Адвент. Повесть о добром пастухе

Когда приближается праздник, люди начинают к нему готовиться. Все делают это по-разному. Вот и у Бенедикта был свой способ. В самом начале Рождественского поста, лучше прямо в первое воскресенье Адвента [1] , если, конечно, погода позволяла, он клал в свою котомку побольше еды, носки на смену, две или три пары новых кожаных башмаков, примус, бидон с керосином и бутылочку спирта и отправлялся далеко в горы, где в это время года можно было повстречать лишь привычных к зимним холодам хищных птиц, лис да забытых пастухами овец, неприкаянно бродивших от одного пучка сухой травы к другому. Именно за этими заблудшими овцами и ходил Бенедикт в Адвент, иначе, оставленные там, на пустоши, они просто-напросто замерзнут насмерть или умрут от голода, и только потому, что никто не захотел или не отважился их найти и привести домой. А ведь они – живые существа из плоти и крови, он чувствовал свою ответственность за них. Им двигало исключительно желание найти их и доставить под кров целыми и невредимыми, прежде чем великий праздник придет на эту холодную землю и наполнит ее покоем, а души тех, кто не перекладывал дела на ближних и справлялся с ними сам, не жалея сил, – благодатью.

За овцами Бенедикт всегда ходил один. Впрочем, так уж и один? Спутников из рода человеческого у него действительно не было. Но его всегда сопровождала собака и обычно еще баран-вожак. Когда случилась эта история, пса его звали Лев, и, по словам Бенедикта, был он вылитый папа римский. Баран за свою стойкость и закалку получил кличку Железяка.

Эти трое были неразлучны, особенно когда отправлялись в такие экспедиции. Они знали друг друга вдоль и поперек, так глубоко могут знать лишь столь биологически разные существа, тогда знание не искажается и не затемняется тенью собственного Я, собственной крови, собственных желаний и стремлений. На самом деле в компании их было четверо. Но тонкие ноги и тяжелое тело не позволяли доброму жеребцу Факси ходить по рыхлому свежевыпавшему снегу, к тому же он едва ли смог бы преодолеть все тяготы при их скудном пайке. Бенедикт и Лев расстались с ним с грустью и печалью, хотя и уходили всего-то на неделю. Железяка принимал подобные превратности судьбы, впрочем, как и все остальное, гораздо более спокойно.

Так и отправилась троица в путь снежным зимним днем: первым шел Лев, высунув язык, несмотря на пронизывающий холод, за ним – по обыкновению, спокойный Железяка, а замыкал шествие Бенедикт, волочивший за собой лыжи. Снежный покров близ жилья был настолько тонким и легким, что не выдерживал лыжника, и тому приходилось месить ногами снег. Время от времени он спотыкался о кочки или камни, ох уж эта непролазная глушь, одно утешение, что могло быть хуже. У Льва было много собачьих дел, и он пребывал в отличном настроении. Иногда он не мог сдержать своей радости и выплескивал ее наружу, он принимался прыгать, да так, что поднимал облако снега прямо Бенедикту в лицо, вилял перед ним хвостом, ожидая ласки и похвалы. «Ты настоящий папа римский», – уверял его Бенедикт. В его устах это была самая большая похвала.

Сначала путь их лежал на хутор Край, сразу за ним кончалась обжитая земля и начинались горы. Впереди у них был целый день, поэтому они совсем не беспокоились, шли тропинками между домами и останавливались, приветствуя людей и собак. Однако от предложения зайти на чашку кофе Бенедикт, вежливо поблагодарив, отказался, не хотел застрять здесь надолго, но молока все-таки выпили все трое.

Снова и снова Бенедикту приходилось отвечать на вопросы о том, чего ждать от погоды. Люди спрашивали без задней мысли, просто было кого спросить. Случалось, потом добавляли что-то вроде: «Да, я вот что хотел сказать: Лев, он надежный проводник, найдет дорогу даже в кромешной тьме и метели». Говорили они это скорее в шутку, не отрывая глаз от земли, чтобы взгляд не задержался на бегущих по небу мрачных и грозных облаках. «Да, уж этот пес непременно найдет дорогу!»

– Это мы все трое можем, – невозмутимо отвечал Бенедикт, допивая молоко. – Благодарю от души!..

– Не говоря ничего дурного о тебе и Железяке, я все-таки больше доверяю Льву, – сказал хозяин и вышел, но быстро вернулся с лакомым кусочком для собаки.

Бенедикт, конечно, не стал рассказывать, что Лев у него настоящий папа римский, но кивнул тому головой: бери, мол, заслужил. Железяке досталась полная шапка душистого сена. Когда все угостились, Бенедикт попрощался, и троица продолжила свой путь.

В церковь перед дорогой Бенедикт не зашел, не хватило времени. Нужно было не очень поздно добраться до ночлега и хорошенько отдохнуть, а наутро чуть свет предстояло отправиться дальше, чтобы не выбиться из графика. В первый день он шел спокойно, не торопясь, и все из-за Железяки. Нет, Железяка проворный и имя свое носит по праву. Но нельзя было дать ему выдохнуться, тем более в самом начале такого долгого пути. Поэтому Бенедикт не мог позволить себе сделать крюк в церковь. А еще для него ходить вот так по округе в воскресенье на Адвент было все равно что пойти на службу. К тому же, прежде чем отправиться в дорогу, Бенедикт сел на край кровати и пробежал глазами Евангелие дня – двадцать первую главу от Матфея о входе Иисуса в Иерусалим. Оставалось представить себе звон колоколов, пение псалмов в маленькой деревянной церквушке с дерновой крышей и пожилого священника, незамысловато толкующего Евангелие, – это было нетрудно.

А здесь, где он шел, все вокруг, насколько хватало глаз, было белым от снега, над головой – зеленовато-серое зимнее небо, лед на озере покрылся тонким слоем снега, и только кратеры вулканов выглядывали тут и там, умело рисуя черные круги разных размеров, своего рода символы в этой бесконечной снежной пустыне. Предзнаменование? Что оно предвещает? Разгадать очень непросто. Возможно, уста кратеров говорят: «Завалим все снегом и заморозим, пусть застынет вода, а все, что может, превратится в камень, пусть небо промерзнет и осыпает землю белым пухом, который покроет землю, как фата невесту, если не сказать – как саван умершего, пусть станет льдом твое дыхание, твоя надежда, застынет в жилах кровь, – но в глубине у нас сокрыт огонь». Да, наверное, они говорят именно так. Но в этом ли разгадка? Ведь, может быть, они говорят что-то совсем иное. В любом случае, за исключением этих темных кругов, все было белым или грязно-серым, особенно озеро – белая блестящая поверхность между кратерами, гладкая, как танцплощадка. Кого же она приглашает на танец?

И словно рожденный этим сиянием с темными кругами кратеров и причудливыми лавовыми глыбами, которые возвышались тут и там над снежной пустыней, похожие на ночных троллей, в горный край в эту субботу пришел особый праздник, поразивший в самое сердце; безмерная белая святость окутала прямые столбы дыма из труб разбросанных по округе домов, приземистых или наполовину засыпанных снегом, принесла покой, непонятный и полный обещаний: Адвент, Адвент!.. Бенедикт произносил это слово с особой осторожностью, это великое тихое слово, такое необычное и одновременно наполненное благоговением, вероятно, оно трогало его глубже всех других слов. Смысл слова был для Бенедикта совсем не ясен, он знал только, что оно таило в себе ожидание, подготовку к чему-то лучшему – в этом не было сомнения. С годами вся его жизнь превратилась в Адвент. Ведь что есть его жизнь, что есть жизнь любого человека на земле как не постоянное служение, посвященное ожиданию чего-то лучшего, надежде, приготовлению, – как же хорошо, когда приходишь к решению творить добро.

Они подошли к следующему хутору, где их ждали будни с обычным для этих мест радушием. «Кофе?» – «Сердечно благодарю, но не сейчас». Они торопятся, день ведь такой коротким, но все равно спасибо. Хозяин оценил погоду и не стал скрывать, что перспектива не из лучших. Но Бенедикт считал, что погоду нужно принимать такой, какой ее дает Бог. Хозяин же, со своей стороны, пожелал, чтобы непогода разразилась прежде, чем наступит ночь. Такая болтовня была Бенедикту не по душе. «Вот еще», – фыркнул он про себя. – <Ладно, будь здоров».

– А от твоих спутников есть хоть какая-то польза? – спросил хозяин. Он смотрел вслед человеку, которого, возможно, видел в последний раз, и ему было не по себе, ужасно не нравилась его затея; ночью его мучили тяжелые сны, и теперь, глядя на этих троих, он чувствовал, что его сны сбудутся, что в самом ближайшем будущем их ждут испытания, если не хуже.

– А баран тебе не в тягость? Думаешь, на него и псинку можно положиться?

– Уверен, – ответил Бенедикт. – Мы втроем уже попадали в передряги.

Негоже вести такие речи в судьбоносный момент, дразнить стихию заносчиво, она ведь и отомстить может. Хозяин, словно онемев, дал им уйти, и вот троица снова поплелась своей дорогой, оставив этого сомневающегося человека крайне недовольным – путниками, собой и вообще всем на небе и земле, он жевал табак и смотрел, как они удаляются. Люди такого рода были для него загадкой – положить остаток жизни на спасение чужих заблудших овец! У самого Бенедикта овец было не много, и ни одна не потерялась.

Бенедикт, в свою очередь, тоже не понимал осторожного бонда. Но, как бы там ни было, троица продолжала путь. День выдался замечательный, и никто не мог его испортить, такой исключительно торжественный день. Именно в этот день много лет и веков назад Иисус Христос въехал в Иерусалим. И если человек помнит об этом событии, то ему нетрудно почувствовать, что день сохраняет дух далеких времен. А Бенедикт живо представлял себе, как Сын Божий въезжает в великолепный, сверкающий на солнце город. Он видел его на картинке в Новом Завете, городские стены, роскошные здания и Иисус верхом на осле. Ветви, которые люди срезали с деревьев и бросали под ноги ослу, были похожи на морозные узоры на стекле, но Бенедикт знал, что они не белые, эти зеленые ветви хранили энергию солнца в своих гладких, блестящих листьях. И в этот самый миг зазвучали слова Писания, можно сказать, раздались с небес, словно их принесли волны эфира, и нужно было только прислушаться: «Се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на молодом осле, сыне подъяремной» [2] .

