Звездочка

ЗВЕЗДОЧКА

Автор: Евгений Гришин

Грузовик «ГАЗ-51» трясся и дребезжал на неровной дороге, каждый бугор подбрасывал кузов так, что позвоночник Андрея отзывался болью на каждую выбоину, а пальцы судорожно вцеплялись в край сиденья. Сквозь толстое запотевшее стекло мир выглядел размытым и чужим: осень, пришедшая без предупреждения, принесла туманный холод, запах сырой гнили, клочья ржавых листьев и особую тишину, в которой слышались только надсадный рык мотора да его собственные навязчивые мысли.

Водитель, хмурый парень в вязаной шапке и латаном ватнике, не произнёс ни слова с тех пор, как они покинули райцентр. Лишь изредка он сплёвывал в щель окна и бесцельно пощёлкивал пальцами по рулю.

Андрей сидел с чемоданом на коленях и пытался не думать о том, как нелепо это всё выглядит: двадцатилетний студент архитектурного института сбежал от диплома, друзей и шумной московской жизни в какой-то забытый богом лагерь. В нём что-то надломилось после ухода Ленки. Тоска, накатившая внезапно и не отпускавшая всё лето, выжгла его изнутри. «Академ» показался единственным правильным решением. Тишина и покой — вот всё, что ему было сейчас нужно.

Он прогнал воспоминание, как отмахиваются от назойливой мухи.

— Далеко ещё? — спросил он, нарушая томительную тишину.

Водитель чуть повёл плечом и хрипло буркнул:

— Скоро поворот. Лагерь «Звёздочка». Там дальше, вглубь. — Он скосил взгляд на Андрея, и в глазах мелькнула тень сомнения. — Ты ведь не местный?

— А что? — удивился Андрей.

— Да то, что местные туда ни ногой. За километр обходят. Ты вот что… — он запнулся. — Поаккуратнее там.

Андрей нахмурился.

— В каком смысле? Что значит «поаккуратнее»?

Тот хмыкнул, достал самокрутку из-за уха, но не закурил — лишь помял её в пальцах.

— В главный корпус не суйся. Там… — Парень замялся, но все же решился. — Там плесень.

Последнее слово он выговорил вяло, словно «Плесень» была фамилией.

Андрей вскинул бровь, попробовал усмехнуться, но вышло криво. Переспросить можно было, но он понял: другого ответа не услышит. Лучше уж «плесень», чем признаться в чём-то куда более странном. В его ушах это звучало как предупреждение от человека, который и сам не до конца верит в то, что знает.

Андрей скептически хмыкнул про себя: честнее было бы сказать прямо — лагерь проклят, туда лучше не суйся, по ночам двери открываются сами, а дети шепчут в подушку чужими голосами. Он усмехнулся и снова стал рассматривать тоскливые пейзажи за окном…

***

Вскоре грузовик свернул с бетонки и покатил по ухабистой грунтовке. Болтанка усилилась. Дорогу плотно обступали стволы берёз и елей. Под колёсами хрустели ветви, в воздухе стоял запах сырой земли и подгнившей листвы. И вдруг, прямо перед ними, возник старый металлический забор. Столбы, соединённые ржавыми трубами, ещё хранили следы зелёной краски, а на облезлой, покосившейся табличке над входом едва угадывались слова:

«Пионерский лагерь “Звёздочка”. Вперёд — к свету!»

Андрей нахмурился.

— Весёлое название, — пробормотал он. — Как из газеты…

Водитель промолчал. Лишь сбросил скорость, и «ГАЗ» с тяжёлым вздохом въехал на территорию. Лагерь «Звездочка» выглядел давно заброшенным. Корпуса с провалившимися крышами стояли молча. Окна зияли пустотой, некоторые изнутри были заколочены досками. Земля между строениями заросла высокой травой и пошла кочками.

У сторожки — когда-то симпатичного домика с резными наличниками — стоял пожилой мужчина. Невысокий, сутулый, в шинели старого образца. Мужчина курил тонкую самокрутку, выпуская дым прямо в серое небо.

Водитель заглушил двигатель, выдохнул сквозь зубы и кивнул на старика:
— Это Вадим Иванович. Здесь всем заведует.

Андрей вылез из грузовика, почувствовав, как земля чавкает под ногами. Чемодан в руке вдруг стал тяжелее, словно набрал вес за долгую дорогу.

Он подошёл ближе и, чуть смущаясь, сказал:

— Добрый день. Я Андрей. Меня прислали… на охрану. До весны.

Старик долго смотрел на него. Не враждебно и не оценивающе — скорее, как на новую деталь в знакомом механизме, которую всё равно придётся подтачивать или менять.

— Раз прислали — значит, надо, — произнёс он наконец. — Только не геройствуй. Территорию обходи, но ночью сиди в сторожке. — Он кивнул на домик. — Свет в корпусах не включай. И в главный корпус не суйся. — Голос стал тише. Он вздохнул и добавил, одарив Андрея странным взглядом: — Даже если дверь будет открыта.

Андрей приподнял бровь и нервно усмехнулся.

— А если всё-таки зайти? Любопытство и всё такое… — рискнул он пошутить, чтобы разрядить и без того странную беседу.

— Лучше без любопытства, — медленно сказал Вадим Иванович, строго глядя ему в глаза. — Лучше по-человечески. Услышишь что-то — не ходи. Увидишь — отвернись, от греха подальше. И ещё…

Он бросил окурок под ноги медленно раздавил мыском сапога.

— Если в сторожке зазвонит телефон — не бери трубку.

Андрей помолчал, с подозрением разглядывая старика — не шутит ли тот. Потом спросил:
— Какой телефон?

— Старый, чёрный. В углу на столе стоит. Работать не должен. Но… бывает, звонит.

— Откуда?

— Не откуда. — Вадим Иванович медленно обвел взглядом лагерь и снова посмотрел в глаза Андрею. — Потому и не бери…

***

Сторожка внутри оказалась тёплой, но неуютной. Воздух пах древесиной, плесенью и чем-то копчёным, от чего щекотало в носу. Обстановка была спартанской: кровать с продавленным матрасом, облупившийся стол, старый шкаф, на шкафу — керосиновая лампа с мутным стеклом и, конечно, тот самый телефон. Массивный, чёрный, с дисковым набором и пыльными проводами, уходящими в щель в стене, где, по логике вещей, не могло быть никакой линии.

Андрей подошёл ближе, дотронулся до аппарата и сразу же отдернул руку — поверхность телефона больше походила на кожу, чем на холодный пластик. Он сразу вспомнил нелепое предупреждение:
Не бери трубку…

Что за вздор? Что может случиться в этой глуши, где, кроме сторожа да лесного зверья, никого нет?

К вечеру Андрей прошёлся по лагерю. Корпуса были давно заброшены и тоскливо смотрели на него пустыми глазницами окон. Главный же корпус отличался от остальных: его словно не тронули все прошедшие годы. Андрей долго разглядывал дверь. Она была стянута несколькими рядами стальной проволоки — не для того ли, чтобы никто не вошёл?

Или не вышел… — мелькнула у него в голове странная мысль.

***

Ночь сползла на лагерь незаметно. Ветер усилился, и вместе с ним из леса потянуло сыростью, мокрыми листьями и ещё чем-то — кислым, отдающим плесневелой одеждой.

Андрей устроился в сторожке, закутавшись в телогрейку. Он пытался читать старый, заляпанный и с выдранными страницами журнал "Наука и жизнь", который нашел в шкафу. Читал про мумию, найденную в пустыне, но слова не шли, а все мысли настойчиво крутились вокруг странного лагеря.

Снаружи что-то щёлкнуло. Щелчок был резкий, такой звук издает сорванная щеколда.

Андрей поднялся, накинул куртку и открыл дверь. В темноте виднелись только контуры леса.

Он вышел на крыльцо.

Снова раздался громкий щелчок. Где-то левее, в районе бывшего санузла, за столовой.
Возможно это были крысы, или шатающиеся под порывами ветра доски…

Хотя нет… Что-то в этих звуках — их ритм, последовательность — подсказывало совсем другое.

Щёлк. Пауза. Щёлк. Пауза. Как шаги… Шаги костяных ног, у которых выворачиваются суставы.

От этой мысли Андрею стало не по себе. Он вернулся в дом и поспешно закрыл дверь на ключ. Затем уселся на кровать и снова прислушался. Но снаружи стояла полная тишина.

Он попытался отвлечься и закрыл глаза...

И тут зазвонил телефон.

Резко. Громко. До звона в ушах.

Андрей аж подпрыгнул от неожиданности.

Телефон не должен был звонить… Еще днем он из любопытства проверил провод и даже вытащил его из стены.

