка антенны была перечеркнута. Он тыкал кнопки, набирал знакомый номер цеха – мертвая тишина в трубке. Абсолютная. Ни гудков, ни записи автоответчика. Связи с миром не было. Мир остался там, за пшеницей? Или его больше не существовало?

И тут он вспомнил. Как молния в ясном небе. Листок в подъезде. "43-05-29". "НЕ БЕЙТЕ по оборудованию! ОПАСНО!" Телефон Управляющей компании. Единственный номер, который он видел сегодня. Последняя соломинка.

Он выскочил в подъезд, подбежал к листку. Скотч отходил, бумага висела криво. Он впился взглядом в цифры: 43-05-29. Набрал их на телефоне дрожащими пальцами. Сердце колотилось так, что перехватывало дыхание. Он прижал трубку к уху. Тишина. Потом – один долгий гудок. Второй. Третий... Кто-то взял трубку. Тишина на другом конце стала другой – тяжелой, выжидающей.

– Алло? – выдохнул Дмитрий, голос сорвался на шепот. – Алло?! Слушайте, здесь... здесь что-то не так! Мой дом... он посреди поля! Пшеница! Никого нет! Помогите! Ради Бога!

В трубке на мгновение воцарилась еще более глубокая тишина. Потом раздался голос. Незнакомый? Или... до жути знакомый? Глухой, словно пропущенный через слой земли и статики, но с неуловимыми, искусственно-теплыми интонациями, которые заставили сжаться сердце.

"Димон..." – прошипело из трубки. Это было ласковое, домашнее прозвище. Которое он не слышал девять лет. Которое мог сказать только... "Сынок... Не бойся..."

Дмитрий остолбенел. Кровь отхлынула от лица. Онемели пальцы, сжимавшие телефон. Холод проник в кости.

"Вот..." – голос стал чуть громче, пытаясь звучать успокаивающе, но эта натужность резала слух. "...твое счастье."

Щелчок. Гудки. Конец связи.

Дмитрий стоял посреди подъезда, в луче патологически теплого света с улицы, глядя на потухший экран телефона. "Счастье?" – эхом отозвалось в оглушенном сознании. Он медленно поднял голову и посмотрел на открытую дверь своей квартиры. Оттуда, из кухни, доносился тихий, знакомый смех. Женский. Мамин. И запах... Запах ее пирогов. Теплый, сдобный, невыносимо родной. Тот самый, из детства. Запах, который он не чувствовал девять лет и два месяца.

Холодный ужас, как ледяная игла, пронзил его насквозь. Это было не счастье. Это была ловушка. Идеальная, страшная, выточенная из самых сокровенных, самых больных уголков его души. Он сделал шаг назад, к выходу, в безжалостное море пшеницы, но ноги не слушались. Смех из квартиры звучал все громче, все призывнее, обещая тепло и забвение.

Дверной проем казался теперь входом не в старую квартиру, а в нечто иное. В прошлое? В безумие? В смерть, замаскированную под исполнение мечты? Дима замер на пороге между двумя мирами – молчаливой, безвыходной золотой пустыней и темным подъездом, откуда так сладко, так смертельно звало его детство.

**Конец Главы 1**