Кроткий, разумеется, какой же еще. Бенедикт вник в детали. Разве Сын Божий может быть другим? Потому что ничто – ни живое, ни мертвое – не может быть слишком ничтожным для служения; никто не может быть столь убогим, чтобы не удостоиться служения… Или столь великим. Даже Сын Божий. И тут Бенедикту показалось, что ему знаком этот осленок, и он знает, что было на душе у него и у Сына Божьего в тот священный час. Он отчетливо увидел, как люди расстилают свои праздничные одежды на дороге, а иные спрашивают: «Кто это такой?» Да, именно так: «Кто это такой?!» Ибо не узнали они Бога Сына, хотя им предназначено было узнать Его. Его простое лицо светилось улыбкой, чуть тронутой тенью грусти, ибо люди не догадались, потому что глаза их, зеркало души, были затуманены пеленой. И когда Бенедикт вдруг отчетливо представил себе эту грустную улыбку, его бросило в жар: как же слепы были те, кто, стоя со Спасителем лицом к лицу, не узнал Его! Сам бы он узнал Его в мгновение ока, в этом Бенедикт ничуть не сомневался. Он немедля пошел бы к Нему в услужение и помог бы изгнать из святилища негодяев и мошенников, опрокинуть столы менял и скамьи торговцев голубями.

При этой мысли Бенедикт снял шапку и вытер лоб. Он взопрел не от ходьбы, а от воинственных мыслей и от участия в очищении храма. По своей природе он был человеком исключительно мирным, ему никогда не приходило в голову учинить насилие над другим, по крайней мере, сколько он себя помнил. Но слова Спасителя «дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников» возбудили в нем гнев и неприязнь. Представить себе только, что проклятый торгаш из Вика возьмет и устроит филиал в их старой церкви с дерновой крышей! Тогда покою конец. Но с этими словами Спасителя на слуху он чувствовал, что под предводительством Царя Небесного готов ко всему. Торговцы голубями. Нет уж! Спекулянты всех мастей. Лучше всего думать о них как можно меньше. И Бенедикт снова вытер лоб. Торгаши, которых он знал не понаслышке, люди, конечно, хитрые, но он все-таки надеялся, что их махинации не вынудят его пустить в дело кулаки. Более неприятной мысли он едва ли мог себе представить.

Вот так и шел Бенедикт своей дорогой, его то охватывало восхищение, то терзали сомнения, а тем временем день померк, и только полная луна изредка пробивалась сквозь завесу облаков, освещая бледное вечернее небо. О себе Бенедикт был невысокого мнения. Да и с чего бы? Теперь, когда день стремительно угас, он неясной тенью брел по земле, и мысли его о самом себе были еще туманнее и запутаннее. Еще в юности нанявшись работником на хутор, он так им и остался. Если говорить точнее, то больную часть года он был работником, но в остальное время – почти хозяином. Все в его жизни было как бы почти, наполовину. Наполовину хороший, наполовину плохой – наполовину человек, наполовину животное. Именно так, если не лукавить. Летом он работал на хуторе за деньги, но был лишь сезонным работником, потому что зимой сторожил овец за еду и кой-какую одежку. И только короткое время весной и осенью он был сам себе хозяин, например, когда ходил в горы в Рождественский пост. Кроме того, у него были собственные надворные постройки: овчарня, конюшня и сарай для сена, которое он косил на арендованных лугах по воскресеньям с утра пораньше и после церковной службы. Вроде у него все сложилось неплохо; был он простым человеком из народа, служил другим, ни о чем ином не помышлял, на большее не надеялся, даже в Царствии Небесном, – во всяком случае, теперь. Прошли те времена, те дни и ночи, когда он мечтал о счастье и тихой обеспеченной жизни на этом и на том свете. Прошли, и слава Богу. Потому что только тогда он чувствовал себя несвободным. Позднее он ощутил, что почти стал человеком. Конечно, он стал человеком – этого у него не отнимешь. Лишь бы это не обернулось тщеславием и порочным высокомерием.

Как бы то ни было, теперь он в преклонных летах, пятьдесят четыре года, так что маловероятно, что он ступит на опасный путь. Пятьдесят четыре года – и в двадцать седьмой раз он идет в горы. Он это точно знает, считал из года в год: в двадцать седьмой раз. Впервые отправился, когда ему было двадцать семь, и вот уже в двадцать седьмой раз бредет он от хутора к хутору здесь, на самом краю обжитого мира, и почти всегда в первое воскресенье Адвента, как сегодня. Да, время неумолимо. Двадцать семь лет… Почти как в тех мечтах. В тех мечтах. О которых никто не знает, кроме него самого и всемогущего Бога. И той горной пустоши, которой он громогласно доверил их в душевном смятении. Уже в первый раз он оставил их там, наверху, среди гор. Там они надежно спрятаны. Или он ошибается? И они блуждают по ненаселенной пустоши, как изгнанные духи, как призраки, живущие бродячей жизнью в снежной пустыне и выветрившемся камне? Не их ли он высматривает каждую зиму – не выбились ли из сил, не поглотил ли камнепад? Ну нет, подобных фантазий он не лелеял – его жизнь, по счастью, была не настолько убогой.

Погода Бенедикта, скорее, не радовала; похоже, она будет меняться, и не к лучшему. Он пригляделся к луне: ну да, их снова ожидает снег, если не кое-что похуже. Вот и Железяка совсем не в духе. А он-то знает. Один Лев радовался с щенячьей беззаботностью, крутил хвостом, вел себя как дома, наслаждался жизнью. Бенедикт чуть было не рассердился, когда его увидел: вот попугай! Но потом опомнился, ласково взял за ухо: «Дурачок ты!» Ему все никак не удавалось взбодриться, его больше не радовали ни земля, ни небо, он стоял в угасающем свете дня и уже не мог уговаривать себя месить ногами снег вверх по склону. Он слишком разбирался в погоде, чтобы подавить в себе дурные предчувствия. Может, ему следовало остаться дома? Он ощущал тяжесть своей котомки, снял ее и поставил на камень, к которому привязывают лошадей, повернулся к двери. Но стучать ему не пришлось, и, насколько он помнил, никогда не приходилось, по крайней мере, в воскресенье на Адвент. Дверь открылась, и вышла Сигрид, хозяйка.

– Мир этому дому, – поздоровался Бенедикт, и его холодная, костлявая рука на мгновение прижалась к ее теплым пальцам.

– Ну, здравствуй, гостем будешь. – Хозяйка бросила взгляд на проносившиеся гряды облаков и в шутку добавила – А мы уже начали надеяться, что ты не придешь!

– Не дождетесь, – ответил ей Бенедикт. – А вы, часом, выставить на улицу меня не думали?

Он тоже собирался сказать в шутку, но его выдал голос, раскрыв то, что он хотел скрыть. Чтобы исправить ситуацию, Бенедикт принялся счищать с ног снег. Лев тут же не упустил возможности поздороваться с хозяйкой, он помнил, как уже гостил здесь, в Краю, и теперь обсуждал собачьи новости с местными псами. Хозяйка подошла к Железяке и почесала его за ухом, баран вытерпел, но с таким видом, что она не смогла сдержать улыбки:

Бенедикт что-то пробурчал себе под нос.

– Это из-за погоды? – спросила Сигрид. В ней что-то не вязалось с радостным тоном.

Бенедикт стоял, наклонившись вперед, счищал с себя снег, ответил немногословно, и хорошо слышны были только последние слова:

– Он – один из великих пророков.

– По нему и видно.

– Вовсе нет, – возразил Бенедикт, обидевшись за барана. – Сам он так не думает, если ты это имеешь в виду.

И в этот самый момент спокойно и не торопясь подошел Петур, хозяин, чуть позже своей жены, как это повелось в Краю в первое воскресенье Адвента. А сразу за ним их старший сын, Бенедикт. Из-за спины у него выглядывала ватага ребятишек разного возраста, но их тут же загнали в дом, на улице холодный резкий ветер. «А Бенедикт скоро придет».

Бенедикт пожал руки отцу и сыну, глядя им в глаза. Это было своего рода ритуалом. Больше он ни с кем так не здоровался. Сын был его близким другом, возможно, единственным. Почему его назвали Бенедиктом, никто не знал. Этого имени в роду ни у Петура, ни у Сигрид не было. Оно редко встречалось в этой части страны. А в округе только у них.

– Ты наверняка захочешь сначала отвести Железяку под крышу, – сказал хозяин. Он стоял около барана с приветливым видом, но был тактичным и знал толк в овцах, не стал трогать барана, хотя так хотелось. – Если мне не изменяет память, то он ест и пьет только из твоих рук?

– Ну, это сильно сказано, – ответил Бенедикт в оправдание Железяки. – Он у меня животинка вежливая и умеет себя вести, хотя, конечно, со своими капризами. Пойдем, Железяка!

Хозяйка вернулась в дом готовить еду, и из-за двери донесся запах вареного мяса, кофе и блинов. Трое мужчин, однако, не торопились. Они не спеша повели барана к овчарне, где для Железяки каждый год готовили «гостевую комнату», позаботившись о том, чтобы у него была вода, ясли, свое отдельное место, чтобы его не затолкали и ему не пришлось бы есть наперегонки с собратьями, но в то же время чтобы он мог с ними пообщаться. Воду принесли заранее, и она немного согрелась. Ясли наполнили свежим ароматным сеном.

Железяка, скромно опустив морду в воду, утолил жажду. Потом приступил к вкусному сену. Петур посмотрел на него, затем перевел взгляд на Бенедикта:

– Стало быть, вам кажется, что погода подходящая, чтобы пойти в горы? И тебе, и ему?

– Спроси лучше Железяку, – ушел от ответа Бенедикт. – Я всего лишь человек, и разум у меня человеческий.

– Человеческий разум не так уж плох, если пользоваться им осторожно, – заметил хозяин. Железяку он явно уже спросил и получил ответ, а вопрос задал скорее из вежливости.

На этом их разговор закончился. Они тщательно закрыли двери, чтобы внутрь не намело снега, и спокойно направились к дому при слабом свете луны, который и светом трудно было назвать, свет, граничащий с темнотой. То и дело из таинственной черной ночи налетали резкие, свирепые порывы холодного ветра. Удивительно, как во тьме люди теряют друг друга из вида. Однако это одиночество отличается от того, которое ты ощущаешь в горах, – здесь, внизу, где живут люди, ты не совсем один, слышны чужие голоса, вблизи ощущается дыхание, бездонная пустота наверху, в космическом пространстве, и внизу, в каменистых глубинах, не леденит кровь в жилах.