Телефон просто не мог звонить…

Андрей замер.

Пронзительный звонок снова прорезал воздух.

Трррр… Трррр... Трррр…

Он медленно поднялся и подошёл к аппарату. Нерешительно протянул руку. Пальцы дрожали. Телефон гудел, и в этом чувствовалось что-то живое.

И он взял трубку.

Тишина…
Ему показалось, что в трубке кто-то дышал. А потом раздался голос, от которого по телу Андрея пробежал холод.

— Ты пришёл? – Проговорил детский голос. - Мы ждали.

Пауза.

— Нам холодно. Открой дверь…

Голос шёл приглушённо, гулко, слишком тихо, чтобы быть настоящим, и слишком ясно, чтобы быть выдуманным. Андрей отпрянул назад и выронил трубку. Она закачалась на шнуре словно маятник.

Из неё продолжал доноситься голос:

— Пожалуйста... Пожалуйста... ПОЖАЛУЙСТА…

А через мгновение голос превратился в скрежет, стал менять интонацию и вдруг неожиданно затих.

Андрей схватил фонарь, распахнул дверь и выбежал наружу. Неожиданно он остановился. У ворот лагеря метрах в двадцати от него в тусклом свете фонаря стоял человек.

Или... не совсем человек.

Высокий, худой, чёрный. Или просто очень тёмный. Контур его головы был неправильным, каким-то вытянутым что ли. Он не двигался. Даже, как и не дышал.
Просто стоял и смотрел на испуганного Андрея.

Андрей не моргал. Его сердце билось где-то на уровне горла. Фонарь дрожал в руке.

Существо резко с громким щелчком склонило голову набок.

Как бы изучая парня.

Андрей сделал шаг назад… Затем второй.

Существо не шевельнулось, оно наблюдало. И вдруг исчезло. Не ушло и не растворилось в воздухе, а просто вырезалось из пространства.

Андрей бросился в дом, запер дверь и упал на кровать. Сердце бешено колотилось в груди. Он лежал до самого рассвета, прислушиваясь к тишине, а в его голове всё ещё звучал детский голос:

— Нам холодно… Пожалуйста… ПОЖАЛУЙСТА…

***

На следующий день Андрей проснулся не от будильника и не от света, а от глухой и тяжелой тишины. Почти всю ночь он пролежал без сна, сжавшись под одеялом, прислушиваясь к каждому скрипу и треску в стенах. Лишь перед рассветом на пару часов он провалился в дрему, тревожную и пустую. Телефон больше не звонил, но ощущение чьего-то присутствия, давящего и гнетущего, не ушло. Наоборот, оно словно пустило корни…

Андрей сел на кровати, натянул штаны и куртку. Достал термос, налил крепкого чая и сделал глоток, пытаясь согнать остатки липкой сонливости. Комната пахла воском, железом и ещё чем-то странным — запахом, который невозможно было сразу определить. В нём было что-то животное, сырое и отталкивающее.

Телефон стоял на месте черный и неподвижный и глядел на Андрея словно глаз неведомого существа...

Его мысли путались. Может, всё произошедшее ночью — плод усталости? Игра воображения? Одиночество? Но внутри Андрея что-то противилось этим объяснениям. Он мог бы сказать себе, что все это бред, но события были реальны…слишком реальны. Он слышал голос. Слышал звонок. Видел фигуру у ворот. Он помнил и каждое мгновение прошлой ночи.

Андрей поднялся и тяжело вздохнул. Одно было ясно: он не выдержит, если будет сидеть здесь взаперти. Нужно выйти хотя бы на полдня. Увидеть людей, услышать голоса, и убедиться, что с его рассудком все в порядке …

Он открыл шкаф, достал карту, которую заметил вчера. Расстелил её на столе. Красной шариковой ручкой кто-то обвёл лагерь жирным кругом, словно отгородив его от всего остального мира. Андрей провёл пальцем по пожелтевшей бумаге. В нескольких сантиметрах к югу от лагеря значилась деревня Липовка и судя по карте, идти до нее было меньше километра по лесной тропе.

Он ещё раз посмотрел на телефон. В комнате стало как-то тесно от его молчаливого присутствия. Андрей решительно натянул пальто, сунул в карман сухарь из своих припасов и вышел на улицу…

***

Тропинку в Липовку Андрей с трудом отыскал среди густой растительности. По всей видимости, местные все же наведывались в лагерь – на это указывала примятая трава и следы сапог. Пока он пробирался по лесу, мелкие ветки цеплялись за лицо, за одежду, как пальцы. Пару раз он останавливался, чтобы убедиться, что не сбился с пути, но всё время чувствовал, что кто-то или что-то идёт следом за ним.

Он прибавил шагу.

Иногда ему мерещилось, что он слышит смех: слабый, детский, откуда-то из-за стволов черных елей в лесном сумраке…

***

Увидев первые покосившиеся дома Липовки, Андрей вздохнул с облегчением, его сердце уже колотилось так, что готово было вырваться наружу. Он огляделся. Деревня была пуста. Не то чтобы людей не было — они были, но они наблюдали. Из-за занавесок на окнах, из приоткрытых дверей, из-за скрипучих ставен.

Кругом стояла какая-то гнетущая, вязкая тишина. Никаких звуков. Ни топота ног, ни весёлых криков детворы, ни звона посуды. Только редкий дымок из труб на ветхих крышах, да облезшие куры, вяло клюющие землю у калиток.

На лавке у забора ближайшей хибары сидели трое стариков. Все трое были на удивление похожи друг на друга: худые, скрюченные, с глубоко ввалившимися глазами. Один держал в дрожащих пальцах самокрутку, второй деловито распутывал узлы на куске старой, свалявшейся веревки, а третий плел что-то похожее на корзину из лозы, лежавшей тут же у его ног.

Андрей замедлил шаг.

Все трое одновременно повернули к парню головы. В их блеклых глазах не было ни удивления, ни особого интереса, Андрею даже показалось, что они ждали его прихода.

— Добрый день, — он нерешительно остановился рядом с ними.

Деды молча разглядывали парня.

— Я из «Звездочки»… – Еще больше смущаясь продолжил Андрей и добавил. – Лагерь охраняю до весны.

Старик с самокруткой смачно затянулся и покачал головой:

— Погода хорошая, а ты всё живой…

— Простите? – Не понял Андрей.

— Ничего, сынок. – Старик отмахнулся от парня рукой и слабо улыбнулся. - Просто удивительно. Обычно кто туда приходит, тот долго не задерживается.

— Что? – Парень невольно отступил назад с удивлением разглядывая старика.

— Мы думали, что после ночи-то первой… тебя уж и не будет. А ты вон топчешь землю.

— От… От-куда вы знаете? – Удивление на лице Андрея сменилось недоумением.

— Земля слухами полнится… Ничего не скроешь. – Совсем по-философски произнес старик.

Мысли в голове Андрея стали напоминать собой калейдоскоп, они сменяли друг друга в бешенном темпе. Старик смотрел на него долгим, внимательным взглядом, ожидая какого-то вопроса. И Андрей решился.

— Я слышал… в лагере… дети пропали?

Старик ответил не сразу. Он бросил «бычок» себе под ноги и старательно затоптал сапогом.

— Пропали… — сказал он наконец. — или не пропали…. Кто их теперь знает.

— Погибли?

— Нет тел — нет смерти. Только страх. А страх, сынок, живучее смерти будет.

Андрей подошёл ближе.

— Я… хотел бы узнать, что произошло в лагере? В каком это было году?

— В сорок девятом, — сказал старик. — Лето жаркое было. Комары как самолёты. А дети… такие, как все… Нормальные. Играли, бегали, песни пели.

Он замолчал, его губы сжались.

— Привезли их сюда на лето, — Сказал другой старик, глядя в сторону. — Семь, восемь, девять лет. Мелкота, одним словом…

Старик хмыкнул.

— А ты в главный корпус заглядывал?

— Нет. Он закрыт. Проволокой стянут. — Тихо проговорил Андрей.

— И правильно. Там они и остались.

— Кто?

— Мальчишки, девчонки… Весь лагерь.

Он удрученно покачал головой.

— Их там шестнадцать было. Вожатая их — Надежда Петровна. Вся такая городская, с губами накрашенными. Говорили, актрисой была до войны… А в ночь на Ивана Купалу, — продолжил он, — из лагеря начали доноситься… странные звуки.

— Странные? — переспросил Андрей.

— Вроде как песни детские.

— Песни?

— Да… Голоса тонкие, звонкие, но слова не те… как в кривом зеркале.

