Афина Паллада

АФИНА ПАЛЛАДА

Статуи Фидия исчезли бесследно в эпоху, когда христиане убивали греческих ученых и художников, сожгли величайшую Александрийскую библиотеку, низвергли языческих богов. Остались бледные копии по воспоминаниям и изображения статуй на монетах.

Тысячи художников писали и ваяли богиню Мудрости — свою покровительницу, но даже по копиям видно, что статуям Фидия равных не было.

Через двадцать веков подвиг Фидия в творчестве повторил, как полагают, Рембрандт. Ему приписывают портрет «Афина Паллада». На портрете курносая фламандская красавица в рыцарских латах, шлеме с гребнем, каких не было в Греции. В лице загадка и полнокровная сила разума. Но это женщина, а не богиня.

Гениальный французский скульптор Огюст Роден, заглянув в искусство будущего, вновь открыл Фидия. Он глубоко чтил его, считал самым строгим скульптором. Человек мятущегося, трагически нервного девятнадцатого века, Роден смыкался с работами мрачного титана Возрождения Микеланджело, но всю жизнь тянулся к великому Фидию, никогда не упуская случая возвысить античного мастера. Однажды он показал на экспромтом вылепленных статуэтках различие между Фидием и Микеланджело.

В фигурах Фидия Роден открыл четыре направления движения. Величавый волнообразный ритм линий создает красоту уравновешенности, силу и грацию всемогущего Разума, фигуры грека излучают свет и гармонию.

В скульптурах Микеланджело лишь два плана движения — сила и скованность, что привело Родена к мысли: творчество великого итальянца — «эпопея мрака».

Эти статуэтки сохранились. Они разнятся между собой так же, как прекрасное тело человека и то же самое тело, побывавшее под колесами поезда.

Для всего нового искусства Фидий продолжает быть — как Гомер для литературы — вечной нормой и образцом.

В своем «Завещании», написанном для молодых художников, Роден поставил первым правилом:

— Преклоняйтесь перед Фидием…

Ничто так не запаздывает, как слава.

Уже в Элладе гремят имена его учеников Алкамена и Агоракрита, создателей фронтонов Парфенона, а его имя остается в тени.

Конечно, высшая жреческая знать и аристократы знают и ценят его, а Перикл, стратег, дружит с ним. Знают и пристально следят за его работой. Так пристально, что вечером надо явиться в Ареопаг на суд.

Верховный жрец Афины Парфенонской обвинил скульптора в утайке золота, из которого отлит плащ богини.

Началось это еще на открытии другой статуи Акрополя — тоже Афины Фидия, двадцатиметровой акролитной бронзы, возвышенной над городом. Когда окончились религиозные церемонии и были зарезаны сотни белых телок с позолоченными рогами, статую открыли глазам народа. Серебряное покрывало искусно изображало голову Зевса. По мере того, как оно падало, Афина словно являлась в мир из головы бога-отца.

Тысячеголосый крик радости и изумления приветствовал любимую богиню. Перикл снял с себя ассирийский меч и подал Фидию. Мощные крики усиливались. Стратег показал на скульптора:

— Вот истинный бог Греции!

К ногам Фидия падали миртовые, дубовые и лавровые венки.

Тогда жрецы вышли вперед и скрыли творца облаком душистого дыма.

— Ты ошибаешься, Перикл! — сурово сказал верховный жрец. — Бойся прогневить богов. Афина в любой миг может поразить тебя, и Фидия, и город богохульствующий. Не оскорбляй божества чрезмерным восхвалением литейщика.

— Фидий равен богам, как Ахилл и Агамемнон! — настаивал Перикл, любивший почести.

— Ты, Фидий, все-таки смертен, — обратился жрец к скульптору, — а богиня бессмертна! Не дерзай украситься лучами ее славы. Изваял ее ты. Но разве не боги стояли рядом с тобой, когда в тигле закипала медь, смешанная с серебром?

— Боги, — смутился толстоплечий Фидий.

— Помни это. Жрецы сохранят твое имя в храмах. Не возносись над богами тем, что умеешь правильно иссекать их изображения из мрамора и лить из бронзы. Проходя же мимо этого изваяния — поистине это сама богиня! — так же смиренно, как последний раб, преклоняйся и чти шлемоблещущую. Не забывай пригонять ей лучших быков — ты богат!

