Золото гор #8

В степи широкой, меж седых курганов,
Средь горных кручь, что устремились в высь,
Пройдёт пластун и выполнит, как надо
Любой приказ, лишь Господу молись.

Не страшен враг и к смерти лишь презрение.
Встречался с ней пластун не раз в упор
Надежда здесь на Бога и везенье,
Средь этих вечных, непокорных гор.

— Ваня! — крикнул Микола, когда граф в очередной раз, огрев своего коня нагайкой, ускакал вперед. Секунду назад друг улыбался, и вдруг, став хмурным, как туча, рванул вперед.

«Мечется душа у односума. Места себе не находит. И коня изводит, — подумал Микола, вздыхая, и привычно теребя ус. — Нехорошо. Служба на носу, а он со своими чувствами в разладе. Видимо крепко засела вековуха в сердце его. Дурында ты, Ваня. Это тебе не ваши столичные барышни со своими капризами наделанными. Здесь иная жизнь, да и люди иные.»

Билый посмотрел вслед удаляющемуся на коне другу. Покачал головой. Перевел взгляд назад. Уже порядком отмахали от станицы. Развернул лихо коня. Тот загорцевал под своим хозяином. В версте клубилось облачко пыли.

— Отстали, — подумал Микола, и пустил коня рысью.

Волы нехотя тащили арбу. Подпарубки с кислыми физиономиями сидели спереди, всем видом показывая, что им в тягость вся эта затея с сопровождением какого- то непонятного старика.

— Что приуныли, станишные?! — осадив коня, спросил Микола. Рябой паренек сплюнул шелуху подсолнуха, и отвернулся, делая вид, что не расслышал. Другой, видимо старший, покосился на него, и не хотя ответил:

— Да, как то… — рисуя в воздухе витиеватую фигуру кнутом.

— Понятно. День жаркий. Сейчас бы в реке побултыхаться, а не трястись в арбе, так? — подвигая папаху нагайкой со лба, усмехнулся Микола. Сразу вспомнилось отрочество. Когда-то и сам был таким. Однако наказы старших всегда выполнялись четко, даже, если не нравились.

Подпарубки немного оживились. В глазах мелькнула надежда: может дядько Микола пожалеет, и до дому отпустит? Что ему стоит?

— Ох и добре, дядько Мыкола кажете, — отозвался второй. — Дуже дышать тяжко.

Прохор что-то бубнил себе под нос. Старик заметно приуныл в такой компании. Щурился, то ли от усталости, то ли от ярко светящего солнца, то ли от того и от другого, но в неясных фразах слышалась законченность, словно предложения строил. Микола глянул на верного дядьку Суздалева.

— Молишься, чи шо? — весело произнес Билый. Настроение возвращалось. Конь, чувствуя настроение хозяина, всхрапнул, тряся гривой.

— За барина своего переживаю. Говорил ему, что не нужно в станицы эти ваши идтить. Не к добру это. Вона сколька лиха повидали. Легко, можно сказать, отделались.

— Ты, старик, не путай бритое со стриженым, — нахмурился вмиг Микола. — Разделяй где жизнь надуманная, а где настоящая.

Прохор понял, что сказал лишнее.

— Да я обидеть вас не хотел, простите за ради Бога, господин казак, — старик тяжело дышал. Откашлялся, сплевывая густую слюну, смешанную с пылью — За графа нашего Ивана Матвеевича сердце болит. И побриться не желает — не дается, и одеколона не желает. Шаравары эти нацепил… Одичал, солнышко мое родненькое. Увидела бы маменька…

— Да шо ему будет то, графу вашему, — снова улыбнулся Микола, показав ряд белых, ровных зубов. Отмахнулся от стариковских речей сбивчивых. — Не впервой.

— Вашими бы словами, — чуть слышно проговорил Прохор. — Переживаю я! Аж, на сердце хрустит!

— Так-то песок, — подсказал находчивый парубок. — Выбить надо. — И показал, как.

Микола глянул на него, вспоминая важное:

— Ну ладно, зубы скалить. Грешно над старостью потешаться! — распорядился Билый, обращаясь к подпарубкам. — Вы оба…

— Скачет вроде кто, — привставая со своего места, прохрипел старик.