Он замолчал. А первый старик продолжил:

— Утром в лагере было тихо и ни одного ребёнка. Ни в корпусах, ни в столовой, ни на линейке. Без следа: ни крови, ни одежды. Вожатая тоже исчезла. А на двери их главного корпуса кровью выведено…

Он сжал губы, не желая произносить дальше, но Андрей не отступал.

— Что выведено?

— «Он нас научил петь.»

Андрей почувствовал, как мир чуть покачнулся. Слова были простые, но что-то в них было извращённым, гнилым.

— Кто ОН?

Старики переглянулись. Долго и молча. Один медленно и нарочито развязал узел на мотке верёвки. Другой чиркнул спичкой, раскуривая «самокрутку».

— Ты не поймёшь, — наконец, сказал тот, что был ближе к Андрею. — Он… не человек… Не зверь. Он, как… как запах… Как гниль… Живёт в лагере. Спит. Иногда просыпается, когда кто-то приходит.

— И что делает?

— Забирает…

Старик сделал паузу и тяжело вздохнул.

— Но не сразу… Сначала просится тихо. Через сон. Через шорох в шкафу. Через телефон, что мёртв, но дышит... А потом ты сам уже открываешь ему дверь потому, что думаешь, что узнаёшь его голос. Он заводит песню. И если ты её слушаешь, то ты уже не ты.

Андрей похолодел.

— Вы… слышали об этом раньше?

— Мы всё слышали… А одна бабка, что кашеварила для мальцов, рассказывала, когда ещё жива была, что перед их исчезновением слышала голос.

— Какой голос?

— Такой… нечеловеческий. Словно медведь заговорил по-детски. Скрипучий. Как по радио, когда случайно наводку ловит. И дети… шли на него. Как по ниточке.

Андрей молчал.

— Услышал его и уже наполовину там. Главное не идти на голос.

Он посмотрел Андрею в глаза. В них за сеткой морщин затаился страх.

— Что случилось с лагерем после этого?

— Закрыли очень быстро. Без шумихи в газетах, без объяснений. Просто заколотили двери. Все отчёты и документы, вроде как потеряли. А пропажу мелкоты списали на эпидемию.

— А дети? — спросил Андрей. — Их так и не искали?

— Искали-искали, — Вздохнул старик. — Вот только ничего не нашли. Только разве одну детскую туфельку.

— Чью туфельку?

— Никто не знает. На ней было имя «Анечка». И буквы стирались под пальцами, как пепел.

Андрей сделал шаг назад. Воздух вдруг стал тяжёлым, на миг ему показалось, что лагерь, пусть и за деревьями, всё равно смотрит на него.

— Вы сказали, что все отчеты и документы «вроде как, потеряли». Вы знаете, где они сейчас?

Старики дружно переглянулись между собой. Помолчали. Потом, тот, что с «самокруткой», кивнул.

— В райцентре, в Клинцах посмотри. Архив закрыли, но один библиотекарь там добрый человек. Скажи, что от Афанасия. Может, и поможет тебе.

— Спасибо.

— Не за что, сынок. Только вот… — дед протянул руку и взял Андрея за запястье. Его пальцы были холодными. — Если ты услышишь голос, говорящий чужими словами… не отвечай. Никогда не отвечай.

И в этот момент Андрей услышал, как за его спиной кто-то хихикнул. Это был детский смех. Тихий… грязный… Он обернулся — никого, только в открытом окне соседнего дома шевельнулась занавеска, и за ней мелькнуло лицо без глаз.

— Спасибо. – Снова поблагодарил Андрей и поспешно направился обратно в лагерь. На опушке леса он обернулся и замер: ни стариков, ни завалинки уже не было и в помине. Голые остовы черных домов стояли словно призраки, а между ними клубился белый, густой туман…

***

Возвращался он уже на закате. Андрей шёл той же дорогой, но теперь она выглядела совершенно иной. Всё вокруг тропинки стало плотнее и ближе. Лес сейчас не просто шумел - он дышал, и в этом дыхании явственно чувствовался ритм чужого сердца. Всю дорогу ему казалось, что кто-то идёт параллельно тропе, метрах в двадцати. Не обгоняя, но и не отставая от него.

Один раз он услышал, как его имя прошептали, прямо рядом с ухом.

— Ан-дре-е-е-й…

Тихо… Словно кто-то или что-то заманивало его внутрь черной густой чащи.

Он пошел быстрее… еще быстрее… И наконец побежал сломя голову и не разбирая дороги…

***

Когда показались корпуса лагеря, солнце уже клонилось к горизонту, а небо налилось цветом крови. От главного корпуса тянулись длинные, кривые тени, а само здание стало напоминать огромного и уродливого паука. Андрей миновал спортивную площадку, где кто-то выложил камешками слово «мама», и подошёл к сторожке. Дверь была приоткрыта, но он точно помнил, что запирал её.

Лампа под потолком светила тускло и мигала тихо пощелкивая, а на столе виднелась трубка телефона, снятая с рычага. Она лежала на боку. Шнур от телефона тянулся к полу и исчезал в стене.

Андрей медленно подошёл к столу. Ему на миг показалось, что он двигается по пояс в воде, а все вокруг него в ожидании затаило дыхание. Он осторожно взял трубку, опасаясь, что в любое мгновение она может превратиться в скользкое отвратительное нечто, и намертво обвить его руку обрубком провода.

И из неё раздавался шёпот. Но это была не речь. Это было ее подражание.

— А-а-н-д-рей?

Пауза.
— Папа? Ты… ты уже пришёл? — Снова раздался голос… детский или имитирующий детский.

Андрей застыл.

— У нас тут… вкусно… весело… мы… рисуем...

Потом голос стал рвать слова, как если бы в нем застряла зубчатая передача:
— Ма-ма-ма-ма-МА пришла! АПАПАПАПА! Ты… ты с нами?
Затем смех. Тот самый, который он слышал в деревне: хлюпающий, мокрый, детский.

И внезапно другой голос. Уже не детский… уже не человеческий. Глубокий и гулкий. Голос не говорил, он вибрировал.

— Ты услышал. ТЫ НАШ. ОНИ ПОЙДУТ, КОГДА ТЫ ГОТОВ.

Андрей зажал трубку в кулаке, и с силой швырнул её на пол. Трубка не разбилась. Только медленно повернулась на боку, как жук на спине. Из неё всё ещё раздавалось:

— ...гоотов… готовготовгото… то-то-то-то...

Он вытер лоб. Руки дрожали.

На стекле окна с внутренней стороны медленно вывелось дыханием слово:
"СКОРО"…

***

Наутро Андрей проснулся c рассветом. Он даже не понял сразу спал ли вообще. В голове стоял звон, как если бы всю ночь кто-то стучал молоточком по внутренней поверхности черепа, методично, в одном и том же ритме:

Тук… тук… тук…

Он сидел на кровати, не двигаясь, держа руки на коленях, и смотрел в никуда. Комната была полутёмной, сырой, а воздух глухой и тяжёлый. Телефон на столе молчал, но в этом молчании было что-то напряжённое.

Андрей встал, умылся холодной водой, накинул куртку. Сегодня он должен был ехать в Клинцы. В тот самый архив, о котором говорил дед. Он должен был найти документы, должен был найти Ответы… Хоть что-то, что объяснит происходящее в этом чёртовом лагере...

***

Автобус на остановке, казалось, ждал именно его. Старый, жёлтый и облупленный, с мутными давно немытыми окнами. На борту автобуса красовалась надпись чёрной краской:

«КЛИНЦЫ».

Он подошёл, расплатился с водителем — угрюмым мужиком с лысиной и потрескавшимися губами. Автобус был пуст. Андрей сел у окна. Водитель завёл двигатель, автобус заурчал, дернулся и медленно двинулся по дороге.

Всю дорогу лес за окнами стоял чёрной сплошной стеной. Деревья не качались, не двигались, они замерли, как актёры в немой сцене. Иногда мелькали просеки, серые поля, деревни. Один раз Андрей показалось, что они проехали мимо пионеров, неподвижно застывших в ряд у дороги. У них были выцветшие красные галстуки и одинаковые лица с глазами, будто вырезанными и залепленными кожей. Он моргнул и их не стало…

Автобус не издавал ни звука, кроме гула двигателя и треска в динамике, откуда внезапно зазвучал обрывок песни: "…взвейтесь кострами, синие ночи…"

А потом так же внезапно наступила тишина. Андрей сжал пальцы в кулаки. У него возникло чёткое ощущение, что он не едет — его везут. И везут его не по дороге, а по тонкой тропке между реальностью и снами…

***

Клинцы встретили Андрея моросящим дождем и сонной серостью. Казалось, что его узкие улочки кто-то вымыл едким раствором, способным выжечь из радостного мира все краски. Дома стояли ровно и молчаливо, их окна, как тусклые глаза стариков, лишь изредка отражали движение редких прохожих.

