Золото

Факелы чадят, треск в закрытой комнате режет по ушам. Воздух давит на нагое тело сильнее, чем каменная толща, заменившая им небо века назад. Резьба по стенам, выцветшие фрески, барельефы на колоннах – все в изображениях такого же, как он.

То есть, это он изображение. Земное явление бога среди смертных.

Безликий рисунок на стене Города.

Ни одного начищенного медного зеркала – нарочно. Нельзя, пока его не приведут в правильный, божественный облик.

Он плохо помнит, как выглядит собственное лицо.

Пустота внутри такая, что стрекот факелов отдает уколами, тело резонирует пустым колоколом.

Он впервые смутно хочет что-нибудь схватить, навредить. По-настоящему. Кому – не важно. Это невыносимо.

Он почти не в силах вспомнить, как звучит его имя.

Босые ноги бесшумно ступают по теплому камню. Плетеный ковер почти режет ребро ступни, стоит пошатнуться – все, что делают люди, в последнее время ему вредит.

Хочется кричать, потому что это действие. То немногое, что сделать получится.

Быть богом – вечный плен. Но и в этом можно найти союзника.

Второго нашли и выбрали почти одновременно с ним. Второй бог, его сильная часть – их представили прямо во время первого ритуала, ни мигом раньше.

Сколько человеческих слов они сказали друг другу? Явно меньше, чем читали воззваний и благословений перед целым проклятым Городом, перед толпами людей у подножия крутых ступеней храма.

Тяжелая каменная дверь поднимается, впуская слуг. В восемь рук они работают привычно, как с инструментом – и он тоже воспринимает себя чьим-то инструментом. Статуя для богатых одежд. Голос для выбитых на скрижалях слов. Рука для кинжала, изрезанного глифами и темного от крови.

Ему легче – он не убивает. Это на плечах второго, это для его рук.

Он искренне сочувствует второму, но никогда не успевает сказать вслух.

Тяжело пахнет пряными порошками и насыщенными удушающе маслами, от которых кожа леденеет и горит. Пояс плотно обнимает хрупкая ткань, льнет к бедрам, спускаясь полотнами к лодыжкам.

Амулет на шее, золото и самоцветы, тянет к полу ярмом. Опускаются руки в звонких рядах браслетов.

Капюшон укрывает голову, плотная вуаль отделяет от мира полупрозрачной чернотой.

Никто не увидит. Не захочет услышать.

Из высокого зеркала, принесенного только сейчас, привычно смотрит Дух – бог, чья юдоль в вышине их забытых нор в каменной утробе.

Линии полуобнаженного тела подчеркнуты бликами пламени. Спина прямая – потому что нужно держаться хотя бы на упрямстве. Лица, которое стирается из памяти, не рассмотреть, и оно ускользает напрочь, когда в руку вкладывают жезл.

Сил действительно бороться к этому моменту нет.

Воздуха в припечатанной амулетом груди не хватает. Пальцы взлетают под кадык, обхватывая горло, а на языке цветет горечь, кислит пепел.

Сколько он здесь?

Сколько пробыл пленником храма без права на бытие?

Его ждет путь по дороге, предназначенной лишь богам. Слуги гнутся к самым коврам и приглашают выйти, не издают ни звука. Молчаливые рабы.

Он и сам такой.

Камень с каждым шагом прохладнее. В коридорах, дышащих пылью и смертью, повсюду мозаики, блики золота, как вспышки факелов.

Сколько таких богов, как он, шагало этой дорогой?

Жезл дрожит – он сжимает бугристую рукоять так, что трещат собственные кости, и не чувствует боли.

Понимает, что кровь проступила, только когда металл проскальзывает по теплой вязкости.

В стене по левую руку провал насквозь: простенок отвесно вниз пуст, сами стены в трещинах, края пылят и на этой стороне, и на той. Оттуда его отражением появляется второй.

