Золото Виго. Часть 2

Врата в пасть

«Рок влечет покорных, а упрямых тащит.»

Сенека

Сентябрь 1702 года. Залив Виго

Океан перед входом в залив был мертвенно-спокоен, словно само море задержало дыхание, боясь выдать тайну, что несло в своем чреве.

Ранний туман еще цеплялся за скалы, когда из серой дымки выскользнули дозорные фрегаты — легкие, быстрые тени. «Алкион» и «Ренар», с белыми стягами, расшитыми золотыми лилиями Бурбонов, шли почти беззвучно, будто крались. Их мачты чернели на фоне рассвета, а паруса висели тяжелыми складками, и только легкое поскрипывание такелажа напоминало, что это живые существа, а не призраки.

За ними, медленно, торжественно и неотвратимо, надвигалась армада.

Французские линейные корабли резали воду, как клинки. Испанские галеоны шли позади, тяжело оседая кормой, будто каждый из них тащил на спине всю усталость империи. Нижние орудийные порты «San Joaquín» уже лизала вода; казалось, еще один вздох — и он ляжет на бок и не встанет.

На шканцах флагмана «Le Prompt» стоял Франсуа-Луи де Русселе, маркиз де Шато-Рено. Лицо каменное, глаза воспаленные от бессонницы. Ветер дул ему в спину, но он не шевелился. Он просто смотрел на пустое море и знал: эта пустота — ложь.

К нему подошел капитан де Сен-Поль, ступая мягко, как кошка.

— Мон адмирал, «San Joaquín» тонет. Буквально. Еще сутки — и мы потеряем его вместе с грузом.

Шато-Рено не повернул головы.

— Он дотянет. Море сегодня за нас. А завтра… завтра оно будет за них.

Сен-Поль помедлил.

— Берега пологие, батареи старые. Если англичане…

— Они придут, — тихо сказал Шато-Рено. Голос был хриплый, будто по стеклу провели ножом. — Они всегда приходят, когда пахнет серебром. Поэтому мы и войдем в эту чертову мышеловку. И захлопнем ее за собой.

Он наконец посмотрел на капитана. Глаза у адмирала были красные, но сухие.

— Ваша задача — сделать так, чтобы эта мышеловка сожрала кошку, а не мышку. Лично. Я не желаю потом объяснять Его Величеству, почему мы подарили Англии все серебро Новой Испании на блюдечке.

Сен-Поль коротко кивнул и исчез.

Эскадра начала перестраиваться. Две кильватерные колонны, стена из дерева, парусины и бронзы, медленно, с хрустом такелажа и скрипом корпуса, вошла в узкий пролив Ранда. Французские корабли встали снаружи, испанские галеоны, как жирные купцы под охраной наемников, внутри.

Крепость вошла в залив.

В ее сердце, под палубами, в темных трюмах, где даже крысы ходили на цыпочках, лежало серебро Потоси и золото Перу. Оно не блестело. Оно просто давило. Свыше двадцати миллионов ливров тяжестью лежало на дне корабельных трюмов, и каждый, кто знал об этом, чувствовал, как эта тяжесть давит на грудь, на виски, на совесть.

Шато-Рено стоял на юте и смотрел, как последний галеон вползает в залив.

Он знал, что англичане уже в море.

Он знал, что они придут.

Он просто надеялся, что успеет.

А море молчало.
Молчало так громко, что хотелось заткнуть уши.

Когда форштевень головного французского корабля разрезал воду между мысами, случилось то, чего никто не ждал.

С поверхности залива поднялся туман — не густой, а тонкий, будто кто-то выдохнул из-под воды. Он не скрывал, а именно отрезал: от внешнего мира, от ветра, от надежды. Мачты медленно исчезали в этой молочной пелене, и казалось, что армада входит не в бухту, а в пасть зверя, который еще не решил — проглотить добычу сразу или поиграть.

На мостике «Сан-Херонимо» дон Мануэль де Веласко-и-Техада, граф де Вильялонга, тяжело оперся о поручни. Пальцы побелели. Он перекрестился широко, по-старинному, словно хотел обнять крестом весь флот.

