Весна добралась до широт Туранска в середине мая. День все прибавлялся, все откровенней пригревало солнце. Ему помогали теплые проливни, снег в тайге оседал почти зримо и скоро сошел. Лишь в глубоких, заваленных буреломом распадках сохранились длинные посеревшие снежники.
На высоком берегу Енисея рыбаки шпаклевали плоскодонки, в усадьбах долбили ломиками подтаявшие помойки. Лед на реке потемнел, покрылся проталинами, но еще держал, и смельчаки за островной косой добывали сетями налимов.
Жители Туранска, особенно те, кто был здесь по договору, ожидали открытия навигации с большим нетерпением. Продукты осеннего завоза, все эти тушенки, порошки и щи-борщи в банках, приелись за зиму, мясо и рыба – тоже. Хотелось чего-то этакого: болгарского перца, например, или цитрусов, или хороших сигарет. А еще мучила жажда, потому что майские праздники исчерпали запасы спиртного. На прилавках скучали лишь бутылки уксуса, подсолнечного масла и брусничного экстракта. Постепенно исчез тройной одеколон, за ним и «Ландыш».
Субботние вечера и банные дни потускнели. Именинники сетовали на судьбу и осаждали пекарню в надежде раздобыть дрожжи для браги, а позеленевшего от дряхлости деда, у которого не хватило ума помереть в другое время, пришлось поминать компотом из сабзы.
Как-то на главной улице появился пьяный. Покачиваясь, он хлюпал сапогами по весенней грязи, и лицо его было исполнено надменности. Возле клуба пьяный дал сильный крен и неожиданно тонким голосом закричал:
А ктой-та с го-рочки спустилси-и…
– От гадюка, – заметили на крыльце, – ишшо дразнится…
Двое парней сбежали вниз и догнали гуляку.
– Эй, друг, где захмелился? – с живым интересом спросил один. Второй заглянул пьяному в лицо и сказал:
– Брось, я его знаю! У него свояк в аэропорту работает…
– В-вас-силий… сво-вояк… – косорото забормотал мужичонко, и в носы парней шибанул резкий дух еще не перегоревшей водки.
– Иди, друг, домой. Иди, пожалуйста, не раздражай людей.
Енисей тронулся в одну из светлых ночей первых чисел июня, когда село спало. В предрассветной тишине возник над рекой тягучий низкий стон, будто потянулся с позевотой огромный зверь, разминая скованные сном мышцы. Стон пронесся и замер, несколько мгновений опять было несказанно тихо, потом родилось легкое шуршание, потрескивание – и плавно, незаметно для глаза тронулось во всю ширь реки ледяное поле.
Поплыли лунки рыбаков, раскисшая дорога, брошенный кем-то стожок сена, прорубь, где брали воду. Казалось, так и будет двигаться неразменной эта громада до самого океана. Но вот гулко ухнуло в излучине, побежали по льду ветвистые трещины, качнулись и стали на ребро прижатые к берегу льдины, стеклянно сверкая голубоватыми гранями, на них со скрежетом надвинулись соседние, и теперь уже от берега к берегу, с поворота к повороту хрустко и безудержно шел ледолом.
Картину эту наблюдали только псы-водовозы, бессонное наглое воронье да парочка, коротавшая ночь в поцелуях. А утром высыпавшие на берег жители застали иное: в мутной, темной воде, теснясь и наползая друг на друга, быстро плыли большие и малые льдины, торопились на север и час от часу редели.
Теплоход ожидали в субботу, но его задержали туманы.
В воскресенье с утра у пристани стали собираться празднично одетые люди. Толком никто ничего не знал. Начальник пристани прятался, в запертой каморке его надрывно трещал телефон, а в толпе пустили слух, что теплоход вышел из Подкаменной еще позавчера и в пути застрял.
Кое-кто, изнурив себя ожиданием, собрался было уходить и ласково внушал соседу или куму: «Ты же смотри, паря, в случае чего меня не забудь-та». По длинной лестнице потянулись на угор маловеры, с высоты крутого берега еще раз вглядывались из-под руки в голубоватую даль и медленно расходились кто куда. Оставшиеся разбились по кучкам, поплевывая скорлупой кедровых орешков, посмеивались, переругивались беззлобно и уже высказывали сомнения, придет ли теплоход вообще. Иные вовсе забыли, зачем они здесь, отвлекались на другое – как лучше наживлять переметы, какая снасть годится на белую рыбу и прочее. Тем неожиданнее донесся сверху звонкий мальчишечий крик:
– Иде-от!
– По крыше воробей, – отмахнулись внизу.
– Девка замуж!
– Идет, идет! – закричали сразу насколько голосов.
Затопали вверх по деревянным ступенькам сапоги, ринулись со всех сторон на угор люди и увидели, а больше угадали: в слепящем далеке, там, где слилась воедино гладь реки с гладью неба, неясно светлело что-то. Однако прошло не меньше часа, прежде чем теплоход приблизился – трехпалубный белоснежный красавец стремительных обводов с короткими мощными трубами. Он беззвучным видением скользил посредине реки, отделенный двумя километрами воды от стоявших на берегу людей, достиг траверза пристани и поплыл дальше, не меняя курса. И хоть все знали, что это маневр, что теплоход огибает длинную подводную косу, как-то тревожно стало. Неужто пройдет мимо этот сверкающий призрак, покажет корму и скроется?
Донесся певучий гудок, теплоход стал укорачиваться.
– Повертывает, повертывает! – вздохнула притихшая было толпа. А тут и ветерок примчал басовитый гул дизелей и красивую музыку. Наконец теплоход развернулся против течения и зашел в протоку. И уже видны вдоль бортов головы пассажиров.
Толпа зашумела и качнулась к воде. Дебаркадера еще не было, но крутизна берега позволяла воспользоваться трапом. Откуда-то появился начальник пристани в сопровождении двух милиционеров. Их встретили дружелюбно. Несколько добровольцев волокли тяжелый трап. Толпа разбухала, теснилась.
Теплоход стал на якорь метрах в тридцати от берега. С верхней палубы крикнули в мегафон:
– Катер давайте! Ближе не подойдем.
Эх, мать-перемать! Кинулись к своим и чужим плоскодонкам, к «веткам», к моторкам, понеслись, черпая бортами воду, помогая гребцам кто обломком доски, кто ладонью, кто криком. И багры нашлись, что абордажные крючья, и кошки. А милицейские фуражки в первой лодке – впереди всех. Пущены в ход багры, сверху, перегнувшись через перила, протягивают руки пассажиры. Ругань, хохот, свист. У дверей ресторана пробка. Буфетчица затравленно вертит головой, что-то кричит, у ее носа десяток рук потрясает бумажками, сдачи не спрашивают. И вот уже первые счастливцы, держа над головой бутылки и кульки, протискиваются обратно к выходу.
…Когда теплоход, погудев на прощание, отвалил и скрылся за поворотом, на берегу остались лишь груда посылок и несколько пассажиров – парней и женщин – с большим багажом. К ним подошел мужчина лет тридцати с непокрытой головой, в сером свитере грубой вязки и лыжных брюках, заправленных в перетянутые ремешками яловые сапоги, спросил:
– Ребята, вы не в экспедицию? Не по найму?
– По найму, только не в экспедицию. На рыбозавод мы, – ответила за всех румяная бабенка в расстегнутой на груди телогрейке и спросила заинтересованно:
– А вы тутошний?
– Все мы здесь тутошние, – хмуро ответил Князев и зашагал прочь, скрипя сапогами по гальке.
Ночью перепал короткий, но по-летнему сильный дождь. Пробираясь среди луж, Князев щурился от утреннего солнца, бьющего прямо в глаза, и прикидывал, когда же будет следующий теплоход. По всем расчетам выходило, что не раньше субботы. А в субботу и воскресенье контора выходная, значит, придется торчать здесь еще целую неделю.
Он покусал губу. Семь дней – это семь маршрутов.
В конце сезона, когда подопрет зима, они могут оказаться решающими. А если все-таки уехать сегодня? Вот сейчас прямо – оставить в отделе кадров заявку на недостающих рабочих, договориться с хозяйственником насчет катера и к обеду отчалить.
Искушение было велико, но Князев переборол его. Партия почти в полном составе уже в поле и приступила к работе; отчет, ради которого он оставался, завершен и сдан в фонды; все неприятности, связанные с этими делами, позади. Немного терпенья, он дождется рабочих из Красноярска, подберет нужных людей, сам подберет, глядя не в документы, а в лица. И тогда можно будет сказать, что успешное начало полевых работ геологопоисковой партии № 4 не омрачено ничем, все идет так, как задумано.
Князев отпер камералку, распахнул окно. Вон за тем дальним плато его база. Стоят они в этом сезоне на звонкой речке Деленгде, а та, пробурлив по всем своим шиверам и порогам, впадает в Тымеру, о дикости и злобе которой говорили всякое. И нет в их районе ни крупных озер, ни ровных песчаных кос, где можно принять неприхотливого на посадку «Антона». Вся надежда на единственный в авиаподразделении вертолет.
Забросить их забросили, обратно они тоже как-нибудь выберутся, зимовать не останутся, ясно. А если приключится что-нибудь? Где гарантия, что помощь придет в срок?
Начало полевого сезона всегда рождало у Князева не только надежды, но и тревоги. Тревог, пожалуй, было больше. Впрочем, покоя он не знал давно, с тех пор как стал начальником партии.
Одна подготовка полевых работ чего стоит! Нанять рабочих, получить снаряжение, продукты, зарегистрировать в лесхозе район порубок, купить для портянок байки, выбить у профсоюза библиотечку. Срочно отнести в ремонт батарейный приемник и объяснить новичку, почему для репудина (репудин – диметилфталат. Репеллент) больше подходит маленький плоский пузырек, чем бутылка из-под шампанского. Вызвав немое удивление аптекарши, купить пятьсот пачек презервативов для взрывания аммонитовых зарядов в мокрых забоях и как-то суметь провести этот счет в бухгалтерии. И все надо, надо. Нет в тайге ни магазинов, ни складов, ни доброго дядюшки, и любая неучтенная мелочь может потом обойтись дорого…
Мимо окна протарахтела водовозка. Князев вздохнул, слез с подоконника и вышел в пустынный коридор. Все двери с надписью «Партия» были опечатаны, только в бухгалтерии скворчал арифмометр. Князев прошел в конец коридора, приоткрыл обитую черным дерматином дверь кабинета начальника экспедиции Арсентьева.
– Можно?
– Входите, входите, – сказал Арсентьев, отрываясь от бумаг, и выпрямился в полукресле. Лицо у него было полное, розовое, с рыхлым носом и тонкими капризными губами, круглая бритая голова глянцевито блестела. Мельком взглянув на Князева, он повернулся к окну, и на лице его появилось мечтательное выражение.
– Погодка, а? Наверное, в тайге и озера уже открылись, и снег сошел, разве что в распадках… Вчера ваш сосед Переверцев радировал: сто двадцать квадратов сделали!
Князев догадался, куда клонит Арсентьев, и сдержанно ответил:
– Причину моей задержки вы знаете.
– В Иштыме никогда не были? – спросил Арсентьев своим глуховатым голосом.
– Не приходилось.
– Крупная разведочная партия. Я до назначения сюда был там начальником. Двадцать шесть станков, трактора, вездеходы, четыре катера, словом, перевес на стороне техники. Был и небольшой поисковый отряд. И что меня всегда удивляло и возмущало: как лето, так этих геологов в поле не выгонишь! У каждого, понимаешь, дома целое хозяйство – огород, куры, свиньи, один даже корову держал!
– У нас другие порядки. Нас поле кормит, – скучно ответил Князев. Разговор этот тяготил его.
– Да, народа вашего я не знаю, не успел еще узнать.
– Ну, это несложно. Поездите по партиям, поглядите, поговорите. Ненадолго – недели на три. Вы ведь еще поросенком не обзавелись?
Арсентьев изумленно вскинул светлые брови, натянуто улыбнулся, давая понять, что оценил находчивость собеседника, и заговорил более официально:
– Я вызвал вас вот зачем. Получена радиограмма из Красноярска. Вербовка идет туго, рабочие смогут выехать не раньше чем через три-четыре дня.
– Только выехать?
– Да, только выехать. И дорога четыре дня. Итого, неделя.
– Вот это новость! – Князев вскочил и снова сел. – Поздно мы, Николай Васильевич, эту канитель с вербовкой затеяли. К шапочному разбору успели.
– Ваш упрек я не принимаю. Начали все это до меня.
– Я не вас, я себя упрекаю.
– Да, может быть, вам действительно нет смысла терять время.
Арсентьев подошел к карте, где были нанесены участки работ, ведя пальцем, нашел флажок, который отмечал базу партии Князева.
– Вы готовы к отъезду?
– Хоть сейчас.
– В девять вечера отходит «Гранит», с ним и поедете. По Тымере высоко можно подняться?
– Километра на два.
– Как на два, а дальше?
– Дальше штук двадцать шиверов, потом порог и так далее.
– Как же вы доберетесь?
– Пешком!
– Пешком? Это сколько же?
– Километров тридцать.
Арсентьев округлил глаза:
– Тридцать? Э, нет, в такой поход я вас одного не могу отпустить.
– Почему не можете? – Князев пожал плечами. – Что мне, впервой? Не сидеть же здесь еще неделю!
– Одиночные маршруты запрещены, вы это не хуже меня знаете. Десять-пятнадцать километров – на такое еще можно было бы согласиться в порядке исключения, но тридцать… Поймите меня правильно: вы отвечаете за соблюдение правил техники безопасности в масштабах поисковой партии, я – в масштабах экспедиции, и не нам с вами нарушать их. Как же потом с подчиненных спросим?
– Ну ладно, – сказал Князев. – Я пойду.
– Что вы решили?
– Придумаю что-нибудь. – Он мягко прикрыл за собой дверь.
Проводив Князева взглядом, Арсентьев облокотился на стол, поиграл растопыренными пальцами. С Князевым он разговаривал второй раз, и тот ему не понравился. Слишком молод для начальника партии, слишком дерзок. «Не обзавелся поросенком…» Скороспелка… Выдвиженец чей-нибудь, баловень судьбы.
Николай Васильевич Арсентьев любил людей обстоятельных, почтительных в разговоре. На миг он затосковал по своему уютному кабинету на прежней работе, планеркам, где он при общем молчании скупо и веско ронял слова, по своему налаженному аппарату, на бесперебойную работу которого было затрачено столько времени и усилий. Теперь всем этим будет распоряжаться другой, пришедший на готовое. А ему, Арсентьеву, придется начинать на пустом, по сути дела, месте. «Ну ничего. Овчинка стоит выделки. Что же до личных симпатий и антипатий… – Арсентьев вздохнул, прикрыл веки. – Хорошо, конечно, когда во главе подчиненных подразделений стоят люди приятные и послушные, но… Не в куклы играем».
Сутки спустя, светлой полярной полночью Князев был на подходе к базовой стоянке.
До устья Тымеры его для отвода глаз проводил знакомый рыбак. Когда катер отвалил, они пожелали друг другу удачи и распрощались. Рыбак пошел искать спрятанную им с осени лодку-долбленку, а Князев продрался сквозь поваленные ледоходом кусты и углубился в чащобу. В просветах деревьев пред ним все ближе вырастала громада Северного Камня, плоской своей вершиной и крутыми изрезанными склонами походившая на гигантскую пасху, приятно волновал предстоящий штурм семисотметровой высоты. А теперь, шагая по слегка всхолмленной тундре, он радовался, что скоро будет дома.
Солнце притаилось где-то за кромкой горизонта, готовое в любую минуту выглянуть. Чуть заметный вначале уклон сделался круче и где-то неподалеку, достигнув перегиба, резко взмывал вверх. Показались порубки, сквозь листву мелькнуло что-то белое, и Князев увидел палатку.
База располагалась на невысокой, очищенной от кустарника надпойменной террасе – домишко из листвяжного кругляка, рядом десятиместная палатка, неподалеку пекарня под навесом из толя. Оттуда одуряюще пахло печеным хлебом. Посредине поляны вкопан большой артельный стол из грубо отесанных плах со скамьями по бокам.
Князев снял рюкзак, устало опустился на скамью. Было свежо, чуть туманно и тихо-тихо, только Деленгда рокотала и позванивала на перекатах. Поглядывая по сторонам, он не спеша выкурил сигарету, потом расстегнул кобуру, вынул свой парабеллум.
Повторенные эхом выстрелы ударили гулко и раскатисто. Из-под домика выскочила большая рыжеватая собака, яростно кинулась на Князева и вдруг осела на все четыре лапы, взвизгнула и с радостным лаем вмиг облизала ему лицо и руки.
– Дюк, не узнал? Ах ты, разбойник!
Скрипнула дверь домика, на пороге показался высокий костлявый дед с карабином на изготовку, из-за плеча его выглядывал паренек с топором, за ним еще кто-то, и вдруг все разом заулыбались, подбежали.
– Ура, Андрей Александрович!
– Мы вас и не ждали!
– Наконец-то!
– А Дюк-то, Дюк рад!
– Пешком шли?
– Да погоди, дай человеку отдышаться!
Распахнулись створки палатки, оттуда один за другим, как десантники, повыскакивали обросшие полуодетые личности, обступили Князева, тискают ему руку, чуть ли не обнимают, кричат наперебой:
– Места – во!
– Следов медвежьих полно.
– Может, бутылочку на радостях осушим?
– Вы у нас побудете или сразу к Афонину?
– Братцы, погодите, – выставил вперед ладони Князев. – О делах потом. Мне бы поесть чего-нибудь да поспать.
Кто-то засуетился возле навеса, разжигая костер. Завхоз Федотыч, так и не расставшийся в этой суматохе с карабином, торжественно принес буханку превосходно выпеченного белого хлеба и три копченые рыбины.
– Вы неплохо устроились, – с ноткой одобрения сказал Князев и сел за стол.
…Есть в северной тайге недолгий промежуток времени между последним снегом и первыми комарами, когда за несколько часов распускаются липкие почки, буйно лезут травы, терпким соком набухают стволы и ветки, зеленеют мхи – и все наперегонки, скорей, каждый день дорог. Для геологов такая пора – самая желанная. За зиму поднакопились надежды и силы, растраченные в прошлогоднем поиске, камералка осточертела, а погода!.. Ночи нет, не жарко, ходи себе без накомарника круглые сутки.
Наутро Князев ушел на рекогносцировку. Путь его лежал тайгой, но он сделал крюк и вышел к Тымере. Рядом бежал порыжевший после весенней линьки Дюк, но пес был не в счет. Князев встречался с рекой один на один.
У островов, к которым он шел, Тымера разлилась метров на семьсот, текла неторопливо и привольно. Он ступал по самому бечевнику, отпечатывая на песчаных намывах елочный рисунок подошв. Острова скоро кончились, берега сошлись ближе, недавние оползни клонили к воде стволы деревьев. Снизу все ясней доносился гул. И вода уже не текла – неслась стремительно и упруго. Князеву давно надо было свернуть в тайгу, но грохот влек неодолимо. Он поднялся на обрыв и пошел верхом. На повороте шивер открылся весь сразу.
Стиснутая отвесными скалами, река всем своим полнокровным телом ломилась в пятидесятиметровую щель. Над тесниной висела водяная пыль, высокие буруны отмечали, где подводные камни. Только узкий стрежень посредине казался зеркально гладким, тугим и выпуклым, но в самом конце и его вспарывал острый гребень. А дальше была не река, а бурлящий котел, но Князев по опыту знал, что шумливые эти переплески ни в какое сравнение не идут с молчаливой гладью стремнины.
Он развернул карту. Шивер не обозначен, зато километрах в пятнадцати ниже по течению реку перечеркивают короткие штришки – пороги. Один, два, три… шесть подряд. Думать о том, как там сейчас, в большую воду, не хотелось. Была все же надежда, что к тому времени, когда придется через них плыть, вода спадет и проскочить как-нибудь удастся.
В этом сезоне хозяйство Князева было безлошадным. От лошадей отказались намеренно – Тымера разделяла район работ надвое, поэтому Князев решил, не отрывая лагеря от реки, делать боковые маршруты на водоразделы и но мере отработки территории сплавляться на лодках до самой границы и дальше, к устью.
Тымера парадным маршем проносилась мимо. Парад принимала тайга. Князев был единственным зрителем на пустынной трибуне, зрителем без приглашения, представителем другой державы. Разведчиком, с точки зрения этой державы, шпионом, с точки зрения Тымеры. Он изучал противника и соизмерял силы. Соотношение сил пока не в его пользу, но время работало на Князева. Через неделю вода начнет спадать. Тогда он примет бой.
Две недели промелькнули, как майская ночка. Князев брал разгон постепенно, чтоб ребята втянулись. Начали с пустяшных пятикилометровых маршрутов. Обминалась спецодежда, ноги привыкали к резиновым сапогам, плечи – к лямкам рюкзака. Через день Князев набавлял по километру. Будто и немного тысяча метров – шестьсот пар шагов всего лишь. Немного, а заметно.
Привыкали к необычному ритму работы без выходных. Накапливалась усталость. Но Князев набавлял и набавлял. Знал: придет второе дыхание, а там и третье. Погожих дней летом не так много, чтобы их разбазаривать.
Сам он ходил бы по тайге сутками, но надо было приспосабливаться к возможностям напарника.
После ужина Князев проверял записи в пикетажках, смотрел образцы. Потом сворачивал спальник, брал его под мышку и уходил вместе с Дюком подальше от голосов и запахов лагеря. Он расстилал спальник где-нибудь под кедром или старой елью, где всегда сухо, а под ногой мягко пружинит побуревшая хвоя, и легко засыпал.
Однажды под утро ему приснились клопы. Это были какие-то странные клопы, они кусали лицо, ладони, пальцы. Он открыл глаза и увидел над собой поющее облачко комаров…
Так они, подлые, и появились – за одну ночь.
Незаходящее солнце светило по-полуденному ярко. Косые лучи легко пробивали редкую листву, вонзались в мох, в таежное мелкотравье и сушили росу. Ссорились плисочки на каменистой отмели. Только глубокая синева неба да бледноватый серп луны над уступами гор выдавали, что час еще ранний.
Князев, обеспокоенный пыльным солнечным лучиком, пробравшимся сквозь дыру в палатке к его носу, повернулся на другой бок, коснулся голым плечом туго натянутого марлевого полога и вмиг проснулся, потирая нажаленное место. Комарье, густо облепившее полог, не дремало.
Около костра повар Костюк гремел посудой. «Опять проспал», – подумал о нем Князев и полез за часами. Было без десяти семь. И тотчас же, как бы вопреки его подозрениям, застучала ложка по алюминиевой миске и донеслось:
– Подъе-о-ом!
В соседней шестиместке завозились. Кто-то неузнаваемо хриплым со сна голосом обругал комаров, а потом Костюка, что не дал доспать десять минут.
– Хоть бы дождь да выспаться!
«Дудки, подумал Князев, натягивая штаны. – Ты у меня и в дождь днем спать не будешь».
– Он тебе еще надоест! – лениво возразил другой голос, и Князев опять не понял, кто сказал.
Растревоженные комары вились над головой, и гудение их напоминало отдаленное победное «ура». Князев рывком вытащил из-под края спального мешка подобранный низ полога. Лицо и шею вмиг ожгло. Схватив сапоги и накомарник, он выскочил вон, отмахиваясь от гудящего облачка.
В шестиместке снова приутихли, и Князев почувствовал, что без его помощи там не поднимутся.
Он широко распахнул створки, просунул внутрь голову.
– Вы что это, друзья, разлеживаетесь? Тапочкин! А ну, живо! А ты, Илья, чего копошишься? Шевелись и напарника своего шевели! Быстро, быстро! Чтоб в восемь часов духу вашего в лагере не было!
Князев перевел дыхание, огляделся.
– Матусевич! Ты опять полог к палатке приколол? Тебе что, лень колышки вбить? Еще раз увижу – ремонт за твой счет. Ты в ней поспишь лето и укатишь в свой Киев, а нам их на четыре года дают!
Пологи зашевелились, заходили ходуном низкие нары, заметались под марлей смутные тени, выпячивая то локоть, то пятку, то голову. С Князевым шутки плохи.
А Князев уже спускался к речке. Спугнув стаю мальков, он по камням добрался чуть не до средины. Здесь обычно продувало, и комаров почти не было.
От воды веяло свежестью. Сев на валун и спустив в воду ноги, он смотрел, как течение перебирало на дне мелкую гальку. Прямо к сапогу подошел харюсишко, повернулся против струи и замер, чуть поводя плавниками. Князев шевельнул носком, рыба метнулась темной молнией и исчезла.
Набрав в ладони воды, он прополоскал рот, умылся, потер застывшие руки, надел накомарник, и с неохотой побрел к берегу. Вот бы просидеть здесь целый день и ни о чем не думать!
Навстречу по одному спускались невыспавшиеся обитатели шестиместки. Впереди шел Матусевич, узкоплечий и маленький студент-практикант, за ним – подпоясанный полотенцем техник Илья Высотин, с рыжей козлиной бородкой и скептическим прищуром.
– Доброе утро, Андрей Александрович! – как всегда, первым поздоровался Матусевич: сказывалось хорошее воспитание. Остальные молча прошмыгнули мимо.
Князев подошел к кухне, заглянул в ведро.
– Что у нас сегодня? Рассольник?
– Когда же все это кончится? – слезно спросил Костюк, наливая ему суп. – Нету от них, проклятых, спокою, лезут везде…
Князев взглянул на его опухшие, исцарапанные руки и промолчал. Как сказать ему, что это только начинается? Недели через две-три откроет «второй фронт» гнус – мелкая таежная мошка, у которой не жало, а челюсти. Она набивается всюду, где тесно: под обод накомарника, за ремешок часов, в сапоги, пролезает сквозь ячею сетки, через тугие витки портянок и грызет, неслышно грызет до крови. А потом тело распухает и свирепо зудит, и нет от мошки спасенья и укрытия; только темноты боится она да адской смеси дегтя с рыбьим жиром, которой приходится мазать руки, сетку и целый день дышать этим смрадом.
Ну что ж, он предупреждал, когда брал на работу. Он всех предупреждал, кто не бывал в тайге: не курорт. Жалость тоже излишня. Мошке все равно, кого грызть – начальника партии или повара.
Всего этого Князев не сказал. А когда Костюк подал миску и большую кружку чая, он только сочувственно улыбнулся.
– Ничего, Петро, потерпи. В конце августа пойдешь по ягоду уже без накомарника.
– До этого дожить надо! – пробурчал Костюк.
– Доживем! – И Князев зашагал в палатку – хоть поесть спокойно. Допив пахнущий веником чай – когда этот Костюк научится заваривать! – он позвал:
– Дюк, Дюк, иди сюда.
Но Дюк не шел. Наверное, вырыл где-нибудь неподалеку нору и лежал, уткнув нос в землю, спасался от комарья. «Ничего, жрать захочет – явится», – решил Князев и вывалил недоеденную гущу.
От костра послышалась бубнящая скороговорка Костюка и вопли Тапочкина. Князев поморщился. Этот школяр с лицом херувима последние дни даже мыться перестал. Пришлось наказать Костюку, чтоб не кормил его неумытого…
Князев взглянул на часы. Без двадцати восемь. Копаются ребята, устали. Он задумчиво потер нижнюю губу. Да, жаль терять хороший день, но придется устроить завтра отдых. Пусть хоть отоспятся, рыбу половят. Да и у него уже скопилось необработанного материала, пора рисовать геологию участка. Сказать им сейчас или вечером? Пожалуй, лучше сейчас.