Через пару кварталов он, наконец, увидел центральную библиотеку. Это здание, судя по тяжёлым колоннам и арке, когда-то было дворянским особняком. На ограде перед зданием болтался большой замок, но левая створка решетки была чуть приоткрыта. Андрей с трудом протиснулся во двор и замер, ощущая, как холодная дрожь расползается вверх по позвоночнику. На стене, рядом с потрескавшейся дверью, висела табличка.
«РАЙОННЫЙ АРХИВ. ВХОД СБОКУ. ПРИ СЕБЕ ИМЕТЬ СПРАВКУ»

***

Дверь в архив поддалась только после того, как Андрей основательно налёг на неё плечом. Она протяжно скрипнула о открылась. Изнутри в лицо ударил холод, сухой и липкий одновременно, а вместе с ним запах, от которого кожа на затылке пошла мурашками: бумага и клей, смешанные с прелой гнилью.

Помещение тянулось вглубь, узкое, как коридор, забитое стеллажами до самого потолка. На них громоздились папки, перемотанные бечёвками, потрёпанные подшивки газет, стопки пожелтевших документов. Никаких названий, никаких поясняющих ярлыков — только цифры, бесстрастные и немые. И тишина, в которой даже шорох бумаги казался живым звуком.

Андрей осторожно двинулся по коридору, старательно обходя заваленные стеллажи. В самой глубине, за узким проходом, сидела женщина. На ней была кофта с перламутровыми пуговицами, каждая пуговица поблёскивала, как маленький, холодный глаз. Лицо — круглое, бледное, словно фарфоровая маска, слишком гладкая для живого человека. Волосы, тонкие и белые, были зачёсаны назад так ровно, что казались нарисованными. Серые глаза смотрели в сторону стола, неподвижно, и их стеклянный блеск говорил, что она не спешит замечать посетителя.

Андрей смущенно кашлянул в кулак, чтобы нарушить неловкую тишину.

— Добрый день. — Произнес он, но женщина молчала. — Мне нужны архивные записи по лагерю «Звёздочка» за 49-й год, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Женщина не пошевелилась. Пауза затянулась, и Андрей уже подумал, что она его не услышала. Тогда он добавил, чуть тише:

— Дед Афанасий сказал, что вы сможете мне помочь.

На этот раз та кивнула, медленно, как кукла, приводимая в движение чьей-то невидимой рукой. Потом повернула голову, и это движение показалось Андрею каким-то неправильным и неестественным. Затем женщина, все также молча, поднялась и пошла вглубь архива.

Он остался один среди мрачных рядов и осмотрелся. Все вокруг выглядело запущенным и неухоженным, ему даже показалось, что сюда не заходили уже много лет.

Вдруг за его спиной раздались легкие и быстрые шаги. Он резко обернулся. Проход был пуст. Свет от редких ламп гудел и дрожал, и в этом дрожании Андрей заметил, что несколько папок на верхней полке едва заметно шевелятся под чьей-то невидимой рукой … И в этот момент он отчетливо понял: город, в который он приехал, не станет для него спасением. Архив не будет ему убежищем и всё, что он успел разбудить в этом проклятом лагере, сейчас тянется за ним, как тень, и стены, даже такие толстые, не в силах этому помешать…

Женщина вернулась бесшумно, как призрак. В руках у неё была папка: толстая, тяжёлая, с мятым корешком, перемотанная старым бинтом, потемневшим от времени. Она положила её на стол, молча, с таким звуком, словно поставила урну.

— Лагерь «Звёздочка», — Сказала она, наконец. Ее голос был шершавым и гулким. — 49-й год.

— Спасибо, — поблагодарил ее Андрей, но та молча развернулась и скрылась в глубине архива, оставив его одного. Андрей проводил ее взглядом, взял в руки папку и начал читать…

***

Папка пахла пылью и старым клеем. Бумага была пожелтевшей, с рваными краями, в каких-то грязных разводах. Между страницами просвечивали бурые пятна. Кое-где они походили на кровь, в других местах на затёкший жир, а где-то на ржавчину, которую невозможно оттереть. Внутри находились обрывки протоколов, торопливо нацарапанные заметки, одно неотправленное письмо и несколько обожженных пламенем листов из дежурного журнала. На их обгоревших краях ещё угадывались даты. На остатках одного из них Андрей прочитал:

6 июля

"Дети жалуются на головную боль, бессонницу. Ночью слышали странную музыку из леса. Проверено, но никого не обнаружено. Вожатая Тихонова."

Внизу к дате было приписано что-то еще, но чернила расплылись, и Андрей так и не смог разобрать текст.

Он бегло пролистал остальные бумаги. На глаза попался чей-то отчет, написанный казенным языком. Часть текста, подпись, должность тоже размыты, но дата видна четко — 8 июля.

"Корпус вскрыт. Внутри детей нет. На полу найдена красная детская туфелька. Каблук выломан. Имя написано чернилами: «Анечка»."

Далее размазанные чернила и снова текст:

"Старшая вожатая Надежда Тихонова найдена в подвале пищеблока. Ногти обломаны. Лицо неподвижное, на раздражители не реагирует. На вопросы не отвечает, взгляд расфокусирован, в глаза не смотрит. Тихо что-то напевает, слова неразборчивы. Повторяет, пока не теряет сознание."

Снова размытое пятно и последние строки текста:

"Корпус заблокирован. Приказ сверху: лагерь закрыть. Причина: эпидемия. Возможные свидетели направлены в психоневрологическое отделение №4. Тихонова скончалась, не приходя более в сознание. Дело закрыто."

***

Из папки выпало бледное, потрепанное фото. Какой-то мальчик стеснительно улыбался, глядя в объектив фотокамеры. Андрей поднял с пыльного пола фото и положил на стол. Затем вытащил из папки все документы и увидел еще одну папку, совсем тоненькую, наспех склеенную из картона. На обложке, выгоревшими и полустёртыми чернилами, было написано:

«Летняя смена. 1949 г.»

Он открыл папку.

Чёрно-белые, крошечные, явно вырезанные из школьных карточек, фотографии детей были аккуратно приклеены в ровные ряды. Почти все в пионерских галстуках, улыбаются. Но в этих улыбках совсем не было жизни. Это были застывшие маски.

Андрей медленно перелистывал страницы, пока его взгляд не замер на одном из фото.

Маслов Андрей.

Год рождения: 1941.

Город: Москва.

Рост: 126 см.

Особые приметы: родинка на правом виске.

Его руки мгновенно онемели. Челюсть свело, сердце забилось так сильно, что пульс застучал в кончиках пальцев.

Он родился в 1955-м…

Но это его имя… его фамилия… его город… но не его дата рождения.

И у него есть родинка на правом виске. Та самая…

Он смотрел на фото. Он смотрел на себя. На того, кто когда-то носил его имя, его лицо…

Что это? Совпадение?

Его мгновенно прошиб холодный пот.

На полях рядом с фотографией было приписано красными чернилами, неровным, торопливым почерком:

«Потерян.»

Андрей закрыл папку и сел на стул, чувствуя, как в груди не хватает воздуха. Он глубоко вздохнул, пытаясь вернуть себе чувство, что это просто старые бумаги, что это просто совпадение…

И тогда, в вязкой тишине архива, он услышал шорох. Что-то ползло по полу, издавая влажный, липкий звук при каждом движении.

Андрей поднялся и сделал шаг к выходу.

Никого.

Но между полками, прямо на полу в проходе, лежал лист бумаги. Чистый и белый. Слишком чистый и белый для этого мёртвого места.

Он поднял его. Углём, жирно и неровно, было выведено:

«ПРОЧТИ ВСЛУХ»

Его рука сама сжалась в кулак, смяв бумагу.

В этот момент лампы под потолком мигнули. Одна из них вспыхнула, потухла, и часть помещения провалилась в густую тьму. И в этой темноте он услышал голоса:

— Прочитай… прочитай…

Голоса были тонкие, но шершавые, словно рты, из которых они исходили, были сухи, как старая бумага.