В прихожей их ждала горящая свеча. Свет, который горит только для себя, почти как одинокий человек, никчемная душа, но вдруг кто-то приходит – и все меняется. Так и свет этой свечи. Стоило трем мужчинам подойти к дому, как у него появилось назначение. Бенедикт взял свою котомку и повесил на крюк; в углу стоял туго набитый сеном мешок. Бенедикт вынул из него клочок сена, понюхал, потом немного приподнял мешок.

– Вы, похоже, больше думали о брюхе Железяки, чем о моей старой, измученной спине, когда набивали его так.

В ответ хозяин только рассмеялся. Входя в комнату, он двумя пальцами притушил фитиль – свечу не оставили прозябать, не принося никому никакой пользы, а милостиво взяли с собой, чтобы пробудить к новой, полезной жизни, когда понадобится. К тому же это был вопрос экономии.

Они прошли в комнату к хозяйке и ребятишкам. Бенедикту как гостю накрыли на откидной доске под окном, дымящаяся баранина в горшке, пюре из репы, здоровая и вкусная пища в холодное время, настоящее рождественское угощение.

– Можно подумать, что я ухожу в пустыню, – пошутил Бенедикт; для него горы вовсе не были пустыней, он шел туда в двадцать седьмой раз.

Этого он не сказал, не упомянул, что это памятный год, вроде как юбилейный, но в мыслях повторял как припев: в двадцать седьмой раз.

– Ну, когда ты уйдешь из Края в горы, то долго горячей пищи не увидишь, – хозяйка следила за тем, чтобы он наелся вдоволь. – Так что запасайся впрок. О Льве мы уже позаботились.

Лев лежал в углу, свернувшись калачиком, белый с черными и желтыми пятнами. Услышав свое имя, он поднял голову и дружески помахал хвостом этим большим существам, которые помнили о нем, хотя он спал, и ценили его. Но тут же снова свернулся и заснул – наслаждался покоем, пока есть возможность.

Гость и хозяева некоторое время сидели и разговаривали, как вдруг раздался стук в дверь, три удара, похоже, гости на ночь, хотя всем в округе было известно, что в Краю в первое воскресенье Адвента ждут только Бенедикта. На мгновение они замолчали и переглянулись. Затем Бенедикт-младший встал и пошел открывать.

– Должно быть, люди из Гримсдаля, хотят дойти с тобой до горного пастбища, еще не забрали своих овец с лугов у Ледниковой реки, – предположил Петур и вышел вслед за сыном.

– Не думаю, что дело только в этом. Я сильно удивлюсь, если они не попросят тебя помочь собрать их овец, со Львом и Железякой, – раздраженно сказала хозяйка. Она терпеть не могла, когда людям садились на шею, злоупотребляя их добротой. И почему они не оставят Бенедикта в покое, почему мешают ему заниматься свои делом? – Но ты пойдешь своей дорогой и будешь делать то, что собираешься, чтобы закончить раньше, чем кончится еда, обещай мне, – продолжила она, положив ему добавку мяса и пюре из репы. Это она приготовила только ему, другие пусть довольствуются тем, что еще осталось в кладовке.

Как ни трудно было Бенедикту кому-нибудь отказывать, и в первую очередь Сигрид из Края, этого он ей пообещать не мог, слишком хорошо он себя знал. Он просто сидел молча и жевал.

– Они сами виноваты, что не собрали овец вовремя, – продолжала хозяйка в том же тоне. – А если ты возьмешься им помогать, потеряешь несколько дней.

– Потеряешь… это как посмотреть, – ответил Бенедикт, растягивая слова.

Обсуждать неприятные, но неизбежные обстоятельства было ему не по душе. Если кому-то нужно собрать овец, которым угрожает опасность, и они – Лев, Железяка и он сам – могут помочь, и без них точно не обойтись, значит, их долг помочь. Любому, кто в этом нуждается. Он вздохнул, непредвиденные трудности всегда неприятны, но чему быть, того не миновать.

– Припасов они тебе не прибавят, поверь мне, – напомнила ему Сигрид. Она знала, как он несговорчив и упрям, когда нужно прислушаться к доводам разума и позаботиться о себе.

– Ты думаешь, я не запасся как следует? – самоуверенно спросил Бенедикт.

– Упрямец ты и больше ничего!

Вошли незваные гости, расселись.

Это и правда были Хакон из Гримсдаля и два его работника. Они не удивились, увидев Бенедикта:

– Все верно, ты же в это время всегда ходишь в горы прочесывать пастбища.

– А вас, должно быть, к нам наверх сегодня погода заманила? – съязвила Сигрид.

– Нет, вы только послушайте хозяйку! – рассмеялся Хакон. – Заманила… красиво сказано; загнала – ближе к истине. Если у тебя овцы на горном пастбище поздней осенью, аут уж не до церемоний. Кроме того, мы и нашему Бенедикту завтра поможем, у него ведь ноша тяжелая, – правда, парни? Мы же не слабаки. А еще, думаю, нас ждет завтра попутный ветер, когда будем подниматься по склонам, так что дело налаживается.

– Может быть, – спокойно ответил Бенедикт. – А ветер всегда лучше в спину, чем в лицо. Особенно в горах.

– С тобой, со Львом и с Железякой, – он не сказал «с троицей», но по тону было понятно, что это слово чуть не слетело у него с языка, – у нас хотя бы есть надежда, что мы найдем горную хижину и останемся живы, – пошутил Хакон. – Другой вопрос, сможем ли мы спасти овец.

– Надо было забрать их еще неделю назад, если не раньше, – вставил Бенедикт, не повышая тона; он не собирался никого обвинять, просто констатировал факт.

– Человек предполагает, а Бог располагает. Разве не так, дорогой мой Бенедикт?

Но Бенедикт этого уже не слышал – он прислушивался:

– Мне послышалось?

Но нет, все так и было: ураган бил по замерзшим крышам, хлестала снежной крупой ревущая метель, словно полчище злых духов мчалось в ночной тьме. Когда в комнатушке под дерновой крышей темной ночью слышишь такое неистовство, к погоде начинаешь относиться как к живому существу. Зима, конечно, чудовищная, но она живая, яростная, диким весельем на земле она дает знать, что вернулась домой и ей здесь вольготно. Железяка, как обычно, знал, чего ждать. Бенедикт резко поднялся – пора идти спать.

Оставшиеся в горах овцы – их наверняка засыпало снегом, и они так и будут укутаны белой периной, пока он их не найдет и не приведет домой. И конечно, нелепо надеяться, что им хватит ума направиться в горы, да и буря не позволит, но, когда неистовство погоды достигает высшей точки и небо сливается с землей, это – единственная возможность спастись. А с другой стороны, если полезут на горы и холмы, то могут там замерзнуть насмерть. Теперь надо лечь и попытаться заснуть или, по крайней мере, лежать и не слушать глупой болтовни. Нельзя делиться своими заботами с другими. У каждого своих хватает.

Понедельник, как говорится, – день тяжелый. О наступившем понедельнике лучше и не скажешь. В Крае ему радовались только дети, они были на седьмом небе, поскольку Бенедикту пришлось остаться. Он воспринял это спокойно, был дружелюбен и делил свой день между Железякой и ребятней. Если он не ходил присматривать за бараном, что в такую погоду отнимало массу времени, то сидел среди ребятишек, вырезал из дерева животных, птиц, человечков, корабль с мачтой, бушпритом, рулем и шлюпкой и при этом рассказывал сказки и истории.

Хакон и его парни коротали время за картами, то и дело взбадриваясь картофельной водочкой, и то и другое, как заявил Хакон, укрепляет сердце и прибавляет душевного здоровья, так и сказал:

– Укрепляет сердце и прибавляет душевного здоровья…

А сердце немного щемила тревога за овец у Ледниковой реки, но пути Господни, как известно, неисповедимы, а удача редко изменяет тем, к кому привязалась, это не раз проверено. Иногда он просматривал газеты, его волновали новости. За границей вон люди, а не овцы гибнут от холода, тысячами умирают от голода и нищеты. Жизнь по ту сторону океана вывернута наизнанку. Вот где задача для Бенси! От голода и нищеты там умирают даже летом при ясном солнце. Можно подумать, что это грубая ложь, но здесь написано черным по белому. Хвала Всевышнему за наши края. И столько людей – в тысячи раз больше, чем живет по всей Исландии, с прилегающими островами и шхерами [3] , – ходят без работы в больших странах, шатаются, засунув руки в рваные карманы, и никому до этого нет дела. А ведь что плохого, когда у человека в достатке еды и одежды? Что скажете, парни? И это не пустые выдумки. Газеты грабительски дорогие, но никто не может сказать, что они того не стоят! Особенно если читаешь бесплатно. Но негоже предаваться лени, малодушию и заграничной безработице. Пойдем, парни, сразимся! А ты и на этот раз не хочешь быть четвертым, Бенси? Тогда сыграем втроем, со слепым! [4]

Втроем со слепым – эту игру Бенедикт знал уже несколько лет, но не за откидной доской с раскрашенными листочками в руках.

Так прошел день.

Утром во вторник Бенедикт встал рано. Дул такой же холодный ветер, сильный и резкий, но непогода немного утихла, было не так темно, как вчера, и, кроме того, он уже стал привыкать к непогоде. Стоя в ночной тьме, Бенедикт подставил метели щеки, еще теплые после сна, сначала одну, потом другую. Это уже не осадки, не снегопад, а поземка, с которой, конечно, нелегко иметь дело, но есть вероятность, что она днем уляжется. Хорошо бы тогда уже пройти часть пути. Бенедикт заторопился в дом, разбудил людей из Гримсдаля и сказал, что собирается в дорогу.

– Вы со мной?

– У тебя что, не все дома? – закричал Хакон, вылез из кровати, прислушиваясь и принюхиваясь к погоде. – Ты явно не в себе!

Бенедикт не удостоил его ответа, быстро собрался. Пойдет с ним Хакон или нет – пусть сам решает.

– Под твою ответственность? – спросил гримсдальский бонд.

– Я отвечаю за Железяку, Льва и самого себя, как же иначе, – ответил Бенедикт.

– Поспешишь – людей насмешишь, – бросил Хакон, но собрался в дорогу, ругаясь себе под нос. – А если ты не хочешь брать на себя ответственность за нас, то, может, позволишь моим парням освободить тебя от мешка с сеном? Ну ладно, Петур и Сигрид – большое вам спасибо! И будем надеяться, что вернемся домой живыми, не то наши неупокоенные души причинят вам еще больше беспокойства. Карты не забудьте, парни!