Выше, тяжелее, сильнее – Тело, бог подземелий, ломающий камни и плавящий металлы. По мускулистым рукам и ногам тоже браслеты, даже на вид тяжелые достаточно, чтобы прибить к породе. Кандалы под стать. Чистый до рези в глазах белый оборачивает бедра, струится к полу, едва не трескаясь на каждом шаге. В руках скрижали, которые передаются у алтаря.

У второго тоже нет лица. Белый капюшон, чернота вуали. Они даже не знают друг друга, хоть и делят судьбу на двоих.

В самом конце коридора будет простор пещер. Горячий от лавы воздух и холодные на контрасте ступени. Оглушающие крики толпы, рев труб, бой барабанов. Блеск ритуальных металлов и багровая кровь. Отчаянье народа, почти перебивающее презрение владык.

Будет пустота, которая расширяется в бездну.

Он почти спотыкается у края провала, пытается заставить себя сделать хоть шаг, тянется рукой, пятная кровью лик барельефа.

Второй должен был идти дальше – их коридоры, полные сквозных проемов, сходятся у выхода к алтарю.

Его слышно за спиной – сильный прыжок, босые ступни по полу, тошнотворный золотой звон.

– Что с тобой?

Все тот же голос, что во время инвокаций, будто камень говорит с тобой, грохоча в глубине пещер.

Все та же широкая ладонь, что сжимает переданный для жертвоприношений кинжал.

Только сейчас все иначе. Падает в бездну.

Ноги подкашивает.

– Я... не могу больше.

Собственный голос – шорох каменной крошки, редкое касание сквозняка.

Выронившая жезл ладонь, узкая, вымазанная в алом, трясется, холодея.

– Чувствуешь?

Он находит ногтями грудину, скребет по солнечному сплетению, отбрасывая золото амулета – нельзя, это не его тело, а бога, он не имеет права его пятнать...

У второго вздрагивают и обмякают широкие плечи. Опустившись на колено, брякнув драгоценностью металлов, второй наклоняется чуть ближе. Костяшки стучат о плиты почти у самой его ступни.

– Чувствую.

Они обмениваются взглядами сквозь тьму, держат друг друга так – дыхание кажется громче смутного шума из пещер. Время утекает сквозь пальцы, его золотой порошок поскрипывает на зубах.

Кто они сейчас?

Какие у них лица?

Вспомнят ли они свои имена?

Есть ли смысл цепляться ломающимися ногтями за людей, которыми они были, пока их не поглотила эта божественная пустота?

Второй вдруг подает руку – в стороне гремят оброненные скрижали, идущие трещинами.

Он хватается быстрее, чем успевает подумать.

Жилы по запястьям натягиваются, кулаки в витом хвате формируют один. Они не принесли жертву сегодня, но оба все равно запятнаны кровью.

На ноги встают, не размыкая дрожащих от напряжения рук.

Нарастающий ропот вдалеке напоминает: люди ждут своих богов, а слуги скоро явятся за инструментами, не дошедшими до алтаря.

Второй, разжимая пальцы, подбирает тяжелый жезл, брякнувший по полу. Прикидывает вес, прокручивает ловко. Сноровку воина тяжело не узнать.

– Сколько у тебя охраны?

Страшно представить, как много тюремщиков удерживало второго. Еще хуже думать, какой ценой.

– Четверо служек.

Бездна понимает бездну, какой бы разной ни была внешность. Выдох общий. Громкий. Тяжелый.

– Я помню путь в молельню.

Второй молчит поначалу. Перехватывает жезл крепче для будущих ударов.

– К чему туда?

К...

– В соседнем зале есть ступени к подземной реке.

...свободе?

Там далеко от лавы, жара и пыли. Там холод, течения и влага.

Не все ли равно, где кануть в пустоту окончательно?

– Тогда веди.

Удавка амулета летит на пол, бьется о камень, вышибая куски мозаики рядом, ребром катится прочь – и исчезает в черном провале меж стен.

Оба уже не слышат, как золото поглощается камнем. Бегут от света пламени в пасть храма, чтобы больше никогда не сделать ни шага к алтарю изображениями богов.

Чтобы тьма приняла двух людей, все же назвавших друг друга по именам.