Золотое Сечение

В раковине у Людмилы Сергеевны опять засор. Виктор, услышав ее визгливый призыв, вздохнул. Очередной клубок волос, жира и овощных очистков. Простая, понятная работа. Он взял свой верный разводной ключ и ведро для отходов — два его самых честных инструмента.

— Два часа уже вода не уходит! — встретила его Людмила Сергеевна, подбоченившись. — Опять твои трубы, Виктор! Совсем руки не из того места растут!

Он молча отвинтил сифон. Ждал, что хлюпнет в ведро знакомая жижа. Но вместо этого на пол, звеня чистым, высоким звуком, покатился небольшой металлический шарик. Идеально круглый. Идеально гладкий. Сделанный из латуни.

Виктор замер, застигнутый врасплох этой геометрической бессмыслицей. Он поднял шарик. Он был тяжелее, чем казался, и на его безупречной поверхности не было ни единой царапины.

— Что это такое? — насупилась Людмила Сергеевна. — Это от твоих труб отвалилось? Качество!

Виктор не ответил. Он сунул палец в открытый патрубок. Внутри было сухо. Он нащупал еще один шарик. Потом еще. А потом его пальцы коснулись чего-то ребристого, сложного. Он вытащил маленькую, не больше ногтя, шестеренку. Тончайшие зубцы, аккуратные фаски. Ювелирная работа.

И тут из глубины трубы, из темноты, ведущей в общий стояк, донесся звук. Едва слышный, ритмичный, навязчивый.

Тик-тик-тик-тик.

Словно где-то там, в кишках дома, завелся карманный часовой механизм невероятной точности.

У Виктора похолодело внутри. Кровь отхлынула от лица. Он узнал этот звук. Не конкретно этот, а его суть. Абсолютный ритм. Безупречную логику. Отсутствие права на ошибку.

Это был звук его прошлой жизни. Той, что осталась за порогом университета, за обложками учебников по высшей математике, за позорным провалом на той самой олимпиаде. Звук мира, от которого он сбежал к ясной, предсказуемой, прощающей ошибки сантехнике.

И теперь этот мир нашел его. Не через парадную дверь. Через канализацию.

Его рука сжала латунный шарик так, что кости побелели.

— Ну? — качнула головой Людмила Сергеевна. — Чего встал? Чинить будешь или нет? У меня щи на плите!

Виктор медленно повернулся к ней. Его голос прозвучал глухо, отчужденно, как будто из той самой трубы.

— Это не засор, Людмила Сергеевна.
— А что?
— Послание, — прошептал он. — Мне.

И, не слушая ее возмущенного фырканья, он вышел из кухни, сжимая в кармане холодный, идеальный шарик и слушая навязчивый тик-тик-тик, который теперь, казалось, шел отовсюду.

Тиканье не прекращалось. Оно преследовало Виктора по всей коммуналке, вплетаясь в привычный шумовый фон — в скрип половиц, в гул холодильника, в бормотание телевизора за стеной. Оно стало саундтреком его нарастающей одержимости.

На следующий день Анатолий, бледный и трясущийся, вломился на кухню, где Виктор пытался заварить чай, безуспешно пытаясь заглушить внутренний ритм кипятком.

— У меня... там... — Анатолий беспомощно ткнул пальцем в сторону туалета.
— Опять засорилось? — мрачно спросил Виктор.
— Нет... Выросло.

В крошечной, вонючей уборной, на потрескавшемся кафельном полу перед унитазом лежала аккуратная кучка маленьких, идеально отлитых пирамидок из тусклого металла. Свинец, с примесью олова. Они лежали ровным рядом, как солдаты на параде.

— Они что, из... него? — с ужасом прошептал Анатолий.
— Нет, — отрезал Виктор, наклоняясь. Он взял одну пирамидку. Вес, баланс — все было безупречно. — Они пришли через него. Система канализации... она стала проводником. Фабрикой.