– Илья, зайди ко мне! – крикнул он.
Когда хмурый Высотин, готовый к любой неприятности, присел на край вьючного ящика, Князев приподнял марлю и протянул ему карту:
– Срисуй свой маршрут. Я тут кое-что изменил. И на четвертом-пятом километрах смотри в оба.
– А что, есть что-нибудь интересное? – Поняв, что разноса не будет, Высотин осмелел.
– Еще не уверен, но, возможно, есть.
Пока Высотин старательно наносил маршрут, Князев молча созерцал его бороду: самому, что ли, отпустить? Благо лезвия кончаются.
– Можно идти? – спросил Высотин, возвращая карту.
– Иди. Контрольный срок – одиннадцать часов. – И уже вдогонку бросил:
– Передай публике, что завтра камеральный день.
Высотин щелкнул пальцем и выскочил, едва не сорвав палатку.
– Что, Илюша, клизма была? – услышал Князев голос Матусевича.
– Радуйся, профессура, завтра отдыхаем!
Раздался звучный шлепок, хохот и приглушенное:
– Вива Князев!
«Черти полосатые», – подумал Князев, застегивая полевую сумку.
Когда восторги улеглись, Матусевич бодро прокричал:
– Дрейсанч, что брать с собой?
– Молоко и фарш, как обычно, и побыстрей! – ответил Князев.
До просеки шли вместе, вчетвером. Чуть заметная тропинка обогнула торфяной бугор, срезала угол небольшого мочажного болотца и уткнулась в просеку.
– Ну, вам – направо, нам – налево, – сказал Князев.
Высотин молча кивнул, Тапочкин помахал Матусевичу, сказал:
– Разойдемся, как в море пароходы!
– Смотрите, с огнем там поосторожнее! – строго напутствовал Князев и пошел с Матусевичем по просеке, перешагивая через упавшие стволы.
Просеку рубили весной, и высокие – в рост человека – пни отмечали апрельский уровень снега. Просека была пропикетирована через сто метров; от нее геологи уходили в боковые маршруты, имеющие форму восьмидесятикилометрового «П», и к ней возвращались. В безлесных участках продолжение ее указывали вехи, в гористой местности – пирамиды, сложенные из камней. Заблудиться при выходе из маршрута, пропустить просеку было почти невозможно. Князев предвидел, с какими кадрами ему придется работать.
Шли молча. За две недели совместных маршрутов Матусевич привык к сосредоточенности Князева и знал, что тот не любит пустой болтовни даже на холостых переходах.
Они шагали гуськом, след в след: более опытный идет впереди, указывает и выбирает дорогу. А тот, кто сзади, уже не оступится там, где споткнулся передний. И так за лето свыкнешься с этим порядком, что и по тротуару норовишь идти в затылок попутчику…
У пятьдесят третьего пикета их догнал Дюк, обежал лесом и уселся впереди на просеке. Когда они подошли, Дюк повилял хвостом, выражая радость, но глаза его глядели грустно, а на носу сидели набухшие комары. Князев ладонью раздавил их, вытер о штанину руку и тихо, чтобы не услышал Матусевич, спросил:
– Ну что, тебя тоже пожалеть?
Уловив сочувствие, Дюк заскулил и полез «целоваться», но Князев отстранился и щелкнул его по носу. Дюк фыркнул, чихнул и рысцой потрусил перед ним.
Глядя на его мохнатые рыжие штаны и опущенный хвост, Князев подумал, что Дюк уже стар и пора ему на покой. Вместе они исходили почти всю Эвенкию, неразлучны были и зимой. Где бы ни находился в поселке Князев: в конторе, в столовой, в клубе, – Дюк неизменно поджидал его у крыльца, свернувшись клубком, седой от инея. «Дюк – поисковый признак Князева», – шутили в экспедиции и находили его по Дюку, как находят алмаз по пиропу.
Особыми талантами Дюк не отличался, но охотничьи потребности Князева удовлетворял вполне: облаивал боровую дичь, шел в воду за уткой и ондатрой, а однажды в паре с другой собакой даже загнал по насту сохатого и держал его, пока не подоспели охотники. И еще ценил Князев в Дюке особое собачье благородство, которое не позволяло тому ни воровать, ни ввязываться в драки…
– Пятьдесят шестой! – объявил Матусевич, и они остановились.
– Перекурим и начнем, – сказал Князев. – Сделай-ка дымокур.
Матусевич молотком расчистил площадку и развел костерчик, а когда огонь разгорелся, задавил его сырым мхом. Белый удушливый дым повалил густо и ровно. Князев откинул сетку и окунул в дым голову. Пусть пропахнут кожа и волосы, тогда можно хоть немного побыть без накомарника.
Мох подсох и вспыхнул. Князев надел накомарник, заправил его под ворот куртки, просунул в дырочку около рта папиросу и прикурил от горящей веточки. Матусевич прикурил от спички, и Князев сказал:
– В тайге можно встретить четыре вида дураков: первый спит на подушке и кладет под голову кулак; второй плывет по реке и плюет в лодку; третий – геолог: ищет то, чего не терял; и четвертый дурак тот, кто сидит у костра и прикуривает от спички.
– Значит, я дважды дурак! – засмеялся Матусевич. – Но вы-то, Андрей Александрович, тоже в эту компанию попали!
– Что поделаешь, специальность такая, – вздохнул Князев. – Ну, накурился? Давай заканчивай, и пойдем.
Они затоптали костер, смазали репудином руки и поднялись, безликие в своих накомарниках. Матусевич подогнал поудобнее рюкзак, Князев прислонил молоток к ноге, достал компас и взял азимут.
Небо начало затягиваться белесоватой мутью, но солнце палило вовсю. День обещал быть жарким.
«Великая сушь» – показывал барометр, и в тайге была сушь. Мягко похрустывал под сапогами белый ягель. Упади сейчас в него искра от костра, тлеющий пыж или незагашенный окурок – вмиг пыхнет ягель во все стороны бесцветным и бездымным пламенем, помчится низовой огонь, сминая пихтовый стланик, ягодный кустарник и прочую таежную мелочь. По обомшелым стволам добежит до листвяжной или кедровой хвои – и вспыхнет все дерево сразу, от корней до макушки, за ним другое, третье, десятое. И пойдет хлестать верхом бушующее пламя, перелетая через болота, озера, малые реки. За многие сотни километров от гибнущего леса ветер нагонит дым, и солнце в желтоватой мгле будет казаться расплывчатым пятном.
Пойдут дожди, настанет зима, но пламя упрячется в глубь торфяников и будет там тлеть под снегом, а летом снова выйдет наружу.
И только большие реки не переходит пал – достигает их и гаснет, лишившись пищи. Но долгие годы будет чернеть мертвая пустыня, пока не затянется болотом.
Случился однажды такой пожар и на планшете Князева. Взрывчатки у них в том году не было, горняки проходили мерзлоту на пожог. Проходчик развел в шурфе костер и ушел к другой выработке, где уже оттаяло. От того пожога и загорелась тайга. И хотя они двое суток пытались всей партией блокировать очаг – срывали мох, рубили деревья, пускали встречный пал, огонь все же вырвался на простор.
Легко они тогда отделались – без человеческих жертв. Правда, сгорели два лабаза с продуктами да добрая четверть планшета осталась неопоискованной. Но продукты им списали, а планшет доработали в следующем году.
С тех пор Князев жестоко наказывал за вольности с огнем, бил по карману, объявлял выговоры, а иных и увольнял.
Редкий березняк, которым они проходили, светлел нарядно и празднично.
– Пятьсот! – выдохнул Матусевич. – Будете описывать или пойдем до следующей точки?
– Опишем, – сказал Князев. – Нечего тебе к халтуре привыкать.
Он достал из сумки планшет и пикетажку, написал номер точки, привязку, нанес точку на карту.
Матусевич, стоя за его спиной, спросил:
– Андрей Александрович, вам никогда не приходило в голову, что мы как будто играем с габбро-долеритами (Габбро-долерит – магматическая горная порода, обычно содержащая медно-никелевые руды.) в прятки? Они прячутся, а мы ищем. И некому сказать, где «горячо», а где «холодно».
– Тебе все игрушечки! – рассердился Князев. Черт знает, какая ерунда приходит в голову этому студику. – Никель – это не игрушка. Никель – это стратегическое сырье. И надо думать, как найти его!
– Я думаю, – робко возразил Матусевич. – Я все время думаю. Только так, мне кажется, легче искать…
– Ну ладно, – сказал Князев. Ему было немного неловко за. свою резкость. В том, что сказал Матусевич, пожалуй, есть свой смысл. Работа должна увлекать, как игра. Это, если разобраться, высшее уменье – работать играючи.
Он поставил ногу на валежину и раскрыл на колене пикетажку.
– А ну, диктуй!
– Так описывать же нечего! – Матусевич повертел головой. – По ходу и в точке залесено, задерновано – вот и все описание.
– Ага, значит, здесь залесено-задерновано, на болоте задерновано-заболочено и так далее? Нет, братец, так у нас с тобой ничего не получится. Бери пикетажку и записывай!
Князев начал медленно диктовать:
– По ходу и в точке слабо наклоненная на юг равнина, поросшая редким лиственным лесом. Подо мхом и в выворотнях – вязкие желтовато-серые и палевые суглинки со щебнем и галькой туфопесчаников, роговиков и траппов. Мощность рыхлых отложений не установлена, вероятный возраст – ку три гляциал. Записал? Ну вот, умница, только тройка не вверху, а внизу пишется.
Матусевич переставил тройку и отдал пикетажку.
– Вот так примерно и описывай, когда нет обнажений. А то «залесено», «задерновано»! Хорошо, что с нас еще кондиций не спрашивают, а то пришлось бы на каждой такой «задернованной» точке шурфы бить! Пошли!
Матусевич украдкой показал Князеву язык и тут же обругал себя за мальчишество. Князев был дядька что надо. Матусевич тайно восхищался его плечами, ростом, легкой походкой, крупными руками, завидовал его литому подбородку, прямому короткому носу и насмешливым глазам. Ему хотелось быть таким же уверенным, независимым и властным. Он во всем старался подражать Князеву, а удавалось лишь копировать: так же держал на переходах молоток средним и указательным пальцами вдоль ручки, с такой же небрежностью передвигал губами сигарету. Он и курить-то по-настоящему только здесь научился, у Князева. И речь пытался изменить, но не получалось.
Князев скажет – как отрубит. А он со своей интеллигентской многословностью начал однажды разубеждать в чем-то Тапочкина, тот слушал, слушал и не дал докончить, послал. Как говорит Высотин, ответил неопределенно. Между прочим, Высотин тоже пишет «залесено», «задерновано». И сам Князев, когда спешит, просто ставит рядом с номером точки индекс породы. Так что все эти разговоры в воспитательных целях.
Березки поредели. Появились небольшие бочаги, полные черной воды. Пахнуло прелью и сыростью.
Затем пошел кочкарник, утыканный гнилостоем. Кочки были высокие, шаткие и выворачивались из-под ног, как живые. Матусевич тихонько чертыхался.
Впереди ширился просвет, открывая блеклое голубое небо. Кочкарник внезапно кончился, как обрезанный, и они поднялись на пригорок.
– Вот и болото, – сказал Князев, – И как раз вкрест маршрута.
– Километра три длиной, – прикинул на глаз Матусевич. – Обходить – ой-ой-ой!
Князев, прикрывшись ладонью от солнца, пристально глядел вперед и что-то обдумывал.
– Вы как витязь на распутье, – почтительно улыбнулся Матусевич.
– На распутье, говоришь? Точнее, на беспутье. Ну вот что, витязь, давай попробуем напрямик. Сруби вон ту жердину и иди за мной шагах в десяти. В общем, я рассказывал, как ходить по болотам.
– Как же вы без шеста? – забеспокоился Матусевич.
– Ничего, провалюсь, так ты мне свой кинешь.
Болото было обычное – буровато-зеленое, топкое, с разводьями и окнами ржавой воды, с одиноко торчащими скудными деревцами. Поперек него тянулись узкие торфяники с цепочкой мелких холмиков – торфяных бугров. По одному из таких языков, самому длинному, и решил перебраться Князев. Торфяник, правда, метрах в семидесяти от того берега кончался, но дальше виднелась еще какая-то гривка, поросшая мелким кустарником, и пройти там, наверное, можно.
Через болото трудно двигаться прямо. Князев компасом протянул к противоположному берегу линию хода и выбрал ориентиром приметную рассоху, стоявшую у самого края болота. От нее потом можно будет продолжить.
По торфянику они прошли, как по большой влажной перине, но он был гораздо короче, чем казалось с берега, и скоро под ногами зачавкало. Зыбун становился все тоньше, все сильней прогибался под их тяжестью, и Князев, прежде чем ступить, долго качал его ногой: выдержит ли? Каждый торфяной бугор окружало неширокое кольцо воды, приходилось прыгать, а опора была ненадежной. Оттолкнувшись слишком сильно, Матусевич прорвал зыбун и зачерпнул сапогом.
– Вылей воду, потом переобуешься! – сердито сказал Князев, но тут же сам зачерпнул в оба, соскользнув ногами с торфяного уступа.
Перед очередным бугром они остановились. В болоте протекал ручей шириной метра полтора, и наплавные берега его были как кисель – ни перепрыгнуть, ни обойти. Князев шестом попробовал нащупать дно, но шест свободно уходил по самую руку.
– Может, вплавь попробуем? – несмело предложил Матусевич.
– Нет у меня желания в этом гнилье купаться! – ответил Князев, вспомнив про свой радикулит.
Дюк с мокрым брюхом вертелся рядом. Князев показал рукой:
– Дюк, вперед!
Пес распластался в прыжке, но бугор по ту сторону ручья был высок и крут.
– Давай, давай!
Дюк отчаянно царапнул когтями, не удержался и сполз в воду. Они постояли еще немного, но ничего не придумали. Князев выругался и метнул шест, как копье, в ржавую торфяную кочку.
Назад идти было легче, но Князев спешил и еще раз зачерпнул сапогом. Со злости он пнул Дюка. Пес взвизгнул, отскочил и обиженно поплелся сзади. Матусевич уже молчал, а то и ему досталось бы. Он только украдкой погладил Дюка по мокрой спине.
Огибать болото пришлось глубоко лесом. В общей сложности потеряли не меньше часа. И только выйдя на линию, Князев успокоился. Они разожгли костер, обсушились и двинулись дальше.
Безветренно и душно было в тайге. Раздеться бы сейчас, забросить подальше эту вонючую сетку, вольно вдохнуть всей грудью терпкие лесные запахи. А потом лечь в холодке и выспаться.
Но приходилось поднимать воротники брезентовых курток, чтобы комары не кусали сквозь прилипавшие к шее накомарники, и прятать руки поглубже в рукава. А поспишь на голой земле – пусть даже одетым – ляжешь здоровым, а встанешь больным, и на всю жизнь. Пушист и мягок мох, но земля под ним оттаивает не глубже метра.
Они перевалили через ледниковую гряду, узкую и длинную, как железнодорожная насыпь, и вошли в кедрач. Там было ровно, сумрачно и чисто, почти без подлеска. «Везде бы так», – подумал Князев.
Он любил кедр – самое прекрасное и щедрое дерево северных широт. За могучую жизненную силу, за чистоплотность, за мудрую доброту ко всем обитателям тайги. Кедр благороден. Он не растет на болоте. Он душит зловредные тальниковые кустовины и подлый ерник, но холит полезные и съедобные растения. Осенью здесь будет пиршество…
После кедра опять пошли березки вперемежку с осинами. На зеленой коре осин виднелись свежие погрызы. Князев измерил высоту – почти вровень с поднятой рукой. Крупный был зверь и тянулся повыше, где кора мягче.
– Видал? – спросил Князев.
У Матусевича округлились глаза.
– Медведь?
– Сохатый!
– А, – сказал Матусевич, – ого!
В конце четвертого километра им наконец встретилось первое обнажение. Вдоль неглубокой, но крутой лощины тянулся мелкий плитняк крупнозернистых зеленовато-серых туфов.
Раскопав молотком мох, Князев обнаружил и коренное залегание. Описав обнажение, они устроили пере-кур.
– Дрянной репудин! – сказал Князев, намазывая руки. – Весь с потом сходит.
– Репудин ругаете, а крем мой выбросили! – напомнил Матусевич.
– Этим кремом только Дюку под хвостом мазать. Рыбаков на Днепре он, может, и устраивает, а в тайге твоя «Тайга» бесполезна. Здесь самое радикальное средство – деготь.
– Читал я как-то в газете, что химики новое средство изобрели: тюзол или фюзол – не помню. Меня тогда этот вопрос не волновал.
– Ты эту заметку комарам покажи, – засмеялся Князев. – Может, испугаются.
– Да, – вздохнул Матусевич, – тому, кто избавит человечество от этой дряни, надо при жизни памятник поставить. Из чистого золота.
– Святое дело! – согласился Князев. – Я на этот памятник месячную зарплату отдам.
– А действительно, Андрей Александрович, почему жители таежных районов не поднимут этот вопрос?
– О памятнике?
– Да нет же, о комарах. Ведь всем достается.
– Это, брат, сложное дело. Чтобы избавиться от комаров, надо осушить болота, а для этого нужно растопить всю мерзлоту, то есть целиком климат изменить.
– А при чем тут мерзлота?
– Она играет роль водоупора, задерживает грунтовые и атмосферные воды – И Князев поплевал на окурок.
Начинался пятый километр.
Вчера, идя смежной линией, Князев наткнулся на небольшой угловатый свал, чуть тронутый с поверхности зеленоватым лишайником. Такие глыбы попадаются в тайге часто, и он прошел бы мимо, тем более что впереди виднелись скальные выходы наверняка тех же пород. Но камень лежал так удобно, выставив кверху острую грань, что Князев почти безотчетно ударил по нему молотком. Подобрал отлетевший осколок, вгляделся – и от волнения пересохло во рту: в свежем сколе мягко поблескивал овальный рудный вкрапленник величиной с копейку. Князев разбил весь свал и нашел еще два вкрапленника.
Матусевич ушел вперед, поджидал Князева возле скал и не видел, как тот тыкал рукояткой молотка в мох, искал другие свалы, но не находил.
Неужели он с тех останцев? Если это так, то кричи «ура», тут не одними вкрапленными рудами пахнет, тут надо срочно ставить тяжелую разведку.
– Что вы там нашли? – спросил Матусевич, когда Князев подошел.
– Да так, ничего… – отвел глаза Князев. Он уже издали увидел, что это вовсе не габбро-долериты, а обычные «горохи».
Оставив Матусевича на линии, он долго кружил вокруг, но ни коренного выхода, ни свалов габбро-долеритов не обнаружил.
Князев никому не сказал о своей находке, старался даже не думать о ней, но твердо решил назавтра снова побывать в этом месте и еще раз хорошенько пошарить…
После распадка начался долгий выматывающий изволок. Березняк сменился хвойным лесом, захламленным буреломом и густым ягодником. Влево длинным клином уходила травянистая поляна, где так легко идти, но компас вел прямо.
Продираясь сквозь чащобу, Князев то и дело цеплялся кобурой парабеллума за сучья. Дурацкая хлопушка – и таскать тяжело, и в лагере не оставишь: у Тапочкина глаза загораются, когда видит эту игрушку. А толку от нее, как от пробочного пугача: зуб выбрасывателя сломан, нарезка почти стерта – с десяти шагов по корове промажешь.
Подъем сделался круче, начали попадаться свалы. Князев обстукивал каждый, но все они оказывались «горохами» – пойкилоофитовыми долеритами, на выветренной поверхности которых четко выступала крупная неровная сыпь. А потом в структурной террасе вдоль склона показались из мха и коренные обнажения – большие глыбы с призматической отдельностью, чуть заоваленные на гранях. Князев проследил террасу в оба конца, но ничего интересного не было. Те же «горохи», что и вчера, и по тому же простиранию. Габбро-долеритов и в помине нет.
И сразу пустым и скучным сделался маршрут, злее стали кусать комары.
Он отдал карту и пикетажку Матусевичу и сказал устало:
– Веди дальше сам. Посмотрю, как у тебя получится.
Обрадованный Матусевич пустился почти бегом, а Князев вышагивал сзади, рассеянно глядя по сторонам и изредка сверяясь с компасом.
Между деревьями мелькнуло озерцо. «Молодец, – отметил Князев, – точно идет».
– Андрей Александрович, – обернулся Матусевич, – через километр поворот. Может, пообедаем здесь? Воды дальше не будет.
Князев взглянул на карту и отрицательно качнул накомарником:
– Отдохнем после поворота. Вот на этом ручье. – Он ткнул пальцем в карту.
До ручья им попались еще два обнажения. Первое было несложным, и Матусевич принялся описывать сам. Он старался вовсю: наколотил кучу образцов, каждый подолгу осматривал, ощупывал, чуть ли не обнюхивал и исписал почти две страницы.
Князев безучастно сидел в сторонке, поглаживал Дюка, уткнувшего к нему в колени нос, и помалкивал. Матусевич наконец закончил, выложил образцы в ряд и горделиво пригласил:
– Андрей Александрович, вот смотрите!
Князев пробежал глазами по образцам, отобрал один – самый представительный, а остальные небрежно смешал.
– Ты хоть спину свою пожалей. Если на каждом коренном столько образцов брать, надо с лошадью ходить.
Прочитав описание, Князев улыбнулся:
– У тебя написано «интрузия прижимается». Она хоть и женского рода, но не девочка, чтобы прижиматься. И не надо этих лишних слов – «порода представлена» и «имеет место». Согласен? А в общем, ничего, нормально.
Второе обнажение задержало их надолго. Почти у самого ручья в крутом береговом обрыве еще издали были заметны породы различного облика, рваные контакты и какие-то мелкие перемятые слойки. Князев довольно хмыкнул и устремился вперед, как воин на приступ. Обнажение обещало быть интересным.
Наметив два разреза, он отобрал десяток образцов, положил их в мешочки и пошел к ручью, где вился сизый дымок костра. Матусевич уже вскипятил чай и томился в ожидании. Дюк сидел рядом и молотил хвостом по земле. Ему было жарко, и он, часто дыша, тряс языком.
– Жидковато ты завариваешь, не по-таежному! – сказал Князев, наливая себе из котелка чай, и пососал сгущенное молоко. В банке было проделано две дырочки, и каждый по очереди сосал из своей.
– Молочные братья! – засмеялся Матусевич, сдувая комаров в кружке.
Когда из банки уже ничего нельзя было высосать, Князев ножом вскрыл ее и бросил Дюку. Тот вылизывал банки мастерски. Длинный гибкий язык его, минуя острые края, доставал везде. Князев однажды проделал эксперимент: в вылизанную Дюком банку из-под сгущенки налил теплой воды и поболтал. Вода осталась чистой. «Вы его в столовую судомойкой устройте!» – cмеялись ребята, а Дюк крутил хвостом и тоже улыбался…
Насытившись, Матусевич вновь обрел свое обычное благодушие. Он начал заигрывать с Дюком, но пес, видя, что еды больше не будет, улегся и, подняв ногу, занялся туалетом. Тогда Матусевич поймал муравья и начал стравливать его с комаром.
Князев искоса наблюдал за ним, курил и в душе усмехался: Матусевич иногда напоминал щенка, у которого одно ухо кверху, щенка незлобивого, доверчивого и любопытного.
– У тебя девчонка-то есть? – неожиданно спросил он.
– Есть одна крошка! – развязно ответил Матусевич и покраснел.
– Любит тебя?
– Не знаю…
– Геолог?
– Нет, учится в педагогическом.
– А-а…
Учитель, медик – эти профессии сочетаются с геологией, думал Князев. При любой геологоразведке есть медпункт, школа, и не надо менять профессию. А вот когда жена искусствовед, так чем ей ведать в поселке геологов или таком райцентре, как Туранск? Впрочем, не в профессии дело. Далеко не у всех ребят жены геологи, врачи или там учителя, и ничего, живут, устраиваются как-то, детей рожают. И каждый год тает их мужская община: кто из отпуска привозит, кто на местной женится. Как-то зашел он к одним таким молодоженам: квартирка маленькая, комнатешка десять метров и кухонька – местный стандарт, – но тепло у них, уютно. Лежат оба на кровати, читают журнал, из кухни чем-то вкусным пахнет, домашним. Покрутился он у них, наследил унтами и ушел. Хозяин задерживать не стал – им и вдвоем неплохо. А ведь каким убежденным холостяком был.
А, ерунда все это. Не нашел своего счастья, так нечего чужому завидовать. Да и счастье-то сомнительно, как январская оттепель: днем тает, а к ночи завернет под сорок. Насмотрелся он тут на семейные сцены…
Князев тряхнул головой. Было без четверти пять. Костер чуть курился. Комары слетелись со всей тайги и зудели пронзительно и надсадно. Матусевич дремал, уронив голову на колени, Князев кинул в него веточкой:
– Володя, подъем!
Матусевич встрепенулся, вскочил и смущенно засмеялся:
– Разморило что-то…
Ему хотелось поговорить, рассказать, что он сейчас во сне пил пиво и закусывал живым трепещущим хариусом и что это было очень вкусно, но Князев уже стоял и нетерпеливо похлопывал ручкой молотка по сапогу.
Они отошли метров на триста, когда Князев вдруг необычно вежливо попросил:
– Володя, будь добр, достань, пожалуйста, кружку.
Матусевич полез в рюкзак, пошарил и упавшим голосом сказал:
– Потерял…
– Вот иди и ищи! – сухо ответил Князев. – Даю тебе пятнадцать минут.
Матусевич хотел что-то сказать, но раздумал, махнул рукой и рысцой побежал обратно.
Покидая стоянку, Князев видел кружку, она стояла на камне у ручья, там ее забыл Матусевич, когда пил воду. Лучше было бы вернуть его немного попозже, километра через полтора, так было бы чувствительнее, но это заняло бы слишком много времени. Ничего, лишние шестьсот метров – тоже неплохой урок растяпе.
Матусевич всегда что-нибудь терял. В первых маршрутах он потерял два ножа – свой складник и хлеборез Костюка. Потом в разное время оставил где-то на обнажениях крышку от котелка, в которой было так удобно разогревать консервы, и офицерскую линейку. Список потерь венчал охотничий топорик, который Князев простил Матусевичу только потому, что тот клятвенно обещал прислать из Киева «точно такой, даже лучше».
– С твоей академической рассеянностью не в поле работать, а ворон ловить! – сердился Князев, у которого вся мелочь была на привязи. А Тапочкин назвал Матусевича «сто рублей убытка».
Не партия, а детский сад. Князев вспомнил, как в экспедиционной стенгазете «Комар» ему посвятили дружеский шарж – нарисовали наседку с его профилем, под крылом молоток, на боку сумка, кругом цыплята с рюкзаками. Они были похожи на некоторых первогодков, во всяком случае, те себя узнавали. Рисунок сопровождался стишком:
Наседке Князеву привет!
Живи еще хоть триста лет,
Пиши отчеты и статьи,
А спецов молодых – расти!
Удачная шутка имела и неприятные для Князева последствия: главный геолог, который давно приглядывался к его воспитанникам, забрал у него двух опытных поисковиков, а взамен дал техника Высотина и Матусевича.
– Иван Анисимович, ну разве можно так! – громко протестовал Князев в кабинете главного. – Вы бы хоть предупредили меня! Я же на тех парней столько сил положил, пока они людьми стали! А вы одним росчерком! И дали черт знает кого за неделю до выезда! С кем я в поле выеду?! Я же один сразу в три маршрута не пойду!