Бенедикт вытащил из мешка небольшой кусок материи, накрыл спину Железяки, чтобы снег не оседал в его шерсти и не мешал идти. Гримсдальский бонд поинтересовался, нет ли у него случайно с собой ризы и для Папы-пса.

Бенедикт пропустил его болтовню мимо ушей, обвязал Железяке рога веревкой: «Пойдем, приятель!»

Железяка явно не хотел идти. И Хакон, со своей стороны, не скрывал, что считает животное умнее его хозяина. Но здесь командовал Бенедикт. И они отправились в путь.

Осознав всю серьезность происходящего и что его предостережения игнорируют, Железяка больше не выказывал протеста. Почувствовав на рогах веревку, он ускорил шаг, побежал рядом с Бенедиктом, как собака, стараясь показать тому, что упрямился не из страха или непослушания. Но настроен этим утром он был недобродушно, и Льву приходилось держаться подальше. Стоило только ветру подхватить его и бросить на Железяку или ему под ноги, пса ждал острый рог. Но Лев не подавал виду, что расстроен или раздражен, он ведь во всем был истинным папой римским, ему и в голову не приходило вцепиться в барана в ответ, он хорошо понимал, что происходит. Если другие собьются с пути в такой массе снега, он найдет дорогу домой.

К счастью, метель мела четверым путникам почти прямо в спину; поэтому, когда они благополучно взобрались на верхний край склона, где начиналось холмистое плоскогорье, идти стало легче. Снег здесь наверху был плотный, не давал провалиться, только тонкие копыта Железяки постоянно разъезжались. Люди взяли с собой по бутылке горячего кофе и теперь остановились и пили, укрывшись за каменной глыбой. Пока они преодолевали склон, темнота покинула мир, и только метель застилала дорогу, да так, что, казалось, они топчутся на месте. Но они продвигались. Шаг за шагом, в правильном направлении, только вперед. Время от времени они узнавали галечную гряду, камень или ложбину и убеждались, что не сбились с пути. Постепенно буря стихла, они стали различать очертания ближайших холмов, затем гор, хотя и неотчетливо – метель под низкими мохнатыми облаками смазала все контуры, однако земля уже начинала обретать форму и привычный вид.

Вот так и шли эти люди коротким зимним днем вместе с собаками и бараном, шли и шли неутомимо. А ночь тем временем скрылась на западе, но теперь с востока приближалась другая. День длился не дольше, чем они шли по горам. И вот теперь он кончился. Их снова накрыла ночь, но они продолжали свой путь как ни в чем не бывало, почти молча, им в спину дул сильный ветер, но они шли, бормоча себе под нос как бы взятые в дорогу стихи, строфы из рим [5] и псалмы, помогавшие им идти, они меняли их в зависимости от настроения, обстоятельств и погоды. Бенедикт состряпал стих для себя:

Самодельный стишок, идешь и бормочешь себе под нос, а ветер уносит твои слова, и не надо опасаться, что кто-нибудь услышит этот стишок, немногочисленные попытки перемолвиться они, похоже, оставили, ветер подхватывал слова из их уст, рвал их на клочки и разметал по пустоши. Хакон начал зябнуть, предложил картофельной водочки, сам отпил добрый глоток и попытался добавить бодрости, сказав всем известную вису [6] мертвеца:

И вот снова наступила ночь, редкие проблески луны сквозь рваные облака. Ходоки – лишь тени во тьме и снежной пустыне. Знает ли Бенедикт, куда они направляются? Уж он-то знает, утешали себя остальные, наполняясь особым доверием к Бенси, Железяке и Льву, к троице, как их обычно называли между собой, видя в них единственный луч надежды. Нет, лучше не тратить силы на вопросы, а продолжать идти тяжелой поступью, вперед, только вперед.

Они шли медленно и с большой осторожностью – так получается само собой после восемнадцати часов ходьбы – немного опасаясь призраков вынесенных на смерть младенцев и заложных покойников. Неожиданно они увидели в темноте что-то бесформенное, из сугроба торчала крыша дощатой лачужки, одно название, без окон и поэтому слепая и беспомощная, глубоко погруженная в свои мрачные мысли. Сам домик скрылся под снегом. Можно без преувеличения сказать, что у Бенси, этого мастера и волшебника, совсем не было человеческих пороков, только два недостатка, но не типичных для людей: он не играл и не пил. Но где же, черт возьми, дверь? Теперь им нужно найти дверь.

Бенедикт вспомнил о своем посохе с железным наконечником, как удачно, что по форме он почти как лопата. Поэтому потребовалось совсем немного времени, чтобы откопать дверь, снег был плотный, и можно было легко выламывать комья и отбрасывать их прочь. Вот наконец в снегу появились ступеньки к двери и узкий проход. Они открыли дверь и вошли, зажгли свечу, вскоре в печурке затрещал огонь, даря уют и тепло.

Сначала Бенедикт позаботился о Железяке, сбегал за водой – место для хижины было выбрано как раз у родника, который никогда не замерзал. Пока баран пил, хозяин вынул из мешка пушок сена и хорошенько его переворошил, затем очистил копыта Железяки ото льда и снега, смазал их жиром. «Ну вот, теперь ты в полном порядке, приятель».

Хижина была разделена на хлев и жилую часть с кроватью – прямо-таки хоромы. Закончив с Железякой, Бенедикт присоединился к остальным. Сейчас, когда совсем рядом его поджидало одиночество, он испытывал радость от общества людей, пусть даже кого-то из них он и считал слишком несдержанным. По комнатушке разносился аромат кофе. Бенедикт нашел свободное место у огня, повесил одежду сушиться, вынул из волос и бороды кусочки льда и сказал:

– Ну вот, добрались с Божьей помощью.

– Ты – настоящее сокровище, Бенси, – великодушно похвалил его Хакон. – Ты – наш спаситель, двух мнений быть не может. За это тебе полагается медаль, чтобы щеголять в церкви и на людях, и хорошие деньги в придачу. Мы тебе жизнью обязаны. Но кто такой хозяин без своих овец? Нищий, только и всего. Без гроша за душой и с пустыми карманами. Что же до овец из Гримсдаля, то одному Богу известно, куда они спустились, если вообще еще ходят по земле. Я скорей поверил бы, что их снесло ветром в проклятую Ледниковую реку. Или завалило снегом. А мы сидим здесь и набиваем брюхо. Но пропади все пропадом – самое время отдать должное кофе, пока он еще не остыл. Никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Но как бы паршиво ни было, всегда может стать хуже.

Они наполнили кружки и устроились, как могли: бонд и Бенедикт на кровати, а работники – на полу. Теперь и Бенедикт мог наконец подкрепиться, запивая хлеб с маслом и мясо обжигающим кофе. По всему телу разливалось приятное тепло, они не удержались и запели: «Скачем, скачем…» Проделай они этот путь верхом, хоть на кляче, ноги бы так не одеревенели, но с другой стороны – они бы наверняка провалились по шею в сугроб и до сих пор бы там сидели… На самом деле им сейчас куда больше нужен был сон, чем песня. И уже на втором куплете они начали зевать. А вскоре и вовсе улеглись, где сидели, и заснули.

Так они и лежали, вытянувшись, четверо спящих в горной хижине, засыпанной снегом, смертельно уставшие, и кто-нибудь из них время от времени переходил на храп – разный по силе, как та непогода, от которой они только что укрылись. Собаки тоже храпели, и даже баран сопел и всхрапывал. Тем временем высоко в небе за кучевыми облаками плыли созвездия, так было всегда, даже в этом медвежьем углу, чтобы для этих людей и для иных, крепко спящих в горных хижинах под снегом, в урочный час закончилась ночь и наступил новый день. И день настал. Надо было просыпаться, чтобы его встретить. И они проснулись, будто кто-то позвал, потянулись, вдохнув жизнь в уставшие тела, казалось, они только заснули, а за окном уже занимался рассвет – пора ставить чайник.

Как и ожидалось, найти и собрать гримсдальских овец было не так легко. Сильный ветер разогнал их в разные стороны. Прежде всего, искали в горах, а когда наконец нашли, все тропы уже замело и опускались сумерки. Когда приближается зимний солнцеворот, дни становятся короче. Если бы не Железяка, который брал начало над маленькими группками овец и затем выводил их к горной хижине, – Железяка, который упорно шел по глубокому снегу до тех пор, пока не застревал в сугробе, и приходилось его вытаскивать и протаптывать для него тропинку, который всегда придает остальным силы и мужества, – что тогда было бы? Что бы они без него делали? Вот и Хакон охотно отдает должное барану, не скупится на похвалы ни ему, ни Льву, который так умело берет старый след и вынюхивает места, где прячутся овцы, даже если их замело снегом в оврагах и впадинах. А не хотел бы Бенедикт продать пса? Но об этом Бенедикт даже подумать не мог. Нельзя же выставить на продажу папу римского. А вечерами они уютно устраивались в хижине, вот только Бенедикт никак не хотел участвовать в общем развлечении – так и не хочешь быть четвертым? Жаль. Тогда сыграем втроем со слепым.

Прошел день, второй, третий. Ветер улегся. Наступила тихая и мягкая погода, надолго ли? И в пятницу около полудня Хакон из Гримсдаля смог отправиться домой со своей отарой, на север, к людям. Все овцы были в целости и сохранности. Бенедикт помог загнать отару на гору, которая спускалась к реке, и его поблагодарили трехкратным рукопожатием, несколькими кивками головы и парой слов на прощание. Потом он стоял и некоторое время смотрел уходящим вслед, а затем тяжело и медленно побрел к хижине, закрыл за собой дверь, отнес сена и воды уставшему Железяке, погладил Льва, лег на пустую кровать, вытянулся на спине и свесил руку, чтобы немного приласкать Льва, своего верного друга. Теперь нужно было дать отдых усталому телу, прийти в себя, вернуть настроение Адвента… Как же давно было воскресенье!

Люди проживают жизнь по-разному: одни много болтают, другим привычнее тишина. Одним для нормальной жизни нужно быть среди людей; другим, чтобы обрести себя, требуется одиночество, по крайней мере, иногда. Вообще, Бенедикт людей не чурался, но, отправляясь в Адвент в горы, людей в попутчики старался не брать. Ему надоедало целыми днями слушать бесконечный будничный треп – в горах он был неуместен. В молодости он относился к нему терпимее. Ясное дело, стареет. Где мир и глубокий покой, которыми он наслаждался в минувшее воскресенье? Где уверенность и мужество? Неужели прошло только пять дней? А ведь он должен был бы вскоре вернуться домой, если бы все шло по плану. И он лежал, изношенный, как его старая одежда. Вот так: годы идут, и ты начинаешь их чувствовать.