— Сто пятилетних я пригнал сегодня, но богиня получила только половину — остальных увели жрецы! — несколько дерзко ответил мастер, счастливый оттого, что над городом гордо вознеслось его творение.

В глазах жреца, более похожего на воина, промелькнули молнии, но он смилостивился:

— Богиня не отвернется от тебя, и, может, со временем, мы посвятим тебя в низший жреческий сан, чтобы ты мог близко подходить к солнечноликой!

Тогда же, на пиршестве, Перикл с согласия десяти стратегов поручил Фидию изваять статую Афины для Парфенона — главного храма Акрополя. Он пожелал, чтобы белоснежный, раззолоченный храм украсился Афиной из драгоценных материалов.

Не хуже верховного жреца понимал Перикл временность земного бытия и бессмертность богов. Поэтому не спрашивал как высшее лицо в государстве отчета у Фидия о потраченных алмазах, золоченом дереве и слоновой кости.

Что значат даже сто тысяч украденных сиклей золота, если народ получил творение Разума, которое переживет и Перикла, и Фидия, и жрецов!

И когда пополз пущенный кем-то слух, что Фидий тайно разбогател на Афине-девственнице, стратег только улыбнулся, зная, как завистливы эпигоны.

Но сокровища государства контролировались и жрецами. Половину золота на парфенонскую статую давали они и теперь потребовали, чтобы скульптор отчитался о плаще Афины.

А плащ уже укреплен на бессмертных плечах.

Поздно ночью коллегия жрецов, судьи и Фидий пришли в храм, где ваятель обязался отчитаться перед лицом самой Мудрости, украшенной молниями, сфинксами, гениями. Четверо младших жрецов несли большие египетские весы. Двое вели жертвенных животных, ласковых и смирных под ножом. Трое внимательно смотрели по сторонам, дабы простой народ не увидел процессию и не решил, что в храме затевается святотатство.

Совершив тайный ритуал, жрецы удалились из святилища. Туда вошли верховный жрец, Фидий с помощником, предварительно омыв руки молоком зарезанной овцы без порока.

Мастера поставили светильник перед богиней, сами зашли за ее прекрасную спину. В мраморном зале гулко раздались удары молота и зубила.

Верховный жрец непрестанно молился, чтобы отвести руку богов от невольных нечестивцев, обнажающих юное тело. Иногда он глядел на лик сереброщитной. Лик этот — норма духовного совершенства, ясности и величия.

Пламя светильника колебалось. Временами свет падал так, что гений Победы в руке богини, казалось, парил в воздухе, а губы Афины, обычно ясной и величавой, выражали скорбь и загадку.

Испуганный жрец, не прерывая молитвы, распорядился сжечь еще быка, облитого вином и медом.

Лицо рожденной Зевсом Истины как будто прояснилось.

Скульптор деловито ходил с молотом вокруг статуи, не обращая внимания на парящую Победу и скорбные губы богини. А когда на ее плечо опустилась сова — символ мудрости, небрежно столкнул священную птицу.

«Гений, — думал жрец. — Он близок к жителям Олимпа, он видывал и не такое!»

Звездный круг в храме, отражающий движение небесного, переместился. Удары смолкли. Фидий призвал членов Ареопага. Под его руководством жрецы осторожно сняли золотую хламиду лучезарной и положили на весы. Долго колебались продолговатые чаши и плясали фигурки Осириса и Тифона, взвешивая судьбу Фидия. Осирис, египетский бог света и жизни, перетянул Тифона, своего брата-убийцу, бога смерти и тьмы.

Полтора сикля золота, считая на сикль священный, оказалось лишним — по царскому сиклю два.

Фидий молча вытирал пот.

Сказал верховный жрец:

— Ты получишь свои полтора сикля — боги не любят случайных, неискренних приношений.

Скульптор не слушал, смотрел на губы бессмертной. Ракурс был новым. Свет преобразил лицо Афины — оно стало живым, со сменой чувств и настроений.

Он уже работал цветом. Теперь осенило прозрение: свет должен стать компонентом в искусстве. Свет и тень. Надо запомнить лицо богини и повторить в мастерской, — ведь больше жрецы не разрешат ему приблизиться к статуе.

Члены Ареопага тоже шептали молитвы, пораженные новым ликом златокудрой воительницы.