Он не спал следующую ночь. Сидел в своей комнате, заваленной схемами трубопроводов и старыми конспектами по теоретической механике. На стене он нарисовал мелом сложную схему, пытаясь вычислить эпицентр аномалии. Уравнения перемежались сантехническими терминами: «Скорость потока = объему передаваемой информации... Засор = точка сопротивления, где энтропия минимальна...»

Он бормотал себе под нос, постукивая наперстком с гравировкой «Σ» по столу, выводя сложные ритмы, пытаясь поймать resonance с тем тиканьем.

— Невероятная точность обработки... Прецизионная подгонка... Здесь нет места энтропии! Энтропия — это хаос, а здесь — чистый порядок. Абсолютный!

Дед Лёня, проходя по коридору, заметил свет под его дверью и заглянул. Он молча постоял минуту, наблюдая, как бывший вундеркинд пытается алгеброй поверить гармонию сюрреализма.

— Слушай не трубы, Виктор, — тихо сказал Лёня.
Виктор вздрогнул, оторвавшись от чертежей.
— Что?
— Слушай тишину между тиками. В ней — пауза. В паузе — сбой. В сбое — ответ.

Старик ушел, оставив Виктора в полном недоумении. Какая тишина? Какой сбой? Здесь не было сбоев! Здесь была ужасающая, безупречная правильность!

Его паранойя достигла пика, когда его вызвала Вера-швея. В ее комнате пахло тканями и стариной. Она молча указала на ванну. Вода была спущена, и на белой эмали дна застыл идеально ровный, сложный узор. Словно кто-то вывел пером тончайшие линии краской. Узор напоминал схему микропроцессора или древний магический символ — Виктор не мог решить.

— Это не я, — тихо сказала Вера. — Оно само... проявилось.

Виктор провел пальцем по рисунку. Линии были слегка шероховатыми, как окаменевшая память.

Он понял, что аномалия не просто шлет ему сообщения. Она осваивает пространство. Она преображает хаотичную, убогую реальность коммуналки, подчиняя ее своей строгой, бесчеловечной геометрии.

Его личный демон, его «скелет» — страх перед неидеальностью — вылез из шкафа и начал наводить свои порядки. И Виктор знал, что есть только одно место, где это могло происходить. Место, где недавно было сломано одно заклинание. Место, где правила реальности все еще были тонки и уязвимы.

Подвал.

Схватив свой ключ и фонарик, с лицом, искаженным одновременно ужасом и непреодолимым любопытством, он двинулся вниз. Ему нужно было увидеть источник. Увидеть своего личного дьявола. Даже если это убьет его.

Тиканье теперь было громким, как барабанная дробь, ведущая его навстречу судьбе. Оно звучало у него в висках. Оно было ритмом его собственного, идеально застуженного сердца.

Дверь в подвал была не заперта. Она приоткрылась от легкого толчка, словно кто-то ждал его. Воздух внутри был сухим и неподвижным, пахнущим остывшим металлом и странной, электрической чистотой. Ни следа недавнего потопа. Тиканье здесь было оглушительным. Оно заполняло все пространство, упругое и механическое, отдаваясь в костях.

Виктор включил фонарь. Луч выхватил из мрака центр помещения.

И он замер.

На том самом месте, где недавно лежали обломки «Котла» деда Лёни, теперь стояло Нечто.

Это был Механический Зверь. Ростом с крупную собаку. Его тело было собрано из обрезков медных труб, латунных гаек, старых винтиков, частей сантехнической арматуры и тех самых идеальных шестеренок и шариков. Но это не была груда хлама. Это был организм. Безупречный в своей симметрии, с математической точностью подобранных деталей, с плавными, готовыми к движению линиями. Он был одновременно чудовищным и прекрасным.

И он тикал. Ровно, без сбоев, как метроном, отмеряющий ход идеального времени.