– Чш-ш! – выставил широкую ладонь главный. – Абы тихо! Научишь и этих!
– Вы меня утешили! – мрачно сказал Князев и, закрывая за собой дверь, услышал игривое «ко-ко-ко!».
Пришлось Князеву начинать все сначала. Иногда его точил какой-то червь. Он не мог понять, что это было – досада на Ивана Анисимовича, обида на ребят, которые так легко и даже как будто охотно ушли от него, или просто раздражение ущемленного руководителя. Он не знал, что ребята писали начальнику экспедиции заявления с просьбой вернуть их -обратно. А незадолго до выезда в тайгу к нему домой пришел Иван Анисимович и принес бутылку «капитана».
Они просидели почти до утра, потягивая золотистый коньяк,- гость из щербатого стакана, хозяин – из кружки. Закусывали соленой рыбой. Ночи в то время уже не было, мимо окна слонялись бесприютные пары – укрыться негде, светло. Иван Анисимович делал, длинный глоток, косился на скользкого сига и кряхтел: букет не тот. Сюда бы маслины, шпроты с лимоном!
Они неторопливо разговаривали: думали, как лучше провести заброску партий, поспорили о методике поисков, поговорили о рыбалке, пожалели, что в поселке нет пива, обменялись старыми анекдотами. Потом Иван Анисимович взглянул на часы, свистнул и начал искать шляпу. На пороге он зацепил Князева крючковатым пальцем за кармашек на рубахе, подтянул к себе:
– А воспитывать, Андрей, надо не для себя и не для меня. Для дела надо. Ну, да ты ведь и сам в начальство не по блату попал!
Он попросил не провожать его и ушел, чуть прихрамывая, заложив руки за спину и держа в них шляпу, неторопливой походкой пожилого человека. Князев стоял у крыльца, смотрел ему вслед и тер пальцем нижнюю губу. Как нехорошо вышло. Надо же было ему тогда кричать в кабинете!
Да, не следовало ему спорить с Иваном Анисимовичем. Не потому, что тот был его начальником и парторгом. На Севере Князев повидал разное начальство и пришел к убеждению, что должность еще не есть свидетельство ума и способностей. Дело в том, что, когда он еще пешком под стол ходил, Иван Анисимович уже проводил съемку на побережье Арктики, цинговал, ел собак, а позже прошел войну, воркутинскую тундру, уссурийские джунгли и еще многое из того, что им, родившимся в сороковых, и не снилось.
О своей жизни Иван Анисимович рассказывать не любил, да и внешне эти годы почти не отразились на нем, разве что глубоко запавшие глаза да углы резких морщин на щеках намекали, что повидал он немало. Был он вдобавок лыс – но это еще не свидетельство пережитого. Полысеть можно и от чужих подушек…
Где-то рядом скрипуче прокричала кедровка: «Кыр! Кыр!» Солнце уже цеплялось за макушки деревьев. Стало чуть прохладней. Хотелось пить, но впереди было еще семь километров.
Наконец показался Матусевич. Он торжествующе потряс над головой кружкой. Князев погрозил ему кулаком и крупно зашагал вперед. Матусевич схватил рюкзак и, путаясь в лямках, пустился вдогонку.
Под гору шагалось легко, деревья только мелькали. «Во жмет!» – думал Матусевич и изо всех сил старался не отставать.
– Бери поправку на уклон! – бросил через плечо Князев. Матусевич кивнул – сто тридцать два, сто тридцать три, – проглотил комара, закашлялся, зацепился сапогом за валежину и растянулся. Рюкзак, брякнув привязанным к застежке котелком, перелетел через лопатки и больно стукнул его по затылку.
Князев обернулся на грохот, увидел Матусевича в позе раздавленной лягушки и приостановился.
– Смотри под ноги, раззява!
Матусевич, морщась, потер колено, прохромал несколько шагов и с ужасом понял, что забыл счет. «Ну все, пропал. Князев съест живьем. И еще неделю придется ходить стажером, это как минимум».
Метров сто он ковылял, жалобно помаргивая в широкую спину Князева, но потом все же решился;
– Андрей Александрович!
– Чего тебе? – буркнул Князев, не оборачиваясь.
– Я сбился…
– Куда сбился?
– Со счета.
Князев с разгону остановился, круто повернулся, подошел вплотную. Сквозь черную кисею накомарника пристально и недобро смотрели светлые глаза. Матусевич съежился, втянул голову в плечи. Он знал, что Князев не будет его отчитывать, а бросит одно-единственное, самое обидное в его устах слово: «Неумеха!» И это не для того, чтобы его, Матусевича, как-то усовестить или даже унизить. Если Князев так сказал, значит он так о нем думает на самом деле, значит он пришел к такому выводу, и переубедить его будет ой как трудно…
Матусевич горестно закрыл глаза и вдруг услышал чуть насмешливое:
– Ладно, Володя, не расстраивайся, – Князев потрепал его по плечу. – Я и сам иногда сбиваюсь: отвлечет что-нибудь – и готово! – И уже серьезно сказал: – Начинай от ноля. Дойдем до болота и все точки к нему привяжем обратным счетом.
Снова замелькало между стволов солнце. Матусевич шел следом за Князевым и думал, что было бы здорово, если бы тот тоже упал и сломал ногу. Тогда бы он потащил его на себе…
Лес незаметно поредел. Мелкие кустики ольхи не закрывали даль, и справа над неровной кромкой опушки открылось голокаменное плоскогорье с цепью гольцов. Князев остановился и долго смотрел туда, будто хотел разглядеть что-то, известное лишь ему одному.
– Владения Афонина! – сказал он.
– Им хорошо! – отозвался Матусевич. – У них комаров нет и видимость колоссальная.
– И дров нет. В маршрутах чай сварить не на чем.
– Это как же?
– Тундра! На каждой подбазе канистры с соляркой, еще зимой завезены. На ней и готовят в лагере. Там у костра не посидишь!
Матусевич только глотнул в волнении слюну и, пока плато не скрылось за деревьями, все время оборачивался и покачивал головой. Ну и ну!
Путь преградил каньон, узкий и глубокий, как след топора. Дно его, усеянное мелкой щебенкой, служило руслом для вешних потоков, но сейчас там было сухо. Обе стенки каньона оказались сложенными все из тех же «Горохов». Князев замерил горизонтальные трещины и увидел, что они падают в разные стороны, на север и юго-запад.
На левой странице пикетажки он набросал план выхода «Горохов», провел линию нарушения, отметил место находки глыбы габбро-долеритов и задумался, покусывая сквозь сетку карандаш. Нарушение хорошо объясняло смещение «горохов» вниз по склону, но свал оставался далеко в стороне. Князев пунктиром подрисовал к нему ответвление от нарушения. Получилось красиво, но это уже называлось подтасовкой, и он жирно перечеркнул пунктир.
Ладно, нечего лепить ноги к шее. Все равно ничего сейчас не придумаешь. Горные работы покажут, что к чему.
Он со вздохом закрыл пикетажку и спросил Матусевича:
– Так вот, сэр, вы знаете, где мы сейчас сидим?
– Знаю, – заторопился Матусевич. – На нарушении. Для системы пологопадающих трещин. А вот оно в рельефе выражается! – И он ткнул пальцем в планшет.
– Ишь ты! – сказал Князев и с удивлением смерил Матусевича взглядом. В этом тонкошеем студике, который вначале не знал, как залезать в спальный мешок – ногами или головой, брал азимуты наоборот и изводил полкоробка спичек на разжигание костра, все-таки в нем прорезается геолог. И это сделал он, Андрей Князев, начальник партии, а по совместительству – старший геолог, милиционер, маршрутная единица, верховный судья, отдел труда и зарплаты, инспектор по кадрам, материально-ответственное лицо, уполномоченный Общества охраны природы и руководитель практики.
Он подумал о том, что заставило хилого Матусевича упорно добиваться, чтобы его послали именно на поиски и именно на Север, хотя можно было поехать на Кавказ или в Закарпатье. Кажется, ему даже дорогу университет оплатил только до Красноярска.
А Матусевича распирало от восторга и гордости. Добиться одобрения Князева – ого, это надо заслужить. И когда остановились на перекур, он, сияя глазами, воскликнул:
– Не напрасно я так сюда стремился! Где еще такое увидишь? Всю жизнь бы здесь прожил! Эх!..
Князев усмехнулся.
– Тапочкин, когда приехал, тоже кричал «романтика, романтика!». А теперь что-то помалкивает. Знаю я вас, романтиков…
Романтика… Модное слово. Одомашнили, разменяли на мелочи. Загородная прогулка… Палатка, костер, чай с дымком. Пикник на лоне! Будет и этот заливать в Киеве своей девчонке про необычайные подвиги, героя из себя корчить…
– Вы разве против романтики? – обиделся Матусевич.
– Я против дешевки, – ответил Князев. – Давай-ка пойдем, что-то от дымокура мало толку. Совсем, гады, осатанели.
Комары и впрямь осатанели. Пока идешь, они вьются сзади, лепятся к спине, но спасают поднятые воротники. А остановишься – бестолково бьются о сетку, лезут в рукава и под накомарник. Попробуй их потом оттуда вытряхни…
Солнце красным шаром светило прямо в глаза, на него можно было брать азимут. Запутался и притих в ветвях ветерок, и было бы очень тихо в тайге в этот предвечерний час, но звенящее комариное пение заглушало тишину, и некуда было от него спрятаться, разве что зарыться в землю или взлететь высоко-высоко в бледное остывающее небо.
За болотом, судя по первой линии, обнажений не предвиделось, и маршрут повел Матусевич. Рюкзак давил его, и он то стягивал лямки на груди, то разводил их пошире. Сегодня они поднабрали образцов.
Князев все видел, но молчал. Ничего, пусть потерпит.
За удовольствия надо платить, за романтику тоже. Палатку можно и в городском парке поставить, если не оштрафуют, все это ерунда. Если потребуется, он понесет и рюкзак, и самого Матусевича. Да и любой из его партии понесет, даже Тапочкин. Тому, правда, нужна аудитория. А вообще человек живет в каждом, только надо уметь разбудить его.
На очередной точке Матусевич предложил:
– До просеки – километр. Может, срежем?
– Я тебе срежу! – пригрозил Князев. – Веди до конца. Проверю, как ты научился с компасом работать. И вообще, поторапливайся. У меня в десять разговор с базой.
Матусевич пожал плечами и пошел по азимуту. Что-то Князев его сегодня усиленно воспитывает. А рюкзак взять не догадывается. Надеется, что он сам попросит. Нет уж! Лучше пусть этот рюкзак сломает ему спину. Странно, раньше он думал, что устать – это значит запыхаться. А сейчас дыхание почти нормальное, а ноги как ватные. Зато когда сбросишь рюкзак, кажется, будто вырастают крылья. Ну, через час будем дома. А завтра отдых, и никуда не надо идти – даже трудно представить себе это.
Просека показалась неожиданно, как зверь на пути, хотя Матусевич думал, что до нее еще метров двести. Он увидел поваленные стволы, высокие пни и хотел сказать Князеву, что вот еще какая-то порубка, но вдруг сообразил, что это и есть просека и что маршрут окончен.
– Так, – сказал Князев, – мы должны были выйти к шестьдесят первому.
Он поглядел в обе стороны, но пикетов не было видно.
– Значит, не угадали! – огорчился Матусевич. Попробуй тут выведи восьмикилометровую линию точно метр в метр.
– Угадать мудрено! – согласился Князев. – Весь вопрос в том, на сколько не угадали. Давай прошагомерим до ближайшего.
Они пошли по просеке. Пикет оказался совсем недалеко. Номер его на затесе был как раз шестьдесят первым.
– Ну вот, срезал, да не в ту сторону! – сказал Князев, – Сколько метров?
– Семьдесят три, – сказал Матусевич, переводя шаги в метры.
– Ну, это ничего.
– Отдохнем? – с надеждой спросил Матусевич.
– Дома.
Матусевич подавил вздох и засунул под лямки пальцы.
Связь в партии была налажена четко. Главная их радиостанция – старенькая РПМС с белым медведем на щитке – находилась в горном отряде у прораба Жарыгина. Он окончил курсы радистов. Под карандашом его точки и тире складывались в буквы, буквы – в слова, а слова – в длинные циркуляры и срочные запросы, щедро рассылаемые экспедиционным начальством.
Все эти «входящие» Князев не принимал всерьез, был убежден, что они только засоряют эфир, жаловался, что бумажонки донимают его даже в поле, и обычно оставлял их без ответа. Жарыгин, где мог, составлял ответы собственноручно, а самые назойливые радиограммы попросту отказывался принимать: давал «гу-хор, ск» – вас плохо слышу, связь кончаю.
Были в партии еще три портативные радиостанции «Недра», по одной в каждом отряде. Они появились недавно, и Князев, обычно не доверяющий всяким непроверенным новинкам, сумел оценить их лишь месяц спустя. Теперь, чтобы знать, что делается в отрядах, не надо было мотаться по всему планшету или посылать нарочных с записками, отрывая кого-нибудь от дела.
«Недра» состояли из двух толстых телефонных трубок, настроенных на определенную частоту. Одна трубка находилась в отряде, вторая – на базе. Все три пары трубок были настроены по-разному, и переговоры велись через завхоза Федотыча. К нему стекались все сведения, а он передавал их Князеву.
Федотыч вначале терялся: забывал переключаться с приема на передачу, путал сроки, кричал в микрофон так, будто хотел достать до собеседника голосом, но потом приловчился.
Он оказался тщеславным и властолюбивым. Считал себя вторым лицом в партии, заместителем Князева по хозяйственной части, работу на рации, которую ему не оплачивали, называл «общественной нагрузкой» и очень гордился ею. Если же связь не ладилась, Федотыч мрачнел, ругал «этих сопляков» и прятал под тяжелыми бровями тревогу.
В экспедицию Федотыч попал случайно: увидел объявление, что требуются завхозы на выезд, махнул рукой на свой огород и старухины причитания и подался. Работа оказалась нехитрой: отпускать продукты, следить за порядком да хлеб выпекать. Князев, передавая ему склад, строго наказал:
– Смотри, Федотыч, перед бухгалтерией подотчетник я, но если чего при выверке не хватит, то пеняй на себя. В одних кальсонах домой поедешь!
– Та чего там, – отмахнулся Федотыч. – Не бойтесь, я вам недостачу не сделаю.
В свои шестьдесят два был он еще подвижен и крепок, дело знал, тайги не боялся и работал как будто честно, не воровал.
«Интересно, что там нового», – думал Князев и невольно прибавлял шаг. Какие они долгие, эти последние стометровки. И сколько их еще будет, холостых подходов и выходов из маршрута, которые становятся тем длиннее, чем дольше стоишь лагерем на одном месте.
Свернули на тропу. Матусевич деревянно переставлял ноги и часто ерзал плечами, сдвигал и раздвигал лямки. Князев шагал так, будто и не было позади двух десятков километров таежного бездорожья. Он и зимой не терял формы, бегал на лыжах, и икры были как железо. Двадцать – это так, прогулка. Ходили и по семьдесят за сутки, но такое выдержит не каждый.
Дюк тащился замыкающим, в пятку Матусевичу. Нос у Дюка распух, глаза сделались круглыми и большими, как у совы, и смотрели с жалобным удивлением, будто спрашивали: «За что?» Все живое казнит комар.
Показались березы с широкими темными кольцами содранной бересты. За ними на поляне у речки – три палатки: одна большая и по бокам две маленькие. Чуть поодаль – брезентовый навес над кухней. У костра возился Костюк.
Ну, кажется, все в порядке. Ничего за день не случилось.
И вдруг Князев увидел возле костра еще кого-то в белой куртке и в накомарнике с красным верхом, какие у него в отряде никто не носил. Дюк тоже учуял чужого и глухо заворчал, насторожив уши. Человек, завидя их, поднялся, и Князев узнал в нем проходчика Шляхова.
У Князева часто и гулко застучало сердце. Зачем он здесь? Кто его послал? Что случилось у горняков? Завалило кого-нибудь! Утонул кто-то! Разбился! Заболел! Господи, да мало ли что может случиться в тайге!
А Шляхов молчал, и глаз его не было видно за сеткой, и широкая фигура в тесной белой курточке ничего не говорила. И Князев, подойдя так близко, что Шляхов отшатнулся, спросил сдавленно:
– Ты зачем пришел?
– Здравствуйте, товарищ начальник! – сипло сказал Шляхов. – Я к вам, значит, с заявлением от всего нашего коллектива…
– Ах ты, елки зеленые! – вырвалось у Князева. Он отшвырнул молоток, вытер вспотевший лоб. – Ну выкладывай, что у вас там.
Шляхов достал из внутреннего кармана облезлый портсигар, вынул из него сложенную вчетверо бумажку и подал Князеву.
– Вот тут все написано.
На тетрадном листке Князев, машинально исправляя ошибки, прочел:
«Начальнику поисковой партии № 4 тов. Князеву от рабочих горного цеха. Заявление. Сообщаем в вашу известность, что прораб тов. Жарыгин не обеспечивает нас фронтом работ, ловит все время рыбу и не бывает на выработках совсем, и мы предоставлены сами себе, а мы приехали сюда за две тысячи километров работать, а не сидеть без дела. Еще сообщаем, что тов. Жарыгин занижает категории: вместо мерзлоты ставит талик и говорит, что так надо, иначе геологи премии не получат, а нам чужого не надо, но свое тоже не отдадим. Просим вас прийти и навести порядок. К сему…» Дальше шли подписи.
Князев прочел еще раз и ощутил знакомую щемящую досаду, которая появлялась всегда, когда он или сталкивался с чьей-либо «туфтой», или шел пустым маршрутом, или обнаруживал бессмыслицу в документации. Он сложил заявление, сунул его в сумку и поднял глаза на Шляхова.
– И давно это?
– Да уж, считай, ден восемь! – с сердцем ответил Шляхов. – Как поутрянке отстукает по рации, берет свой спиннинг – и до вечера. Ходили за ним, сперва по-хорошему просили, после ругаться стали, а ему хоть бы хрен, смеется: «Отдыхайте, говорит, план я за вас делаю!» Зла не хватает!
Он поднял сетку и шумно сморкнулся.
– Ничего, скоро у вас рыбы не будет, – загадочно сказал Князев. В нем росла слепая темная ярость и на Жарыгина, и на людскую непорядочность, и на самого себя, но он сдержался:
– Хорошо, завтра пойдем к вам.
Вот тебе и отдых, и камеральный день, и геологическая карта.
– Значит, порядок! – просипел Шляхов и заулыбался. – Угостим вас тайменьим балыком!
– Андрей Александрович, уже десять! – напомнил Матусевич.
В палатке было душно и темно от комаров. Князев торопливо смазал руки репудином и включил рацию.
– …тыре, три, два, один, – монотонно забубнил в ухо голос Федотыча.- Восток, Восток, я База, как слышите меня, как слышите меня, перехожу на прием.
– База, я Восток. Вас слышу. Прием.
– Здравствуйте, Андрей Александрович! – обрадованно закричал Федотыч. – Я уже минут пять вас зову. Вам тут три радиограммы есть, Жарыгин позавчера еще принял. Как поняли меня?
– Понял отлично, – сказал Князев. – Давай!
Две радиограммы были служебные, начальство требовало сводки, третья – Матусевичу: «Володя, мы ничего о тебе не знаем, почему не пишешь, страшно беспокоимся, телеграфируй. Родители».
– Ответы будете передавать? – спросил Федотыч.
– Я завтра иду к Жарыгину, – сказал Князев, – там на месте и отвечу. Да, кстати, горняки, когда последний раз приходили за продуктами, ничего не говорили?
– Как обычно. Взяли крупу, хлеб, молока я им дал десяток банок, еще чаю две плитки, ёх монах. А что у них там случилось?
– Да ничего особенного. – Князев помолчал немного, – Вот что, Федотыч, ты мне молоко не разбазаривай. Оно для маршрутов. Горняки и так аристократами живут, каждый день рыбу едят. И чаю много не давай, а то остальным до конца не хватит. Учти все это.
Князев выключил рацию, отсоединил антенну, ткнул под спальник надоевший парабеллум и пошел к кухне.
Матусевич сидел на корточках и, держа кружку под накомарником, громко швыркал горячий чай. Князев налил себе, сунул кружку под сетку и мелкими частыми глотками начал отхлебывать густой коричневый завар, обжигаясь, дуя, ослепнув от терпкого пара.
– Чай… человек, – с умилением сказал между двумя глотками Матусевич.
– Чай не пьешь – откуда сила? – подтвердил Шляхов. Он уже утолил жажду и теперь чаевничал не спеша, за компанию. Кто в тайге откажется от чая?
Втроем они незаметно осушили чайник, наполнили его снова и поставили на огонь – для ребят.
– Как вы там живете? – спросил Князев, угощая Шляхова сигаретой.
– Да ничего, ковыряем помаленьку, – усмехнулся тот. – Наше дело известное: бери больше, кидай дальше. Грунт тяжелый, мерзлый, зараза, руки себе все поотбивали.
– Эти двое новеньких норму делают?
– Ввыкают ребята. Обсмеешься: по-ихому сила есть – ума не надо. Шуруют в забое, будто трактор, земля дрожит, а проходки нет.
– Тут не смеяться, а помогать надо. Ты ведь старый волк, все секреты знаешь.
– Шурфы близко, так показываю…
– А как глубокий?
– Плохо идет. Водоотлив замучил. Сплошной капеж. Пока одну бадью отчерпаешь, вторая набегает. Гиблое место.
– Надо, Иван Сергеич, надо. Там очень интересная вещь намечается. Да, а рудишка на забое все та же?
– Та же. Чахотошная.
– Взрывник успевает за вами?
– Сейчас успевает, когда без работы сидим. А вообще двоих надо бы.
– Это я знаю, что надо двоих, – вздохнул Князев. – Но где его возьмешь, второго. Я этого-то еле уговорил, у соседей из-под носа сманил…
Когда Князев отошел, Шляхов спросил:
– Чего это остальных ваших долго нет?
– Они уже, наверное, пришли, – шепотом ответил Матусевич и придвинулся ближе. – Андрей Александрович ругается, если они рано приходят, говорит: «Опять пробежали галопом по Европам». Так они маршрут окончат и где-нибудь неподалеку отсиживаются, ждут одиннадцати, контрольного срока.
Стало прохладно. Над речкой копился белесый туман. В лесу была уже темь, но вершины гор алели. Неистовствовали комары.
– Во гады, – изумился Матусевич. – Когда же они спят?
– Они, сынок, в три смены работают! – ласково сказал Шляхов и, глянув в сторону просеки, оживился. – Кажись, Лобанов.
На тропинке показался высокий сутуловатый человек в светлой брезентовой робе и подвязанных к поясу болотных сапогах. Он сбросил у палатки рюкзак с торчащим из него промывочным лотком, подошел к костру и, приподняв сетку, скупо улыбнулся темным лицом.
– Здорово, Сергеич!
Было Николаю Лобанову тридцать три года. У Князева он считался ветераном, и, когда наставало время для многодневных контрольных маршрутов, Князев всегда брал его с собой. Знал, что в трудном деле надежнее напарника не сыскать. И только в «жилухе», где в магазинах торгуют водкой, терял Лобанов всякую власть над собой. Потому и не задерживался он долго ни на какой постоянной работе, потому и связал свою судьбу с геологоразведкой…
Он сел у костра под дым, утерся рукавом.
– Намантулился, как заяц в упряжке. Ручей в верховьях пересох, последние пробы за два километра к воде таскал… Чего пришел?
– Будто не знаешь, – серьезно ответил Шляхов. – По тебе соскучился!
– Идут! – сказал Костюк и перевесил на обгоревшей палке ведро с кашей поближе к огню. По тропинке резво шагали Высотин и Тапочкин. Поравнявшись с палатками, они дружным дуэтом воскликнули:
– Петру-ша, исть!
– Исть, исть! – подхватился Костюк и забренчал посудой. От этих чаем не отделаешься.
После взаимных приветствий Высотин сказал:
– Ну, давай, Петруша, почешем зубы, а то кишки к спине присохли.
– Мать наша – гречневая каша: не перцу чета, не прорвет живота! – ладно сплел Шляхов.
Костюк недружелюбно покосился на него: лишний едок. Верно говорят, что на чужой рот пуговицы не нашьешь.
Князев молча взял свою порцию и подсел поближе к дыму. В кашу попал комар, угодив в самое масло. Пока Князев гонял его по миске, туда налезло еще с десяток, и он, махнув рукой, стал есть прямо с комарами, стараясь только не глядеть в ложку. Вкуса они не перебивают – и ладно, а может быть, даже полезны. Вместо витаминов.
Остальные устраивались как могли. Матусевич сидел, поджав к груди острые колени, держал на них миску и старался одновременно уместить под накомарник и миску, и руку с ложкой. Высотин ел лежа, упершись локтями в землю и накрывшись курткой с головой. Тапочкин бегал с миской вокруг палаток, и ложка у его рта только мелькала. И лишь Лобанов и Шляхов сидели с храбро поднятыми накомарниками, намазав лицо и шею репудином. Кожа у них была дубленая и не боялась этой бесцветной жидкости со сладковатым запахом, от которой под пальцами облезала краска на карандашах, а пластмасса становилась липкой.
В полог не шел никто. Ужинали всегда вместе. И если кто запаздывал – знал, что без него не начнут. А не вернется кто-нибудь к контрольному сроку – тут уж не до еды. Всю ночь будут взлетать в небо сигнальные ракеты, а утром чуть свет – на поиски…
– Как успехи? – обратился наконец Князев к Высотину.
– Мы медведя видели! – похвастался Тапочкин.
– Да ну! – обрадованным голосом сказал Князев. – А габбро-долериты вы не видели?
Тапочкин смутился и повернулся к Высотину, ища поддержки.
– Не видели мы габбро-долеритов, – вяло ответил Высотин. – Наверно, их тут вообще нет. Уже почти месяц работаем, а ничего, кроме «горохов», не видим.
– Ну, ну, без паники! – сказал Князев, – Никуда они от нас не денутся.
Он неожиданно подмигнул Матусевичу, улыбнулся уголком рта и уже другим голосом спросил у Лобанова:
– А у тебя как?
– Пятнадцать проб намыл. Завтра докончу.
– Маршрут будете смотреть? – спросил Высотин.
– Надо бы, да темновато уже. Ладно, потом как-нибудь посмотрю.
– Так что, мы отдыхаем завтра? – спросил Тапочкин.
– Вы отдыхаете, – сказал с ударением Князев, – а мы с Иваном Сергеичем, – он кивнул в сторону Шляхова, – завтра уходим.
– А когда вернетесь?
– Послезавтра к вечеру. Задание я вам утром напишу.
– О-ля-ля! – пропел Тапочкин. Отдых без Князева ему нравился.
Костюк сложил в ведро миски, залил их водой, чтобы отмокали, в другом ведре начал заводить тесто для завтрашних лепешек. Тапочкин принес мешочек с фигурками и картонную доску, предложил Высотину:
– Сгоняем в шахмотья?
– Давай, только быстро. Спать хочется.
– Форы не дашь? – спросил Тапочкин, когда фигуры были расставлены.
– Перебьешься! – ответил Высотин и пошел пешкой от ферзя.
Матусевич подбирал щепочки, бросал их по одной в тлеющий костер и задумчиво смотрел, как они вспыхивают. Остальные молчали, глядели на огонь.