Величайший секрет доверила Фидию Афина. Скульптор почувствовал, как посетил его небесный гость, открыв тайну контрастов и противоречий. До этого он знал лишь тайну гармонии.

— Я дарю эти полтора сикля богине! — взволнованно проговорил Фидий. — И вдобавок к ним триста быков, тысячу мер ячменя и два таланта серебра.

Литую одежду укрепили опять на бессмертных плечах.

Мастер запахнул свой плащ — кусок белой аттической шерсти, накинутой на льняной хитон. Подвязал сандалии, поправил кинжал под левой грудью и скрылся в темноте.

За крылатым шаром из голубого камня жрецы доедали быка.

Была уже полночь.

Фидий лежал на диване из душистого лимонного дерева, застланном шкурой африканского зверя. Черный столик ниже дивана. На столике в стеклянных судках рыба, зелень, паштеты, стручки сладкого гороха в пряном соусе. В чеканной кратере вино, смешанное со снегом, привезенным в мехах из гиперборейских краев — мороз в Греции бывал не всегда. С расписанных стен светили каменные лампы, наполненные оливковым маслом.

Рабыни дважды сменили фиалки на голове господина, но Фидий не притрагивался к еде. Изредка пил ледяное вино — ночь жаркая. Из-за шелковой перегородки тихо неслись звуки кифары.

Вошла Электра, рабыня, белокурая, на голову выше Фидия. Ее привезли в детстве из тех стран, где с неба неделями падает снег — по крайней мере так говорила она. Северянка понравилась Фидию на пиру у Перикла, и стратег подарил девочку скульптору.

Электра в венке из роз, в прозрачном пеплуме, с браслетами на руках, прохладных и нежных. Видя печаль своего повелителя, она взяла лиру.

Фидий отвернулся. Она знала, почему. Он не мог ревновать ее к белокурому рабу, одиноко тоскующему на скотном дворе, как не мог ревновать ее к камню, козлу или облаку. Раб не считался человеком, свободные горожанки не стеснялись их в купальнях. Рабы не имели собственных имен, их называли именами их стран и народов. Электра и ее белокурый друг были балты.

Днем Фидий слышал, как они говорили на родном северном языке, и хотя понимал, что в неволе Электра для Балта и родная земля, где родится янтарь в море, и мать, и сестра, был недоволен — зло на жрецов требовало выхода.

— Говорят, Балт касался твоего тела в саду! — жестко сказал Фидий. — Завтра я продам его в Азию!

Электра ответила страстно, почти плача:

— О господин, мое тело священное — его касались твои руки. Это твое тело. Только твое. Не наказывай Балта — лучше отбери у меня имя — он и так несчастен. Он еще мальчик, бегает с нами наперегонки, любит медовые шарики больше вина, а по ночам плачет…

Фидию понравились слова рабыни о священном теле. Глаза его смягчились. Электра села у ног художника, преданная, как собака охотнику.

С грубоватой страстью много любившего человека он ворошил ее надушенные волосы сильными короткими пальцами, в которые навсегда въелась золотая и мраморная пыль.

Фидий не понимал, как раб может быть несчастным. Жизнь раба равна смерти свободных людей, а мертвые ничего не чувствуют. И судьба Балта была решена — утром он уйдет с караваном невольников, прикованный к общей цепи.

В душе он жалел балтов — детей, потерявших родину и жизнь, которые у греков назывались более емким словом — свобода. Конечно, и на родине они были варварами, полулюдьми, прикрытыми косматыми шкурами зубров. Они не разбираются в рангах греческих богов. Носят в войлочных торбах глиняных уродцев — божков. Ничего не смыслят в высоком искусстве. Но смеются и плачут они подобно людям. Так же чувствуют боль, радость, ласку и гнев. И тела их совершенны.

Если бы знали жрецы!

Фидий сотни раз надевал на прекрасное тело рабыни боевой наряд Афины Паллады. Голову Электры украшал крылатым шлемом с гребнем и грифами. В руки рабыня брала ясеневое копье, изощренное медью, и алого гения Победы.

Скульптор делал это тайно от всех. Наряжаться в одежды богов — все равно, что выдавать себя за бога, а это каралось смертью. Да и сам он уверен, что резцом его водят боги, а натурщица лишь жалкая форма для глаз.