Виктор не мог пошевелиться. Он смотрел на свое отражение в полированных латунных поверхностях. Искаженное, разбитое на грани, но неузнаваемо точное. Это был он сам. Каким он всегда хотел быть. Каким он боялся быть. Бездушный, идеальный механизм, лишенный страха, сомнений и права на ошибку.

Зверь сделал шаг навстречу. Его движение было плавным, без единого скрипа. Не сгибаясь, а словно преобразуя геометрию своего тела. Тиканье стало громче, настойчивее.

Это был не звук угрозы. Это был зов. Приглашение в мир, где нет места кривым трубам, протечкам, пьяному бормотанию Анатолия и ворчанию Людмилы Сергеевны. В мир чистых формул и абсолютного порядка.

«Присоединяйся», — говорило тиканье. «Стань совершенным. Стань мной».

Виктор почувствовал, как его разум отступает под натиском этой ледяной, безупречной логики. Так просто. Сдаться. Перестать бороться. Стать частью совершенной системы.

И тут он вспомнил слова деда Лёни. «Слушай тишину между тиками. В паузе — сбой. В сбое — ответ».

Он заставил себя дышать. Заставил слушать не сам ритм, а разрывы между ними. И в одном из таких микроскопических промежутков он услышал это. Едва уловимый, едва ли не воображаемый дребезжащий звук. Мельчайшую нестабильность. Слабое место.

Это был не дефект конструкции. Это был дефект замысла. Сама идея абсолютного порядка, перенесенная в хаотичный мир, была изначальным сбоем.

И это его спасло.

Виктор сделал шаг вперед. Его сердце бешено колотилось, нарушая идеальный ритм тиканья. Он поднял свой разводной ключ — тяжелый, неуклюжий, испачканный герметиком и ржавчиной. Символ его неидеального, но настоящего мира.

Он не стал бить. Он не мог уничтожить это совершенство. Это было бы все тем же перфекционизмом — стремлением к окончательному, идеальному решению.

Вместо этого он опустился на колени перед Механическим Зверем. Его рука с ключом дрожала.

— Я не идеален, — прошептал он. — И никогда не буду. И это нормально.

Он нашел ту самую деталь, которая, как ему показалось, издавала тот самый микроскопический сбой. Крошечный винтик, вкрученный в «бедро» конструкции. Он был таким же безупречным, как и все остальное.

Виктор вставил ключ. И не выкрутил его. Он лишь слегка, на миллиметр, сдвинул его. Сделал его положение не абсолютным. Не идеальным. Немного кривым.

Эффект был мгновенным.

Тиканье споткнулось. Ровный ритм сменился на хриплый, захлебывающийся стук. Механизм затрепетал. Безупречная симметрия его формы дрогнула, поплыла. Он простоял еще секунду, издал тихий, жалобный щелчок — звук чистой, невыносимой для него боли от несовершенства — и рассыпался. Не со взрывом, а с тихим, печальным шелестом. В кучку бессмысленного, хоть и очень красивого, металлолома.

Тишина, которая наступила вслед, была оглушительной.

Виктор сидел на коленях, тяжело дыша, глядя на груду деталей. Его «скелет» был повержен. Не силой, а принятием.

Наутро он вышел на кухню. Вода текла как обычно. Шумно, с подтекающим краном. Нормально.

Людмила Сергеевна, помешивая щи, бросила на него взгляд.
— Ну что, гений трубопроводный, победил свое барахло в подвале? А то опять непорядок был.

Виктор посмотрел на криво привинченную розетку. На скол на его кружке. На себя в потускневшем зеркале — уставшего, немолодого, неидеального человека.

Он не ощутил привычного спазма раздражения. Только легкую, странную усталость и покой.

— Победил, — сказал он, наливая себе чай. — Не совсем. Но договорился.

Он достал из кармана латунную шестеренку, последний сувенир из прошлой жизни, и поставил на нее свою кружку с отбитой ручкой. Неровно. Криво.

И впервые за долгие годы его улыбка была не горькой, а настоящей.

### КОНЕЦ РАССКАЗА ###