Он спал? Ему приснилось? Или в дверь действительно стучали? Должно быть, спал, потому что у двери оголтело лаял Лев. Но явно не приснилось: снова постучали, три удара с равными промежутками. Бенедикт вскочил и открыл дверь. Стучал местный парнишка Нонни с Горы.

– Ты случайно не видел наших жеребят? – спросил он.

Бенедикт действительно заметил лошадиные следы, особенно ниже, вдоль реки, но также и в других местах. Самих лошадей он не видел, значит, поблизости их не было. По правде сказать, он тут же об этом забыл – ему и в голову не могло прийти, что кто-то держит молодняк на выгоне в это время года.

– Парень, неужели твой хозяин считает, что тебе хватит возраста и опыта, чтобы в одиночку лазить по горам зимой?

Нонни с Горы отвечал, что справляется не хуже других. «Может, оно и так», – подумал Бенедикт, но все равно он слишком юн. И раз уж они встретились, он почувствовал некоторую ответственность за Нонни. А если он, Бенедикт, наутро уйдет, не позаботившись о Нонни и его жеребятах, а вернувшись домой через несколько дней, узнает, что Нонни все еще где-то в горах, – и что тогда? К тому же пусть Железяка отдохнет еще денек.

– Посмотрим завтра, – сказал он, наливая мальчику кофе.

– Разве у тебя есть время, чтобы искать со мной? – прямо спросил мальчишка; хитростью он явно не отличался.

– Да что время, время… – пробурчал Бенедикт. Ему это было по душе, но в то же время досадно, что паренек явно не рассчитывал на его помощь.

Суббота ушла на поиски лошадей. Найти их удалось не фазу, пришлось потрудиться. Утром в воскресенье Нонни отправился домой, вместе с жеребятами и приветами от Бенедикта. «Пусть все увидят, что неделя прожита ненапрасно, хоть я и недалеко ушел», – оправдывался Бенедикт перед самим собой.

Теперь он собирался пойти дальше в горы – туда, где нет ни дорог, ни тропинок. Но он еще чувствовал усталость в ногах, и не собрался с духом для больших дел. К чему скрывать, неделя выдалась тяжелая. Но то ли еще ждет его впереди.

Так странно осознавать, что раньше в этот день он иногда уже возвращался домой, все трудности были позади, овцы (больше или меньше) спасены, а он сидел, наполненный благодарностью и ощущением святости, в маленькой церкви и слушал, как священник рассказывает историю о лепте вдовы или о знамениях в солнце и луне. «И будут знамения в солнце и луне и звездах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится» [8] .

Было время, когда Бенедикт и сам испытывал уныние, нет, страх перед смертью и даже перед жизнью. Пожалуй, прежде всего перед жизнью. Да, страх. Но это было давно. Теперь его страх спрятан где-то меж гор. А внутри у него и вокруг него обычно тишина. Такая тишина, какая бывает только в горном чертоге.

С тяжелыми мыслями собирал Бенедикт свою котомку. Нужно взбодриться и отправиться дальше в горы. Еще не закончив сборы, он встал и вышел проверить погоду. А кто это там на другом берегу реки? Люди и кони, так и есть. Похоже, почта переправляется. А дальше как? На этом берегу его никто не встречал со сменными лошадьми. Бенедикт заторопился в дом, поставил чайник. Но почтальон не захотел остановиться, у него были сани и помощник, чтобы их тащить.

– День короток, Бенси. А лошади мои где-то задержались. Наверное, застряли в сугробе. Нам нужно к ним поторопиться.

На другом берегу реки почтальона ждал его помощник. Бенедикт и перевозчик, Грим с Ледника, стояли и смотрели, как бывалые странники удаляются в своем удивительном непостоянстве, один – на север, другой – на юг. Грим не отказался выпить чашку кофе, раз уж он готов, – нельзя пренебрегать Божьими дарами.

– Вижу, ты здесь поселился и гостей принимаешь, – сказал он веселым голосом. – Мы смотрим на дым из твоей трубы уже целую неделю, – добавил он, сбросив принесенный мешок с углем у печурки. – Боялись, что у тебя запасы на исходе, вот я и принес. За огонь ведь у нас я отвечаю. А по какой надобности ты, собственно, здесь бываешь?

Бенедикт рассказал, что он, как обычно, пошел в горы, но случилось то-то и то-то, и теперь дни проходят, а дела, в общем, не делаются, и это понятно, в такую-то погоду.

– Хорошо устроился Хакон, – вырвалось у Грима. – А о паршивцах с Горы и не говорю.

– Н-да, но овцы и лошади есть овцы и лошади, – неопровержимо возразил Бенедикт. – За одним следишь, но и другое нельзя упускать. И разве мне лучше от того, что я нахожу то одну, то другую заблудшую овцу, если целые отары пропадают? Хакон свою нашел, но это было нелегко, и не окажись рядом Лев, Железяка и я, еще неизвестно, как бы все обернулось. Вот так, Грим. Но и ты поступил бы так же.

– Нет, черт меня возьми!

– К тому же мне не придется искать там, где мы уже все облазили, – закончил Бенедикт свою речь.

– А ты, как пить дать, всех своей едой кормил? – спросил Грим. Он со многим был не согласен.

– Ну да, я обычно запасаюсь где-то на полмесяца, если не больше, и Хакон хорошо это знает. А еще они всю дорогу от Края несли мешок с сеном для Железяки.

– Велика важность, – мрачно покачал головой Грим, он прихлебывал кофе из блюдца и изо всех сил сосал кусок сахара. – Ты измотан, это видно. И что за обращение с Железякой, позволь спросить? Многих, доложу тебе, обвинили в нарушении закона о защите животных и за меньшие проступки. Он ведь носится очертя голову, пока не выбьется из сил. Как и некоторые другие. И ты это хорошо знаешь. А разве не ты за него отвечаешь? Сейчас мы привяжем мешок сена к подпорке, вот так. Железяка умный, он не объестся и ничего не испортит. Приготовим ему вдоволь воды и принесем подстилку. Теперь он вполне продержится один-два дня. А ты пойдешь со мной и выспишься в тишине и покое. Ты сможешь принести еще мешок сена для Железяки, и тебе не придется заботиться о еде. И никаких возражений. Мы уже и так здесь много плохого наговорили, а ведь зима еще в самом начале, и сегодня День святой Марии [9] .

Переправа через Ледниковую реку – когда нужно сначала протащить лодку против течения, а потом переплыть по диагонали – это все равно что плавание в другую страну, если не в мир иной. И невольно спрашиваешь себя – а как же переплыть обратно? Но усталость Бенедикта оказалась сильнее его страха. По дороге к хутору, который скрывался за холмами, защищавшими от самого сильного северного ветра, он шел как в тумане от навалившейся на него сонливости. Во дворе он обернулся и посмотрел назад, его хижины не было видно из-за холмов, только западные горы стояли на своем месте, но какие-то удивительно далекие и неприступные. Бенедикта пробрала дрожь – он должен быть там. Он едва успел раздеться и провалился в сон. Теперь он очутился среди своих гор, нашел овец и возился с ними, никак не мог собрать, Железяка и Лев тоже там были, но потом вдруг пропали. Он один управлялся с целой отарой овец, одни ленивые, другие необычайно пугливые, вокруг него кружила вьюга, под ногами – бездонные рыхлые сугробы – и поблизости он чувствовал присутствие человека, желавшего ему и добра, и зла одновременно, незримого не только из-за метели. Чего он от него хочет? И во сне он хорошо знал, что время идет, оно не стоит на месте, бежит без устали, никому не позволяя остановить свой бег, таинственное, как ледниковый поток. Но спящий преодолевает время, словно мертвый.

Бенедикт очнулся от неспокойного сна в комнате, наполненной лунным светом. Значит, ночь. Он чувствовал, что выспался и отдохнул. Вдруг его словно кто-то подтолкнул, он вскочил с кровати и разбудил спавшего рядом мальчишку – слегка потряс его за плечо. Они оделись, молча сидя друг перед другом, бесшумно прокрались в носках за порог комнаты, чтобы никого не потревожить, мальчишка хотел было вскипятить воду, но Бенедикт попросил его этого не делать:

– Подожди, попьешь, когда вернешься, а сейчас времени нет, мы торопимся.

Они вышли во двор, перешептываясь как заговорщики. Бенедикт не находил покоя.

– Глянь-ка, луна движется, и я хочу пойти с ней на перегонки. К рассвету я буду уже на полпути до другой хижины, а к вечеру доберусь и до своей.

Мальчишка протер глаза – никак не мог понять, о какой хижине идет речь.

– Я имею в виду свою нору в горах, – пояснил Бенедикт.

Набитый сеном мешок стоял прямо у двери кладовки, мальчишка подхватил его на плечо. Если бы хозяева не спали, они собрали бы Бенедикту еды с собой, но теперь придется как-нибудь обойтись. При таком лунном свете можно хоть воздухом питаться, так что он справится. «Горные дороги укрепляют ноги…»

Они встали на лыжи и покатились в лунном свете по седому ледяному простору. Все дороги высоко в горах как будто ведут к неизвестной цели, которая и есть суть, она движется, но в то же время неподвижна и конечна. Вскоре они добрались до реки. Шли они быстро, Лев летел стрелой, лая от удовольствия.

Затем они переправились через реку. Бенедикт помог подтащить лодку вверх по течению и, переложив мешок с сеном себе на плечи, оттолкнул ее от берега.

– От всей души спасибо тебе, удачной переправы и передавай от меня привет своим.

В предрассветных сумерках и сиянии луны лодку понесло по течению, но она пристала к берегу в нужном месте. А Бенедикт был снова один и на своей земле – в каком-то смысле это была уже его земля. Он вскарабкался по склону, открыл дверь хижины и поприветствовал Железяку. И тут в ночном покое, в одиночестве под неполной луной к нему вернулось ощущение Адвента, остатки звуков в воздухе, воспоминания о солнечном свете и аромате сена, надежда на лето. Наверное, в этом и заключался его особенный душевный мир и покой.