Все же прямой, точеный нос, волевые скулы и лукаво-капризный — вот-вот дрогнет — подбородок ожили на лице Афины Парфенонской. Но это дело богов.

Боевой же наряд приличествует богине Мудрости, ибо Мудрость воинственна. Она любимейшая дочь Зевса, отца богов и людей. Вторая в сонме Олимпа. Самая почитаемая греками.

Создатели древних рапсодий не колебались в выборе бога-покровителя идеальным, богоравным грекам Ахиллу и Одиссею. Это всегда Афина Паллада, скрытая облаком, в волшебной обуви, переносящей ее в мгновение ока через моря и горы.

Красотой Афина затмевала Афродиту, рожденную из морской пены богиню Любви. Потому что Мудрость есть высшая Красота и высшая Любовь.

О копье Афины не раз ломалось копье Ареса, несокрушимого бога войны. Если Афродита, жена Ареса, приходила на помощь мужу, Афина сокрушала обоих, провожая громким смехом. Потому что Мудрость — высшая Сила.

Поэтому Афине подстать и крылатый шлем, и Победа в руках, и ирис в волосах.

Струны лиры навевали грусть. В соседнем саду запели священные птицы.

Фидий поцеловал рабыню. Ушел в горячую гранитную комнату, где прохладные струи, бившие из всех углов, освежили тучное, немолодое тело грека.

К полудню он уже был у Перикла, бодрый и крепкий. Рассматривал чертежи новых построек. Намечал богов, зверей и чудовищ, которых будет ваять.

Верховный жрец Парфенона молился. Он был глубоко верующим и состоятельным человеком. И вера, и состояние пришли не сразу. Воспитанный в суровой Спарте, он и теперь мог обходиться горстью фиников и кружкой воды.

Юнцом он до ночи просиживал с товарищами в полях, поджидая запоздалых рабов. Когда он мечом убил троих, хозяин рабов, несмотря на понесенный убыток, первый приветствовал мужество спартанца, готового к походам, лишениям, убийствам.

Но он испытал на себе и бич законов Ликурга. Однажды он приобрел перину, чтобы спать на ней, янтарные украшения на пояс и ценную финикийскую чашу для пиров.

Это стало известно. Его публично били сырыми палками. Перину, пояс и чашу бросили в огонь. Заставили спать в течение года без тростниковой подстилки. Спартанцу ни к чему роскошь. Сильное тело не нуждается в пурпуре и побрякушках.

В Марафонской битве жрец командовал полком. Раненому отверзлось облако, похожее на орла. Взору явилась Афина Паллада в ужасном шлеме. Повелела оставить меч и посвятить себя Истине, как это сделала она сама, бывшая богиня Войны.

Припадки религиозной экзальтации с ним случались и раньше.

Он поселился в Афинах, городе богини. Многие годы постигал изменчивую красоту Истины на младших ступенях. Изучал природу человека, богов и демонов. Учил поэтику, математику, астрономию, халдейскую магию. За полвека забыли, что он чужеземец. Благодаря аскетизму, разительному с роскошью афинских граждан, возвысился, и сейчас, на молитве, стоял уже в женской одежде, что сильно приближало его к лучезарной.

Мистическая экзальтация, пропавшая после затухания плотских страстей, проснулась в нем опять при виде Афины Фидия. Сотни других изображений не трогали старца.

Афина девственница манила скрытой любовью. Часами простаивал он в святилище. Проплывали кольца созвездий. Манила божественная грудь.

В ночь, когда взвешивали плащ, лицо шлемоблещущей выражало желание и надежду, зов и безмерное одиночество, понятное жрецу, отрешившемуся от людей. Казалось, она звала его, чтобы открыть нечто.

В этом нет ничего необычного. Однажды она уже являлась ему, как являлась Одиссею в разных образах. И если сейчас бессмертная выбрала для своего пребывания тело из слоновых бивней и позолоченного дерева — это в порядке вещей. Он, жрец, знает: боги могут выражать свою мировую сущность одновременно во многих местах и бесчисленных обличьях.

И хотя простодушные греки упорно приписывали своим богам все человеческое, а пьяницы в кабаках прямо говорили о сожительстве пылкой Афины с любимцем Одиссеем, все же она небожительница!

Нет, не Фидия эта работа.

Это сама богиня — так прекрасна, так горделиво одухотворена она.