Легок на подъем полевик: где поставил палатку, – там и дом; переспал ночь – уже обжитое место, и оглянешься, уходя, на четырехугольник примятого мха с постелью из пихтового лапника, на черное пепелище костра.
Много таких безвестных ночевок разбросано по тайге. Умело и надежно вбиты колья, поодаль видны следы умного топора, надета на рогулину от давнего костра перевернутая банка – может, и сгодится кому-нибудь, кто пойдет следом, может, не в чем тому незнакомцу даже чай вскипятить. Наткнешься на такое – и потеплеет на сердце: здесь был свой. Догнать бы его, покурить вместе, подбодрить, предложить помощь… Нигде так не рад человек человеку, как в огромном таежном безлюдье.
Но у каждого из них где-то другой дом, главный. Там по праздникам пьют за его удачу, там ждут от него хотя бы писем, потому что сам он обещает приехать только «через годик». Да и то приедет ли?
А он, непутевый, обросший и усталый, сидит у костра, сдувает табачным дымком комаров и любуется игрой огня. Дорого ему это общее молчание, которое сближает не меньше, чем песня, и, хоть глаза слипаются и надо идти спать, чтобы восстановить за ночь силы для следующего дня, лень даже пошевелиться, сидеть бы и сидеть так, глядя в костер.
Но вот Шляхов закряхтел, поднялся, упираясь руками в колени, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Ноги гудят… Отбой, однако?
Князев стряхнул оцепенение, промолвил:
– Спать можешь в моей палатке. Только полога у меня лишнего нет.
– Та ничего, спасибо. Я с Колей под одним.
– Он со мной ляжет, – подтвердил Лобанов.
– Ну, как хотите, – пожал плечами Князев. – Петро, нам завтрак к восьми.
– А остальным когда? – спросил Костюк.
– Это уж вы сами договаривайтесь. Спокойной ночи!
У палатки Князев разулся, влажные войлочные стельки и портянки разложил на крыше с той стороны, где уже вставало из-за гор солнце. Снял накомарник, повесил его на колышек у входа и, отмахиваясь от комаров, нырнул в полог. Сидя на нарах и касаясь головой провисшей марли, он тщательно заправил со всех сторон края полога под спальник, потом принялся за комаров.
Он хлопал в ладоши, настигая тех, что летали, а сидящих на стенках чуть придавливал к марле и раскатывал, со злорадством ощущая, как сминаются мягкие комариные тельца и продолговатыми катышами падают вниз.
Последний комар оказался неуловимым. Он вился в дальнем углу, а когда Князев привстал и подкрался рукой, – увильнул, сделался невидимым и торжествующе заныл где-то возле уха.
– Погоди, паразит, не уйдешь! – прошептал Князев и начал раздеваться. Стащив брюки и рубаху, он свернул их, сунул в изголовье, влез голыми ногами в прохладный вкладыш, лег, вытянулся и глубоко вздохнул.
Вот и все. Теперь можно отдыхать. Все-таки это здорово придумали люди – отдыхать лежа. И марля – тоже удачное изобретение. Ишь, как облепили полог с той стороны. Вообще-то можно поучиться у комаров настойчивости и бесстрашию. Жутко представить, какие они были бы, если наделить их человеческим разумом.
Он закрыл глаза и увидел: плотно сомкнутыми рядами двигалось неисчислимое множество странных существ – колченогих, носатых, покрытых густой короткой шерстью, с радужными щитками крыльев за спиной, с тонкими подтянутыми животами. У них были круглые выпуклые глаза, полные холодной решимости и равнодушной жестокости. Они приближались, неотвратимые, как конец, и крылья их позванивали: дзнн, дзнн…
Князев вздрогнул и приоткрыл один глаз. На голое плечо ему садился комар. Скосив зрачки, Князев следил, как комар потыкал длинным хоботком, ища, где повкуснее, присел на изломанных паутинках ног, дрогнул крыльями, приподнял острое брюшко и впился. Князев осторожно подвел два пальца, ухватил его за крыло и смял.
Черт возьми, так и уснуть можно. А надо бы обдумать одну штуку, потому что завтра не будет времени. Но почему завтра? Ведь уже «сегодня». Хотя завтра тоже будет не до этого, Жарыгин – человек скользкий. Видно, мало его в том году на бюро чихвостили. Нет, товарищ Жарыгин, теперь вы так просто не вывернетесь. Теперь мы знаем, что ваши обещания – как столовская сытость: на два часа. Теперь разговор будет коротким.
Ладно, к черту Жарыгина! Может быть он, Князев, сам виноват, что допустил до этого. Работу ведь с него спросят.
Под пологом было достаточно светло – как в пасмурный день. Князев жирно продлил на карте в обе стороны нарушение каньона, потом стал наносить геологию по маршруту.
…В шестиместке наперебой раздавались частые хлопки, затем Матусевич удовлетворенно сказал:
– Ну вот, десять минут аплодисментов – и в пологе ни одного комара!
Тапочкин кряхтя стаскивал сапоги, Левый снял легко, а в правом протерлась сзади подкладка, скрутилась в жгут. Упершись в каблук босой ногой и покраснев от натуги, он обеими руками тянул носок.
– Я тебя, чудака, предупреждал: вырви подкладку сразу! – посмеивайся Высотин, устраиваясь в пологе. – Теперь придется сапог резать, а за новые уже хошь не хошь надо платить.
– Ну и заплачу! – огрызнулся Тапочкин.
– Слышь, парень, нож у меня в чехле у входа висит! – поддержал потеху Шляхов. – Только смотри ногу не покалечь, режь изнутри.
– Идите вы все знаете куда! – закричал Тапочкин и с ожесточением дернул. Что-то треснуло, и сапог отлетел.
– Ну, ты здоровяк! – сказал Лобанов. – Тебя под вьюком пускать можно!
…Князев отбросил карандаш, плотно прижал ладони к слипавшимся глазам. В отяжелевшей голове мельтешили обрывки мыслей, ускользающие и несвязные. Что-то не получалось ничего. На планшете широкое поле «горохов», подстилаемых полосой туфов, тянулось до омерзения ровно, упираясь восточным флангом в еще не опоискованное белое пятно. У нарушения «горохи» сползали к северу, как он и раньше заметил, но линия сместителя при этом рисовалась юго-западней, и габбро-долериты оказывались далеко в стороне. А если попробовать провести нарушение по этому прямому ручью?
Князев всухую умыл лицо, крепко потирая лоб и щеки, и опять взялся за карандаш…
В шестиместке, предвкушая отдых, еще не спали. Рассказывал Высотин:
– Подошли мы к обрыву, а он крутой, ну почти отвесный, а под ним снежник. Сели на край скалы, ноги свесили, сидим курим. Тайга под нами, ветерок в лицо, комаров нет – благодать! Жаль, что аппарат с собой не взял, я все мечтаю в накомарнике на снегу сфотографироваться и старикам послать, мол, вот как у нас бывает.
Вдруг вижу – Тапочкин сигарету выронил, рот открыл и побелел весь. Я глянул вниз – а там мишка к снегу топает. Здоровый, собака, весь какой-то облезлый, и прямо под ту скалу, где мы сидим. Тапочкин мой развернулся и на брюхе ползком, ползком – метров сто мох пахал, а потом поднялся да как чесанет! Я думал – все, до Тунгуски его не остановишь, законно! Еле догнал. А он трясется, шепчет: «Уйдем отсюда скорее!».
– Чего ты треплешься! – возмутился Тапочкин. – Ничего я тебе не шептал, ты сам ко мне первый шепотом обратился!..
– В общем, оба в штаны наложили! – вмешался Лобанов. -Сознайтесь, чего там, дело прошлое.
Лениво посмеялись, позевывая. Шляхов сипло кашлянул, повернул к пологу Высотина большую косматую голову:
– Есть тут мишка. Возле наших выработок давеча ходил один. Тоже, видать, здоровый, след вдлинь двумя руками не накрыть. По отвалам потоптался, стенку сверху обрушил и ушел.
– Похозяйничал, значит! – вставил Лобанов.
– Да, вроде того. Порядок навел. И вот решили мы самострел поставить. Огородили жердями с трех сторон четыре лесины, как загон, накидали туда рыбы, приладили мою бескурковку, стволы жаканами зарядили, а к спускам привязали жилку капроновую, миллиметровую, и протянули поперек загона. Рыба протухла, вонища кругом – за километр, должон прийти Михайло Иваныч. Он тухлятину любит, издалека чует!
– Вы сами-то под этот самострел не попадете? – спросил с насмешкой Лобанов.
– Ну, прямо, сами же строили, место все знают. А кто забудет, так Федька над входом фанерку прибил и череп нарисовал, дескать, не суйся! Ну, а мишка-то, он без понятия, грамоте не обучен! – И Шляхов, довольный своей шуткой, всколыхнул густым хохотком марлю.
– А мясо у них вкусное? – спросил Тапочкин.
– Мясо, сынок, доброе, сладкое, вроде оленьего, только покрепче. Варить долго надо.
– Ясненько, – пробормотал Тапочкин, хотя оленину он тоже не пробовал.
– Так ты нам крикни по рации, когда свежатина будет,- сказал Лобанов. – Придем в гости.
– Приходите, коли с поллитрой. А то к концу сезона забудешь, как она и пахнет…
– Эх, засосать бы сейчас с устатку пятисоточку! – восторженно воскликнул Тапочкин, – А, Коля?
Лобанов молчал.
– Ух и напьюсь же я в первой забегаловке! – радостно пообещал Тапочкин. – Отмечу свое возвращение в цивилизацию.
– Не забудь сухарей для вытрезвителя насушить! – посоветовал Высотин.
– Там не кормят, там наоборот! – тихо сказал Лобанов. И ему вдруг привиделись застиранные занавески столовой, где валяются под столиком порожние бутылки и в многоголосом угарном гомоне вспыхивают резкие, как удар ножа, выкрики. Его узнают, не дадут уйти. Начнутся долгие уговоры, взыграет чуткое к обиде хмельное чванство: «Ты что, не уважаешь?» И придется выпить первый стакан, а там будет уже все легко и просто, и все дозволено, сам черт не брат, и «пей, ребята, я угощаю!» – и закрутятся, завертятся перед глазами тарелки, лица. А потом сухость похмельной тоски, разламывающая голову дурнота, отвращение ко всему – и опять: «Пойдем, кирюха, полечимся!» Эх, пропади оно пропадом! Протянуть бы как-нибудь после поля пару месяцев, удержаться, а там Александрович обещал снова в тайгу отправить…
Матусевич думал о другом. Он лежал с широко открытыми глазами и видел, очень отчетливо видел, как в закопченном ведре булькает густая похлебка из медвежатины, а он сидит рядом, оглаживает приклад карабина и небрежно рассказывает о недавней схватке с хозяином тайги.
Кончался день – ничем не примечательный, один из ста в поле. То, что могли найти, – не нашли. То, что могло случиться, – не случилось. Самый обычный день.
Похрапывал у стенки Костюк, равнодушный ко всему, кроме жратвы. Вдали кукушка щедро отмеряла кому-то безбедные годы. Комарье мягко билось о полотнище палатки, как моросящий дождик.
– Еще одна отметочка в табеле выходов, – вздохнул Высотин. – Еще одну восьмерку заработали. Ну, ничего, мы сознательные.
– Чем это ты вдруг недоволен? – холодно спросил Лобанов. – Ты же итээр, ты же лучше нас знаешь, что в поле день ненормированный. За дождь тебе тоже восьмерки идут.
– Вам-то, повременщикам, восьмерки, а нам – полтарифа! – сказал Шляхов. – Как дождь, так актированный день. Для нас это – хуже нет. Все вкалывать приехали, а тут сиди.
– Сергеич, слышь? – позвал Высотин. – Что же теперь Жарыгину будет?
– Тебе-то зачем?
– Ну так, из любопытства. Может, сам когда-нибудь на его месте окажусь.
– Мало хорошего – на его месте оказаться. Не позавидуешь…
– Я тебя не понимаю, – сказал Высотин, – Вроде, жалеешь его и сам же на него жалобу принес.
– Чего тут не понимать? – спокойно сказал Шляхов. – Ясное дело, жалко. Потому и пошел. Кто другой, так по злобе али по глупости еще от себя подбавил бы чего. Князев и без того на расправу боек, а тогда уж и вовсе гаси лампу. Рубанет сплеча – и нет нашего Жарыгина. Поставят над нами командовать какого-нибудь разлемзю-недоделыша, пока к нему приноровишься да приглядишься, сезон долой. А Жарыгин – он какой ни есть, да свойный, с ним жить можно. Пужанет его Князев для острастки – и делу конец.
Шляхов протяжно позевал, добавил:
– Князева-то я давно знаю, еще на Курейке вместе работали. Он тогда совсем молодой был, гордый такой ходил, как петух. Но рабочего человека понимал. Больше с начальством лаялся. Девки там за им убивались – страшный суд!
– Ну, а он? – приподнялся на локте задремавший было Тапочкин.
– Он их не сильно праздновал. Все кралю свою, говорят, ждал.
– Эх, как же это он такие возможности упустил! – прищелкнул в досаде пальцами Тапочкин. – Я бы на его месте не растерялся. А та небось симпато пацаночка, а? – Он чмокнул губами. – Бутончик, небось?
– Красивая, – сказал Лобанов.
– Ты-то откуда знаешь? – усомнился Тапочкин.
– Видел у Александровича фотографию, давно, правда. Красивая баба. Я сперва подумал – артистка из кино.
– Сюда бы ее сейчас, – захихикал Тапочкин, – к нам в палатку, а?
– Да она с таким, как ты, под наркозом не ляжет, – с презрением сказал Лобанов. – И вообще, кончайте базарить. Вот Князев услышит!
Но тот уже ничего не слышал – спал. Пикетажка соскользнула с его груди и угловато оттопыривала марлю полога. Последняя страница, исчерченная схемами, была заложена карандашом.
Ему снилось, что прилетел вертолет, а он захватил его и переделал на буровой станок. Откуда-то взялся Жарыгин, грозил, кричал, что будет жаловаться. Арсентьев тоже был с ним, улыбался зловеще и качал головой. «Плевать, – думал Князев. – Пробурю скважину и дам месторождение. Все остальное неважно. Победителей не судят».
А над тайгой в комарином звоне снова висело яркое полярное солнце.
В горном отряде разговор был действительно коротким. Не было даже схематического плана выработок, шурфы задавались вслепую, бессмысленно, бестолково. Жарыгин – красивый мужчина со смуглым испанским лицом, в щегольской светлой штормовке, вначале пытался шутить, потом посерьезнел, сказал:
– Брось! Ну, бывает, увлекся, ты мою слабинку насчет рыбалки знаешь, а тут – так вообще. Ленки на пустую банку кидаются. Ну чего ты? Не такие деньги в землю зарывают. Давай задел, перебазируемся, нагоним все, ты меня знаешь.
– Теперь знаю, – ответил Князев. Внешне он был очень спокойным, даже сонным каким-то. Кричать, ругаться было бессмысленно – потраченного времени не вернешь.
По тропинке в лагерь Жарыгин шел сзади, Князев слышал его учащенное дыхание – отвык ходить, стервец… На одном из поворотов он забежал вперед, взял Князева за рукав, искательно забормотал, заглядывая в глаза:
– Андрей, мы же с тобой не первый год замужем, а? Люди и не такое делают… Я же половину рыбы все равно тебе отдам!
Князев сверху вниз поглядел на Жарыгина, сощурил светлые бешеные глаза.
– А где делить будем?
– Это как? – Жарыгин моргнул.
– Где делить будем, спрашиваю? Здесь или в Туранске?
– А что?
– А то, что возить твою рыбу нечем.
– Как нечем? А вертолет?
– Мы не рыбозавод, авиации не за перевозку рыбы платим.
Жарыгин, мучительно кривя улыбкой небритую щеку, поводил застежкой-«молнией».
– Значит, так? Не ожидал от тебя… Ну ладно… – Он бросил руки вниз. – Но попомни мои слова: не все тебе князем быть. И тогда я первый в тебя камень брошу.
– Хорошо, – сказал Князев, – учтем. И давай, раз уж мы выяснили отношения, договоримся: как только вернемся с поля, подавай заявление. Вместе нам не работать.
Жарыгин давно был ему неприятен – после той истории, когда жена его ходила беременная и не смогла поехать с ним в поле, а он в открытую жил с молоденькой воротовщицей. Вмешиваться в такие дела не хотелось, уж очень противно было, Князев лишь решил на будущее в отряд Жарыгина женщин не брать.
Водились за его прорабом еще кое-какие неприглядные делишки, поговаривали, что принуждает он горняков, из тех, кто потише, делиться с ним за приписку категорий, но поймать на таком трудно, а документация у него всегда была в порядке. Да, на многое приходилось закрывать глаза, жаль было лишаться хорошего прораба, который владел великим умением ладить с горластым племенем сезонников-сдельщиков, но то, что случилось теперь, выходило за всякие рамки.
Когда подошли к лагерю, решение созрело: горняков расформировать по поисковым отрядам, Жарыгина направить в Западный отряд к Афонину, пусть в маршрутах сбросит лишний жирок, а взамен… Кого же взять взамен? Есть там один паренек, прилетел из Красноярска перед самым выездом в поле. Ни трудовой книжки не было, ни справок – только диплом и какая-то бумажонка из управления. Младшим техником оформили… Как его фамилия? Черт, вылетело из головы… Придется взять его, больше некого, кадровых нельзя трогать. Как же его фамилия? Заблоцкий, кажется. Да, Заблоцкий.
Известие о том, что часть горняков вольется в его отряд, Афонин воспринял без энтузиазма, но и не протестовал. Голубые глаза его не изменили своего выражения и тогда, когда Князев рассказал про Жарыгина. «Не все коту масленица», – поддакнул он. Но когда речь зашла о Заблоцком, Афонин оживился.
– Странный он какой-то. То анекдоты весь вечер травит, мы за животы держимся, то вдруг скиснет, уйдет на речку, сидит камушки швыряет… Привез сигареты болгарские, но не жадный, мы их за два вечера раскурили. А вообще забавный парень. Такие теории мне развивал! Послушать его, так нас всех давно разогнать надо.
Князев насмешливо сморщил нос:
– Рыбак-теоретик? Молодой специалист категории «Г»?
– Какой там молодой, – перебил Афонин, – ты что? Без пяти минут кандидат наук, вот он кто!
Заблоцкому давно уже ничего не снилось. Он не просыпался среди ночи, пытаясь понять, где находится (последнее время почти не случалось дважды ночевать на одном и том же месте). Не пугал криками случайных соседей по койке. Не вздрагивал всем телом, не вскакивал, не боролся с удушьем, а потом, разорвав паутину сна, не лежал разбитый и бессонный до самого утра, боясь сомкнуть веки, чтобы это снова не повторилось.
Чаще всего ему снился институтский конференц-зал, где на одной стене висели портреты вождей, на другой – бородатых академиков, на третьей – фотографии лучших людей института. Сбоку от длинного стола президиума стояли решетчатые стенды, на которых были развешаны карты, диаграммы, таблицы – иллюстрационный материал, необходимый при защите.
Он стоял возле трибуны, как рапиру, опустив к ноге указку, и отвечал на вопросы. Четкий, лаконичный ответ, короткий выпад, шумок одобрения в зале – и рапира застывает у ноги до следующего вопроса. Его день, его торжество, победный финал его диссертации. Но вот из дальнего ряда встает человек без лица и задает один-единственный вопрос. Он не понимает его, пытается переспросить и не слышит собственного голоса, а зал вдруг взрывается громовым хохотом, кругом одни раззявленные рты. Как по сигналу, вверх взлетают десятки черных шаров, и он понимает, что это провал, позорный провал…
Иногда он видел Марину и Витьку.
Витька протягивал к нему руки с нежными подушечками ладоней и спрашивал нетвердо: «Папа, куда ты идешь, папа?» Он брал сына на руки, вдыхая теплый запах его белых волос, подбрасывал, и оба счастливо смеялись. Он делал Витьке «мотоцикл» и «паровоз», но в это время громко стучали в дверь. Он оставлял сына и шел открывать – за дверью никого. Возвращался в комнату – вместо комнаты бесконечный коридор, освещенный редкими, уходящими вдаль огнями. Неистово и гулко он бежал по этому коридору, а впереди, не приближаясь и не удаляясь, стоял с опущенной головой Витька и тихо плакал: «Папа, куда же ты уходишь?»
Это был самый страшный сон.
Марина снилась такой, какой была очень давно, в первые месяцы их любви. Они бродили по осеннему парку и собирали листья. Он все порывался взять ее на руки, она с улыбкой ускользала. Он звал ее «Ри», она его – «Аль». Иногда она была задумчивой, иногда веселой, утром он забывал подробности и помнил только ее неясный облик. Но такой, как в последний год – крикливой и неумной, – она не снилась никогда.
И еще расспросы начальства – кто такой? откуда? где работали? почему без трудовой книжки? – бесконечные расспросы сначала в Красноярске, потом здесь, у этого лысого в кабинете. Господи, да не шпион, не уголовник, ведь согласен кем угодно…
Теперь все прошло. Он жил бездумной мускулистой жизнью, делал, что скажут, и не просто делал, а старался. Старания его принимались как должное, но это не обижало его, напротив, он радовался, что узнает все постепенно, снизу. Он никогда не работал в геологической партии, с третьего курса знал тему своей дипломной, а впоследствии и диссертационной работы, на студенческих практиках помогал шефу и собирал материалы для себя, и теперь ему все было в новинку. Он старался вести себя тихо, но с самого начала не сдержался, возразил Афонину, который нес явную ахинею, и в пылу раскрылся. Теперь он жалел об этом, в его планы не входило распространяться о прошлом, до этого никому нет дела. Со временем он займется чем-нибудь интересным, есть же у них в экспедиции какая-нибудь тематическая группа, словом, будет служить геологии по-прежнему, но в ином качестве. А пока надо все начинать с азов.
Ты изучил труды Смирнова, Билибина и других корифеев металлогении, знаешь петроструктурный и люминесцентный методы, читаешь «с листа» дебаеграммы, способен мыслить категориями регионов, а что с того? Здесь нужны твои ноги, плечи, умение ходить по компасу. Что микроскоп! Надо с помощью обыкновенной лупы прямо на обнажении поставить горной породе точный диагноз, иначе осмысленный поиск превратится в возню слепых котят. Что выводы, обобщения и прогнозы, если ты до сих пор не умеешь наматывать портянки и не можешь предсказать погоду на завтра. Кажется, ты забыл, что полевая геология – тоже наука?
Перебравшись в отряд Князева, он выпросил у завхоза моток веревки, сплел гамак и перенес туда постель и полог. Поздно вечером, когда изнемогшая от чая и анекдотов братва расходилась спать, он, тихо покачиваясь, выкуривал последнюю сигарету. Покачивалось светлое небо, бледные звезды, мелкие ночные облака, ветви над головой. Незаметно он засыпал, и ему ничего не снилось.
– Что же вы мне сразу не сказали? – хмуро спросил Князев. Он чувствовал себя одураченным. Узнают в экспедиции – засмеют. И вообще, за каким чертом этот без пяти минут кандидат приехал в тайгу?
– Вы же не спрашивали, кто я и что.
– А вы сами не могли сказать?
– Зачем? Я приехал работать по специальности, должность меня устраивает, а до остального никому нет дела. Вы начальник партии, я младший техник, каждому свое.
– Ну что ж, – сказал Князев, – я вам в друзья не набиваюсь.
Заблоцкий хмуро стоял перед ним, смотрел в сторону, и Князев, досадуя, что хорошего разговора не получилось, добавил:
– А гамак уничтожьте! Приедет кто-нибудь из начальства – не база партии, а дача. И вам полезно в общей палатке пожить.
Заблоцкий усмехнулся уголком рта, молча кивнул и отошел.
Вселение Заблоцкого обитатели шестиместки встретили, по словам Тапочкина, с чувством глубокого удовлетворения.
– Я думал, тебя к нам на палке не притащишь, – сказал Лобанов.
– Ложись возле меня, – сказал Матусевич.
– Э, нет, – закричал Высотин, – науку производству! Я тоже хочу рядом с ученым полежать!
– Закон, – подтвердил Лобанов. – Ложись между нами. У нас этих… десертаций – как у Жучки блох!
Пытаясь сохранить непринужденную улыбку, Заблоцкий пристраивал на общих нарах свою постель. Над головой его проносились короткие реплики, начиненные двусмысленностями, а он как солдат, застигнутый перестрелкой на ничейной территории, жался к земле, ежесекундно ожидая прямого попадания. Он понимал истинный смысл этой, казалось бы, невинной игры.
«Так вот, дорогой товарищ, – говорили ему, – ты, возможно, талант, будущее светило науки, но нам до этого нет дела. Ты наш напарник в маршрутах, мы должны доверять тебе, а перестанем доверять – пеняй на себя…»
На следующий день все повторилось. Заговорили об ученых, и Высотин, ядовито посмеиваясь в скудную бороденку, сказал:
– Можем предложить несколько актуальных научных тем: «Влияние северного сияния на рост перьев молодого рябчика»…
– «Комары и их роль в народном хозяйстве», – добавил Тапочкин.
– «Почему нет водки на луне», – пробасил Лобанов.
Вмешался Матусевич и попытался свести все к шутке, но Заблоцкий уже не владел собой. Рванув спальник, он вскочил и заорал:
– Да отвяжитесь вы все, черт бы вас побрал! Не ученый я! Бросил, завязал, понимаете?!
Все стихли, потом Высотин пробормотал: – Между прочим, от нервов помогают бром и хвойные ванны…
Через несколько дней после прихода горняков Князев, идя к реке умываться, обнаружил, что валун, на котором все это время лежали его мыльница и зубная щетка и с которого так удобно было черпать воду, вдруг оказался на берегу. Он окликнул Высотина.
– Видел, как вода упала? Еще день-два, и придется все барахло до Тымеры на себе тащить.
Высотин подошел поближе, поскреб бороденку.
– В самом деле…
– Черт-те что, – сердито сказал Князев. – Давай, Илья, собирай народ, проверьте лодки, загружайтесь и после обеда отчаливайте.
– Как же последние маршруты?
– Беру на себя. Оставите клипер-бот, через пару дней мы к вам присоединимся. Лагерь разобьете в устье Деленгды.
– Ладно, – сказал Высотин и заторопился. Ему нравилось распоряжаться. Он только спросил:
– С кем вы останетесь?
– С Заблоцким.
– Сказать ему?
– Не надо, я сам.
– Так вот, товарищ Заблоцкий, – начал Князев, натянуто улыбаясь, – маршрутить будем вместе.
Заблоцкий чуть склонил светловолосую, коротко остриженную голову, в широко расставленных зеленоватых глазах его мелькнула усмешка.
– Большая честь для меня.
– Погляжу, чему вы там у Афонина научились.
– Заранее могу предупредить – почти ничему. Немножко радиометрии, а в основном бродил по ручьям и отбирал гидропробы.
– А маршруты?
– Товарищ Афонин не счел нужным.
– Ну, елки! А вы чего молчали?
– Выполнял указание. Начальству выше, ему видней, оно знает, оно умней.
– Эх вы, геолог! – с сердцем сказал Князев. – Ну ладно. Придется вас натаскивать.
Заблоцкий прищурился.
– Насколько мне известно, термин «натаскивать» применим к молодым охотничьим собакам.
– К молодым специалистам он иногда тоже применим.