— Мы учим читать… Мы поможем говорить… Ну, прочитай же…

Андрей сорвался с места и побежал к выходу. Проход между полками внезапно неестественно вытянулся, подошвы прилипали к полу и каждый шаг давался ему с трудом. Бумагу он выкинул ещё на пороге, не глядя, опасаясь, что она тоже успеет прилипнуть к коже, и только на улице за воротами понял, что во рту стоит вкус металла, а сердце колотится так, что кажется вот-вот разорвёт ему грудь…

Он обернулся и в ужасе отпряну назад. За прутьями решетки, прижавшись к ним вплотную лицом стояла женщина из архива. Она смотрела на него и улыбалась. Во рту у неё было слишком много зубов. Она не говорила, но её губы шевелились. Он не слышал слов, но все понял:

— Ты уже наш…

***

Дорога обратно тянулась мучительно долго. Андрею даже показалось, что автобус застрял в какой-то невидимой петле и снова и снова проходил один и тот же отрезок пути. Он несколько раз ловил себя на мысли, что совсем перестал ощущать время: прошёл час? два? целый день? Или они едут так давно, что само понятие «сейчас» перестало иметь смысл. Он не мог вспомнить ни одной остановки. Не помнил, чтобы кто-то вошёл или вышел из автобуса. А тот катился сам по себе, глухо урча мотором, а за мутным, дрожащим стеклом стоял лес — все такой же мрачный и неподвижный.

И вот, когда лагерь снова показался за деревьями, Андрей сразу понял, что с ним что-то не так. На первый взгляд всё то же: корпуса на привычных местах, те же окна, та же выцветшая краска на стенах. Но теперь здания словно придвинулись друг к другу и о чем-то шептались между собой, ожидая его возвращения.

Он вышел, не сказав водителю ни слова, а тот даже не повернул головы. Дверь за спиной Андрея захлопнулась с глухим, почти обиженным звуком, и сразу стало тихо...

Слишком тихо…

***

В сторожке стоял запах жжённого воска, перемешанного с сыростью старой, никогда не сохнущей ткани. Всё вроде было таким, как он и оставил: стол, кровать, тёмное окно… и телефон. Он стоял на месте, чёрный, неподвижный и молчаливый, но в воздухе висело что-то густое и невидимое.

Андрей поставил чайник, налил себе кипятка и, дрожащими пальцами, заварил чай в кружке. Сахара не было и вкус вышел сухим, горьким, вяжущим. Он сел за стол. Тишина вокруг была плотной, почти телесной, и чем дольше он сидел, тем сильнее она на него давила.

И тогда в его голове что-то началось...

Сначала он решил, что это просто собственные мысли, глухие и лихорадочные:

Я не верю в это, я не верю…

Но вдруг прозвучал ответ. В его же голове, чужой, совсем не его голосом:

— А мы верим.

Он вздрогнул, поднялся и подошёл к окну. Снаружи было пусто. Андрей вернулся к столу, закурил, чувствуя, как дым колет ноздри и оставляет горечь в горле.

Это всё из-за архива. Просто стресс.

— Просто стресс, — передразнил голос в голове, насмешливо, тянуще, с интонацией школьника, копирующего строгого учителя.

— Просто… просто… просто…

Он сжал виски.

И тогда раздался детский смех, но не чистый — смех был мокрый, вязкий и липкий.

Он схватил фонарь, вышел наружу и пошел, не разбирая дороги — ноги сами несли его вперед. Андрей остановился только у домика медсестры — маленького, обшарпанного строения, похожего на сарай. Дверь была приоткрыта.

Внутри было темно. Пахло йодом и дохлыми мышами. А на столе лежал детский рисунок на белом, словно только что из пачки, листе бумаги. Андрей подошел ближе и всмотрелся в рисунок. На рисунке была изображена высокая фигура, целиком заштрихованная чёрным карандашом, без глаз, но с широкой, рваной, почти до ушей улыбкой. Вокруг нее виднелись маленькие силуэты, тянущие к ней ручки.

На обороте аккуратным, старательным детским почерком было выведено:

«Это ОН. Он нас любит. Он поёт нам. Ты будешь с нами?»

Андрей выронил лист и непроизвольно скользнул взглядом по ближайшей стене. На стене висело треснувшее зеркало, а в отражении он сам, только с закрытыми глазами. Позади него виднелось нечто черное. Оно стояло за Андреем и выглядывало из-за его плеча.

Срывая дыхание, он выскочил наружу, и в ту же секунду со стороны его сторожки донеслось пение…

***

Телефон на столе не звонил… Он пел. Из чёрной трубки лился детский голос, чистый и звонкий:

«Спи, спи, звёздочка, спи,

Слышишь, шаги у двери?

Дети поют в темноте —

Кто-то зовет их к себе...»

И тут в песню вплёлся второй голос — глубокий, хриплый, тяжёлый, тянущий слова:

«Сладко, сладко, спи,

Тихо, тихо… мы…»

Голоса слились в гармонию, от которой холод прошёлся по его коже, поднимая волосы дыбом. Это не было колыбельной. Это было заклинание. И казалось, что звучит оно не в трубке, а внутри него.

Андрей поднял трубку. Несколько секунд стояла тишина, а потом раздался глухой голос:

— Прочитай.

Щелчок и снова тишина.

Андрей заметил на столе лист, тот самый, который видел в архиве. Углём, вдавливая буквы до разрыва бумаги, было написано:

«ЕСЛИ ПРОЧИТАЕШЬ — ВОЙДЁШЬ. ЕСЛИ НЕ ПРОЧИТАЕШЬ — ПОВТОРИМ.»

***

Ночь опустилась на лагерь внезапно, без привычного заката — просто кто-то щёлкнул выключателем. В сторожке горела керосиновая лампа, и её жёлтый свет отбрасывал на стены дрожащие тени, напоминавшие перекошенные фигуры. Андрей сидел, согнувшись, уставившись в стол, и гнал от себя мысли о детском пении в трубке, о треснувшем зеркале, о списке из архива, где напротив его имени стояла чужая дата рождения. Но мысли возвращались, ходили кругами, ввинчивались глубже в его мозг, превращаясь в воронку, в которой уже нельзя было отличить свои мысли от навязанного кем-то извне...

Он поднялся, накинул куртку и вышел в ночь. Нужно было идти… просто идти, чтобы не чувствовать, как невидимое нечто давит на виски. Хотя бы создать иллюзию, что он контролирует хоть что-то.

Лагерь застыл вокруг него чёрными тушами корпусов, уткнувшимися в землю и затаившимися в ожидании. Звёзды были бледными, и какими-то мёртвыми, луна спряталась за облаками. Андрей остановился у главного корпуса. Дверь, как и прежде, была стянута стальной проволокой, только теперь она оказалась чуть приоткрыта. Всего на сантиметр… Мелочь, конечно, но он был уверен: раньше она была закрыта намертво. Он проверял это... каждую ночь.

Андрей немного постоял перед дверью, но не решился войти. Он сделал шаг в сторону, и тогда краем глаза заметил движение. В окне, за мутным стеклом, на него смотрело детское лицо. Лицо бледное, болезненно-серое, с кожей, будто обтянувшей череп, и глазами без зрачков — только молочные, тусклые шары, в которых не отражался свет. Оно смотрело прямо на него. Не мигая.

Он попятился. И в тот же миг окна корпуса начали оживать одно за другим, в них проступали силуэты. Маленькие, хрупкие, ровной шеренгой они стояли у самого стекла. Все одинакового роста. Вдруг один ребёнок поднял руку и медленно приложил ладонь к стеклу. На холодной поверхности, изнутри, начал расползаться запотевший след, и в нём вырисовывались буквы. Неровные, словно написанные дрожащей рукой:

СПАСИ НАС.

***

Андрей отпрянул от здания и побежал. Мокрая трава хлестала по штанам ледяными плетьми, в нос бил густой, приторный запах гнили. Фонари вспыхивали один за другим — лагерь сам зажигал их, чтобы он видел путь. Андрей вылетел за ворота, на узкую тропу к деревне, и бежал, пока дыхание не превратилось в рваные, болезненные вздохи. Неожиданно он споткнулся и рухнул на колени, его ладони утонули в холодной грязи.

— Тише, малец, тише… — голос пришёл из темноты, тихий и сиплый. — Землю распугаешь.

Андрей поднял голову. На коряге сидел старик, тот самый из Липовки, с мотком верёвки на коленях. Шапка съехала на глаза, пустые глазницы смотрели на Андрея.

— Зачем снова пришёл сюда, а? — спросил дед, не меняя позы. — Ты не должен был возвращаться.

Андрей сглотнул, задыхаясь:

— Там… там дети… они…

Старик кивнул, как будто подтверждая собственную мысль.

— Да, есть. Остались там они. Он их держит. Слушают его, как солдаты на плацу. А он поёт им… Через отражение... Через сны. У него много голосов.

— Кто же он? — голос Андрея дрогнул.

— Никто и всё сразу. — Старик говорил медленно и каждое слово давалось ему с трудом. — Он начинается там, где ты видишь то, чего быть не должно. Он тень под столом, которую не отбрасывает ни один предмет. Он воспоминание, которого ты не помнишь.