Молитва жреца восходила к Олимпу вместе с красноватым дымком курильницы — сжигался розовый эфир, нектар олимпийцев. Внутри жреца мрачный холод Аида. Он боится верховного гнева богов. Он полюбил Афину как женщину, смертную и прельстительную.

Неудержимое влечение — прикоснуться к изваянию — росло. А этот Фидий так долго держал божественное тело в потных руках! Кто знает, с какими мыслями касался он священных мест девственницы!

Неодолимой истомой тревожил запах розы.

Теряя волю в эпилептическом трансе, жрец припал губами к ноге богини, полной, высокой, словно налитой молоком и солнцем.

Сияние восторга разогнало сонные сумерки Аида. Афина Паллада благосклонно тронула мослатую голову жреца. Задыхаясь от блаженства, он обвил руками нежные бедра и осмелился поднять глаза.

Рука лучезарной уже снова держала алого гения.

Ярче вспыхнули изумруды — глаза змеи, охранительницы Акрополя. Змея застыла у ног сереброщитной. Она из меди. Но жрец отодвинулся. С ликующим возгласом бросился он из храма:

— Чудо! Богиня с нами! О город недостойный…

Ночь освежила его. Он замолчал и вернулся к Парфенону, откуда незримая жреческая стража наблюдала за всем происходящим в мире.

Беломраморное здание, нагревшееся за день, дышало теплом. Античный камень отдавал солнечный жар дня, как печь, в прохладе звездного сумрака.

Служитель Истины задумался.

Гнев и зависть к Фидию овладевали им.

Создал ли Фидий действительно изваяние сам? Разве человек может сотворить такое? Рука Фидия использовалась богом, но от этого Фидий не станет вровень с олимпийцами. И в момент величайшего триумфа скульптора — на открытии парфенонской статуи — жрец сказал Фидию:

— Помни о смерти.

Справедливо считалось, что несчастье, могущее постигнуть грека в этой жизни, в том, если грек умирал, не увидев Зевса и Афины Фидия. Для тех, кто лицезрел богов, имя создателя оставалось неизвестным — так лучше для авторитета богов.

Да и причем тут он? Чревоугодник, силен, распутный фавн, принюхивающийся к дичи и сладостям на пирах!

Жалкий смертный! Потеющий, болеющий, жаждущий!..

Как он, козлоногий, осмелился в числе прочих аллегорий высечь на щите эгидодержавной свой профиль?

Изображай себя на идолах, на статуях — это же не статуя, а богиня!

Гнусный святотатец! Ты ответишь за оскорбление божества — и тут тебе не помогут ни весы, ни таланты золота, ни стратеги! Ничто не в силах остановить карающую руку рока! Безмерна власть мойр, богинь судьбы, в их руках и люди и боги!

Теперь понятно, почему губы Афины выражали скорбь — ее оскорбили в ее же городе!

Через несколько дней Фидий был осужден за оскорбление Афины Паллады и заключен в тюрьму.

Перикл противился этому, но в день суда случилось вещее землетрясение. Боясь навлечь на город священный гнев богов, а паче людей, Перикл лишь печально проводил друга до темницы.

По дороге в тюрьму Фидий вылепил из глины могучего атлета, недавно разорванного львами в цирке. Он запомнил, как несли труп с арены, и изобразил атлета с бессильно повисшими могучими руками, используя контрасты света и тени, мучительный разлад между духом и телом, жизнью и смертью.

Миг смотрел мастер на свое создание и с отвращением смял глину. Его идеал — героизм и ясность Парфенона. Ему претила всякая дисгармония — великая богиня последующего европейского искусства.

Профиль Фидия стерли с позолоченного щита. Чтобы умилостивить богиню — страшна она в гневе, — продали имущество и рабов скульптора. На вырученные деньги курили драгоценную амбру перед статуей покровительницы. Было приказано всем принести в храм богатые жертвы, чтобы загладить богохульство соотечественника.

Афинская тюрьма — подземелье, выложенное нетесаными камнями. Свет пробивался в крохотные отверстия вверху. В углублении пола змеился ручеек, из которого пили и куда отправляли нужды.

В темноте Фидий наступил на голову заворчавшего варвара. Ощупал пол руками — тела преступников лежали плотно. До рассвета простоял на ногах.