– Ну что ж, мне, в общем-то, все равно. Когда начнем?
– Завтра, – ответил Князев и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Утром они ушли в двухдневный маршрут.
На первой же точке Князев буркнул:
– Становитесь за моей спиной и смотрите, что пишу.
До полудня работали споро и молча, обнажений не было, километры так и летели. Потом начали попадаться скальные выходы. Князев повеселел, колотил молотком налево и направо, показывая образцы, рассказывал, что к чему. Заблоцкому понравилось, как он объясняет – кратко и толково, самую суть.
На привале Князев вдруг спросил:
– У вас опубликованные труды есть?
– Есть, – ответил Заблоцкий и насторожился.
– Не встречал. А о чем?
– Да так, разное.
– А все-таки?
– Металлогения гранитных массивов.
– Украинский кристаллический щит?
– Да.
– Трудно публиковаться?
– Не труднее остального.
– Я не для разговора спрашиваю. Меня эта кухня в самом деле интересует.
Заблоцкий промолчал.
Позже он шагал за Князевым и грустно усмехался: э, нет, дорогой Андрей Александрович, вы, возможно, неплохой парень, и я понимаю, что Заблоцкий для вас белое пятно, но на ваши уловки я не поддамся, на откровенность вы меня не вызовете…
Он шагал и легонько посвистывал. Грустная мелодия песни о маленьком слабом цветке, растущем в трущобах Гарлема, разносилась далеко, и тайга притихла, слушала. Мелодия была ей сродни.
Закинув руки за голову, Заблоцкий лежал на спине и глядел прямо перед собой в светлое ночное небо. Легонько повизгивал, во сне Дюк. Рядом спал Князев, тихий, как младенец. Здоровые легкие, здоровая носоглотка, здоровый дух в здоровом теле, ни тени сомнения. Везет людям…
Так вот, уважаемый Андрей Александрович, публиковать научные статьи можно и в институтском ежегоднике, и в республиканских журналах, и даже в центральных – было бы о чем писать. У него было о чем, и до конца аспирантуры оставался почти год, но дома…
В ту гнилую дождливую зиму Марина почти не работала: у Витьки ангины чередовались с катарами, он стал совсем слабеньким, они покупали ему на базаре апельсины и сизый молдавский виноград, а сами перебивались картошкой. Марина ушивала платья и молчала, губы ее постоянно кривились от невысказанного презрения. Впрочем, иногда ее прорывало. Тогда она вспоминала и своего первого жениха Вовушку, который теперь вместе с женой в загранкомандировке (я могла быть на ее месте!), и Ритиного мужа, который уже два года кандидат и получил квартиру, если бы ты не был размазней, ты давно мог бы добиться, чтобы твоя семья жила по-человечески, зачем тебе семья, зачем тебе ребенок, зачем ты испортил мне жизнь, о какая я дура, поверила твоим сказкам, мама так была против!
Надо было заткнуть рот ей, ее мамочке, ее подругам, и он отмахивался от своего научного руководителя, который убеждал его, что спешить надо медленно.
Нужны были массовые замеры на федоровском столике (оптический прибор для исследования кристаллических веществ), около тысячи замеров и кропотливая их обработка. Но он решил, что идея скажет сама за себя.
Предварительный доклад на ученом совете должен был состояться осенью, он попросил перенести его ближе, на весну. За лето он подгонит все хвосты и осенью будет защищаться.
Был пасмурный майский день с тихим и теплым дождиком, и он, чтобы не испортить свой единственный выходной костюм, надел «болонью». Во дворах особняков бело-розовым цветом вскипали сады, улицы пахли медом. Он четко запомнил и этот дождик, и цветенье садов, и гулкую прохладу вестибюля, и натертый паркет в конференц-зале, и старомодный лиловый галстук председателя совета.
Докладывал он спокойно и сухо, слушали его с интересом. Зачитали отзывы. Начались вопросы. И тут он почувствовал липкий страх, вспотели ладони, он стал сбиваться и путаться. Невнятность ответов влекла новые вопросы, более острые и заковыристые. Он вспылил. Его одернули. А дальше он уже плохо помнил происходящее, в памяти остались лишь краткие определения: «неубедительно», «недобросовестно», «прожектерство», «дискредитация идеи»…
Во время перерыва его окружили, успокаивали, говорили, что ничего не потеряно, что еще есть время – он никого не слушал, в ушах тонко звенело. Он не помнил, как очутился дома. Остановился посреди комнаты, рванул галстук. Стены, мебель глядели с ядовитой Марининой усмешкой. В открытое окно лился все тот же предательский запах меда.
Бежать отсюда! Бежать куда глаза глядят – от причитаний Марины, от этого липкого запаха! Плевать на аспирантуру, на трудовую книжку…
Витька был в яслях. На спинке кровати висела его байковая пижамка в красный горошек. Он поднес курточку к лицу – она пахла безгрешным, детским. Перехватило дыхание. Он бережно завернул курточку в газету и положил в чемодан, рядом с документами. На столе оставил записку: «Уезжаю надолго. Береги сына». Оглядел в последний раз комнату. Споткнулся взглядом о разбросанные Витькины игрушки. Взял чемодан. Кранты! Покатился колобок… Когда он сюда вернется, кем, да и вернется ли?
Потянулись долгие железнодорожные перегоны.
Придя в себя, он глядел в окно и казнился: ну что, идиота кусок? Что ты этим доказал и кому? Только себе хуже сделал… Но возвращаться уже нельзя было. Это выглядело бы полным, окончательным поражением.
За окном вверх-вниз прыгали провода, проплывала мимо Россия. Поезд уходил на восток, все дальше от московского времени.
На базе было пустынно и тихо. От палаток остались одни жердевые каркасы. У тропинки, ведущей в пекарню, валялся резиновый сапог с порванным голенищем. Между ошкуренных берез покачивались на ветру чьи-то подпаленные снизу кальсоны. К стене домика прислонилось длинное удилище без лески.
Заблоцкий, чертыхаясь, маленьким ручным насосом накачивал клипер-бот. Крутобокая оранжевая туша с гофрированным днищем надувалась медленно. Князев сносил к воде груз и, проходя мимо, ткнул в борт кулаком.
– Качайте, качайте. Чтоб звенело!
Заблоцкий качал. Не внушала ему доверия эта лодчонка из прорезиненной ткани, через которую просвечивало солнце. Напорется на камень – и дух вон. Хрупкими и ненадежными казались складные дюралевые весла. Но сомнения эти он держал при себе. Князеву, в конце концов, видней, на чем плыть. Только интересно, как поместятся и груз, и они сами. Груда вещей на берегу все растет.
Зазвенело наконец. Заблоцкий поднатужился, поставил лодку на голову и понес к речке. Уже на воде, отводя клипер-бот за береговые камни, он подивился его легкости и ничтожной осадке. Весь на плаву, пузырь эдакий. А нос загнут, как у пироги.
Грузили вместе. Заблоцкий подавал, Князев укладывал. На дно постелил сложенный вдвое брезент, на нем развернул свою палатку-одиночку и спальный мешок. Сверху принялся ставить банки с консервами.
Сквозь резиновые сапоги Заблоцкий чувствовал, как холодна вода, и обреченно думал, что купание предстоит не из приятных. В неизбежности купания он не сомневался. Слишком уже необычно загрузил Князев лодку – всю тяжесть сосредоточил на носу и в средине, а кормовой отсек оставил пустым. Только потом Заблоцкий понял, что корма – для них самих.
Когда все было уложено, накрыто брезентом и увязано, появился запыхавшийся Федотыч. Он долго сокрушался, что опоздал и не помог, потом стариковской рысцой сбегал к складу и принес копченого ленка – на дорожку.
Заблоцкий сел на тугой борт, Князев, подтянув голенища к поясу, вывел лодку на глубину, толкнул ее и с разбегу прыгнул на корму. Лодка боком выходила на течение. Дюк залаял и пустился по камням вдогонку.
– Давайте на весла, – сказал Князев. – Грести-то умеете?
Лодка была уже на средине. Князев коротко подгребал кормовым. Видя, что хозяин уплывает, Дюк заскулил и полез в воду.
– Пошел, пошел! – в два голоса закричали Князев с Заблоцким, и Федотыч на берегу взывал: «Дюк, Дюк, на!» А Дюк уже плыл, пофыркивая и прижав уши к голове. Он взял наперерез, но не рассчитал, лодка проскользнула мимо на расстоянии прыжка. Дюк отчаянно работал лапами, однако разрыв между ним и лодкой медленно увеличивался. Глаза у Дюка сделались страдальческими.
– Не мучьте собаку! – воскликнул Заблоцкий, но Князев и без того уже разворачивался. Несколько мгновений – и Дюк, укрепившись на брезенте, потчевал своих спасителей отменным душем.
Неподвижная фигура завхоза скрылась из виду.
Грести было неудобно. Перемычка, на которой сидел Заблоцкий, была узкой, он все время соскальзывал с нее, откидываться назад при гребке мешал груз, пятки не доставали до кормы и в поисках упора елозили по днищу, пока не наткнулись на сапоги Князева. Берега относило назад, на отмелях камни под водой сливались в длинные нечеткие мазки.
– Отдыхайте пока, – сказал Князев. – Еще успеете намахаться.
– Дальше плесы?
– Дальше шиверы. Но если не грести, не обгонять течение, лодка окажется неуправляемой. Шмякнет о камни, и будем пузыри пускать. Утонуть, может, не утонем – там мелко, но груз…
– Я плаваю как топор, – предупредил Заблоцкий.
– В случае чего хватайтесь за веревки вдоль бортов.
За поворотом начался широкий плес. Князев положил весло на колени и закурил. Лодка, медленно поворачиваясь поперек течения, скользила бесшумно и плавно. Рядом плыла ее горбатая тень – загнутый нос, груда поклажи и две головы сзади. Хотелось лечь на спину, отдавшись течению, закинуть руки за голову и бездумно глядеть в небо. Плыть и плыть так…
Клипер-бот стало относить к берегу. Князев взялся за весло. Слева показалось знакомое обнажение темных слоистых доломитов. Неделю назад оно было наполовину под водой, а сейчас виден бечевник. Упала вода, сильно упала. Не застрять бы.
Еще поворот, и снизу послышался глухой невнятный гул. Князев привстал. Метрах в двухстах, за солнечной рябью, плясали над урезом воды короткие бесцветные язычки. Они быстро приближались. Князев опустился на корму, расставил колени.
– Весла на воду!
Мерный шум воды нарастал. Лицо у Князева сделалось напряженным. Вытянув шею, он замер и вдруг резко и сильно гребнул и вывернул весло. Качнуло раз, другой, упругий толчок слева, толчок и скрип резины о камень справа, крен. Заблоцкий бросил закрепленные в уключинах весла и схватился за борта.
– Гребите! Какого черта!
Левое весло вспенило тугую воду, правое заскрежетало о камень, еще толчок, визг Дюка, искаженное от усилий лицо Князева, опять режущий по нервам скрип резины, лодка качнулась и выпрямилась. Мимо борта, вровень с поверхностью воды, проплыл огромный плоский валун.
Князев перевел дыхание:
– Такие камни самые опасные. Их метра за три замечаешь, не дальше. Ну, как самочувствие?
Заблоцкий, скособочась, частыми и сильными гребками гнал лодку вперед. Ох и гадкое у него было самочувствие. «Трус и подлец, вот ты кто! – думал он о себе. – Весла бросил, подонок…»
Дюк нетерпеливо перебирал лапами и скулил.
– На сушу просится, – сказал Князев и повернул к берегу. Они еще не пристали, как Дюк, изготовившись, сделал громадный прыжок и благополучно приземлился на гальку.
Передышка оказалась очень недолгой, короче длины сигареты. Впереди снова зашумело, и Князев выплюнул окурок.
А дальше некогда было ни курить, ни думать о чем-то постороннем, ни даже вытирать с лица брызги. Шивера пошли один за другим. Расстояние между ними все сокращалось, пока речка не превратилась в непрерывный грохочущий перекат.
Это было что угодно, только не плаванье. Глагол «плыть» сюда не подходил. Это был водный слалом-гигант. Но повороты отмечали не тонкие вехи с флажками, а грозные камни.
Заблоцкий греб отчаянно. Весла то врезались в воду, то скребли о камни. Лишь теперь он оценил достоинства клипер-бота. Деревянную или металлическую лодку разнесло бы на первой же шивере.
Раз, раз, раз… Весла выгибаются и поскрипывают в сочленениях. Заблоцкий спиной к движению, он видит только напряженное, устремившееся вперед лицо Князева, сквозь нарастающий грохот воды слышит его отрывистые возгласы:
– Давай! Еще! Еще давай! Левым гребани!
Заблоцкому тоже хочется кричать или петь что-то победное, но не хватает дыхания, он лишь командует себе: раз! раз! Вот она – жизнь! Грохот, брызги, и все на волоске, и нет сейчас ничего острее и слаще этого, и он – не пассажир, с ним впервые по имени и на «ты»…
В конце переката им не повезло. Заблоцкий чуть поторопился и сбил занесенное для гребка кормовое весло. Доля секунды, но Князев не успел вывернуть лодку, она с ходу наехала на круглый, едва выступающий из воды валун и перегнулась посередине.
– Ах ты! – воскликнул Князев. – Сели!
Он сделал попытку оттолкнуться веслом, но лодка только повернулась немного. Вода перехлестывала через борта. Заблоцкий уцепился за веревки и раскачивал лодку. Днище поскрипывало, но сидело крепко. Развернуться вниз кормой мешали соседние камни. Вода уже покрывала носки сапог.
– Машешь веслами, – проворчал Князев, перекидывая через борт ногу и примеряясь, куда ступить. Заблоцкий растерянно поглядывал то на него, то на кипящие буруны и вдруг, прежде чем Князев успел удержать его, прыгнул за борт. Ух ты, по грудь! А вода сквозь одежду обжигает. Только бы на ногах удержаться…
– Куда полез! – заорал Князев и, перегнувшись через борт, схватил Заблоцкого за шиворот. – Жить надоело?!
– Сейчас… – бормотал Заблоцкий, борясь с течением. – Сейчас поедем…
– А ну давай в лодку!
Князев рванул Заблоцкого, ноги того подбило течением, и он повис в воде. Лодка от толчка качнулась, накренилась и со скрипом сползла с камня. Волны подхватили ее. Князев перевалил Заблоцкого через борт, сунул ему под нос жилистый кулак.
– Дать бы тебе, чтобы еще раз искупался!
– Ни фига! – У Заблоцкого мелко стучали зубы, но он улыбался. – Если бы не мой самоотверженный поступок, до сих пор бы сидели!
– Спаситель… Сбило бы с ног, башкой о камень – и была бы твоя жена вдовою. Ты женат, кстати?
– Женат. А ты?
– Старая дева, – буркнул Князев. – Гребни-ка правым, опять на камни прет.
Шиверы кончились неожиданно. Река еще долго волновалась, крутила и всплескивала, но крупных камней больше не было.
Поворот – и снова спокойная гладь, мелкая рябь, веселые блики солнца. Мирная провинциальная речушка. Вот-вот покажутся на берегу деревенские избы, подмостки, бабы с бельем. Не верилось, что те буруны и эта гладь – одной воды.
А затем, миновав поворот, Князев увидел, что речку вдалеке пересекает широкая желто-белая полоска, за ней снова пространство воды, отчетливо видны оба берега и… Что за чертовщина? Третий берег поперек русла. Высокий, со щеточкой тайги. Плыть вроде бы некуда. Тупик.
Князев зажмурился, отогнал странное видение. Теперь их несло прямо к порогу в устье Деленгды, а дальше Тымера и ее правый берег.
Надо высадиться, посмотреть порог. Уж очень бурлит…
А может, не стоит? Проскочить с ходу?
Нет, пристать!
– К берегу! – крикнул Князев и длинным гребком развернул лодку. – Поднажми!
Берег скалист и крут, сразу не пристанешь. Ах, елки зеленые, не успеть! Порог уже рядом…
– А ну, назад! Правым греби, левым табань!
Камни как поднятые морды чудовищ. Метровые буруны. Оглушающий грохот. В средине по самому стрежню – узкий проход.
– Нажми! Не успеем!
Они успели, но лодка вышла на стрежень боком и ее мгновенно развернуло поперек.
– Держись!!
Лодка уже не слушалась руля, порог перебрасывал жевал ее зубастой пастью. Какой там порог – целая лестница! Они боками считали ступеньки. Оглохшие, ослепшие. В провалах между горами воды мелькало близкое дно. Вцепились в веревки, мокрые с головы до ног. По пояс в воде. Беспомощные младенцы. Вода и камни. Бессильно, как руки утопленника, болтаются брошенные в уключинах весла. Мощный толчок, с маху, серединой. Круто, как в вираже самолета, сдвинулось набекрень небо. И все. Лодка заскакала на частых волнах.
Берега сразу раздались, вода потемнела.
Лодка все еще плыла боком, но они смотрели не вперед, а назад. На пологую длинную лестницу, покрытую грязно-белой пеной.
– Чертова мясорубка, – еле выговорил Князев. Заблоцкий криво улыбался посеревшими губами. Оба смотрели на порог, не отрываясь. Только что они были там, в самой чертопляске.
– Сверху он безобидней, – сказал Князев.
– Куда, к черту, – без всякого выражения сказал Заблоцкий.
– Ну, лихо мы с тобой…
Клипер-бот плавной дугой выносило в Тымеру.
Пристали кормой. Князев выпрыгнул первым, подтянул лодку, за ним, прихрамывая, выбрался Заблоцкий, пожаловался: – Ногу отсидел! – и заковылял по берегу. Полез в нагрудный карман за куревом и свистнул – сигареты раскисли, полопались, мокрый табак перемешался с бумагой – черпай пригоршней и выбрасывай.
– Пропали мои сигареты, – начал он и умолк, пытливо глядя Князеву в лицо. «Как же обращаться к тебе? Шиверы ведь позади…»
– Сейчас посмотрим, – сказал Князев. – Я тоже подмок. Вы на меня всю дорогу веслами брызгали… нет, ничего, курить можно. Держите!
– Спасибо, – пробормотал Заблоцкий и разочарованно подумал: «Ну вот, кончились шиверы – кончилось «ты»… Никогда не думал, что меня это сможет волновать – на «ты» или на «вы»…»
Князев тем временем начал разгружать лодку, весело ругался, выуживая из воды их вещи, открыто и весело глядел на Заблоцкого, и тому опять стало хорошо.
– А здорово вы меня в лодку втащили, – засмеялся он. – За шиворот, как кутенка. Бицепсы у вас, видно, в порядке.
– И бицепсы, и трицепсы. И по шее вам ох как хотелось съездить. Прямо руки чесались…
– А я бы тогда доносик: начальник Князев избивает своих младших техников.
– Тоже мне техник – без пяти минут кандидат… Кстати, я вас без трудовой книжки и на такую должность не имел права брать.
– Ну вот, видите! Еще одно нарушение трудового законодательства. Вы у меня в руках.
– Шантажист вы мелкий, – сказал Князев. – Ладно, давайте костром займемся.
Через несколько минут костер уже пылал, и Заблоцкий стягивал с себя мокрую одежду. Глядя на его крепкую спину со следами прошлогоднего загара, Князев удовлетворенно думал о том, что этот колючий парень начинает ему нравиться. Мелкие неурядицы, настороженность, пустяковые обиды – все это, кажется, отошло. Знакомство, кажется, состоялось.
Заблоцкий, выкручивая штаны, чувствовал спиной солнце и думал примерно о том же.
Средина июля не принесла особых перемен. Карта квадрат за квадратом покрывалась линиями маршрутов и точками горных выработок, шла зарплата и полевое довольствие, множились палочки «едодней» в тетрадке Костюка, Федотыч неизменно спрашивал по рации, как ищутся «габбро-теодолиты», все шло заведенным порядком как вчера, как в прошлом году, как пять лет назад. И Князев усилием воли гасил в себе приступы злой тоски. Еще один сезон впустую, сколько можно?!
В маршруты он ходил с Заблоцким, привычно объяснял, что к чему, радовался его успехам, но иногда задавал неожиданные задачки. Заблоцкий отвечал уверенно, чуть небрежно. Сам он спрашивал о чем-нибудь редко, но вопросы его почти всегда ставили Князева в трудное положение – заниматься сугубо теоретическими исследованиями на камералке не было ни времени, ни возможностей.
Однажды Князев спросил его:
– Ну как, не надоело еще?
– Что именно?
– Да все это: тайга, комары, рюкзак с образцами? Вы ведь большего стоите…
Заблоцкий внимательно посмотрел на Князева. Нет, вроде без ехидства спрашивает.
– Откуда вы знаете, чего я стою?
– Ну все-таки… – Князев сделал паузу, и только теперь Заблоцкий уловил в его глазах иронию. Но ссориться не хотелось. – Не надо, Александрович, – тихо попросил он. – Не хочу я ничего другого. Надоело, устал. Пусть все как есть. Лучше быть среднесписочным…
«Здорово его там долбануло», – подумал Князев, а вслух сказал:
– Ничего, скоро будете самостоятельно маршрутить.
– Это с удовольствием, – ответил Заблоцкий.
Шли по тайге двое. В резиновых сапогах, в хлопчатобумажных костюмах, в накомарниках, заправленных под воротники, и нигде ни щелочки, ни прорехи.
Заблоцкий чувствовал, как пот стекал по бровям, капал с кончика носа, струился по щекам и шее. Все тело было мокрым, и скоро, вероятно, от пота зачавкает в сапогах.
Вдали закуковала кукушка. Заблоцкий загадал, сколько ему еще жить. Кукушка сразу же сделала паузу, отчетливо произнесла: «ку-ку, ку-ку, ку-ку» и умолкла. «Сволочь», – пробормотал Заблоцкий в превеликой досаде на кукушку и на себя и, забывшись, плюнул. Плевок повис на сетке возле самого носа.
Наконец между деревьями голубовато блеснула Тымера.
Опустившись на колени, Заблоцкий сорвал накомарник и опустил лицо в воду. Вода была прозрачна и холодна. Князев, пофыркивая, умывался рядом. Дюк зашел в реку по брюхо и жадно лакал, хвост его сносило течением.
– Сегодня, кажется, я впервые понял, для чего людям брови,- сказал Заблоцкий.
– Для чего?
– Пот от глаз отводить.
– А, это! – Князев усмехнулся. – Это я давно понял. – Он откинул накомарник, подставил лицо слабому ветерку и закурил. Заблоцкий открыться не решился, сунул сигарету в рот прямо с сеткой.
– Вздохнуть не дают…
Князев опять усмехнулся.
– В шестьдесят втором мы здесь начинали безо всего: ни пологов, ни накомарников, а вместо репудина – деготь.
– Как же вы работали? Это же пытка!
– Так и работали. Кутались, как старые бабы, перед сном в палатке дымокур жгли, а потом застегивали створки наглухо и укрывались с головой… Прилетел к нам в тот сезон один топограф просеки нивелировать, хороший, старательный парень. День проработал, а к вечеру свалился, температура сорок. Заражение крови. Еле спасли.
– Он что, раздетый был?
– Да нет, зачем же! Просто, когда в трубу смотришь, шевелиться нельзя, прицел собьешь. Лицо-то у него открыто было, да и руки тоже.
– Гадость какая, – передернул плечами Заблоцкий.
– В пятьдесят восьмом, когда перепись проводили, был такой случай. Шел переписчик на дальнюю факторию, оступился и сломал ногу. Через две недели нашли его мертвым, хоть продукты у него еще оставались, и спички были, и вода поблизости, и дрова. Видно, потерял сознание, а комары доконали…
– Вы мне такие ужасы рассказываете, даже не верится. Бр-р…
– Чего там – ужасы. Что было, то было. Не вы первый, не вы последний. В этом году у нас хоть репудин хороший, чешский.
Он выплюнул окурок и, как забрало, опустил сетку. Терпение, Алеша. Иван Анисимович Седых – главный геолог экспедиции – рассказывал, как работали здесь в двадцатых-тридцатх годах. Вертолетов, водометных катеров с малой осадкой еще не изобрели. Бечевой тянули баржи, на конных волокушах везли за сотни километров буровые станки и составляли карты, точность которых удивительна и для теперешних времен. Горные инженеры, землепроходцы, могучие ясные умы…
– Погодите, – сказал Заблоцкий. – У меня портянка сбилась.
Поджидая Заблоцкого, Князев сбавил шаг. Было около семи вечера, но солнце стояло выше самых высоких деревьев. Впереди виднелся мыс, от которого они начали свой П-образный маршрут. До мыса было метров триста, а там уже и лагерь близко.
Берег сделался круче, среди гальки стали встречаться крупные валуны. Князев спустился к самой воде.
Пока он колотил молотком, Заблоцкий ходил взад-вперед по берегу, постепенно приближаясь к обрыву.
Сверху что-то посыпалось. Заблоцкий, поднял голову и увидел Дюка. А чуть ниже, почти у кромки обрыва, обнаженной недавним оползнем, из глины и щебня выглядывал большой темно-бронзовый камень.
Заблоцкий окликнул Князева и молча показал рукой. Глаза у Князева сделались очень светлыми и колючими. В два прыжка он оказался рядом.
– Черт, не достать! Ну-ка, залезайте мне на плечи!
Теперь камень можно было потрогать вытянутой рукой. Да, он бронзовый, местами бурый. Заблоцкий отбил кусочек, и скол блеснул зернистой золотой поверхностью. Вот она какая, тымерская руда!
– Чего вы там копаетесь? – воскликнул Князев, выглядывая из-за сапога. – Он крепко сидит?
– Крепко!
– Подройте снизу!
Глина оказалась податливой, но очень вязкой. Заблоцкий провозился минут пять. Князев переступал с ноги на ногу, поводил плечами. Наконец глыба качнулась и рухнула.
Князев подошел к ней как-то боком, крадучись, резко и почти без размаха ударил молотком и нагнулся над сколом. Потом опустился на колени, поворочал глыбу, поднял растерянное лицо:
– Елки зеленые, да здесь пять процентов никеля!
– А кондиции?
– Кондиции – ноль три – ноль четыре процента…
– Так это же…
– Погодите, – перебил Князев и все ерзал на коленях возле глыбы, поворачивая ее, ощупывал. – Вы видите, какая она свежая? Какая неокатанная, видите?
16 УП Туранск тчк Седых тчк левом берегу Тымеры моренных отложениях найден свал сливной руды тчк содержание полезного компонента визуально до шести процентов тчк желателен ваш приезд тчк Князев 28
В тот душный вечер в палатках долго не спали.
Домовитые горняки даже на кратковременном лагере установили свою шестиместку искусно и надежно – на трехвенцовом срубе и жердевом каркасе. Крепчайшим махорочным дымом изгнав комаров, они уселись в ногах нар и чифирили. Из рук в руки ходила литровая кружка. Напиток был горек и черен. Пили его не торопясь, делали пару мелких глотков и передавали соседу. Говорил Шляхов:
– Видать, я фартовый. По мелочам считать не буду, но по моим шурфам в трех местах комиссии из Москвы ходили. А опосля рубили к тем шурфам дороги, гнали технику, строили поселки… На Водопадном раз вышла заминка со взрывчаткой, два дня нам сактировали, на третий послали дрова для конторы пилить, чтобы без дела не сидели. Гляжу – на листвяжном бревне затес, и под смолой номер шурфа виднеется, моей рукой написанный. Ша – сто седьмой.
– Ты глянь, упомнил! – воскликнул Федька-взрывник.