— Benedice, Domine… — прошептал он хрипло. — Доставили. Дома.

Голос сорвался. Он не договорил. Не смог.

Галеоны шли низко, почти касаясь орудийными портами воды. Трюмы стонали. Серебро не блестело — оно давило. Давило так, что казалось, еще немного — и корабли лягут на бок и останутся здесь навсегда, как киты, выбросившиеся на мель.

Когда корма последнего судна миновала скалы, на французских линейных кораблях произошло то, чего не было в уставе.

Матросы снимали шляпы. Молча. Один за другим. Не по команде. Просто потому, что больше не могли не снять.

Туман у входа вдруг рванулся, будто его отпустили, и рассеялся. Залив открылся — спокойный, зеленый, предательски красивый.

Капитан де Сен-Поль сплюнул за борт.

— Красиво, — сказал он. — Слишком красиво. Как могила с цветами.

Шато-Рено не отрывал глаз от подзорной трубы. Лицо каменное.

— Узкий проход, — произнёс он тихо. — Один вход. Один выход.
Он опустил трубу и впервые за день посмотрел прямо на Сен-Поля.

— Мы вошли в бутылку, капитан. Теперь остается только одно — чтобы пробка была по нашу сторону.

Он помолчал и добавил почти шепотом, так, чтобы услышал только Сен-Поль:

— Или сгореть вместе с ней.

Море молчало. Но уже не лгало.

---

С первого утра, едва солнце прорвало серую пелену, залив превратился в адский муравейник.

Всё, что могло держаться на воде, тянулось к галеонам. Баркасы, фелюги, рыбацкие ялики — всё было мало. Некоторые лодки садились так низко, что вода перехлестывала через борта, и гребцы черпали ее шапками и ладонями, ругаясь по-галисийски так, что краска слезала с весел.

Серебро текло на берег рекой — медленной, тяжелой, смертельной.

Маленькие ялики, нагруженные слитками, шли еле-еле, будто их тянули ко дну невидимые цепи. Шлюпки с ящиками садились на корму так, что рулевой стоял по колено в воде. Один раз лодка всё-таки перевернулась в десяти саженях от берега — крик утопающих был короткий, деловой: никто даже не пытался плыть, просто держались за слитки, пока не ушли вниз.

На палубах галеонов люди работали молча, как на похоронах. Босые матросы, с лицами, серыми от усталости, тащили по сходням ящики с королевским клеймом. Каждый ящик весил столько, сколько трое мужчин могли унести, и всё равно казалось, что он весит целую провинцию. Один оступился — и ящик ухнул за борт. Всплеск. Тишина. Потом кто-то выругался тихо, по-испански: «Puta madre…»

Клерки в выцветших камзолах стояли рядом, как вороны. Они проверяли печати, считали, записывали. У одного дрожали руки — не от веса пера, а от знания: если ошибется хоть на одну марку, его повесят первым. Они знали это все.

Слухи бежали быстрее лодок:
«Англичане у Финистерре! »
«Два дня, не больше! »
«Говорят, Рук уже совсем рядом…»

Разгружали по чину. Сначала золото — маленькие, но дьявольски тяжелые ящики, под двойной охраной. Потом серебро — основная масса, тонны, тысячи тонн. И только под вечер, когда главное было на берегу, пошли мешки с какао, тюки табака, бочки с индиго — то, что еще вчера казалось богатством, а сегодня выглядело жалкой мелочью.

Склады у бухты Сан-Симон трещали и стонали под тяжестью. Самые ценные ящики свезли в старую часовню на холме — ее каменные стены были толще крепостных, а дверь окована железом, которое не брала даже ржавчина. Солдаты из Ла-Коруньи стояли у входа с мушкетами наперевес и лицами, на которых было написано одно: «Мы здесь зря».

А ночью, когда лагерь засыпал и только дозорные катера шуршали веслами в темноте, из часовни доносился звук.

Тихий. Навязчивый. Металлический.

Песо падали на дубовый стол. Один за другим.

Клерки всё еще считали. И каждый раз, когда монета падала, в темноте кто-то вздрагивал — будто это не песчинка в часах, отсчитывающих последние дни империи.