Дед умолк, глядя мимо Андрея, в темноту. Потом продолжил:

— Я тоже слышал его голос. В пятьдесят первом. Служил я тогда в милиции. Как-то приехал в лагерь, осмотреться. И тут звонок в аппарате без провода. Я поднял трубку…

Старик замолчал, пожевывая губами.

— И что? — Не выдержав долгую паузу, спросил Андрей.

— А потом мой сын родился мёртвым.

Он поднял голову и снова вперился в Андрея пустыми глазницами:

— Ты ведь тоже слышал его. Правда?

Андрей кивнул.

Старик шумно выдохнул.

— Тогда слушай… Чтобы его победить, нужно войти туда, откуда он вылез. Это не подвал и не логово. Это то место, где он впервые заговорил.

— Где это место?

— Там, где отражения не врут. Там, где он начал петь.

Он достал из-под полы маленькое зеркало в медной оправе, потрескавшееся по центру, и протянул его Андрею.

— Смотри в него только там и только ночью. И главное не моргай. Понял?

Андрей кивнул и взял зеркальце в руку. Оно было тёплым, почти живым.

— А как я узнаю, что он рядом?

Старик улыбнулся.

— Он произнесет твою мысль прежде, чем ты её подумаешь…

***

Андрей не стал ждать утра. Слово "ночью" в совете старика не оставляло ему выбора. Он вернулся в лагерь уже в полной темноте. Луна висела над деревьями, лес тихо шелестел листвой. Фонари уже не горели, но лагерь, несмотря на это, светился изнутри, словно в его пустых окнах всё ещё двигались мертвенно-бледные тени детей.

Он шёл тихо, оставив лампу в сторожке. С собой Андрей взял только зеркало, фонарик и молоток — не как оружие, а как простой предмет больше для храбрости, а может и как оберег. Дверь сторожки он не запер, а оставил открытой настежь на случай, если придётся бежать.

Во тьме лагерь не был безлюдным. Андрей не видел никого, но у него было явственное ощущение что среди чернеющих корпусов спит нечто, что не любит, когда его будят или замечают. Листва под ногами не шуршала, она пружинила, как мягкий мох. Всё было… глуше обычного, словно весь лагерь оказался под огромным стеклянным колпаком.

Он прошёл мимо детской площадки. Качели на площадке двигались без скрипа, без ветра. Просто качались ровно, как метроном. На песке рядом с ними кто-то вывел палочкой вопрос:

"ГОТОВ?"

***

Главный корпус высился в темноте, подобно огромному саркофагу, поставленному для того, чьё имя давно стёрли из памяти — глухой, прямоугольный силуэт, прорезанный чёрными провалами окон. В одном из них застряла кукольная ручка: пластмассовая, с блестящей, мёртвой кожей. Ее пальцы были хищно изогнуты в желании ухватить что-то живое.

Дверь в корпус была открыта. Андрей остановился в пяти шагах от нее. Сжал фонарь так, что костяшки побелели, а пот с ладони пропитал пластик рукоятки. В кармане глухо завибрировало зеркало.

«Я только зайду… Посмотрю и выйду... Это всё», — сказал он себе.

И тут же, без паузы, внутри его головы раздалось чужое:

— ВСЁ.

То же слово, та же интонация, но не его голосом.

Андрей сделал шаг к дверям…

***

Уже на первом же шаге он понял: внутри здания нет воздуха. То есть он вроде бы есть и им можно дышать, но Андрей не чувствовал, что воздух проходит через лёгкие. Воздух не давал естественного сопротивления, как если бы Андрей дышал… через сон.

Свет фонарика выхватил из тьмы длинный, прямой коридор, деревянный, тёмный, местами вспученный пол и стены — облупленные и пожелтевшие от времени. На штукатурке проступали размытые рисунки, сделанные когда-то цветными мелками. Большинство из них стёрлось, но отдельные фрагменты всё ещё можно было разобрать: солнце с чёрными лучами, дом с провалившейся крышей, фигура с руками по колено, глаз, нарисованный углём, большой… слишком большой. У него не было зрачка, только дырка. Посреди коридора виднелись разбросанные кубики. На одном Андрей разглядел букву "О", на другом — "Н".

ОН? Или НО? Или просто совпадение?

Он прошёл дальше.

Свет фонаря плясал по потолку. Андрею казалось, что тени от него жили собственной жизнью. А еще он начал замечать странное: звук его шагов не совпадал с движением ног.

Он ставил ногу, но скрип доски раздавался не сразу, а иногда и дважды, точно кто-то крался за ним следом в густом сумраке.

Слева и справа виднелись открытые двери в спальни. Он заглянул в пару из них. Одинаковая планировка, металлические кровати в два ряда, покрывала аккуратно заправлены, а на стенах плакаты:

"Спи, пионер, завтра ты нужен стране!"

"Здоровый сон — здоровье Родины."

В одной из комнат на подоконнике одиноко лежала детская зубная щётка. Белая, пластмассовая. В другой спальне на полу валялась кукла. Сломанная, с вывернутой назад головой и вдавленным глазом. Рот куклы был намазан чем-то красным. И это была не краска и не помада. Это было что-то густое и запекшееся…

Проходя мимо очередной двери, он увидел следы на полу. Маленькие и босые, они начинались прямо от дверного косяка и уходили внутрь комнаты, оставляя за собой странный, жирный блеск. Андрей направил фонарь внутрь комнаты. На каждой кровати виднелись глубокие вмятины, одеяла сброшены к краю, кое-где свисают до пола, а из-под одной кровати выглядывал маленький носок — выцветший, с дыркой на большом пальце.

Внезапно Андрей почувствовал давление в груди, словно кто-то медленно начал вкручивать в нее невидимую спираль страха, а в голове зазвучали слова:

Остановись... Поверни назад... Закрой дверь… - Навязчиво шептал внутренний голос, - или спрячься под кровать и притворись мёртвым… и тогда, возможно, ОН тебя не тронет…

Но он снова двинулся вперед.

В конце коридора был тупик и комната, с табличкой «Старшая вожатая». Внутри комнаты пусто и голые стены, на одной из которых неровно висели старые, пожелтевшие фотографии со снимками каждой смены и с аккуратными подписями: «лето 1947-го», «лето 1948-го»…

А вот и «лето 1949-го». Снимок размыт, но лица еще различимы. И среди ребят — он, Андрей. Восьмилетний, с той же родинкой на виске. Андрей улыбается, но его глаза закрашены чёрной краской - кто-то хотел навсегда лишить его возможности смотреть в этот мир.

Только сейчас Андрей заметил небольшую тумбочку в углу комнаты. Он подошел к ней и выдвинул верхний ящик. Тот неохотно поддался, издав протяжный скрип. В ящике лежал пионерский галстук. На пришитой к нему бирке аккуратно выведено: «Маслов А.»…

***

Андрей сидел на полу, уткнувшись спиной в ледяную стену одной из детских спален. В комнате было слишком тихо, даже тьма здесь казалась плотной и прилипшей к стенам.

Он достал из кармана зеркало. Оно было уже не теплым, оно стало неожиданно тяжёлым, холодным и липким. Он провел пальцами по треснувшей поверхности; паутинка трещин издала едва слышный, сухой скрежет. И вместе с этим скрежетом в голове появилась мысль, которая не принадлежала ему:

«Это не трещина. Это дверь.»

Андрей глубоко вдохнул и медленно поднёс зеркало к лицу. Сначала он видел только своё отражение: потное лицо, расширенные зрачки, серые тени под глазами. В зеркале за его спиной была та же пустая и пыльная комната. Он слегка повернул зеркало, наклонил… и угол отражения вдруг начал дрожать, смягчаться, казалось, стекло стало жидким, а за ним проступило уже что-то иное.

На кровати напротив сидело НЕЧТО. Это был не человек, это была форма человека. Вытянутая, слишком худая, с неестественно длинными руками, сложенными на коленях. Округлая голова существа была похожа на мешок, туго стянутый верёвкой, без лица, лишь с мягкой вмятиной, где оно и должно было быть. Его черная плоть мерцала серыми искрами и напоминала влажную тряпку, натянутую на тонкие проволочные кости.

Оно медленно покачивалось вперёд-назад, вперёд-назад.

И сразу за этим в голове Андрея раздалось пение. Сначала это был шёпот, потом колыбельная:

«Спи, мой милый, спи…

Он к тебе идёт... смотри…»

Голос был двойной: первый — детский, чистый, а второй — глубокий, старый, гнилой, шедший вторым слоем.

Андрей не мог отвести взгляда. Существо повернуло голову в его сторону, и, хотя у него не было глаз, Андрей знал: оно видит его...

