Зов Извне

Солнечный луч, пойманный в хрустальную призму на столе Любомировой, был не просто светом; это был сложный оптический инструмент, рассекавший пространство на спектры, где каждая пылинка, словно архаичная инфузория в капле воды, плясала в лучах, выписывая тайные глифы на пергаменте полированного дерева. Александр сидел напротив, его веки были сомкнуты, а на неподвижной ладони парила капля ртути – идеальная, самодовлеющая сфера, маленькое ртутное солнце в миниатюре, чья поверхность отражала мир в ужасном, искаженном виде.

«Коэффициент полезного действия вырос на пятнадцать процентов», — звучал в ушах сухой голос Любомировой. Пятнадцать процентов! И что же это меняет? Разве это приближает к пониманию, кто я? Инструмент? Солдат? Или просто пешка, которую двигают по доске Крушинин, Сенат, сама эта система? «Осталось всего восемьдесят пять», — а потом что? Стану идеальным механизмом? Но разве в этом цель? Бред! Это я сам… Я сам позволил загнать себя в эту лабораторную клетку, принял их правила, их проценты и их графики! И ради чего?

Пушки грохотали где-то за стенами сознания, но это была не настоящая война, а война внутренняя, и первым её сигналом стал сухой стук в дверь, прозвучавший как орудийный выстрел. Ворвался Крушинин, его массивная фигура заполнила пространство, а лицо, хмурое и обветренное, было похоже на поле после сражения, где смешались усталость, гнев и презрение ко всей этой кабинетной возне. От него пахло ветром, пылью дорог и железом – настоящим делом, а не этими парфюмерными интригами, и сам воздух в комнате сгустился, стал напряженным, как перед атакой.

— Отдых кончился, красавчик. Надевай мундир — поедем на светский раут.

— Какой ещё раут? — нахмурился Александр, опуская каплю ртути в специальный сосуд.

— В тот, где нас с тобой будут поливать грязью с высоких трибун, — Крушинин швырнул на стол сложенный листок — свежий выпуск «Имперского вестника». — Щербатовы не дремлют.

В газете, на второй полосе, красовалась статья под кричащим заголовком: «ГЕРОИ ИЛИ ПАЛАЧИ? Кто возместит ущерб от самоуправства «спасителей»?» Текст витиевато намекал, что разгром в банке и на горе был излишне жестоким, а ущерб казне — колоссальным. И всё это — ради личной славы двух выскочек.

— Мило, — хмыкнул Александр, откладывая газету. — Прямолинейно.

— Это только цветочки, — проворчал Крушинин. — Сегодня слушания в Сенате по бюджету Корпуса. И меня с тобой «пригласили» для дачи показаний. По-хорошему. Чтобы мы могли «лично оправдаться». Щербатовы хотят публичной порки.

Зал заседаний Сената был полон. Знать в бархате и шелке, генералы с грудами орденов, важные чиновники. И на них всех смотрели десятки глаз — любопытных, осуждающих, злорадных. Представитель рода Щербатовых-Ладвинских, немолодой уже мужчина с обрюзгшим лицом и жидкой бородкой, вёл речь. Он не кричал. Он искренне сокрушался. О расточительстве. О неподконтрольности Магического Корпуса. О «методах, достойных варваров, а не имперских офицеров». Он не называл имён. Он не требовал казни. Он требовал… контроля. Назначения кураторов от Сената. Урезания финансирования. Это была не атака. Это была операция по отрезанию их от власти и ресурсов.

Когда слово дали Крушинину, тот встал, как бастион.

— Господа сенаторы, — его голос громыхал под сводами без всякого усиления. — Когда ваш дом горит, вы не подсчитываете, сколько вёдер воды потратите на тушение. Вы тушите. Или вы предлагаете в следующий раз спросить у твари из Разлома, удобно ли ей будет, если мы её прихлопнем?

В зале пронёсся сдержанный смешок. Но с лиц большинства аристократов он скатился, как вода с камня.

Слово дали Александру. Он встал, чувствуя на себе тяжесть сотен взглядов.

— Мы действовали по ситуации, — сказал он просто и ясно, без пафоса. — Целью было предотвращение катастрофы. Мы её предотвратили. Все отчёты о затратах представлены в Комиссию.

— Затратах! — взвизгнул щербатовский оратор. — Вы говорите о затратах, когда речь идёт о стабильности государственных институтов! О доверии!

Александр посмотрел на него прямо.

— Доверие — это когда граждане знают, что их жизни и имущество под защитой. Мы обеспечили и то, и другое. Разве не это — главная функция государства?

Его вопрос повис в воздухе. Ответа на него не последовало.

«Разве не это — главная функция государства?» — эхом отозвался в нем его же собственный вопрос. И что же это за государство, которое в ответ на этот вопрос начинает считать потраченные гроши? Которое видит в тебе не защитника, а статью расходов? Или они правы? Может, мы и впрямь варвары, грубой силой ломающие их хрупкие, выверенные механизмы? Нет, чёрт возьми! Они сами готовы сжечь весь этот свой уклад, лишь бы сохранить своё право сидеть на его вершине! Двуличие! Лицемерие!

Игра света в камере Волковой была иной: не живой и игривой, а холодной и статичной, как в аквариуме с редкими рыбами, где каждое движение просчитано и лишено спонтанности. Она сидела за столом, и серая роба на ней казалась не тюремной одеждой, а неким лабораторным халатом адепта, добровольно заключившего себя в башню из слоновой кости.

— Александр Сергеевич, — она подняла на него взгляд, отложив книгу. — Какими судьбами? Или сенаторы уже всё решили и пришли за моей головой?

— Цветы вам понравились? — прямо спросил он, останавливаясь перед стеклянной стеной.

Она сделала лёгкое удивлённое лицо.

— О, так это от вас? Как мило. Хотя и неоригинально.

— Не от меня. От ваших почитателей из Речи Посполитой.

На её губах дрогнула улыбка.

— Ах, эти чудаки. Всегда были большими романтиками, чем практиками. Надеюсь, вы их не обидели?

У выхода его ждал тот самый щербатовский оратор из Сената, но уже без свиты. Его лицо теперь выражало не напускное сокрушение, а холодную деловитость.

— Господин Светозарский, — он слегка поклонился. — От имени дома Щербатовых-Ладвинских позвольте предложить вам… альтернативу бесперспективной борьбе. Наши интересы могут совпасть. У нас есть ресурсы. У вас… возможности. Подумайте. Не отвечайте сейчас.

Он сунул Александру в руку изящную визитную карточку с гербом рода и удалился, не дожидаясь ответа.

Александр стоял один в холодном коридоре, сжимая в одной руке визитку могущественных врагов, а в другой – ощущая холодное дыхание новой, неведомой угрозы извне. Хрупкий мир рушился, и ему предстояло выбрать, осколки какого стекла придётся собирать.