– Я их, почитай, все помню. Вроде бы и мерзлота везде одинаковая, и суглинок, а нет похожих выработок. Особливо те помню, с которыми горя хватил: там валун в стенке торчит, всю картину портит, там чуть вывалом не придавило, там водоотлив плешь переел, там крепь покорежило… И чем труднее, тем дольше память держит.
– По мне, так они все одинаковые, сказал Федька, – четыре стенки и забой.
– Тебе заботы – спустился, шпуры зарядил и наверх. А я этот закон, Федя, давно приметил, ты еще, должно, мамкину титьку сосал.
– Где уж нам уж, – пробормотал Федька.
– Значит, ты, Сергеич, надеешься, что и нынче подфартит? – спросили из темноты.
– Кто его знает. На бога, говорят, надейся, да сам не плошай. Зацепка у Князева вроде есть, а мужик он настырный, клубок этот по ниточке должон размотать.
Палатка геологов была поставлена прямо на мох и растянута вширь. Снаружи она напоминала туловище стельной коровы с продавленной спиной. Раздутые бока не позволяли застегнуть створки, впрочем, застежки давно оборвались. В палатке хозяйничали комары, однако под пологами оживления хватало. Собеседники не видели друг друга и говорили все разом. Высотин и Матусевич через головы Заблоцкого и Лобанова жарко спорили, как лучше проводить валунные поиски. Лобанов и Тапочкин через головы Высотина и Заблоцкого распределяли будущие награды. Прошло не меньше часа, прежде чем спор наконец исчерпался. Несколько минут все молчали, потом Матусевич негромко сказал:
– У меня сейчас ощущение охотничьей собаки, которая взяла след.
– А он старый, этот след, запутанный, и потерять его дважды два, – так же тихо сказал Высотин.
Лобанов добавил:
– Да, зверь хитрый попался, по воде шел…
– Мальчики, как мы его назовем? – спросил Матусевич.
На него накинулись со всех сторон: «Ты сначала найди!» – но Матусевич, переждав крик, с несвойственной ему твердостью сказал:
– Найдем, есть у меня такая железная уверенность! Раньше никогда не было, а сейчас есть!
– Смотрите, какая интуиция, – сказал Высотин, но его на этот раз никто не поддержал.
– И будет на том месте поселок…
– Да, сперва поселок, а потом город.
– Город не город, а поселок будет. Нормальный горняцкий поселок.
– А место, где стояли наши палатки, обнесут заборчиком. Первая достопримечательность!
– Да, а наши молотки будут первыми экспонатами местного музея!
– И накомарники! И портянки!
– Братцы, ничего не выбрасывать, не сжигать, не списывать. Хранить все для истории!
– Надо и герб придумать!
– Не, сперва название! Это наше законное право!
– Ого, Тапочкин уже права качает!
– Мы его мэром выберем…
– Не, законно! Предлагайте названия!
– Шутки шутками, а поселок наверняка будет. Не горняков, так геологов. Детальную разведку в любом случае проводить надо. Штук пятьсот скважин бурить. Это лет на пять. И народу человек триста.
– А Князев эту партию возглавит.
– Мы там все будем!
– Да, Александрович это дело до конца доведет.
– Только, наверно, не начальником, а старшим геологом.
– Ничего, он и за начальника потянет.
– Я не говорю, что не потянет – не согласится.
– А я думаю, что и согласится, и потянет. Такой партией должен руководить только геолог.
И Князеву не спалось в его крошечной палатке. Вот она, рудишка долгожданная, – думал он, поглаживая образец, с которым не захотел расставаться даже в постели. – Теперь-то мы тебя схватим за хвост! В речных отложениях рудные валуны встречаются часто, но это еще ни о чем не говорит. Реки тянутся на сотни километров, имеют десятки притоков, перемывают свои собственные наносы, ледниковые отложения, которые также принесены из других районов, и откуда руда, где ее коренное залегание – неизвестно. Иголка в стогу сена. Тем более что валуны хорошо окатаны, сильно окислены, то есть принесены издалека. А сегодняшний свал – другое дело! Он из ледниковой морены. Рудная залежь где-то выходила на поверхность, древний ледник разрушил ее и перенес обломки в долину Тымеры. Сульфидные руды при транспортировке на большие расстояния разрушаются, а наш свал угловатый, свежий. Значит, коренное залегание руды поблизости, километрах в ста, не дальше. По расположению морен нетрудно узнать, откуда двигался ледник. Поставим валунные поиски, определим ареал рассеяния – и дело в шляпе. Главное – хвостик поймать!
Восьмой год ты сезон за сезоном прочесываешь тайгу. Удач было меньше, чем неудач, гораздо меньше, но ведь «нет» тоже надо сказать обоснованно. Сколько раз ты шел ложным путем, сколько раз пробирался впотьмах, на ощупь, и вера твоя висела на волоске. И грош тебе цена в базарный день, Князев, если и в этот раз ты собьешься, с пути, ухватишься не за ту ниточку. Смотри же, не оплошай!
17 VII Туранск тчк Арсентьеву тчк ледниковых отложениях найден свал богатой руды тчк считаю необходимым перестроить методику поисков зпт случае крайней необходимости готов вылететь докладом Туранск тчк Князев 29
Елки зеленые, да что они там, повымерли все?!
19 VII Туранск тчк начальнику экспедиции тчк рапорт тчк связи находкой моренных отложениях бассейне Тымеры рудного свала высоким содержанием металла необходимо пересмотреть проект работ зпт поставить валунные поиски тчк для выяснения этого вопроса прошу разрешить мне срочно выехать Туранск тчк Князев 30
20 VII Тымера тчк Князеву тчк ваши рд 28 29 30 Седых Москве зпт Арсентьев выехал на объект тчк решать вопросы изменения методики не уполномочен тчк Коркин 7 дробь 84
Приняв радиограмму, Князев несколько секунд глядел в дырчатый зев трубки, но там лишь потрескивало. Федотыч переключился на прием. Теперь все понятно. Начальство в отъезде, у кормила Дема Коркин, плановик и дежурный «врио», полномочия его дальше завхоза и конюховки, конечно, не распространяются.
Князев нажал кнопку микрофона:
– Федотыч, тебе боевое задание. Договорись от моего имени с радистом Переверцева насчет дополнительного времени и узнай у него следующее. Запиши – первое: когда вернется Седых; второе: где Арсентьев, можно ли с ним связаться и когда он будет в Туранске; третье: можно ли сейчас раздобыть вертолет. Хорошенько обо всем расспроси, их радяга в курсе дела, все станции слушает. Ну и привет от меня, от всех нас и наилучшие пожелания. Прием.
Выслушав ответ, Князев попрощался. Ему было муторно: от этой канители ничего хорошего ждать не приходилось. Игра в кошки-мышки. Надо запастись терпением. Дурацкое положение: хочешь свернуть с окольного пути на прямую дорогу, а она закрыта. Можно, конечно, обойти шлагбаум сторонкой или подлезть под него, но… Лучше подождать, пока откроется.
На следующий день Князев впервые за сезон шел в маршрут по обязанности. Идея валунных поисков час от часу материализовалась, обрастала подробностями, становилась программой. И любая другая работа, не вызывавшая ранее никаких сомнений в своей логичности, казалась теперь проволочкой, досадной тратой времени.
Вечером Князева ждал разговор. Федотыч со стариковской дотошностью разузнал у соседей все новости и не спеша, наслаждаясь своей осведомленностью, передавал их Князеву. Да, Седых до сих пор в Москве, и ходят слухи, что в Туранск он вернется только за вещами. «Кто же будет вместо Ивана Анисимовича?» – мелькнуло у Князева, а Федотыч уже выдавал следующую новость. Да, Арсентьева в Туранске сейчас нет, он в Курейской партии, наводит свои порядки. Кой-кого из начальства сместил, а на их места посадил приезжих, по слухам – своих бывших сослуживцев.
Главную новость Федотыч приберег напоследок:
– Подежурьте чуток у трубочки. С вами Переверцев поговорить хочет.
Князев обрадованно потер руки. С Сашкой им всегда есть о чем поговорить. Сашка – ветеран, они в один год приехали. Сколько людей за это время поприезжало, сколько уехало, сколько начальства сменилось, а они пережили все реформы и всегда оставались союзниками…
– Говорите, он слушает. Я буду передавать туда-сюда.
– Сашенька, здравствуй! – сказал Князев. – Как дела, что нового, какие успехи?
Трубка помолчала и голосом Федотыча ответила:
– Говорит, что все в порядке, нашел одно интересное рудопроявление, сейчас долбает его. Спрашивает, что у вас нового. Прием.
– Вот собака, зачем лишние вопросы? Он же все мои радиограммы читает.
– Смеется, говорит, что, конечно, читает, что спрашивает просто так, для уточнения. Поздравляет с находкой, желает дальнейших успехов.
– Передай «спасибо». Скажи, что прошу попытаться лично поговорить по рации с Арсентьевым и убедить его приехать на несколько дней к нам. Пусть скажет, что у нас рыбалка отличная, он на это клюнет. Только чтобы заранее сообщил, когда приедет, надо площадку для вертолета расчистить. И дорожки песочком посыпать. Ладно, про песочек не передавай.
– Смеется, говорит, что обязательно клюнет, только неизвестно, будет ли от этого приезда толк. Говорит, что рыбалка и у них хорошая, в озерах щуки полно, окуня. Я ему отвечаю, что у нас щуку за рыбу не считают, а он смеется, говорит, «заелись». Спрашивает, как кадра.
– Скажи, что ничего кадра, нормальная. Спроси, как у него.
– Ругается: недели две назад к ним шестерых тунеядцев привезли.
– Спроси, как тунеядцы работают.
– Говорит, что как добрый сосед может отдать этих туней вам для… для… Погодите, я записал. Для педагогических экспериментов.
– Скажи, что мне эфир засорять неудобно. Еще раз всем привет и наилучшие пожелания. Пусть побыстрее свяжется с Арсентьевым.
Князев выключил рацию. Лицо его еще хранило улыбчивость от приятного разговора. За надтреснутым, чуть искаженным радио голосом Федотыча ему слышалась спокойная, медлительная речь Переверцева. Но это длилось недолго.
Неужели Ивана Анисимовича действительно забирают в Москву? Теперь понятно, почему Арсентьев спешит навести свои порядки! Вот она, новая метла… Жаль, что не удалось обсудить эти новости с Сашкой. Это не телефонный разговор. Здесь даже посоветоваться не с кем. Заблоцкий? Он не варился в нашем компоте, многого не поймет. Шляхов? С ним вроде бы неэтично. Матусевич, Высотин? Они еще верят в непогрешимость начальства, пусть кто-нибудь другой лишает их невинности.
С утра дождило, маршруты сорвались. Но к полудню дождь перестал, и решено было отправиться на рыбалку.
Заблоцкий взял лопату и пошел копать червей. За этим занятием его застали горняки, посмеялись: «Где ты в мерзлоте червей найдешь!» – и пригласили с собой. На берегу все разбрелись поодиночке, только Заблоцкий ни на шаг не отходил от Шляхова.
– Буду, Иван Сергеич, ваш опыт перенимать.
– Валяй. Я из свово опыта секретов не делаю.
Удилище у Шляхова было из ствола молодой березки – длинное, с оструганным комлем и очень тонкой вершиной. Снасть из крученого шелка, только поводок капроновый, зеленоватый, неприметный в воде. Поплавок – пробка из-под шампанского. Крючок обычный, средних номеров, с длинной бородкой.
– А на что ловить будем? – спросил Заблоцкий. Шляхов поискал вокруг глазами, сорвал травинку, скатал ее в шарик и насадил на крючок. Сильно взмахнув удилищем, забросил. Поплавок понесло течением. Шляхов проводил его на всю длину лески, вытащил, снова забросил. Пробормотал:
– Не хотит, зараза.
– Я что-то не слышал, чтобы рыба на травку клевала, – сказал Заблоцкий. Шляхов и не взглянул в его сторону. Ножом отхватил за ухом прядь волос, вытащил из рукава нитку и мигом соорудил «мушку». Подняв поплавок повыше, пустил обманку нахлыстом, по самой поверхности. Заблоцкий видел ее только первые мгновения, потом в глазах зарябило, и «мушка» потерялась. Всплеснуло, Шляхов дернул удилище и принял на грудь первого хариуса.
– Теперь пойдет дело.
Он снял хариуса с крючка, стукнул о камень и, засунув толстый палец под жабры, изнутри выдавил глаз.
– Вот-она, наживка! А ты боялась, дурочка. Бери второй глаз и рыбачь себе!
И пошло дело. Неприятно было вырывать у еще трепетавших рыб глаза, но жалость эта скоро растворилась в древней страсти добытчика.
Такого клева Заблоцкий еще не видывал. Хариусы дрались за наживку, кидались на поплавок. Крупные черноспинные хариусы, один к одному, по килограмму каждый. Здесь не было счастливых или несчастливых мест. Удильщики, следуя за поплавками, спускались по течению и кучками складывали рыбу на берегу.
Заблоцкий читал когда-то, что рыба не любит шума, боится упавшей на воду тени, резких движений. Какое там! Тымерские хариусы были не пуганы, не ловлены, не считаны. Заброска, короткая проводка, подсечка, удилище гнется, упругий трепет упирающейся рыбы передается руке. Еще усилие – и хариус, чертя хвостом воду, летит на берег.
Под вечер рыбаки собрались вместе, прикинули улов и ахнули: полцентнера отборной рыбы!
На шум пришел Князев, с утра сидевший над картой маршрутов, постоял, засунув руки в карманы, покачал головой:
– Дорвались! Куда же теперь ее девать столько?
– Туда, куда и все, – хохотнул Шляхов, – в брюхо. Не каждый день такая лафа!
Остальные поддержали:
– Найдем куда! Посолим, завялим. А половину за ужином съедим!
– Это вы можете, – сказал Князев и, присев, взял в руки по хариусу. – Хороши! В коптильне места хватит? Тогда и я свой вклад внесу.
– Я с вами, – быстро сказал Заблоцкий.
Они направились к устью Деленгды и поднялись почти до самого порога. Князев вынул из чехла короткий металлический спиннинг, раскрыл коробку с блеснами. Заблоцкий увидел мощные кованые тройники, карабины, стальные поводки, свинцовые грузила, куски проволоки. Блесен оказалось всего несколько штук, в основном желтых. Заблоцкому понравилась одна из них – с черными полосами и красным пластмассовым хвостиком на манер сердечка.
– Попробуем на эту? – предложил он.
– На эту будем осенью рыбачить. Сейчас «мышь» надо.
Князев показал обтянутый беличьей шкуркой кусок пробки, формой и размерами действительно напоминающий мышь. Даже хвостик свисал – коротенькая веревочка, маскировавшая ушко зубастого, паянного бронзой тройника. Акулу можно было вытащить на такую снасть.
Князев прицепил «мышь» к поводку, подтянул ее на метр от конца спиннинга, макнул в воду, чтобы потяжелела.
– Ну, ловись, рыбка, большая и маленькая.
Заброс был сделан мастерски. «Мышь» без всплеска приводнилась почти у противоположного берега. Прижав рукоять спиннинга к левому боку, правой рукой Князев медленно крутил катушку. Так же медленно пересекала течение «мышь», два длинных уса веером расходились по воде. Вот она достигла стрежня, качнулась, зарылась в мелкие волны. Точь-в-точь живой зверек борется с течением. Вот снова показалась. Вошла в затишье за большим камнем. Миновала его. Заблоцкий взглянул на Князева. Тот придерживал катушку пальцем и тянул «мышь» одним только движением удилища. Снова мелкие волны. И тут из воды метнулось что-то красноватое, пятнистое, сильно всплеснуло, скрылось, и тотчас тревожно и пронзительно заверещал тормоз катушки. Князев, перехватив спиннинг в обе руки, пытался большими пальцами остановить вращение катушки и пятился, удилище гнулось дугой, леска, позванивая, ходила из стороны в сторону, резала воду.
– Есть! – закричал Заблоцкий, прыгая возле Князева и не зная, чем помочь. Князев, сдерживая могучие рывки, с видимым усилием щелчок за щелчком наматывал на барабан леску и все пятился. Взбурлило у самого берега. Заблоцкий увидел тупую морду, толстое длинное тело, несоизмеримо огромное рядом с хрупкой снастью, и в испуге, что рыбина сейчас сорвется, схватился за леску.
– Отпустите, уйдет! – заорал Князев. – Под жабры хватайте! Под жабры, говорю!
Пальцы скользнули по мокрой, покрытой слизью голове, рыбина ударила хвостом. Заблоцкий испуганно отдернул руку и бросился по колено в воду, растопырясь, как хоккейный вратарь, и отрезая тайменю пути к спасению.
– Не паникуйте, – сердился Князев, – подержите спиннинг, я сам вытащу. Нате, держите крепче. Леску не ослабляйте!
Заблоцкий принял спиннинг. Рыбина с разинутой пастью наполовину виднелась из воды. Князев одним движением ухватил ее под жабры и выбросил на берег.
– Вот это чудовище! – воскликнул Заблоцкий. – Сколько в нем? Килограммов тридцать будет?
– Тридцать не тридцать, а двадцать потянет, – Князев вытер рукавом лицо, широко улыбнулся. – Зверюга, а?
Заблоцкий запустил ладонь под жабры и с усилием выжал тайменя до плеча. Зубастая пасть была вровень с его лицом, хвостовой плавник лежал на земле.
– Какое там двадцать – больше!
Князев, все еще улыбаясь светлой мальчишеской улыбкой, со щедростью удачника протянул Заблоцкому спиннинг:
– Хотите попробовать?
– Пробовать-то уже нечего!
– Чудак, они всегда парами стоят!
К одноручному спиннингу Заблоцкий не привык. Он сделал чересчур сильный замах, катушка раскрутилась и обросла «бородой» прежде, чем «мышь» коснулась воды.
– Кто же так забрасывает! – разочарованно сказал Князев. – Теперь будете до ночи распутывать. Я думал, вы умеете…
Заблоцкий отбросил спиннинг и начал выбирать леску руками. «Мышь» толчками приближалась, перелетая с волны на волну. Было уже не до рыбалки – скорее бы вытащить леску и распутать эту идиотскую «бороду». Вот осрамился!
Внезапно леска натянулась. Заблоцкий подергал – безуспешно. «Зацеп», – подумал он и, намотав леску на ладонь, дернул посильнее. Пошло, но как-то странно тяжело. «Ветка какая-нибудь прицепилась», – решил Заблоцкий, но в этот миг сильнейший рывок едва не стащил его в воду. Леска безжизненно обвисла. Чувствуя неладное, Заблоцкий быстро выбирал ее. На конце лески не было ничего – ни «мыши», ни тройника.
– Три вещи нельзя доверять чужим рукам: фотоаппарат, жену и спиннинг, – ворчал Князев, глядя, как Заблоцкий, распутывает «бороду». – Рыбачок, елки зеленые! Такого «мыша» загубил!
А вечером была уха. Все казалось вполне постижимым: тайменью голову, которая не влезала в ведро, разрубили и сварили. Затем бульон отцедили и бросили в него два десятка хариусов. Соль, добрая горсть сушеного лука, лавровый лист, столовая ложка перца. Юшки получилось немного – по кружке на брата. Ею запивали рыбу. Она была крепка, как спирт, и действовала, как спирт, – согревала и клонила ко сну. А ночью вскакивали от мучительной жажды и пили воду.
К концу поля Заблоцкий научится ловить тайменей. Он научится ловить их спиннингом и без него, привязав леску к петле тужурки и забрасывая приманку прямо рукой, как матросы кидают чалку. Он будет ловить тайменей на «мышь», на блесну, на живца, на хвосты и желудки их собратьев, с берега и с лодки, изучит их повадки, познает излюбленные места, «вникнет в психологию». И со многими способами приготовления рыбы он познакомится, овладеет этими способами, превзойдя своих учителей. Но никогда ему не сварить такой ухи, какая получилась в тот вечер у Князева. Впрочем, здесь немало зависит и от восприятия. Рыба, как известно, приедается…
Костюк рубил дрова для костра. Наступив на сушину, он заносил топор высоко над головой, но удара не получалось. Топор тюкался в толстую ветку, топорище крутилось в руках. После нескольких ударов хворостина ломалась, обрубок взлетал высоко вверх, Костюк жмурился и втягивал голову в плечи.
Князев некоторое время наблюдал его мучения, не выдержал, подошел:
– Горе мое, как ты рубишь? Гляди!
Он выбрал сучок потолще, положил его на пень и, придерживая рукой, несколькими ударами расчленил на короткие звенья.
– Руби не поперек, а наискось, тогда перерубишь с одного удара. А так, как ты, – и ногу можно покалечить, и лоб расшибить.
Он отдал топор и, прищурившись, оглядел нескладную фигуру Костюка.
– И вообще, что за вид? Приведи себя в порядок, побрейся, белье постирай. Ведь с пищей возишься!
Костюк вытер руки о штаны и, как школьник, показал ладони.
– А чё, я моюсь.
– Моешься… – передразнил Князев и отошел. Костюк поглядел ему вслед, вздохнул и взялся за топор.
В экспедицию Костюк попал не по доброй воле. Прежде он работал в артели железо-скобяных изделий, с мастером они жили «вась-вась», он имел выгодные наряды. Но артель разогнали, председатель и мастер дали следственным органам подписку о невыезде, а Костюк, хоть особой вины за собой не чувствовал, решил, пока не поздно, смыться от греха подальше.
Тяжелой работы он всегда избегал, место повара его устраивало. Костюк знал, что ссориться с поваром никому не выгодно, еще в армии это усвоил, и там же, крутясь около ротной кухни, постиг азы кулинарии – авось сгодится в жизни. В тайге оказалось еще проще. На баночках с консервированными щами, свекольником и борщом приклеены этикетки, и вся нехитрая технология варки там подробно изложена. Была даже приписка, которая всегда смешила Костюка: «Сметану добавлять по вкусу». Первое время не удавались ему каши: то слишком жидкие выходили, то пригорали. Бывало и так поначалу, что ребята, ругаясь, вываливали из мисок полусырые слипшиеся макароны и, чтобы не остаться голодными, брали консервы. Но потом Костюк приноровился, и все пошло нормально, даже хвалили иногда.
Когда ударил гнус, он приуныл, но тут же смекнул, что его спасение – кухня. В маршрутах доставалось впятеро больше. И он благословлял свою новую профессию, которая давала ему такую легкую и такую сытую жизнь. А покушать он любил.
Одно-единственное точило Костюка – чем дальше, тем сильней. Сколько раз прикидывал он свой заработок, который выдаст ему бухгалтерия экспедиции после окончательного расчета, – и все получалось мало. Второй разряд, в поле меньше не платят. У маршрутных рабочих – третий, у Лобанова – четвертый, а сдельщики на горных работах, те вообще королями были, меньше трехсот в месяц ни у кого не выходило…
Костюк знал, от кого зависит его заработок, и начал готовить почву.
Однажды утром он сварил любимый Князевым гороховый суп с сухариками и, пока начальник умывался, понес ему завтрак прямо в палатку. Расставил на вьючном ящике миску, кружку с киселем, хлеб, даже масло в баночке. Он нарочно мешкал, ожидая Князева, жаждал одобрения, которое дало бы ему право на новые услуги.
– Вот, – сказал он, когда Князев вошел. – Кушайте на здоровье.
Князев удивленно взглянул на него, на расставленную посуду и покраснел.
– Ты зачем это? Что я, больной?
Он вышел, дернув шторкой, и направился к костру, а Костюк поплелся следом, недоумевая, почему начальник обиделся. У костра в ожидании завтрака собрался весь отряд, все видели, как Костюк несет посуду обратно. Тапочкин негромко сказал что-то, и все засмеялись. «Ничего, – подумал Костюк, – все равно выйдет по-моему. Ясное дело, он на виду стесняется».
Через несколько дней он подошел к Князеву и доверительно тронул его за рукав:
– Вам небось постирать чего надо? Вы оставьте в палатке, я днем это дело спроворю, покуда их не будет…
– Не надо, – буркнул Князев.
«Принципиальный»,- подумал Костюк. На следующий день он все же проник в палатку Князева, надеясь, что грязное белье лежит под нарами, как у всех, но там ничего не оказалось, а лезть в рюкзак было боязно.
В конце месяца, когда стоимость котлового питания распределялась между едоками, Костюк составил ведомость и понес Князеву показать. Князев прочел, пыхнул дымком, с интересом поглядел на Костюка. Самые меньшие цифры стояли против их фамилий.
– Как же ты ее составлял?
– Как велели. Раскинул на всех.
– А почему суммы разные?
– Так, Андрей Александрович! – Костюк заволновался. – Рази сравнить, как кто ест. Шляхов или Лобанов этот, так они завсегда норовят вторую порцию ухватить, а вы как воробушек.
– А ты?
– И я тоже… Пока нанюхаешься да напробуешься, и аппетит пропадет.
– Каждому в рот смотришь?
– Так а как же! Социализьм – учет.
– Почему же ты тогда и Дюка сюда не включил?
– Дюка? – Костюк расплылся в улыбке. – Вы скажете…
– Ну, вот что, – сказал Князев, – ты эти свои штучки брось, противно. А насчет ведомости… Поговори с ребятами, может, согласятся часть твоей суммы на себя взять, скидку тебе такую как повару сделать. Если согласятся, отнимешь от себя половину и распишешь поровну на всех.
– Чё я пойду, – пробормотал Костюк и потупился. – Они меня не послушают…
– Хорошо, я скажу, раз ты такой застенчивый.
Вечером Князев заглянул в шестиместку.
– Та ладно, – махнул рукой Тапочкин, – какие счеты между дворянами!
– По мне, пусть хоть вовсе себя не включает, лишь бы варил подходяще, – ответил Лобанов. Остальные подтвердили свое согласие.
– Значит, все «за»? – переспросил Князев.
Матусевич откашлялся под пологом:
– Нет, не все.
Он приподнял марлю, высунул голову и, помаргивая на свечу, сказал:
– Братцы, нельзя этого делать. Он ворует, ворует у всех нас. Я сам видел. На той неделе забыл в палатке пикетажку, пришлось возвращаться. Я взял пикетажку, подхожу к кухне – чаю холодного выпить. Он что-то у костра колдует, ко мне спиной. Я тихонько подкрался, думал испугать, смотрю, а он себе омлет с тушенкой готовит. А на завтрак «бронебойка» была… Я не хотел говорить, но раз так вопрос встал…
– Ну, падаль! – вырвалось у Тапочкина.
– Надо проучить, – веско сказал Заблоцкий.
– Темную ему устроить! – воскликнул Тапочкин и, взглянув на Князева, в деланном испуге прихлопнул рот ладошкой. Князев молча вышел. Он знал, что меру наказания установят и без него.
– Не надо темную, – мрачно сказал Лобанов. – Я с ним сам потолкую…
О чем они толковали и как – осталось тайной, но с этого времени Костюк затосковал, потерял ко всему интерес и начал считать дни…
Еще с вечера солнце затянули высокие перистые облака, и Костюку спросонок почудилось, что идет дождь. Он потер глаза и сел. Дождя не было, о стенки палатки барабанили комары. Из-под пологов неслись разноголосые храпы. Костюк тяжело вздохнул и начал одеваться.
В отгороженном камнями затончике медленно двигались сонные крупные хариусы – наловили горняки, но возиться с рыбой Костюку не хотелось. Зачерпнув ведро воды, он всыпал гречку и сел под дым. Еловые дрова искрили, потрескивали, было туманно и тихо, дым от костра стлался понизу и таял в кустарнике. Тайга еще спала.