Только сейчас он заметил, что вокруг существа, на кроватях, сидят дети. Десятки. Все с закрытыми глазами, с пустыми, застывшими лицами марионеток. Никто из них не дышал, но их губы шевелились. Они тоже пели и с каждой новой строчкой песни в висках Андрея начинало биться что-то чужое, слова вспыхивали в его голове ещё до того, как он их «слышал»:

«Спи, спи, не просыпайся,

С нами будь, не расставайся.»

Он резко отдёрнул зеркало и оглянулся. Комната была пуста.

Снова посмотрел и вздрогнул.

Существо стало ближе. Оно поднялось, выпрямившись почти до потолка, и теперь тянуло к стеклу свои длинные руки. Его пальцы были тонкие, с тремя суставами, и шевелились, как щупальца.

За спиной Андрея тихо скрипнули доски. Он замер и медленно повернул голову. Комната была пуста. Он быстро перевел взгляд на зеркало. В нем больше не было отражения, а только слова, на внутренней поверхности чёрной влажной вязью:

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ИХ ВЕРНУТЬ — ОСТАВЬ СВОЁ ЛИЦО.

Он выронил зеркало. Оно не разбилось, а просто исчезло в пыли. В тот же миг фонарь погас. В комнате ни осталось ни света, ни звуков, ни времени.

И в этой тьме он услышал дыхание и голос. Прямо за своим ухом.

— Ты почти готов…

***

Он не помнил, как оказался снаружи. Дверь за его спиной была закрыта. Возможно, он вышел сам, а возможно, его просто вытолкнули из корпуса, как кусок плоти, который организм чудовища не смог переварить.

Лагерь выглядел прежним, но в то же время он стал другим. Андрей видел те же корпуса, ту же столовую, тот же пустой плац, но воздух стал глухим, как в подвале. Небо тоже было странным. Не черным и не синим, оно было ржавым, словно железный лист, на котором проступили кровавые разводы. Да и Луна стояла очень низко и неправильно, словно подвешенная на невидимой нитке.

Андрей двинулся к сторожке и с каждым шагом он всё острее чувствовал, что за ним идут. Идут не рядом, не сзади, а где-то в стороне на границе восприятия, как тогда в лесу. Он ускорил шаги и, подойдя к крыльцу сторожки оглянулся. За ним никого не было. Вот только на земле виднелись отпечатки босых детских следов, которые заканчивались прямо у его ног.

Андрей вбежал в сторожку, захлопнул дверь и подпер ее табуретом, и только тогда вздохнул с облегчением. Внутри было теплее и спокойнее. Телефон на столе молчал.

И тут он внезапно все понял и вздрогнул: существо вышло. Оно больше не сидит в зеркале, не прячется в корпусе, не шепчет в трубке. Оно теперь в воздухе. Оно теперь вокруг.

Андрей бросился к окну…

***

Детская площадка изменилась. Качели двигались сами. На скамейке виднелись две куклы в одинаковых платьях, обе в рост человека, их лица были повернуты в сторону главного корпуса. А на турнике висел тот самый пионерский галстук, который Андрей нашел в тумбочке.

И он понял — лагерь оживает. Сначала тихо, едва заметно в тёмных окнах корпусов один за другим начинали загораться желтые огни. В глубине столовой тоже что-то двигалось. Сквозь мутные, затянутые паутиной стёкла проступали силуэты: мелкие, угловатые, детские. Они наклонялись над столами, ставили посуду, передвигали стулья. Но в этих движениях не было настоящей жизни. Они были застывшими во времени, как заевшая киноплёнка, где одни и те же кадры повторяются до бесконечности.

Из душевого корпуса вышел мальчик лет семи. В руках он нёс металлическое ведро и у него не было лица. На его месте зияла ровная выжженная дыра. И всё же из этой дыры доносился звонкий детский смех. Мальчик шёл, медленно покачивая ведром. Ведро было пустое, и в то же время из него непрерывно лилась вода. Серая, густая, с пузырями, она стекала на землю. Из пузырей доносился шепот, шёпот множился, становился голосами.

И все они звали Андрея…

***

И тут раздался звонок. И не просто звонок: телефон не звонил, он кричал, собирая воедино десятки аппаратов звонивших одновременно, каждый в своём ритме, создавая невыносимый разнобой.

Андрей медленно подошёл.

Чёрный аппарат изменился. Теперь он был влажным, и при этом покрытым тонким инеем, серебристым, как налёт на замёрзших окнах. По его корпусу расползались крошечные отпечатки детских пальцев. Они были повсюду — на трубке, на диске, даже на витом шнуре.

Он медленно поднял трубку, но его встретила тишина. Потом раздался лёгкий вдох и голос.

— Алло…

Это был голос девочки.

Аня!!!

Он узнал её сразу. Мягкий когда-то голосок, теперь звучал так, словно кто-то держал его в кулаке, сжимал, душил.

— Ты ещё… помнишь?

Губы у Андрея пересохли, язык прилип к нёбу.

— Да… Аня?

Повисла пауза, затем лёгкий треск в линии.

— Мы играли в прятки… Тогда... Помнишь? Я спряталась в душевой. А ты… ты ушёл.

Ты не нашёл меня. Никто меня не нашёл. И я осталась одна... Там… В темноте.

Голос чуть дрогнул, а потом резко стал другим. Совсем не детским и не мягким. Он стал сухим и шершавым, как рвущаяся бумага. И в этой новой интонации звучало сразу несколько голосов, наслаивающихся и перекрывающих друг друга.

— Андрей… ты был с нами… Ты остался… Ты умер. Помнишь?

Он попытался отдёрнуть трубку от уха, но шнур ожил. Холодный и скользкий он змеёй обвился вокруг запястья Андрея и рванул его к себе, впиваясь жесткими витками в кожу.

— Не убегай, — теперь говорил уже не один голос, а целый хор. — Ты уже здесь. Всё, что снаружи — ложь. Ты не жил. Ты сон. А мы — песня.

В трубке зазвучал детский плач. Судорожный, с сиплым хлюпаньем, и тут же смех. Глубокий, низкий и чужой.

ТЫ ВСТРЕТИШЬ МЕНЯ.

СКВОЗЬ ПЛАМЯ.

СКВОЗЬ ГОЛОС.

ЕСЛИ ПОЙДЁШЬ — ВСЁ ЗАКОНЧИТСЯ.

ЕСЛИ ОСТАНЕШЬСЯ — повисла пауза. — ВСЁ… НАЧНЁТСЯ… ЗАНОВО.

Трубка стала горячей, потом обожгла Андрею ладонь, кожа зашипела от жара.

Андрей отбросил её и швырнул телефон на пол. Но аппарат не разбился. Он начал ползти, вибрируя, он словно дышал жабрами, втягивая воздух и выталкивая его с тихим сипом.

На стене проступили слова, выведенные углем:

«ПОЙ С НАМИ».

Андрей обернулся к окну.

Лагерь уже ждал его...

***

На детской площадке, в самом центре лагеря, стояло НЕЧТО. Сначала это был силуэт человека, высокий и сгорбленный. Затем он начал распадаться. Спина выгнулась назад, плечи раздвинулись, из груди вылезла ещё одна голова, но без лица. Кожа твари трескалась, и из-под неё выползала ткань, похожая на влажный рыбий плавник, с бахромой из тонких сосудов. Слизь медленно капала на землю. Затем ее руки вытянулись, локти вывернулись в обратную сторону. Пальцы множились на глазах. Сначала их стало десять, потом двенадцать, потом пятнадцать.

Существо встало во весь рост.

Это был не человек и не зверь. Это было ЧТО-ТО, собранное из останков и костей.

Оно подняло голову или то, что было вместо неё.

И… запело.

Беззвучно, но слова, словно иглы, впились в голову Андрея.

«Стань проводником,

Повтори слова.

Мы тебя любим,

Слышим мы всегда.

Теперь ты — песня,

Теперь ты — тьма.»

И ОНО пошло к Андрею. Медленно. Каждый его шаг отдавался оглушительным скрежетом. И с каждым шагом в лагере вспыхивал свет.

В корпусах.

В окнах.

В столовой.

ОНО будило лагерь.

***

Голос твари не был обычным голосом. Это была цепочка звуков, похожих на детские вздохи, собранные в мелодию.

На мгновение Андрей забыл, как его зовут и зачем он здесь.

Он вцепился в край стола и прошептал:

— Я Андрей. Я не сплю. Я настоящий.

И песня осеклась. Всего лишь на секунду, заметив его сопротивление. Но он уже знал, что надо делать.

Андрей схватил канистру с керосином, выдернул из кармана зажигалку. Выскочил из сторожки и побежал в сторону главного корпуса, не обращая внимание на приближающуюся тварь.