Микола тут же обернулся в ту сторону, куда показывал своим костлявым пальцем слуга его односума. Из быстро приближающегося облака пыли медленно вырастала фигура всадника.

— Тьфу ты, Ваня, — громко сказал Билый, и снова повернувшись к Прохору, добавил. — Ну, бачишь? В порядке барин твой.

Суздалев резко осадил коня. Порыв воздуха ударил в лицо, обдавая пылью.

— Ты откуда такой заполошный? — спросил Микола

— Там, — переводя дыхание и указывая, зажатой в руке нагайкой, вперед, выпалил граф. В глазах читалось волнение.

— Что там? Можешь толком объяснить? — стараясь как можно спокойнее выговаривать каждое слово, произнес Билый. Волнение друга коснулось и его.

— Там, в верстах трех, человек.

Казак сразу расслабился.

— Ну хорошо, человек и, что?

— Лежит, вроде бездыханный.

— Как одет? — спросил Микола.

— Да не по-нашему, — подумав, ответил граф, слов не находя подходящих. Виновато отвел глаза. На лицо маску надменного превосходства напуская, и равнодушия. Что ему простые смертные? Когда сердце разрывается от любви.

— Не по-нашему, — передразнил друга Микола, и поворачиваясь к подпарубкам, распорядился. — Все, обязанность с вас снимаю. Повертайтесь в станицу. Атаману так и доложите. Сами разберемся. Прохор, бери свои пожитки, и направляйся за нами. Ну, а мы…

Тут Билый посмотрел на односума:

— Показывай, Ваня, человека. Это горы. Здесь иной раз и врагу помочь нужно. Не грех.

— Это как так, не грех?! — удивился граф. — Врагу помочь? Что за ерунда? При чем здесь горы?! Враг везде враг!

— Привыкай, друже, — подмигнул односуму казак. — Относись к другим так, как хотел бы, чтобы относились к тебе.

Граф отмахнулся рукой. Мол не время мне твои поучения выслушивать, и повернувшись к Прохору сказал:

— Ты смотри, не отставай! Мало ли что. Местность дикая, как и народы в ней живущие. Поди разгадай, кто друг, кто враг. А еще и помогай им.

Последние слова граф произнес, делая ударение на каждое слово и стараясь не смотреть на Билого. Тот улыбнулся снисходительно, хотя в душе повеяло легким холодком.

«Да, ваше сиятельство, — подумал казак. — Менять свой характер тебе нужно иначе далеко здесь не уедешь».

— Да я что, благодетель ты мой, — простонал старик, всем своим видом показывая, что оставаться одному, даже на короткое время, совсем не хотелось. — Я сейчас передохну, и еще вас обгоню. А там привал организую, костерок разведу, кофеек приготовлю…

Суздалев с Билым рванули вперед, оставляя за собой клубы пыли. Прохор кряхтя, и чертыхаясь, слез с арбы, и не торопясь нагрузил на себя все небогатые пожитки. Из дорожной сумки выкатился небольшой медный подсвечник и провалился между досками пола. Скинув с себя пожитки Прохор раскорячился и полез под арбу. Возился под ней, вздыхая и охая, пока не нашел свой подсвечник. Довольный, с раскрасневшимся лицом он триумфально поднял его в руке:

— Нельзя терять! Барина моего имущество. Очень любит читать перед сном.

Подпарубки переглянулись между собой, пожали плечами, мол не понятно сие рвение. Один из них хлестнул волов батюгом, те недовольно замычали, и повернули назад, к дому к станице. Туда, где стояли родные, саманные хаты, крытые чаканом и соломой. Где по утру пахло парным молоком и свежестью трав, покрытых серебристой росой. Где к вечеру майдан наполнялся станичниками и молодые, дородные казачки — кровь с молоком — пели задорные песни. Что им, этим двоим подпарубкам до трех проезжих, спешащих по своим делам куда-то. Были они и нет их. А станица, хаты и, главное девки станичные останутся, и будут радовать сердца до той поры, пока не пойдут уже не подпарубки, но молодые казаки, сами на службу ратную, конными али в батареи казачьи, а кто и в ряды пластунов вольется. И будут врага разить так, как урядники станичные на сборах учили, как деды-прадеды заповедовали. Не прервется нить невидимая, поколения казачьих родов связывающая воедино, ибо нема казачьему роду переводу. Так было и так будет.