В палатке горняков послышался натужный кашель.
Из прорези показалась чья-то рука, отстегнула деревянные палочки-застежки, вылез Шляхов. Кашель гнул его пополам, видно, накурился вчера махорки. Отплевываясь, он пошел в кусты, некоторое время побыл там и вернулся, почесывая накусанные ягодицы. Увидел Костюка и благодушно кивнул ему:
– Здорово, Петро! Варишь-жаришь!
Костюк повел мутными глазами и ничего не ответил. Шляхов приподнял крышку с ведра.
– Каша? А рыбу зря ловили?
– Хочешь, иди чисть,- буркнул Костюк.
– А мы вместе, вместе, – сказал Шляхов и, зайдя сзади, схватил Костюка под мышками.
– И-и-их! – завизжал Костюк. – Пусти-и-и!
Этот визг разбудил Тапочкина.
До подъема оставалось еще минут сорок, но спать ему не хотелось: вчера он лег раньше других и превосходно выспался. Голоса доносились теперь не от кухни, а откуда-то издалека. Тапочкин сел и прислушался. Законно, говорят где-то на берегу. У костра никого!
Тапочкин мигом оделся и вылез из полога. Так и есть, ушли рыбу чистить. Ну, все! Сейчас он этому типу кое-что устроит.
Неуверенно ступая босыми ногами по колкому мху, Тапочкин подкрался к костру. В ведре пузырилась каша и, судя по запаху, вполне упрела, но на кашу Тапочкин не посмел посягнуть. Он поднял крышку с чайника. Какао уже подернулось коричневой пленочкой. Тапочкин в растерянности проглотил слюну: какао он любил. Что же делать? От реки снова донеслись голоса. «Ладно, – сказал себе Тапочкин, – будем твердыми. Не дрогнем ни единым мускулом». И он сыпанул в чайник с полпачки соли и добрую горсть красного молотого перца.
К завтраку Тапочкин вышел позже всех. Он страшился одного – что первым попробует какао Князев. Но тот еще с кашей не покончил, когда кружку поднес ко рту Высотин. По обыкновению сдул комаров, осторожно отхлебнул: не горячо ли? И сразу отпрянул, будто обжегся, сплюнул, удивленно обвел всех глазами.
Завтракали прямо у костра, на земле. Заблоцкий, согнув ноги калачиком, задумчиво ковырялся в миске. Лобанов только что сдобрил свое какао большим куском ком масла и, помешивая, ждал, пока масло растает. Матусевич дул в кружку. Сейчас и он попробует. Высотин впился в него взглядом. Матусевич отпил, вздрогнул, глаза у него округлились.
Тогда Высотин поднялся и, держа свою кружку, как ночной горшок, в вытянутой руке, шагнул к Костюку. Тот как раз наливал какао Князеву.
– Послушай, милейший, что за отраву ты сварил? – зловеще спросил Высотин. Костюк оскорбленно поджал губы.
– На что ты намекаешь?
– На, попробуй!
– Чё ты мне тычешь под нос?
Разразился скандал. Костюк визгливо кричал, что отказывается варить и вообще больше не намерен выслушивать всякие придирки и глупости. Ему дали попробовать. Он пригубил, как дегустатор, скривился, плюнул и как-то сразу обмяк.
Матусевич высказал предположение, что попалась бракованная банка. Кинулись искать банку, но оказалось, что ее уже нашел Дюк. Тапочкин помалкивал и, чтобы не расхохотаться, кусал ложку. Князев кое о чем догадывался, но дознание проводить не стал.
– Сам виноват, – сказал он Костюку. – Надо пробовать, что на стол подаешь.
Четверть часа спустя Костюк перевозил Высотина и Тапочкина на противоположный берег Тымеры. Они маршрутили по той стороне. На самой середине реки, когда до обоих берегов было метров по двести, Тапочкин резко качнул клипер-бот и сделал губами «пш-ш-ш». Костюк задрожал и схватился за борта. Тогда Тапочкин наконец дал волю хохоту.
Дни стояли сухие и жаркие, ручьи ушли под камни, медальоны суглинков в тундре высохли, потрескались, но короткие ночи были холодны и росны. Комаров не поубавилось, и не подобрели они, лишь разделили время суток с мошкой. Мошке – солнцепек, комарам – все остальное. Только на тесных площадках скальных останцов, вознесенных высоко над тайгой, можно было поднять сетку, вольно вздохнуть и подставить лицо неощутимому внизу ровному ветерку.
В репудин добавляли деготь, дегтем мазали сетки, но это почти не помогало. После маршрутов от обода накомарника на лбу оставалась узкая полоска запекшейся крови. У Тапочкина постоянно заплывал то один, то другой глаз. Уши Матусевича напоминали вареники. Дюк похудел, не ел ничего, непрестанно бегал, повизгивая, брови у него были съедены, под хвостом все распухло. Его жалели, пускали спать в палатку. В палатке мошка не кусала, но набивалась по углам так, что ее можно было черпать пригоршней. Тапочкин каждое утро собирал ее и ссыпал в мешочек. Кто-то сказал ему, что сушеную мошку принимают в аптеке по сорок рублей за килограмм.
Со второго лагеря на Тымере отработали почти все, что могли, подходы к крайним маршрутам перевалили за три километра, но Князев все медлил с перебазировкой. Держала его широкая галечниковая коса на противоположном берегу, где так удобно было бы принять вертолет, и уверенность, что Арсентьев завтра-послезавтра прилетит. Но Федотыч каждый вечер виновато покашливал в трубку, как будто от него что-то зависело, и говорил:
– Арсентьев, ёх монах, молчит.
Князев рассеянно выслушивал нехитрые новости, что-то отвечал, о чем-то спрашивал и сдерживал себя от того, чтобы здесь же, не отходя от рации, продиктовать для начальника экспедиции короткую, но соленую радиограмму.
– Ну как? – каждый вечер участливо спрашивали его то Матусевич, то Заблоцкий.
– Никак, – отвечал Князев. – Пока никак. Пишите письма.
«Здравствуй, Толя, с приветом к тебе из заполярной тайги твой друг Николай Лобанов. Разошлись наши пути-дорожки, ты на лесоповале, а я в геологоразведке, ты даже адреса моего не знаешь, а я тоже пишу на деревню дедушке. Ты, может, в своем леспромхозе и больше меня зашибаешь, но мне и здесь неплохо, всех баб, говорят, не перецелуешь, всех денег не заработаешь, а мне здесь нравится, жратвы сколько хочешь, и воздух свежий, я на весновке толстый стал, руки к бокам прижать не мог. А самое наиглавнейшее, что у нас здесь сухой закон, спирт у начальника под замком, и меня это очень даже радует, ты мою слабину знаешь. Житуха здесь распрекрасная, только баб нет, но это нам не мешает, потому как после наших маршрутов на бабу не потянет. А я по-прежнему одинокий, с Машкой – поварихой нашей бывшей, про которую я писал тебе, мы в скором времени распрощались, но не потому, как ты писал мне и предупреждал. Пацанка Машкина, три года ей было, мне как родная стала, сам никогда не думал, что так получится. А Машка еще осенью, когда мы с поля вернулись, на одного мужика упала по пьянке, тогда я ей крепко мозги вправил, а после понял, что ей это дело – как мне сто граммов выпить. Начал я тогда по новой закладывать, и пошло у нас все через пень-колоду, еще с полмесяца помытарились и разбежались. А я вскоре в экспедицию уехал, на то же место, за работой и думать, и вспоминать некогда. Но все же когда-никогда скребет меня за сердце тоска, пацаночка та сильно ко мне присохла, папкой звала, и я к ней присох, а где они теперь с Машкой – про это мне ничего не известно. Вот так я и живу, мой старый кореш. А зимой этой мне в тайге быть не придется, устроюсь работать в поселке при экспедиции, пойду в вечернюю школу. Меня на это дело все мой начальник блатует, а как еще получится – не знаю. Так что пиши прямо в Туранск на экспедицию, когда охота будет. Я бы, может, с этим письмом до осени повременил, да кругом наши все пишут, ну и я тоже решил. Я бы тебе еще много про нашу житуху описал, как мы рыбу ловим, как маршрутим, но уже все легли, я тоже кончать буду. Засим, Толик, будь здоров, не кашляй, зимой жду твоих писем.
Остаюсь твой друг Николай».
«Здравствуй, Марина!
Нашей разлуке скоро полгода. Мы отдохнули друг от друга, обиды и злость притупились, давай попробуем во всем разобраться…»
Заблоцкий полулежал в пологе, пристроив на коленях блокнот, и глядел на провисшую желтоватую марлю. Как много нужно сказать, столько накопилось и наболело, и вот стоило очутиться перед чистым листом бумаги – все исчезло… О чем писать? Ворошить прошлое? Что было – прошло. Любовь в браке быстро видоизменяется в привязанность, затем в привычку, и плохо дело, если метаморфозы произойдут дальше. Ибо за привычкой следуют усталость, недовольство, неприязнь, ненависть. Счастливы супруги, которые смогли удержаться на третьей ступени, честь им и хвала, на таких держится род человеческий. А им с Мариной не повезло…
Нет, об этом ни слова. Марина всегда избегала называть вещи своими именами, она не любит ни горького, ни соленого, ни кислого, только сладкое, в лучшем случае – кисло-сладкое. Ей не скажешь, что семью надо сохранить ради Витьки…
Заблоцкий перелистнул блокнот и начал заново, часто останавливаясь и обводя буквы по нескольку раз.
«Здравствуй, Марина!
Я далеко, на краю земли, у черта на куличках. Я многое передумал и переоценил за это время, я был во многом неправ, мы оба были неправы, но сейчас надо думать не о прошлом, а о будущем. С прошлым покончено. Я на хорошей работе, мне все здесь нравится, настоящее дело и настоящие ребята. Куда до них нашим городским знакомым – обтекаемым людям с правильной речью. Конечно, здесь холодно, но климат очень здоровый, снабжение отличное, весной я приеду и заберу вас к себе, потому что мне нужен Витька и нужна ты, Марина…»
Святая ложь…
Дней через десять она это письмо получит. И, конечно, сразу же побежит к своей мамочке советоваться. Они сядут рядом, и, пока мамочка читает, Марина будет неотрывно следить за выражением ее лица и, конечно же, усмехаться в тех местах, где усмехается мамочка. Потом они бегло обменяются впечатлениями и снова прочтут письмо, на этот раз вслух, делая ударения, вставляя реплики, понимающе переглядываясь. Потом обе спохватятся и начнут сомневаться. И еще раз перечтут. И тогда уже будет приниматься решение, вырабатываться линия поведения, разучиваться роли…
Заблоцкий смял листок, рванул его из блокнота, поднес к свечке. Бумага вспыхнула, затмевая узкий язычок пламени, он испугался за полог, ладонями загасил огонь. Обгоревший листок разорвал на клочки и сунул под спальник, под оленью шкуру, в еще не пожелтевший пахучий лапник. Потом залез в мешок и дунул на свечку. Сердце сильно билось, он сделал несколько глубоких вдохов и, когда сердце успокоилось, закурил.
В распахнутые створки сквозили ночные сумерки, настоящей ночи еще не было, но в палатке стояла темень. Глядя на красноватый огонек папиросы, он расслабленно выпускал невидимый дым и думал: «Как хорошо, что я вовремя остановился. Вот так накрутишь, накрутишь себя, а потом столько глупостей натворишь – за полжизни не расхлебать. Нет, никогда я не смогу жить одним только трезвым рассудком. Оказывается, лгать в письмах не легче… Пропаду я со своим дурацким характером. Да, Марина меня неплохо изучила. Послушать ее, сделать поправку на раздражение – и познавай самого себя. Мы слишком хорошо знаем друг друга, и это мешает. Я могу предсказать ее поступки в любой жизненной ситуации. И я все помню. До мелочей. Последние годы было слишком много плохого. Где взять столько счастья, чтобы забыть все?..»
Настал вечер, когда Высотин с Тапочкиным опоздали к контрольному сроку. Они пришли в начале двенадцатого, было уже темно. Тапочкин молча, без обычного зубоскальства, сбросил у палатки рюкзак и, волоча ноги, поплелся к реке. Высотин, даже не сняв сумку, налил себе чаю и жадно, залпом выпил всю кружку. Никто не сказал ни слова, все знали, что у Высотина был сегодня самый длинный маршрут и самый дальний подход.
«Ну, хватит, – решил Князев. – Завтра переезжаем. Дальше тянуть некуда».
Рано утром горняки забрали свой инструмент, спальники, палатку и ушли вниз по Тымере. В условленном месте им было наказано ждать остальных.
Отплыли под вечер. Вода в реке достигла межени, дробилась и путалась в береговых камнях, но на средние течение сохранило почти прежнюю силу, и лодки шли быстро. Люди с ленцой подгребали, радуясь покойному, нетрудному движению. Река открывала поворот за поворотом, берега своей похожестью повторяли Друг друга – крутые галечниковые обрывы, выше – помятый паводками кустарник, валежины и деревья со шрамами от льдин, еще выше, по надпойменным террасам, вековые мхи, густой подлесок, зеленое месиво тайги.
Никто не мог предсказать, каково придется на новом месте, но переезд был желанным для всех. Засиделись на старом лагере. Лишь Костюк был недоволен: надо снова сооружать кухню и рубить жерди для нар.
Князев сидел на корме первой лодки, засунув ноги в узкий промежуток между бортом и вьючным ящиком, и думал о том, что надо бы двигаться как раз в обратном направлении, на северо-восток, и там искать коренные выходы рудоносной интрузии. Но об этом можно было только думать, ребята и так стали работать с прохладцей, у всех на уме руда. Матусевич дважды спрашивал, когда же наконец двинемся на восток. Что было ответить ему? Конечно, Володя, руда – это главное, но есть проект, есть план в физическом и денежном выражении, средства спущены, их надо осваивать, надо покрыть заданную площадь маршрутами и горными выработками, изучить ее и составить геологическую карту. А бросать все и сломя голову бежать на восток искать слепую интрузию, не имея ни данных геофизики, ни аэрофотоснимков, ни транспорта – за такое снимают с работы и могут даже отдать под суд.
«Но мы же не съемочная партия, а поисковая, – думал на второй лодке Матусевич. – И в проекте написано: целевое задание – поиски медно-никелевых руд. Ведь по нашей площади уже составлена геологическая карта, правда, мелкомасштабная, ее надо уточнить, дополнить, но это ведь не главное. Главное ведь – поиски руды, никеля».
«Поиски, конечно, главное, – хмурился Князев, – но поиски планомерные, систематические. Мы должны работать согласно проекту и смете. Таков порядок. По востоку у нас даже полностью топоосновы нет. На будущий год запроектируем там работы…»
Матусевич, свесив голову, лежал поверх груза, набирал в пригоршню воду и поливал оранжевый борт. «Но зачем же терять год? Гробить время и деньги на площадные поиски, которые вот уже шестой сезон ничего не дают? Ведь Андрей Александрович сам говорил, что нельзя пренебрегать никакими, даже мелкими косвенными признаками, все они дополняют друг друга и в конечном счете ведут к открытию. А рудный валун в ледниковой морене – не косвенный признак, не намек.
Это прямое указание, где искать. Прямее некуда… Нет, все это не укладывается в голове…»
«Вот так-то, брат Володя. Нечего мудрствовать лукаво, надо вкалывать. Наш район тоже никто с повестки дня не снимал». И Князев задумчиво погладил лежащее на коленях весло. Получалось, что он вроде бы не Матусевича уговаривал, а себя…
Под вечер, когда небо очистилось от знойной поволоки и просветленно дохнуло прохладой, на воде посвежело, и стали розовыми в лучах закатного солнца вершины лиственниц, далеко впереди, там, где сходились темнеющие берега, красноватой точкой замерцал костер.
Князев привстал, размял затекшие ноги, расправил плечи.
– Э-ге-ге-гей!
– Э-ге-ей! Э-ге-ге-е-ей! – закричали и задвигались на задних лодках.
– Э-ге-е-й! – повторил Князев, радуясь, как раскатисто и кругло летит над водой звук.
– …е-ей! – донеслось спереди.
– Наши,- сказал Князев, щуря светлые глаза и потягиваясь. – Молодцы, опередили нас. Небось, и палатку уже поставили.
– Наши, конечно, – подтвердил Заблоцкий, и они ясно поглядели друг на друга. У обоих было хорошо на душе, ибо сплавляться в такой час по реке одно удовольствие. Сетка откинута, под ухом не комариный звон, а поплескивание волн, руки, ноги, все тело, привыкшее к работе, нежатся в сладкой истоме, и едут не на пустое место, а к огню, к товарищам.
Сзади послышался какой-то шум, поскрипывание. Князев обернулся и увидел, что их догоняет вторая лодка. Матусевич с Лобановым сидят по бортам, скалят зубы и часто гребут. Третья лодка, где виден был только неловко сидящий поверх груза Костюк, тоже наддала ходу, от ее крутого загнутого носа расходились мелкие волны.
– А ну, Леша, – негромко сказал Князев, но Заблоцкий уже нервничал и дергал засунутое под веревки второе весло, а Матусевич с Лобановым тем временем опередили их корпуса на два и, оборачиваясь, все наддавали и наддавали. Третья лодка была уже совсем близко. Заблоцкий наконец освободил весло, уперся коленями в борт, но грести было не с руки, мешал груз, весло срывалось и брызгало.
– Давай, Леша, давай, – как тогда, на шиверах, приговаривал Князев. Костер приблизился, стали видны фигурки на берегу, они тоже кричали неизвестно кому: «Давай, давай!»
Первая лодка шла срединой, сворачивать было еще не время – так показалось Князеву, вторая срезала, третья сразу отстала.
– Давайте к берегу, отнесет! – с задышкой сказал Заблоцкий. Князев пробормотал: «Рановато еще…» – и все же начал поворачивать, но было не рано, а поздно, костер светил почти по борту, а до берега оставалось еще метров сорок.
Князев круто повернул, держа прямо на огонь, лодку начало сносить. Вторая лодка шла наперерез. Костер перемещался влево, приходилось выгребать против течения. Когда ткнулись в берег, Лобанов и горняки уже вытаскивали лодку.
– Мы первые! – радостно объявил Матусевич. – Вы что, геометрию забыли? Гипотенуза короче двух катетов!
Лобанов сказал басом:
– Не догнали, так хоть согрелись.
– Ладно, ладно, – усмехнулся Князев, слегка раздосадованный. – Так нечестно, стартовать надо вместе.
– Бутылочка с вас! – крикнул кто-то из горняков.
– Точно, сразу и новоселье обмоем!
– Обмоем, обмоем, – пообещал Князев. – Воды вон сколько!
– А, зажались!
– Что мы, зря за вас болели!
Шумно и как-то сразу людно сделалось на берегу, хоть понимали все, что разговоры эти насчет бутылочки пустые, не за тем сюда ехали. А потом под смех и тюканье пристала третья лодка, и Тапочкин, ступив на берег, дурашливо воскликнул:
– Возгласы из зала: «Позор! Позор!»
– Братцы, темно уже, – напомнил Князев, и все, посмеиваясь, начали разгружать лодки.
Пока ставили палатки, мастерили нары, рубили лапник, совсем стемнело. Время разговора с базой давно миновало, но Князева это не заботило. Было условлено: если по каким-то причинам вечерний сеанс не состоится, связываться утром следующего дня. Наутро Тапочкин полез на высокую лиственницу и прицепил антенну. До связи осталось несколько минут.
– Мы ждать не будем, пойдем, – сказал Высотин. Князев кивнул.
Горняки разбирали инструмент, покуривали. Выработки им должен был задать Князев. Ровно в восемь он включил рацию и сразу услышал позывные Федотыча. Слышимость была великолепная, даже лучше, чем на старом лагере.
– Вчера звал, звал вас, – взволнованно и быстро заговорил Федотыч, – Минут двадцать кричал. Вертолет к вам сегодня! Арсентьев прилетит!
– И ты им дал старые координаты?
– Какие сказали, такие дал. А вы, ёх монах, переехали?
– Погоди, старина, погоди, – перебил Князев, хотя Федотыч еще не переключился на прием. – Погоди, говорю. Слушай внимательно: сейчас я дам новые координаты, если Арсентьев не догадается искать нас ниже по Тымере и сядет у тебя на базе, передашь ему. Записывай!
Схватив планшет, Князев назвал широту и долготу, спросил:
– А неизвестно, когда прилетит?
– Ничего не известно, Андрей Саныч. Сказали: «завтра».
Выбрать площадку оказалось совсем не просто. Сперва пробежали берегом, но кос не было, обрывы подходили к самой воде. Надпойменная терраса едва приметным уступом переходила в пологий склон, который, судя по карте, тянулся на несколько километров. Выбрали, где поровней, разметили площадку пятьдесят на пятьдесят, покачали головами – рубить тут и рубить, успеем ли? Сели, коротко перекурили и взялись было за топоры, но тут выяснилось, что совсем неподалеку есть хорошая ровная поляна.
Полянка попалась маленькая и неприметная, но грунт был достаточно надежен, и лес кругом как будто пореже. Снова отсчитали пятьдесят на пятьдесят (летчики ГВФ привередливы, если площадка меньше установленной, могут не сесть), и Шляхов, откинув сетку, первый с хаканьем всадил топор в старую узловатую березу.
Работали парами, рубили с двух сторон попеременке, в строгом ритме. Щепа летела брызгами. Заблоцкого определили сучкорубом, пары не хватило, да и топор у него был весь щербатый, кухонный. С такими топорами палачей изображают.
Дело спорилось. Сочно и дробно тюкали топоры, негромкий вскрик: «Эй, поберегись!» – дерево клонится, клонится, вздрагивая, недолгое падение, треск ветвей, одновременно с ним хлесткий удар вершиной – и нет зеленого друга, один уродливый пень торчит, влажнеет на срубе.
К одиннадцати пошабашили. Заблоцкий, еле разогнувшись, присел рядом с Князевым, показал ладони с лопнувшими мокрыми волдырями. Князев хмыкнул, склонился к его уху:
– У меня такие же.
– А у них? – Заблоцкий взглядом показал на горняков.
Князев молча постучал себя по каблуку.
Потом носили стволы и сбрасывали их по краям площадки. Заблоцкий стаскивал в кучи ветки и обрубленные вершинки. Ныла поясница, пальцы набрякли, ноги дрожали. «Как метко сказано – «слаб в коленках», – думал он. – Нет, дружок, топором махать – это тебе не статейки сочинять».
Площадку очистили, сложили в сторонке хворост и сырой мох для дымного костра и подались в лагерь. Заблоцкий вглядывался В лица горняков, тайно искал приметы утомления. Ничуть не бывало. Идут себе вразвалочку, топоры на плечах, один посвистывает, двое разговаривают о чем-то, Шляхов зевает на ходу. Что эти три часа игры с топорами им, отполировавшим своими ладонями многие десятки топорищ, рукояток, черенков? Что этим людям сегодняшняя работа, если они привычны к сырой тесноте забоя, если ими вынуты тысячи кубометров тяжелых ломовых глин, горы валунов, тонны скальных пород!
Заблоцкому никогда не приходилось смотреть, как работают горняки. Он видел только итоги – аккуратные, будто по отвесу пройденные шурфы с ровными кучками отвалов. Они были так геометрически правильны, эти шурфы, так изящны и совершенны, что казались предназначенными для каких-то полезных и добрых построек, стоять которым – века. Но руки этих людей могли создать и такие постройки. И отремонтировать часы при помощи швейной иглы и складника. И наладить радиоприемник. И с семидесяти метров бить из мелкокалиберки ондатру на плаву. И нет в таежных местах работы, которая была бы им не по силе, не по умению.
И собственные руки казались Заблоцкому слабыми и никчемными.
После обеда горняки отпросились на рыбалку, день все равно был для работы потерян. Князев отпустил их с охотой: безработные сдельщики – зрелище не для глаз начальника экспедиции. Шляхов, когда отпрашивался, так и сказал с полной откровенностью:
– И тебе, Александрович, спокойней, и Арсентьеву, и нам. – Уходя, он подмигнул: – Обходи кобылу спереди, а начальство сзади.
Заблоцкий взял книжку, прилег в пологе и незаметно уснул. Разбудило его какое-то гуденье и выстрелы. Он выскочил из палатки. Над ними кружил вертолет, Князев салютовал ему красными ракетами.
– Бегите зажигайте костер! – крикнул он.
Пока Заблоцкий добежал до площадки, вертолет уже садился. Сотрясая ревом тайгу, он завис метрах в трех над землей, как бы примериваясь, и тут же опустился. Толстые маленькие колеса целиком ушли в мох. Мотор газанул и затих, лопасти винта со свистом резали воздух, постепенно обвисая.
Вертолет был маленький, нарядный, желтый с красным. Заблоцкий смотрел на него во все глаза. Он никогда не видел вертолет так близко – только в воздухе, не видел, как он садится, как взлетает.
Открылась дверца, высунулся летчик.
– Партия Князева?
– Она, – ответил Заблоцкий.
Летчик спрыгнул на землю, такой же маленький и нарядный, как и его машина, извлек из кабины расчехленный спиннинг.
– Ну-ка, паренек, где тут у вас таймени водятся?
– А везде, – с придурковатой улыбкой ответил Заблоцкий.
– Везде, говоришь? Ну, проверим, – сказал летчик и, обернувшись, крикнул:
– Николай Васильевич, я тут неподалеку буду.
Из вертолета вылез плотный щекастый мужчина в широкой добротной куртке с капюшоном и зеленой велюровой шляпе. Приветливо улыбаясь, он двинулся к Заблоцкому. Тот, узнав Арсентьева, нерешительно сделал шаг навстречу и тоже изобразил улыбку, но она так и закаменела: сбоку и чуть сзади от него стоял Князев.
– Ругайте меня, Андрей Александрович, режьте на куски, как говорит Райкин, но не мог раньше! – Он тряс Князеву руку, слегка обнимал за плечи. – О, вы похудели, загорели! – (загоришь тут в накомарнике) и все говорил, говорил глуховатой скороговоркой:
– Совсем замотался: три станка получили, два вездехода, а механики ваши в новой технике, простите меня, ни хрена не смыслят, пока освоились, запустили, опробовали… Но что это я разболтался, рассказывайте вы, как работа, как успехи, где эта ваша знаменитая руда, о которой уже все экспедиции говорят? Все, все показывайте!
– Пожалуйста, Николай Васильевич, сюда, – чуть смущаясь, пригласил Князев. Ему сделалось неловко за те невысказанные эпитеты, которыми он недавно награждал начальника экспедиции. – Я приготовил для вас образцы… Теперь вниз, к реке. Я очень ждал вас, мы все ждали.
– А комаров тут у вас, – говорил Арсентьев, снимая шляпу и поднимая капюшон. – Накомарников, репудина хватает? Со снаряжением как? Клипер-ботов, к сожалению, нет, техснаб не дает. Понтон могу выделить, грузоподъемностью три тонны. Дюралевую лодку с мотором? Свою не отдам, а других свободных нет… Ага, вот и лагерь! Вполне, вполне… Вы знаете, лагерь – лицо геолога. Хорошо поставленная палатка – это марка. Покажите мне свой лагерь, и я скажу, как вы работаете. Только кустарничек надо бы вырубить, это не в упрек, вы меня правильно поймите, я ведь отвечаю за технику безопасности, а пожар в тайге – штука страшная… Ну, где же народ, где орлы ваши? Неужели все в маршрутах? Жаль, искренне жаль, хотелось бы их увидеть, поговорить.