Железяка встретил своих товарищей довольным блеянием, встал, отряхнулся и был готов отправиться в путь. Он жался к Бенедикту, который смотрел, все ли у него хорошо, скромно понюхал в ответ, когда Лев протянул морду, а тот, удостоившись невиданной чести, с упоением вилял хвостом и вне себя от радости встал на задние лапы, поставив передние Железяке на спину, и тут же получил легкий бодок рогом – дружеское, но все-таки предупреждение. Но Лев даже не заметил.

Бенедикт был очень доволен Железякой – тот ел из мешка с умом и мерой. Теперь баран получил награду – хорошо перетрушенное сено в вычищенных яслях. Затем Бенедикт сполоснул ведро, принес воды из родника. После этого они все трое принялись за завтрак в тишине и покое. Близилось время испытаний.

Погасив огонь в печурке водой из ведра, обойдя хижину, проверив, все ли в порядке, все ли вещи на своих местах, и закрыв двери, Бенедикт спешно надел лыжи и взвалил на плечи мешок с сеном, тот был довольно тяжел. Обвязав рога Железяки веревкой, он накрыл ему спину и отправился в путь в лунном свете с бараном на привязи и псом, который бежал то впереди, то сзади. Было очень холодно, но при таком безветрии мороз почти не чувствуется. Троица шла, ничего не страшась. Так приятно идти в лунном свете меж заснеженных гор.

Бенедикт посмотрел на небо, звездное колесо повернулось на четверть, с тех пор как он высунул голову из двери дома на Леднике. Как же бежит время, следишь ты за ним или нет. С другой стороны, одно удовольствие быть попутчиком планет, не сворачивать с пути так же, как они всегда остаются на своей орбите. Было в этом что-то многообещающее, в лунном свете заснеженные горы казались невысокими и доступными, на черном небосклоне то и дело мерцали звезды, и их шествие напоминало торжественное стихотворение с богатыми рифмами и старинными оборотами. Оно, по сути, и было стихотворением. И, подобно стихотворению, его надлежало учить наизусть – нужно было каждый год отправляться в горы, дабы удостовериться, что все неизменно. А оно таким и было: чужое и недоступное – и в то же время знакомое и необходимое. Наконец Бенедикт обрел полный покой – уверенность вышла из глубин его разума, стала всеобъемлющей и безошибочной: вот он идет. Наконец-то он идет здесь.

Ведь по замыслу Творца, несчастные животные, которые бродят в горах, забытые пастухами, вряд ли будут предоставлены воле судеб, когда он, Бенедикт, покинет этот мир? Такое просто невозможно. Пусть овцы это всего лишь овцы, но они – существа из крови и плоти и наделены душой. Разве можно назвать бездушной тварью Железяку? Или Льва? Или Факси? Разве их невинность и доверие стоят меньше зыбкой человеческой веры? Бенедикт покачал головой. Кем бы ни был его преемник, он не может пожелать ему ничего лучшего, чем такие попутчики. Тот, у кого есть такие друзья, не одинок в этом мире. У кого-то есть что-то большее. Но есть ли у кого-нибудь что-то лучшее? Было бы неблагодарностью сетовать на свою судьбу. Но Бенедикт таким неблагодарным и ограниченным не был. Никакие Божьи твари на земле не могут сравниться с тремя его друзьями. И связь человека с животным в своем роде священна и неразрывна. Однажды придется принять решение: этому – пулю, тому – нож. Это – плата. В этом и заключается ответственность. Долг распоряжаться не только их жизнью, но и смертью, насколько позволяет ум и совесть. Таково наше бытие. И это больно. Насколько больно, может представить себе лишь тот, кто испытал. В определенном смысле все существа – жертвенные животные. И сама жизнь – не жертва ли, если она правильно прожита? И разве не в этом загадка? В том, что жизненная сила внутри нас и есть самоотречение. И в том, что жизнь, которая по сути своей не жертва, – неправедная и кончится пустотой?

Довольно об этом. Это все равно не объяснить. Несомненно другое – то, что они втроем идут здесь ночью в лунном свете среди молчаливых гор, у них есть цель, и они это знают, знают все трое. Скромная, но все-таки цель.

Когда рассвело, звезды побледнели и горы потеряли свои очертания в утренних сумерках. В каждом рассвете есть какое-то освобождение и одновременно беспощадность. С наступлением дня просыпаются ветры. Сначала это были лишь мягкие тихие дуновения с разных сторон, словно в полусне пробуждающие жизнь в рыхлом, свежевыпавшем снеге. Но вскоре ветры выбрали себе направление и начали кататься верх и вниз по склонам, как на санках, перевозя сугробы. И как только исчезли последние очертания, больше ничего не было видно, не разглядишь даже, где смыкаются седая от снега земля и седое от снега небо. Облака, еще недавно лежавшие у снежного горизонта, свернувшись клубком, поднялись в воздух. Наконец от бледнеющей синевы ночи осталось лишь светлое пятно прямо над головой. И неожиданно обернулось сильной метелью, которая неистовствовала вокруг Бенедикта и его спутников, почти полностью их поглотила, и, хотя они шли вперед, как ни в чем не бывало, они едва видели самих себя, не говоря уже друг о друге. Но они стойко держались вместе. Снегопад был невиданной силы, и ветер ему под стать. При ходьбе было трудно дышать, и Бенедикт несколько раз начинал задыхаться, держался изо всех сил за веревку, другой конец которой был привязан к рогам Железяки, и, как мог, пробирался вперед. Льву пришлось заботиться о себе самому, и он отлично справлялся. Так и шла троица, шаг за шагом, брела, пошатываясь под мощными порывами ветра.

Они шли по щиколотку в снегу. Бушевала метель. Подходил к концу день, в котором ничего не было видно, только едва заметный свет. Бенедикт направлялся к своей хижине, как он называл нору, углубление в земле, которое сверху закрывалось крышкой, что-то вроде могилы. Он вырыл ее двадцать семь лет назад примерно посередине этого пустынного горного пространства, решив его исследовать. Выбрал место не очень высоко, чтобы ветром не срывало крышку, и не очень низко, чтобы сверху не затекала вода.

И человек, бредущий в такую ночь, вдали от хоженых дорог и себе подобных, один, всецело предоставленный самому себе в этом диком краю; ему нужно быть начеку и не падать духом, не позволять страху, нерешительности или неистовству природы завладеть собой. На весы поставлены жизнь и смерть – кто из них перетянет? Здесь спасет лишь сила духа, непобедимая и непобежденная. Человек попросту отрицает опасность и идет вперед. Но просто это только для таких, как Бенедикт.

Во тьме он вдруг чуть не наткнулся на каменную глыбу, потом на другую. Пора снимать лыжи, а то они сломаются. Лучше их поберечь, иначе трудно придется.

Отвязав лыжи, Бенедикт стал изучать скалу, ощупывал ее, сначала в варежках, потом, для полной уверенности, голыми руками, так ощупывают животное, выставленное на продажу. Немного постоял, осматриваясь, принюхался, где север, а где юг. Ага! Вон тот камень ему, похоже, знаком. И шел он в ту сторону. Только немного проскочил мимо.

Пришлось возвращаться. Бенедикт взял нужное направление, прошел немного, потом резко остановился, повернулся направо, повернулся налево. От такой круговерти можно было потерять голову и заблудиться. Но ему повезло. В ночной тьме и неистовствующей буре он вдруг почувствовал что-то под ногами. Осторожно сделал несколько шагов, примерился, потыкал палкой снег. Вот она, его хижина, – наконец он дома.

Снова пошла в ход лопата, и вскоре он очистил от снега крышку, приподнял ее и залез внутрь – пес и баран за ним. Бенедикт с Железякой, скорее, соскользнули по земляным ступенькам, чем сошли ногами. Лев приветствовал шум, с которым они спустились, веселым лаем: гав-гав! Какое облегчение, что непогода осталась за дверью и можно наконец предаться скромным радостям жизни. Бенедикт устроился на мешке с сеном, измученный усталостью так, что потемнело в глазах, и радостно вздохнул. Железяка выказал свое удовольствие спокойным блеянием. Но когда баран стал отряхиваться и от этого в хижине началась маленькая буря, Лев не выдержал и негодования своего скрывать не стал, однако потом сам сделал то же самое.

На Бенедикте лежал груз ответственности, заботы не только о себе, но и о своих попутчиках. Он выудил из котомки огарок свечи, зажег его. Он с трудом узнавал те два существа, которые стояли перед ним в мерцающем свете, два сугроба со знакомыми глазами и ртами, да еще, конечно, рога Железяки. Бенедикт тотчас очистил приятелей от сосулек и снега, как только мог. Иначе, согревшись, баран и пес промокли бы насквозь. А завтра предстоит тяжелый день, хотя, конечно, с мокрыми шкурами их никто на улицу не погонит. Попонка Железяки, кстати, неплохо его защищает. Затем Бенедикт стряхнул снег с себя, вынул кусочки льда из волос, бороды и бровей. Потом зажег примус. Не так уж трудно ходить в горы, когда с собой можно взять разные удобные новомодные штучки, чтобы обогреться и сварить еду. Если спички намокнут, их можно засунуть за пазуху, под шерстяной свитер, и высушить на себе. Старое, проверенное средство. Теперь, когда примус горел, Бенедикт отодвинул крышку в безудержную метель и достал несколько комков снега. Пока они таяли в кастрюле, он проделывал это раз за разом, снова и снова, непрерывно хлопотал, снова задвигал крышку и заделывал щели, вот так.

Потом он угостил Железяку сеном и снегом, чтобы тот утолил жажду, пока не готово питье получше. Взял котомку, достал еду себе и Льву. Мясо промерзло, и даже от хлеба ныли зубы. Но скоро можно будет согреться кофе. Они со Львом разделили замерзшую еду, как положено хорошим друзьям, по-братски. Хотел бы Бенедикт увидеть человека, который живет по-королевски в своем дворце, гораздо лучше него защищен от бед этого мира, да еще чтобы он собирался спасти нескольких овец от голодной смерти и таким образом выполнить свой долг перед соседями, обществом и Вселенной.

– Ты должен знать, Лев, что сам папа римский живет не достойнее нас с тобой, и совесть у него не чище, – разъяснял он псу, который вилял хвостом и верил каждому слову хозяйской проповеди, тем более что за поучением следовало лакомство.

А Бенедикт сидел как господин с куском мяса в руке и, по мере того как мясо оттаивало, отрезал себе и Льву. И масла у них достаточно. Так что Льву не придется жевать сухой хлеб. Была среда, теперь уже вторая. Вот так вот.