Главный корпус сиял изнутри. На окнах виднелись десятки детских ладоней. Маленькие пальчики барабанили по стеклу в одном ритме, отбивая такт единой мелодии.

Он вылил керосин на ступени, провёл полосой вдоль стен. Пламя вспыхнуло мгновенно и ухнуло вверх, как голодный зверь, рвущийся к небу.

Но здание не горело. Оно… оно запело. Его стены задрожали, и изнутри донеслась песня, состоящая из множества голосов: детских, женских, мужских, грубых и шипящих. Они сливались в одну безумную гармонию. Огонь уходил внутрь, впитывался в стены, как в губку, не сопротивляясь, а напротив, становясь частью этого пения.

Андрей рухнул на колени. Слёзы вырывались сами, смешиваясь с дымом. Только сейчас он ясно понял, что этот мир ловушка. Лагерь совсем не место, а замкнутое пространство, время в котором зациклено, как плёнка старого фильма. И та тварь, которая пела, жила повтором. Питалась им.

И если он хочет освободить детей, то должен войти туда, в здание. В самую середину пения. И… закончить его.

Или всё начнётся заново.

Для всех.

Для новых.

Для забытых.

Андрей поднялся. Сделал шаг.

И вошёл в огонь…

***

Андрей вошел не в здание, он вошел в саму песню. Огонь его не обжёг, он впустил его и окутал целиком. Воздух внутри был плотнее воды, вязкий, с привкусом железа. Каждый шаг Андрей делал, как во сне. Стены внутри корпуса дрожали, но не из-за пламени — под ними медленно ползло что-то живое и безымянное. Сам коридор вытянулся и стал невозможно длинным с запахом гнили, которая веками впитывалась в доски. На его стенах висели фотографии. Они были живыми. На одной — он, восьмилетний, с кривой улыбкой. На другой его мать, плачущая, глядит в зеркало, в надежде поймать его взгляд. На третьей — лагерь, разрушенный, заваленный снегом, но в окнах всё ещё стоят дети…

Песня менялась. Ее слова растворялись, уступая место одному только хору.

Андрей дошёл до зала, которого не существовало в реальности. Над зеркальным без отражений полом, нависал купол из живой плоти, шевелящейся, пульсирующей, с мягким светом изнутри, и он дышал.

А в центре возвышалось ОНО — древнее существо. Его позвоночник — оголённый ствол дерева, росший ввысь веками. Вместо ветвей — тысячи рук, спутанных, перекрученных, каждая с пальцами, на которых лица детей, беззвучно шепчущих, поющих, тянущихся к нему. У основания чудовища — лица взрослых. Белые, и уже расплывчатые. Они медленно двигались, как в воде, и все одновременно смотрели на Андрея.

Чудовище подняло голову или то, что заменяло ее — огромная воронка, пульсирующая, без глаз и без рта.

— Ты, наконец, здесь… — произнесло чудовище. И в этом звуке был не только голос Андрея, но в нем был голос его отца, Ани, глухое эхо телефонных гудков.

Андрей упал на колени. Перед ним был не просто монстр. Это была сама память, ставшая плотью, сросшаяся с чужими голосами, с циклами, которые бесконечно повторялись, пока реальный мир жил и забывал их.

— Ты помнишь, кем ты был? — спросило ОНО. — Все ушли, а ты остался… Ты спрятался… Ты не проснулся.

И Андрей вспомнил тот год. Год 49-й…

На третий день смены они играли в прятки. Он спрятался в лесу, а потом упал в воду и не смог выбраться. Он замёрз ночью и его не нашли. Он остался там, в темной и ржавой воде. И он пел… он был первым… Он стал началом этой жуткой песни.

И теперь… он может стать ее концом….

Существо протянуло к нему руки… Тысячи рук с пальцами потянулись вперед, как корни, медленно и неизбежно. Оно хотело вернуть его в цикл, вплести обратно в свой ствол, сделать его безымянным.

Но он поднялся с колен и посмотрел прямо в дыру, из которой раздавался голос, и сказал:

— Я помню. Я не ты. Я не мы. Я твой конец.

Андрей вынул из кармана зеркало, которого не должно было быть там, но оно было, и оно пульсировало неведомой энергией…

***

Существо приближалось к Андрею, оно не торопилось. Ему и не надо было торопиться, так как оно знает, что цикл почти замкнулся. Оно, собранное из голосов, плоти и боли, ждёт, чтобы он сдался, чтобы повторил, чтобы стал частью бесконечной, вечно повторяющейся песни.

Зеркало дрожало в его руке, оно было тёплым, почти живым, покрытым испариной — возможно, от его ладони, а возможно, от чего-то иного, затаившегося по ту сторону отражения. Он поднял его к глазам, и в глубине стеклянной паутины увидел самого себя — мальчика, каким он был тогда, с грязными руками, испуганными глазами и застывшим выражением лица, который однажды спрятался и не вернулся, кто однажды потерял голос, но стал голосом. Он смотрел на своё отражение и чувствовал, как к нему возвращается память.

— Я тебя вижу, — шепчет Андрей. — И ты больше не один.

Теперь он помнит всё.

Все смены, все повторения.

Все звонки.

Все лужи крови.

Все детские голоса, которые пели через него.

Существо замирает. Песня дрожит, как натянутая до предела струна.

Теперь в зеркале нет отражения. Только свет, красный, как гнев.

Тело Андрея задрожало, внутри него вспыхнула ярость, ледяная и несокрушимая.

Он выдохнул и швырнул зеркало на пол и стекло не просто разбилось, оно вспыхнуло ярким, беспощадным, белым светом. Свет вырвался из осколков, как крик, и разрезал пространство, как лезвие. И в этом свете исчезла тьма, рассеиваясь, словно дым при сильном ветре. Существо замерло, пошатнулось, словно лишилось ритма, и его голос, насыщенный сотнями голосов, вдруг захлебнулся и растворился.

Существо съёживается, вжимается в себя. Голоса уходят... один за другим.

Пламя, теперь стало голодным и настоящим. Оно взревело, как зверь, которому наконец дали волю, и обрушилось на стены, на потолок, на всё здание, пожирая его. Пол задрожал, заколыхался, и сквозь щели начали вырываться руки — крошечные, слабые, но живые, тянущиеся к свету, к воздуху, к Андрею. Он понял, что они не хотят утащить его обратно, они хотят выйти, чтобы уйти, чтобы наконец исчезнуть из этой клетки, в которой их держало чудовище.

Андрей бросился к выходу, через горящий коридор, сквозь дым и треск, среди жутких голосов, которые умоляя не прекращать музыку, остановиться, вернуться... Но он бежал, и дети шли за ним, светясь, как свечи, не касаясь пола. Он выбежал наружу, в прохладную ночь, а здание рухнуло, сложилось, словно гнилой цветок, и исчезло в вспышке света, от которой на мгновение стало светло, как днём.

Он стоял на том самом месте, где в первый раз почувствовал холодный взгляд лагеря, и теперь это место было пустым и ровным — просто выжженное пятно в траве, где даже воздух стал чище, очистившись от чего-то грязного и мерзкого. Один за другим дети проходили мимо него, не касаясь земли, исчезая в тумане, в утренней дымке, не поворачиваясь и не прощаясь, с улыбками на лицах, с благодарностью, за то, что он стал тем, кто остановил кровавую песню чудовища.

Он пошел к воротам. Он не оборачивался. Он знал: всё завершилось. Он был нужен. И он сделал то, что должен был сделать...

***

Через неделю, местный егерь, случайно наткнулись на странное место. Там, где по карте должен был быть когда-то старый, заброшенный лагерь, тянулась выжженная круглая поляна. Лес в этом месте был тише, чем в округе, словно он не хотел тревожить то, что здесь когда-то случилось. Посреди поляны высилась одинокая ель, которая каким-то чудом уцелела в пожаре, а на ее ветви висел пионерский галстук. Он медленно покачивался на ветру. А под деревом лежал один единственный осколок зеркала. Егерь поднял его и увидел тропу, залитую утренним светом и уходящую вглубь леса. По этой тропе шёл мальчик лет восьми, босой, с ссадинами на коленях, с растрёпанными волосами и спокойным выражением лица. Он не оборачивался. Он просто уходил, пока наконец не растворился в дымке тумана. Отражение исчезло, стекло поблекло, и стало обыкновенным куском мусора....

Никто больше не возвращался на это место. Иногда в этих краях ночами ветер разносит странную мелодию. Её почти не слышно, она похожа на тихое дыхание, но если прислушаться, можно разобрать едва различимые строки:

Спи, мой друг…

ты теперь свободен…