Утром стража отвалила камень с медным кольцом и цепью, внесла корыто с гнилыми плодами и корзину с закапанными вином и жиром кусками хлеба — объедки, сходно покупаемые тюрьмой в кабаках и гостиницах. Их расхватали мигом, с дракой и бранью. Сильные и здесь брали верх.

Варвара увели в цирк. Фидий с наслаждением вытянул ноги на освободившемся пространстве. К нему подсел маленький чернявый матрос, громко разгрызающий кости коричневыми зубами. Они разговорились.

Матрос с восхищением смотрел на аристократа, завидуя его платью, пока Фидий рассказывал о своем доме, водометах, садах, поварах, винах. Но когда сказал, что он создатель статуй Зевса и Афины в Акрополе, матрос отодвинулся и отчаянно расхохотался:

— Посмотрите на этого важного хвастуна! Он утверждает, что один создал богов! Да разве их кто-нибудь создавал? Они сами пришли с Олимпа!

И сотни луженых, кабацких и гладиаторских глоток смеялись над незадачливым вралем. Смеялись беззлобно, добродушно, как над тихопомешанным.

Наконец и Фидий рассмеялся, чем заслужил одобрение.

Значит, хорошо он работал. Не пропали бессонные ночи, долгие поиски, каторжный труд, целые галеры глины, перемятой его пальцами. Не пропало великое терпение. Стала вечной его любовь к Электре — он признал, что любил ее как живую. А его высшая любовь — Афина Паллада — не отвернулась от него.

Теперь он признал и другое: что был неправ, чеканя себя на щите лучезарной. Нет гения, которому дано право ставить свое изображение, свое «я» на творениях, ставших для народа откровениями. Эти творения безыменны, как в доисторические времена были безыменны планеты, материки, океаны, и если потом им дали названия, сущность их не изменилась.

В ту пору художники еще не ставили своего имени на произведениях. Их имена знало только государство в лице узкого круга правителей. О мемуарах и биографиях, с которых теперь многие начинают творческую жизнь, не было и речи.

Стиснутый горячими телами преступников, Фидий думал.

Разве он один создал Афину? Разве не более достоин украсить ее щит тот, кто научил людей плавить железо, сеять ячмень, любить, как Электра?

Вспомнилось и другое. В молодости Фидий дружил с замечательным живописцем, который многому научил его. Когда он погиб в морской буре, Фидий искренне огорчился. Но огорчился больше, узнав, что утонули и картины мастера.

Афина Паллада, из вечной кости, чудесного дерева, в золотом плаще и шлеме из драгоценнейшего металла — сверкающей стали.

Афина, сотворенная и теперь бессмертная, как солнце, как небо, как Разум.

Афина, загадочная, зовущая, утешающая в печали своей красотой, а в радости ласкающая совершенством Истины и воли к Победе.

Афина, чей облик заставит юношу найти достойную подругу, а девушку — стать чище.

Афина Паллада стояла в Парфеноне!

И значит, в Греции будет колоситься хлеб, зреть виноград, будут тучнеть козы, рождаться здоровые дети, процветать искусства, земля будет мирно принимать пепел отгоревших поколений, на котором расцветут розы и заострятся тернии для новых пришельцев в мир…

И, радостный, он попросил у тюремщиков цикуту.

Узнав об этом, верховный жрец Афины сказал:

— Это настоящий грек. Он достоин всяческой славы.

И жрецы Парфенона, молчаливая каста мудрых, в жестокости видящая правоту, а в суровости благо, жрецы Парфенона оказали скульптору высшую честь: сами приготовили яд — мгновенный — и прислали Фидию свежий венок, которого коснулась богиня, чтобы он мог украсить себя в последний миг.

А через день таинственно исчезла из жреческих садов красавица Электра. Это поразило многих, смутило души.

Молодой жрец, следивший за ней во время купания, уверял, что рабыня уплыла в открытое море, и предположил, что она не захотела жить, лишившись господина.

Этому не верили. Рабыня не может желать смерти, ибо давно мертва.

Многих поражало сходство лиц Электры и Афины.

Жрецы открыли ворота славы Фидия. Всюду было объявлено имя создателя акропольских статуй.

И благодарные художнику граждане говорили:

— Электра была не женщиной, а музой, посланной Фидию свыше. Теперь она вернулась в олимпийский сонм.