Он шел сюда больше недели, а если точнее – прошло девять дней, с тех пор как он покинул Край, и семь из них питался своей едой. И по запасам это было заметно. Он, конечно, изо всех сил экономил, но все равно оставалось только семь не очень больших кусков мяса да хлеб, которого тоже могло быть побольше. Но что сделал Господь из пяти хлебов и двух рыб! Тысячи накормил. Помня об этом, человеку в его положении не подобает предаваться отчаянию. Ему-то нужно прокормить только себя и Льва. Но если без чудес: нужно экономить, предусмотрительность заповедями не запрещается; один кусок мяса в день – заруби себе на носу. Кроме того, у экономии есть свои преимущества: переедание не грозит, и вес сбросишь, будет легче ходить. А что это со светом? Примус сломался? Он подкачал воздуха, никакого толку, и что бы он ни делал – ничего не помогало. И керосина было достаточно. И что за колдовство и нечистая сила в его норе? Неужели поселились злые духи? И в это мгновение Бенедикт сидел уже в кромешной тьме.

Но это была не вполне обычная темнота. Совсем нет. От нее жгло глаза, она схватила за горло, казалось, вот-вот задушит. С другой стороны, она вроде была миролюбива, хотела заставить его лечь спать. И действительно, зачем ему варить кофе? И для чего ему свет этим вечером? Так что, может, это дружеская услуга? Бенедикт пытался найти выход, прийти в себя, прибегнуть к силе разума. Или это непогода все еще их преследует, хочет лишить жизни? Наверняка законопатила все щели. Собирается их задушить – всех троих. Но он же жив!..

Бенедикт поднялся, с усилием стряхнул сонливость, пошел и отодвинул крышку. Им уже овладели грезы, и он представлял, что увидит бездонное звездное небо, а там по-прежнему плясала метель, которая в один миг чуть не засыпала нору. Он снова задвинул крышку, но оставил щель, чтобы проходил воздух, но не снег.

Как можно было предположить, свет и огонь снова ожили, продолжали служить, как прежде. Вскоре был готов кофе. Его аромат наполнил хижину – благословенный кофе! Бенедикт пил его с благодарностью и почтением. Напившись вдоволь и позаботившись о воде для Железяки, он погасил свечу. Настала ночь. Силы постепенно покинули его уставшее тело. Тихими шагами подкрался сон, и унес его на своих милостивых руках.

И вот лежал Бенедикт в свой норе, закутавшись в шерстяное одеяло и положив под голову мешок с сеном. Рядом лежал Железяка, он спал по-своему и то и дело пережевывал жвачку в тишине и покое. Крепко прижавшись к ним обоим, свернулся калачиком Лев, блаженно поскуливая в ожидании заслуженного отдыха. Так лежали они все трое под землей, совсем невидимые, и их едва ли можно было счесть живыми. Но все же им еще предстоит проснуться для свершений, которые многие другие сочтут выше своих сил, для поступков, совершить которые могут лишь те, кто к этому готов. Может, не такие уж они немощные? Может быть, они – необходимые звенья какой-то цепи?.. А в небе над ними, как всегда, продолжают свое движение планеты.

Бенедикт спал как убитый под сенью бездонной ночи. Вдруг он мигом проснулся, словно по привычке, бодрый – выспавшийся и отдохнувший. Теперь нужно вырвать себя из цепких лап сна, пока сидящая в засаде усталость не навалилась вновь. Поэтому он вскочил, открыл крышку, служившую дверью, – яркий лунный свет. Значит, мир вернулся на круги своя. К счастью, он не проспал, если только не прошли сутки. «Поспешай медленно!»

Бенедикт разделил со Львом остатки вчерашнего мяса и порцию хлеба. Свою часть он проглотил, запивая горячим кофе. Железяка сегодня останется дома. Вчерашние хождения его не на шутку вымотали, и без особой нужды его лучше с собой не брать. Нет причины его беспокоить, пока не убедишься, что для него действительно есть работа. Бенедикт приготовил ему сена, воды и снежных комьев, посмотрел в щель рядом с крышкой. Лев внимательно наблюдал за его действиями, был явно ими недоволен, заглядывал хозяину в глаза, в сомнении поднимал переднюю лапу, скулил, пытался закрыть крышку. Но Бенедикт был настроен решительно и только потрепал его по спине. Наконец пес понял, что они даже не берут с собой еды. Потом они вместе вышли в лунную ночь.

Поскольку погода была тихая и ясная и вышли они рано, Бенедикт решил, что сегодня надо поискать овец в самых отдаленных местах, у края ледника, – это в лучшем случае пять часов туда и пять обратно. Они там почти никогда ничего не находили, но сходить надо обязательно, без этого домой возвращаться нельзя. Бенедикт быстро разошелся и ускорил шаг, тяжело поднимался по холмам и горкам, ветром летел вниз по склонам. «Горные дороги укрепляют ноги».

Хотя погода была хорошая, день не задался. Бенедикт не нашел ни одной овцы – живой. Но у края ледника, в небольшой узкой долине, почти засыпанной снегом, он наткнулся на нору (вернее, Лев ее нашел), – на лисью нору, в которой и лежала мертвая овца. Опоздали!

Находка произвела на Бенедикта тяжелое впечатление, и весь остаток дня он был мрачный. Для него это был плохой знак, явное предупреждение. Да еще в такой памятный год: в двадцать седьмой раз он пришел в горы, и самому ему два раза по двадцать семь лет. Да, юбилейный год, по крайней мере для него. И надо было такому случиться. Но неудачи преследуют его с самого начала – в этот раз. Здесь наверху было что-то не так, как всегда, хотя погода хорошая и дорога вполне сносная. Вокруг него в угрюмом молчании стояли горы. Что он им сделал? Разве он виноват, что задержался? Или это случилось из-за его передышки на Леднике? Но тогда это так мелочно. И как бы то ни было, его совесть чиста: он торопился, как мог, хотя препятствия возникали одно за другим. Так что если горы непременно хотят быть к нему холодными и враждебными – пусть, ничего не поделаешь. С этого момента он не намерен обращать на них никакого внимания и приходить будет только из-за овец. А поскольку овец не видно, и даже нет следов, то он, пожалуй, поспешит домой, стиснув зубы, с обидой на угрюмые вершины, к Железяке, к домашнему уюту в своей хижине, в своей яме, в своей норе.

Но когда он вернулся и спустился под землю, закрыв за собой крышку, ему было не до еды, не хотелось даже кофе. Ночью он спал мало и беспокойно. Это ведь не пустяк – рассориться со старыми друзьями, потерять последнее прибежище в одиноком мире. Но особенно бередило душу то, что, отправившись за живыми овцами, он нашел лишь мертвых.

На следующий день, в пятницу, встали рано и всей троицей отправились в путь. Дул северный ветер, снег мягко стелился по холмам, будто только и заботился о том, чтобы Бенедикту было легко идти на лыжах. Или он пускался в пляс, бешено кружась вокруг скал и больших камней, принимая их в свои холодные объятья. Но искать овец в такую погоду непросто: они убегают в укрытие, а их следы мгновенно засыпает снегом. Однако Бенедикт об этом не думал, он должен искать, пусть даже преданный горами и погодой. И это его рвение было вознаграждено: удача, оставившая его вчера, одумалась и отыскала его в метели. Ранним утром он нашел двух овец, позже днем третью, а на обратном пути еще двух, так что теперь их было пять. Искать овец в метели – всё равно что ловить рыбу в мутной воде, но эта рыбалка, по счастью, удалась. Потому что если знаешь особенности ландшафта и излюбленные места овец, и с тобой пес, истинный папа римский, то найдешь овец даже вслепую. Теперь его блуждания обрели смысл, всё шло в правильном направлении. Настроение улучшилось.

Но удержать этих заблудших овец – дело нешуточное. Бенедикту, Льву и Железяке пришлось изрядно потрудиться. Овцы сбились в неразлучные пары, которые сторонились друг друга и не переносили присутствия других существ. Они то разбредались в разные стороны, то не двигались с места, и тогда их приходилось подгонять громкими криками и собачьим лаем или просто-напросто перетаскивать через сугробы. Тяжелая работа. Теперь дело было за Железякой, и тот не подкачал. Он прибивался к овцам, внушал им, что тоже думает сбежать от собаки и человека, и брал на себя верховодство – разумеется, в нужном направлении. Иногда он сгонял овец вместе, и те так оживлялись, что бежали прямо за ним по пятам. Бенедикту и Льву оставалось только стараться в меру сил от них не отставать. Но потом вдруг овцы брались за свое и разбредались, и нужно было снова их собирать. Или Железяка застревал в сугробе и не мог выбраться собственными силами, а за ним и вся его свита. Тогда Бенедикт протаптывал в снегу тропинку, таща барана за рога, а Лев тем временем следил, чтобы свита не разбежалась. Случалось, что перетаскивать через сугробы приходилось всех шестерых. Это разогревало. Так прошел день.

В тот день и речи быть не могло, чтобы взять с собой Железяку в хижину, он должен был удерживать овец вместе, находить для них под снегом скудную траву и ушить разгребать снег, поддерживать в них стремление к самосохранению, чтобы им не захотелось снова убежать. Неделя подходила к концу. Отара расположилась где-то посередине между норой Бенедикта и горной хижиной, и поскольку без Железяки в норе было одиноко, а еще сегодня ожидался почтальон, который по пути на юг наверняка переночует в хижине, Бенедикт принял решение направиться туда. К тому же он сможет передать весточку с помощником почтальона, который потом вернется с лошадьми на север. Будет неприятно, если дома за него начнут беспокоиться.

Туда он теперь и шел, с утра до ночи, шел и шел. Пока не добрался до ночлега. Но он просчитался. У горной хижины были только лошади – самого почтальона, похоже, переправили через реку еще вечером, и его помощника тоже. Но ведь он должен вернуться завтра рано утром. Или, может, не утром, но точно завтра. Бенедикт решил его подождать, один день передохнуть, хотя из еды у него с собой был лишь небольшой кусок промерзшего мяса в кармане. Помощник почтальона наверняка угостит его чем-нибудь. А утром в воскресенье Бенедикт снова пойдет на запад – это будет третье воскресенье Адвента.

Но все сложилось иначе. От выходного дня Бенедикт отказался. Задолго до рассвета в субботу он снова отправился в горы, на поиски найденных и еще не найденных овец. Нельзя было так бросать на произвол судьбы Железяку. Но перед уходом он дал сена и воды почтовым лошадям, теперь конюх увидит, что Бенедикт приходил, и сможет сказать, что с ним все в порядке.

В предрассветных сумерках порывистый ветер превратился в бурю, разразилась непогода. Бенедикту снова не повезло: пустошь и неистовая метель, вечный, настоящий снежный буран, окружавший одинокого путника каменной стеной. Он постоянно пробирался сквозь снежную стену, но каким-то необъяснимым образом ему удавалось узнавать местность и не терять направления. Он нашел Железяку вместе с маленькой, но целой отарой, и они снова двинулись на север, почти против ветра, к обжитым местам, шли очень медленно, шаг за шагом, еле-еле. Снова приходилось месить ногами глубокий снег и перетаскивать через сугробы смертельно уставших овец. Один только Железяка следовал за ним добровольно и самостоятельно.

Вечерело. Борьба с безмозглыми овцами и безумной погодой вытянула из Бенедикта все жилы. А тут еще начало урчать в животе, голод грыз его изнутри. Он уже давно ничего не ел, да и до этого долго жил на скудном пайке. Он все-таки надеялся к вечеру добраться с овцами до своей норы, но погода и заснеженные тропы точно сговорились против него. Ему пришлось уступить, еще на одну ночь оставить овец с Железякой и пойти искать нору одному. Что толку переть на рожон, против непреодолимой силы.

До хижины, как он думал, идти было часа два. И вот он шел и шел, казалось, уже не менее двух часов, но никакой хижины, никакой норы, никакой ямы. Бенедикт был совершенно сбит с толку.

Вот такой враждебной человеку может быть земля, завести его в тупик, а он должен найти выход. Бенедикту это всегда удавалось. В том и состоит задача человека, возможно, единственная, – находить выход в безвыходном положении, не отчаиваться и, если потребуется, сопротивляться жалу смерти, пока оно не поразит сердце. Такова задача человека. А если ноги отказываются служить, человек должен смириться, но это не означает, что он сдался. Ногам нужен отдых, только и всего, – пусть отдохнут. Как приятно посидеть минутку. Удрученный, но не сломленный, Бенедикт воткнул свою палку в снег, наклонив ее на север, чтобы определить направление, когда снова встанет. После этого он бросился в сугроб за гребнем холма – и Лев тоже, – лежал там довольно долго, пока его хорошенько не засыпало снегом, затем встал на четвереньки, спиной сделал сводчатую крышу, поворачиваясь туда-сюда, утрамбовал снег по сторонам: здесь будет дом – вроде как жилище. Потом они со Львом сидели в этом снежном доме. А снаружи неистовой бурей свирепствовал мир.

Сначала Бенедикту было тепло в этом снежном убежище, и он даже позволял себе иногда вздремнуть. Но когда промерзшая одежда оттаяла и намокла, тепло испарилось, его пробрала дрожь. Однако прежде всего нужно было передохнуть, и он терпел. Изо всех сил старался расслабиться, но в то же время не заснуть. Ведь заснувший в сугробе голодный и измученный человек, скорее всего, больше не проснется живым.

Тут Бенедикт очнулся и стряхнул с себя дремоту, и в этот момент он вдруг отчетливо понял, что дальше так нельзя. Поэтому они стали разгребать снег, он и Лев, утоптали его вокруг себя на два или три локтя. Но где же его палка? Ее нигде не видно – поглотил снег. Бенедикт боролся с искушением снова залезть в яму, спрятаться в сугробе: ветер дул еще сильнее, и мороз наверняка был градусов тридцать, вместо двадцати в предыдущие дни. Однако нужно держаться. Если он сейчас сдастся, то потеряет не только сегодняшний день, но и все последующие. Ведь тогда на него наткнутся, лишь когда снег растает, если вообще когда-нибудь найдут. Ну нет, это укрытие от непогоды слишком дорого ему обойдется. Оставалась только одна надежда на спасение – найти свою нору. Иначе его ожидает участь многих овец здесь в округе, когда через год или два где-нибудь на горной пустоши случайно находят их обглоданные и отбеленные солнцем кости.

Искать Железяку и других овец он сегодня уже не мог. У него была другая задача. Он боролся за свою жизнь. Мороз пробирал через мокрую одежду, буря его будто душила, усы примерзли к губам. Он достал перочинный нож и отрезал их. Только так он мог избавиться этот этой ледяной корки. Как они со Львом добрались до норы, Бенедикт сам не понимал. Но только Лев вдруг неожиданно начал разгребать снег. Бенедикт встал на четвереньки и ползал, пока не нашел крышку, открыв ее, они спустились в нору, и были спасены. Бенедикт собирался первым делом зажечь сальную свечу и примус, но спички промокли и не загорались.

Бенедикт разложил их на своем обнаженном теле сушиться, а сам попытался пожевать остатки замерзшего мяса с хлебом и маслом, но во рту у него пересохло, он не мог глотать и снова провалился в сон. Наконец спички высохли. Бенедикт зажег свечу, потом стал кипятить воду на примусе. Что такое кофе, понимает лишь тот, кто пил его в норе под землей в тридцатиградусный мороз, посреди горной пустоши, по которой гуляет ураган. Теперь он мог даже высушить одежду.

Что еще рассказать о Бенедикте и его двадцать седьмом хождении на Адвент? Какие-то мелочи можно, конечно, опустить. Но нельзя оставить его в норе, покинутого Богом и людьми. Поэтому надо рассказать о том, что в понедельник у Бенедикта появилась надежда перейти Ледниковую реку на лыжах, раз выпало так много снега, и добраться до хутора у Ледника – ведь уже день святого Торлака [10] . Но, несмотря на сильный снегопад и крепкий мороз, река оказалась свободной от льда и снега.

Когда выяснилось, что из этой затеи ничего не выйдет, Бенедикт решил идти прямо на свой хутор, чтобы поспеть к Рождеству. Но он наткнулся на нескольких овец, которых никоим образом нельзя было оставить, по крайней мере, пока они не окажутся под опекой Железяки. Когда это удалось, силы его были на исходе, и он благодарил судьбу за то, что их хватило добраться до норы.

В сочельник у него почти весь день ушел на то, чтобы отвести Железяку и его отару в сторону долины, а вечером Бенедикт и Лев торжественно встретили Рождество в норе.

В первый день Рождества стояла тихая погода, но снег был очень плотным, и Бенедикту было трудно гнать овец. К вечеру разгулялся ветер, и они со Львом провели в норе еще одну ночь. Второй рождественский день был похож на первый. Но вечером этого дня, перед последним переходом, Бенедикт сдался. У него больше не было сил гнать овец, и он, оставив их на попечение Железяки, пошел вниз один: старый, измученный, ни на что не годный, как он был уверен.

Тем же вечером Бенедикт пришел в Край, где его встретили так, словно он воскрес из мертвых, но вместо ответа на радостные приветствия он спросил:

– А где мой тезка?

Оказалось, Бенедикт-младший ушел из дома, никому ничего не сказав.

– Вот как. А я хотел попросить его подняться со мной в горы, прямо сейчас, пока светит луна, – сказал Бенедикт-старший.

Увы, Бенедикта-младшего не было дома. Но наутро по Краю разнеслась весть, что он, взяв с собой нескольких молодых парней, отправился в горы. К вечеру они вернулись с отарой, а Железяке даже сделали башмаки, нацепив кожаные гамаши на копыта, изрезанные в кровь о наст. Это надо было видеть: во дворе Бенедикт-старший встретил Железяку и Бенедикта-младшего.

– Спасибо тебе, тезка, – только и смог сказать старший.

Пришли еще несколько бондов с соседних хуторов; они уже начали беспокоиться, что о Бенедикте-старшем ни слуху ни духу, и собирались в горы искать его и, конечно, местных парней, ушедших за ним. Бенедикт-младший стоял перед ними, с гордым видом и решительным взглядом.

– Спасибо тому, кто заслужил, – ответил он своему старшему тезке.

Так закончилось это необыкновенное рождественское путешествие, служение исполнено в меру сил и возможностей, и Бенедикт-старший снова вернулся к людям – до поры до времени.

Гуннар Гуннарссон (1889–1975) – один из самых известных исландцев. Он был в числе самых читаемых писателей в Дании и Германии, четырежды его номинировали на Нобелевскую премию по литературе.

Уже в 17 лет Гуннар [11] публикует свои первые поэтические сборники «Весенние стихи» и «Память о матери» (мать рано умерла, что повлияло на жизнь и творчество автора). В 1907 г. уезжает учиться в Данию, окончательно решает стать писателем и писать по-датски, чтобы обрести большую читательскую аудиторию. Живет в Копенгагене, зарабатывает как писатель и публицист. В 1911 г. выходит его первая книга на датском языке – «Стихи».

Знаменитым Гуннара сделал первый роман – тетралогия «История рода из Борга» (1912–1914) – он был переведен на несколько языков и стал первым экранизированным произведением исландской литературы. Затем последовала серия из 12 исторических романов (лучшим считается «Черная чайка», 1929) и пятитомный автобиографический роман «Церковь на горе» (1923–1929). В разные годы выходят сборники новелл на датском и исландском языках, иллюстрированные переводы исландских саг. В 1939 г. писатель вернулся на родину и с 1948 г. стал переводить свои произведения на исландский язык. Гуннар Гуннарссон скончался 21 ноября 1975 г. в Рейкьявике.

Примечания

1

Адвент (от лат. adventus – приход, приближение) в западном христианстве – предрождественское время, период поста, к которому приурочены многочисленные обряды и обычаи. Адвент включает, как правило, 4 воскресенья, т. е. 3 полные недели с добавлением от 1 до 6 дней в зависимости от того, на какой день приходится Рождество (25 декабря). ( Прим. ред. )

2

Матф. 21:5.

3

Шхеры – небольшие скалистые острова вблизи сильно изрезанных морских берегов; прибрежный морской район с такими островами. ( Здесь и далее прим. перев. )

4

Игра «со слепым» – игра в карты при нехватке одного игрока.

5

Римы – жанр традиционной исландской поэзии; длинные стихотворные повествования.

6

Висы – поэтические вставки в исландских сагах или сказках. Эту вису произносит покойный друг жениха, явившийся ему во сне.

7

Пер. О. Маркеловой.

8

Лк. 21:25

9

8 декабря – День Непорочного зачатия Девы Марии, один из важнейших праздников в западном христианстве.

10

23 декабря, последний день приготовлений к Рождеству в Исландии. Св. Торлак Торхалльссон (1133–23.12.1193) – святой покровитель Исландии, был епископом Скалхольта с 1178 г.

11

Гуннарссон – отчество. У исландцев редко бывают фамилии.