Из палатки показался приодевшийся Костюк. Арсентьев шагнул к нему. Костюк бережно пожал протянутую ему руку.
– Наш кулинар, – сказал Князев и повернулся к Заблоцкому. – А это мой помощник.
Арсентьев и Заблоцкому подал руку, ладонь у начальника экспедиции была пухлая, вялая, чуть влажная.
– Как работается, товарищи рудоискатели? – спросил Арсентьев. – Настроение боевое?
– Бодримся,- бойко ответил Костюк.
– Есть ли какие-нибудь претензии? К Андрею Александровичу, к руководству экспедиции?
Заблоцкий и на этот раз промолчал. Костюк посмотрел на Князева, хитренько улыбнулся:
– Если и есть, то только к самому себе.
– Вот и отлично, – сказал Арсентьев. – Займемся делами, Андрей Александрович.
В палатке Князев усадил Арсентьева на ящик от рации, сам сел на нары, разложил образцы руды, карту. Кратко, почти заученно – сколько раз мысленно докладывал об этом во всех инстанциях! – изложил суть. Арсентьев внимательно слушал, потом достал записную книжку.
– Не надо, – сказал Князев, – вот докладная.
Арсентьев усмехнулся:
– Вы действительно меня ждали.
Князев сложил карту, придавил ее образцом.
– Резюме такое, Николай Васильевич. Здесь пахнет полновесным богатым месторождением. Надо искать коренное залегание. Мои доводы убедили вас?
Арсентьев опять усмехнулся, но как-то кривовато, нехотя, словно истертой шутке. Вислые щеки его, румяные от множества склеротических сосудиков, дрогнули.
– Говоря искренне, не берусь судить. Ваш трапповый комплекс пока, во всяком случае для меня, темная материя. А Иван Анисимович нас покидает. Чем там думают в министерстве – непостижимо. В разгар полевого сезона обезглавить геологическую службу экспедиции…
– Скверно, конечно. – Князев внимательно разглядывал свою ладонь, поглаживая свежие мозоли. – Скверно, что он вообще уходит.
– Тем более в разгар полевого сезона, – сердито повторил Арсентьев.
– Это не самое страшное. Начальники партий, старшие геологи свое дело знают. Главный геолог летом – это всего лишь общее руководство, в лучшем случае – контроль. Главный геолог необходим осенью, при защите полевых материалов, необходим при разработке проектов, при их утверждении.
– Возможно, возможно…
– Николай Васильевич, вы так и не ответили на мой вопрос.
Арсентьев взвесил на руке кусок руды, повернул его к свету.
– Никеля, говорите, три-четыре процента?
– Должно быть, не меньше.
– Дайте, пожалуйста, сигарету, – попросил Арсентьев.
– Пожалуйста! Не знал, что вы курите.
– Иногда позволяю себе…
Крошечная палатка сразу наполнилась дымом, притихшая по углам мошка загудела, забилась о брезент.
– Так, – сказал Арсентьев, – три-четыре процента… Это много, фантастически много.
– Вот пробы на химанализ.
– Да, да, конечно. Самым срочным образом.
– Я не иду на попятный, но даже одним процентом, даже половиной мы не можем пренебрегать.
– Андрей Александрович, – спросил вдруг Арсентьев и сразу стал собранней, тверже. – Сколько у вас итээровцев?
– Семеро, – ответил Князев и тоже подобрался. – Четверо в моем отряде, трое у Афонина.
– Семеро, считая вас?
– Да.
– Кто из них самый толковый?
– В каком смысле?
– Допустим, вы заболели, вынуждены срочно уехать или еще что-нибудь непредвиденное. Кому бы вы в этом случае передали партию?
– Я не думал над этим, не знаю… Афонин неплохо разбирается в хозяйстве, но по специальности буровик, на поисках всего третий год. А больше некому.
– Значит, замены вы себе не подготовили?
– Я уходить не собираюсь.
– Иногда обстоятельства сильнее намерений.
Князев промолчал.
– Вот Седых – настоящий руководитель, – продолжал Арсентьев. – Еще не зная о своем уходе, уже готовил себе замену.
– Если не секрет, кого?
Арсентьев, морщась, затянулся, разогнал дым и загасил о каблук сигарету.
– Кто ездил с проектами в управление?
– Вроде я, – сказал Князев.
– Кто этой зимой два месяца исполнял обязанности главного геолога?
– Я.
– Правильно, вы… И весной, на совещании у начальника управления, где обсуждался вопрос о замещении будущей вакансии главного геолога Туранской комплексной экспедиции, в числе прочих была названа и ваша фамилия.
– Моя?
Князев покраснел, склонил голову.
– А меня, значит, не спросили… Не сочли нужным или как это расценивать?
Он открыл карту, закрыл, бросил ее на вьючный ящик, уронил сигарету, достал другую, пачку зачем-то сунул под спальник. Арсентьев сухо ответил:
– Подразумевалось, что вы согласитесь. В тридцать лет от таких назначений не отказываются.
– Неожиданно все это как-то… – растерянно проговорил Князев.
– Ну, это приятная неожиданность… Сегодня экспедиция, завтра управление, потом главк, министерство… Растущий товарищ. Тогда и нас, сирых, не забудете.
Последние слова Арсентьев произнес жестко и раздельно, глядя Князеву в переносицу, и зрачки его на миг сделались вертикальными, как у рыси.
– Кабинетный работник из меня не получится, – хмуро сказал Князев, но тут стенки палатки на миг раздвинулись, и перед ним возник широкий коридор, устланный ковровой дорожкой, массивные двери с табличками, просторный кабинет, письменный стол размером с бильярдный. Телефоны, селектор. Быстрая деловитая секретарша с ухоженными ногтями… Ослепительной белизны сорочка, галстук… немноголюдные совещания – не говорильня с выкриками с места и окурками по углам, а когда за каждым стоят десятки экспедиций, сотни партий, тысячи людей, когда счет ведется на миллионы и десятилетия, когда отчеты о совещаниях идут прямо в ЦК…
Неужто всю жизнь кормить комаров?
Арсентьев пристально смотрел на Князева.
– Думайте, Андрей Александрович, думайте. Шаг серьезный. Начальник поисковой партии еще ИТР, главный, геолог экспедиции – это уже администратор, номенклатура управления со всеми вытекающими отсюда обязанностями…
«Главный геолог… Семь партий, из них две разведочные… Все знать, все помнить, давать направление всем работам…»
– Начальник партии еще может ошибаться, а главный геолог за ошибки расплачивается сполна. Вниз дорога легче, чем наверх…
«…первым делом сюда магниторазведку, вертикальное электрозондирование, а после геофизики по ее данным – буровые работы. Станки, трактор забросить по зимнику…»
– …работать будем сообща, коллегиально, никакого волюнтаризма, все радикальные вопросы будет решать техсовет…
«…мелкие скважины метров по пятьдесят, чтобы только ледниковые наносы пройти. Она неглубоко, рудишка, сразу под наносами…»
– …и уж коль скоро выбор управления пал на вас, хочу предупредить, Андрей Александрович, со всей серьезностью: придется расстаться с последними иллюзиями молодости и смотреть на вещи трезво… Вы меня не слушаете?
Князев выпрямился, скрипнул нарами.
– Я что-то не понял. Какие иллюзии?
– Разные заманчивые прожекты, либерализм, чистоплюйство и прочее. У нас, руководителей, один бог – План! Это не всепрощающий Христосик, это бог языческий, кровожадный, он требует жертвоприношений, и мы, руководители, его жрецы!
Помолчав, Арсентьев добавил:
– Вы только не думайте, что я вас уговариваю или отговариваю. Поговорить с вами меня просил сам Иннокентий Аполлинарьевич, я выполняю его поручение и заодно, так сказать, информирую вас о специфике данной должности. Поймите меня правильно.
Князев не отрываясь смотрел вниз на щегольские брезентовые сапожки Арсентьева, туго облегающие его икры, подумал: «В маршрут бы в них, по ернику и болотам…» И еще подумал, спокойно и безучастно: «Не сработаемся…»
– Что же вы решили? – вкрадчиво спросил Арсентьев.
– Допустим, я соглашусь. Ну и что тогда?
Арсентьев настороженно взглянул на Князева, поджал тонкие губы:
– Партию передадите Афонину, сами вылетите в Туранск, примете дела у Седых, он на днях будет, а затем инспекционное турне по всем геологическим подразделениям.
– И когда нужно всем этим заняться?
– Что значит «когда»? – раздраженно сказал Арсентьев. – Геологическая служба экспедиции обезглавлена, из полевых партий поступают радиограммы, требующие оперативной помощи, а вы спрашиваете «когда!» Не «когда», а завтра, немедленно, черт побери!
Князев покачал головой.
– Немедленно не получится. Я мог бы дать принципиальное согласие, но не сейчас. С первого октября, допустим. Когда полевой отчет защитим. Короче, после поля.
Арсентьев сдвинул белесые брови, поджал губы. У Князева дрогнуло сердце, очень уж нехорошее лицо сделалось у начальника экспедиции.
– А вы, оказывается, осторожный человек, – сказал Арсентьев. – Хотите прийти на готовое? Боитесь ответственности? На камералке можно руководить, с управлением телефонная связь…
– Вы совсем не так меня поняли! – воскликнул Князев, краснея. – Знаете, какое у нас поле? Июнь, июль, август – и все. Потом снег, ледостав. И за какие-то сто дней надо во всем разобраться, составить карту, а ко всему еще выполнить план. По проекту у меня на полевых работах сорок семь человек, а фактически двадцать один, экономия фонда зарплаты. Так как мы должны вкалывать, чтобы успеть все? А вы хотите, чтобы я занимался другими делами!
– Вы считаете себя незаменимым в роли начальника партии?
– Нет, почему же! Просто я убежден, что Афонин это дело завалит.
– Хорошо, допустим, что вы руководствуетесь интересами своего хозяйства. Но почему ради процветания одной поисковой партии должно ухудшаться качество геологической службы всей экспедиции?
– Потому, что одна поисковая партия стоит на пороге большого открытия.
– Вы имеете в виду этот рудный валун?
– Да, этот самый.
– Я интересовался мнением ваших соседей. Они настроены на этот счет довольно скептически.
– Кто именно? Переверцев?
– Это не имеет значения.
– Хотел бы я с этим человеком поговорить…
– Может быть, вам такая возможность представится. А теперь я должен сказать, что ваши планы меня не устраивают, к сожалению. Главный геолог нужен сейчас.
– Сейчас я не могу.
– А я не могу ждать.
Князев щелчками отряхнул с коленей невидимую пыль, тихо промолвил:
– Мне очень лестно ваше предложение. Месяца через два я бы его принял. А сейчас не могу. Без меня здесь все поломается. Я семь лет искал эту проклятую руду, она почти у меня в руках… В общем, это мое дело для меня важнее.
Арсентьев откинулся назад, морщины на лбу разгладились, в голосе зазвучали укоризненные, почти отеческие нотки:
– Ну что вы, Андрей Александрович! «Мое дело!» И это говорит руководитель, коммунист? Нельзя так, нельзя. Это наше общее, наше кровное дело! Не надо только горячиться, и все будет хорошо. Может быть, вы и правы, должность администратора – тя-ажелая ноша. Будь я помоложе, я бы лучше с молотком и компасом, как вы все… О-хо-хо… Старость не радость.
Он привстал, за ним приподнялся Князев. Высота палатки не позволяла выпрямиться во весь рост, и оба стояли согнувшись, сблизив лица.
– Погодите, Николай Васильевич, – сказал Князев. – А как же моя докладная? Надо валунные поиски ставить.
Арсентьев отвел глаза.
– Это вопрос серьезный, Андрей Александрович, его на ходу решать нельзя. Сделаем анализы, прикинем, посоветуемся, тогда…
– Но когда же это будет! – воскликнул Князев.- время-то идет, уже июль кончается!
– Вы же пока не безработные? – Арсентьев улыбнулся, на щеках обозначились ямочки. – Работайте себе спокойно, кончайте планшет, никуда ваша руда от вас не денется.
– А все-таки?
– Не волнуйтесь, в самое ближайшее время я вам радирую.
– Так можно надеяться?
– Надейтесь, надейтесь. Ну, где там мой летчик?
Появился искусанный летчик в куцем накомарнике поверх фуражки. Он нес на кукане полдесятка хариусов и веточкой отмахивался от комаров.
– Вот не везет! – сообщил он. – Здо-о-ровый дурак сорвался, килограммов на тридцать, наверное! Блесну, тройник и метров двадцать лески уволок, змей! А этих, – он приподнял кукан, – поверите, руками наловил! Возле самого берега. Заливчик, а выход камни загородили, будто нарочно кто-то. Как они попали туда – ума не приложу!
К вертолету шли молча – впереди летчик со своей добычей, за ним Арсентьев, сзади хмурый Князев нес мешочек с пробами и упорно смотрел на ноги начальника экспедиции. Дались ему эти брезентовые сапожки…
Арсентьев тяжело забрался в тесную кабину, сверху вниз протянул Князеву руку:
– Ну, желаю успехов. Привет коллективу.
Князев кивнул. Арсентьев потянулся к скобе дверцы и уже иным тоном, вполголоса и внушительно, добавил:
– Только не вздумайте партизанить…
– До свиданья. – Князев зашагал прочь.
Вечером Арсентьев писал письмо в управление:
«…от Вашего предложения он отказался. Очевидно, что отказ этот к лучшему. Он милый юноша, способный геолог, но со всеми запанибрата, и я считаю, что человек, выросший и воспитанный в каком-нибудь коллективе, не может впоследствии стать полноценным руководителем этого коллектива, так как теряется чувство дистанции. Нужен новый, свежий человек, «варяг», который сразу же поставил бы себя на должную высоту. В данном случае на эту ответственнейшую должность вполне подошел бы, как я уже Вам докладывал, старший геолог Ишимской партии В. Я. Стоковский, мой бывший сотрудник, товарищ знающий и требовательный…»
Запечатав письмо, Арсентьев взял бланк радиограммы:
«Тымера, Князеву. Работы продолжать в строгом соответствии с проектным заданием».
Размашисто расписался и поставил дату – тремя днями позже.
Странное это было собрание. Не то производственная летучка, не то групповой сговор. Присутствующие расселись широким кольцом подле костра, но костер был не в центре. Смыкая кольцо, он, казалось, тоже являлся участником и наравне со всеми имел свое мнение и право голоса.
Около костра на перевернутом ведре чинно сидел Матусевич. Слева от него возлежал Высотин, подперев кулаками рыжеватую бороденку. Рядом по-турецки согнул ноги Тапочкин и тихонько выстукивал по голенищу резинового сапога барабанные ритмы. За ним примостились на чурочке Шляхов и Лобанов, бедро к бедру, плечо к плечу. Боком к центру круга расположился Костюк, всем своим видом выражая непричастность к происходящему: я здесь, но не с вами. В полуметре от него уткнул нос в колени Заблоцкого Дюк. По другую сторону костра сидел на пеньке Князев в своей излюбленной позе: локти уперты в колени, пальцы рук сцеплены. Чуть поодаль дымили махрой горняки.
– Все собрались? – спросил Князев и провел глазами по кругу.
– Есть предложение избрать президиум в составе… – скороговоркой начал Тапочкин, но Высотин ткнул его в бок, и Тапочкин прикусил язык.
– Обойдемся без президиума, – сказал Князев. – И без секретаря. – Он еще раз обвел всех глазами и встретился взглядом с каждым. Над лесом висела круглая маслянистая луна, костер пылал ярко и ровно.
Три дня назад, – начал Князев, – я беседовал с начальником экспедиции. Доложил о нашей находке и сказал, что считаю необходимым изменить направление поисков. Начальник экспедиции не согласился со мной. Я пытался настоять на своем, но мои доводы его не убедили. Он дал распоряжение продолжать ту работу, которую мы сейчас делаем. Я собрал вас вместе для того, чтобы обсудить, как нам быть дальше. Мне нужна ваша помощь и ваше согласие. Один я ничего не сделаю… – Он вынул сигарету и долго разминал ее. Потом прикурил, глубоко затянулся. – Вот такая, братцы, штука… Все это, прямо скажем, чем-то попахивает, но ярлычки клеить не наше с вами дело. Наше дело – найти руду. Коренные выходы материнской интрузии, валуны которой мы обнаружили на Тымере. Они находятся где-то северо-восточнее, скорее всего за пределами планшета. В том, что они там есть, я уверен. Могу доказать это сейчас, не сходя с места, любому из вас… Доказать или так поверите?
– Чего там доказывать, – буркнул Лобанов.
– Ну хорошо, если так. Примем это за аксиому. Слушайте дальше. Мы, конечно, можем спокойно доработать нашу площадь, зимой написать проект поисков на сопредельной территории и на будущий год во всеоружии искать эти самые коренные выходы. Но надо ждать десять месяцев. За это время может многое измениться. И в нашей личной жизни, и в международной обстановке опять же. Не знаю, как вас, меня такая оттяжка не устраивает. Выходы интрузии – кровь из носа – необходимо найти в этом сезоне, зимой прощупать ее глубокими шурфами, пробить зимник, забросить станки, а летом начать бурение. При сложившейся обстановке я вижу только один выход: мы своими силами создаем особый поисковый отряд. Этот отряд пойдет на восток. Остальные будут кончать планшет…
– Ура! – закричал Матусевич и захлопал в ладоши.
– Погоди радоваться, я не кончил. Предупреждаю: будет трудно. Так трудно, как никогда еще не было. И тем, кто пойдет на восток, и тем, кто останется. Особенно первым. Плавать там негде, лошадей нет, все на себе. Рации тоже не будет, не дай бог случится что – помочь сразу не сможем… Ну, а тем, кто останется, придется за двоих вкалывать – и за себя, и за ушедших. Если сейчас у каждого дневная норма – двенадцать-шестнадцать километров, придется давать двадцать, а то и больше. А световой день будет чем дальше, тем короче…
Князев сделал паузу. Тапочкин озадаченно произнес:
– Тяжеловато…
Остальные молча курили.
– Через неделю попробуем пустить еще одну пару – Заблоцкого и Костюка.
Услышав свою фамилию, Костюк вздрогнул, растерянно обвел всех глазами.
– В маршруты? – упавшим голосом переспросил он. – А варить кто будет?
– Установим дежурство.
Костюк хлюпнул носом и съежился.
– И последнее, что я хотел сказать. Вся эта затея нелегальная, на мой страх и риск. В экспедиции никто ничего не должен знать. Найдем руду – мы герои, победители, а победителей не судят. Не найдем – ну что ж, спрячем пикетажки особого отряда до лучших времен. Но если в случае неудачи кто-нибудь проболтается – трезвый, пьяный, какой угодно и кому угодно, – может дойти до ушей начальства. Неприятностей потом не оберешься. Так что смотрите, братцы… Ну вот, у меня вроде все…
Князев подобрал у ног еловую шишку и принялся старательно лущить ее. Никто не пошевелился, все, словно зачарованные, смотрели на эту маленькую шишку в руках Князева. Только Матусевич так и ел глазами Лобанова, но тот не глядел в его сторону.
Шляхов откашлялся, просипел:
– Вона как бывает… Мы-то, Александрович, могила, не первый год с тобой комаров кормим. Мы-то не проболтаемся…
– Конспирация, – вставил Тапочкин. – Тайну вклада гарантируем.
Лобанов угрюмо сверкнул глазами.
– Пусть кто трекнет. Задавлю, как кутенка…
– Вы, братцы, не с того начали, – сказал Князев. – Давайте сперва о главном!
– Андрей Александрович, разрешите! – Матусевич тянул руку. Князев кивнул. Матусевич встал, одернул куртку. Голос его звенел и прерывался. – Я знал, что вы… что вам тоже… Вы же сами…
Он шагнул к Князеву, умоляюще прижал руки к груди:
– Пошлите меня, Андрей Александрович! Меня и… – он повернулся к Лобанову, тот частыми затяжками докуривал бычок и снизу вверх выразительно глядел на него, – и… Колю, конечно!
Тапочкина подбросило с места.
– А я что, рыжий? – закричал он. – Я эту руду три раза во сне видел, понял? Подумаешь, студент! Я тоже все породы различаю!
Он повернулся к Высотину.
– А ты чего молчишь? Я за тебя распинаться должен?
Высотин, потупившись, сумрачно сказал:
– Я же не такой выскочка, как некоторые… Пошлют – пойду.
– Интере-е-есно! – пропел Тапочкин. – Интересное у тебя настроение! Я думал, ты геолог, а ты, как бухгалтер, рассуждаешь…
– Ну ты, молокосос! – прикрикнул Высотин, но Князев остановил его:
– Не надо, ребята, петушиться. Я понимаю, на восток всем охота. Я сам бы первый пошел. И товарищ Заблоцкий не отказался бы, а?
– Товарищ Заблоцкий еще как не отказался бы, – ответил тот.
– Думаю, среди поисковиков никто не отказался бы. Я так и рассчитывал, что добровольцев искать не придется. А вот с горняками как?
– Сколько надо? – спросил Шляхов.
– Двоих. На мелкие шурфы.
– Это какие же мелкие? До двух с половиной, что ли?
– До двух с половиной – до трех. Как лопатой дотянешься.
Шляхов сложил губы трубочкой, нахмурился.
– На этом заработаешь… Беготня одна. Расценки-то сам знаешь…
– На консервах больше прожрешь, – добавил кто-то из горняков.
Вскочил Матусевич.
– Да что вы, товарищи! Такое положение, а вы торгуетесь! Да я вам из своей зарплаты доплачивать буду!
– Тихо, сядь! – досадливо махнул на него Князев. И Шляхову: – Сергеич, скажи по чести, я вас обижал когда-нибудь?
– Да нет вроде…
– И сейчас не обижу, – твердо сказал Князев. – Сколько имели, столько будете иметь.
– Серьезное дело… Обмозговать надо.
– Обмозговывайте, – сказал Князев, – только сейчас. Утром будем расходиться.
Шляхов поднялся, шагнул к проходчикам. Князев исподлобья наблюдал за ними. Шляхова он знал как облупленного: сейчас тот всех выслушает, потом сам скажет пару слов, наметит кандидатуры – и начнет торг. Без торга нельзя, на то они и сдельщики. Сергеич – бригадир заботливый, горняков своих в обиду не даст, выцыганит все, что можно.
И хотя Князев был почти уверен, что переговоры увенчаются успехом – горняки никогда еще в серьезном деле не подводили, не подведут и сейчас, – он все-таки волновался и не выпускал еловую шишку из рук.
Шляхов через плечо спросил:
– Как переходы оплачивать будете? Тарифом?
– Заготовкой дров для пожогов, – ответил Князев и усмехнулся: все шло так, как он предвидел.
– С подноской? – спросил Шляхов.
– До двухсот метров.
Опять о. чем-то зашептались, заспорили. Шляхов снова обернулся.
– А разбивку валунов как?
– Как обычно, по восьмой категории, – ответил Князев.
– По восьмой никак не сладим. По девятой – еще так-сяк.
– Черт с вами, по девятой.
Шляхов удовлетворенно кивнул, но тут один из горняков растопырил перед его носом пятерню и, шепча ему на ухо, начал загибать пальцы – один, второй, третий. Указательный и большой пальцы остались не загнутыми и маячили перед лицом Шляхова, будто примерялись к его глотке. Шляхов отстранился, сказал вполголоса, но все услышали:
– Ты разуйся, а то пальцев не хватит, – и добавил:
– Жадность фраера губит. – И еще добавил: – Имей совесть.
Горняки расселись на прежние места.
– Ну как, – спросил Князев, – посовещались?
– Вот их, – не сразу ответил Шляхов и указал пальцем.
– Отлично, – сказал Князев, бросил шишку в костер и отряхнул ладони. – С горняками решили. А с геологами… – Он сделал паузу, и все затаили дыхание, Матусевич привстал, Тапочкин закусил губу. Высотин упорно смотрел себе под ноги. У Лобанова окаменело лицо. – …С геологами решим так: Матусевич и Лобанов.
Остаток вечера прошел невесело. Те, кто уходил, собирали вещи, немудрящее барахлишко, где нет ничего лишнего – белье, смена одежды, смена обуви, запасная пара портянок, посуда… Те, кто оставался, молча смотрели на сборы.
Те, кто уходил, мысленно уже ушли. Их звало обширное заболоченное низомежье за Северным Камнем, где карта, судя по всему, не сулила добрых путей, а картам всегда свойственно преуменьшать трудности. Те, кто уходил, понимали это. Понимали, радовались, что выбор пал на них, и опасались, хватит ли сил оправдать доверие. Тайга умеет хранить свои секреты.
Те, кто оставался, молча смотрели на сборы.
К проводам нельзя остаться равнодушным, чей-то отъезд всегда будоражит, к зависти примешивается сожаление, досада на самого себя, что не хватило решимости или недостало возможностей. Где-то в подвале сознания копошится мыслишка: «А, мура все это, дураки уезжают, умные остаются». Дай ей хоть раз хлебнуть ветра, и она задохнется. А прислушаешься, упустишь время – и мыслишка эта вырастет, станет убеждением, ослепит, обкрадет, оглупит…
Поздно ночью, когда все уснули, Костюк начал насвистывать какую-то частушку. Свистел он фальшиво и чем-то пристукивал в такт по нарам. Лежавшего рядом Заблоцкого, который только-только задремал, эта музыка разбудила. Он недовольно спросил вполголоса:
– Петро, это ты? Что за ночной концерт?
Костюк оборвал свист и зажег в пологе свечу. Заблоцкий увидел, что он лежит поверх спальника и поглаживает себя по мягкому волосатому животу.
– Слышь, – мечтательно заговорил он, – вот бы в газету написать!
– В какую газету? Что ты мелешь? – раздраженно спросил Заблоцкий. Костюк сладко улыбнулся и лег к нему лицом.
– Да про все, – зашептал он, – про собрание и про разговоры эти… Вот нагорело бы нашему Князю… Ему же тот начальник прямо сказал: никакой партизанщины, мать-перемать!
– Разве тебе не внушали в детстве, что подслушивать нехорошо?
– Я не подслушивал. И так слыхать было… Вот то начальник, так начальник, сразу видать человека. За ручку здоровается, за ручку прощается, здоровьем интересуется. А от нашего бурбона слова доброго не дождешься…
– Ты смотри, Петро. Помнишь, что Лобанов на собрании сказал?
– Ну.
– Так я ему в этом помогу…
Костюк принужденно засмеялся и перевернулся на спину.
– Ты меня не запугивай. Мне все это надо, как зайцу стоп-сигнал.
Он дунул на свечу, поворочался и затих. Заблоцкий закурил. Костюк лежал тихо-тихо, не дышал совсем, но Заблоцкому показалось, что в горле у Костюка что-то побулькивает, а может, булькало у него самого…
– Леша, – сонно спросил Костюк, – ты не в курсе, рабочих, которые увольняются среди сезона, вывозят в Туранск?
– Не вывозят. Своим ходом добираются. Мне Князев объяснял. Дают подписку, и своим ходом.
– А больных?
– Не знаю. В поле не болеют. Спи!
Утром в шестиместках убавилось по два полога. Стало как-то непривычно просторно. Об ушедших старались не говорить. Старались не вспоминать о них, не думать, чтобы не спугнуть их удачу, не завидовать им, чтобы собственная работа не казалась бесцельной тратой сил.
Тапочкин как-то в маршруте сказал:
– Мы теперь вроде военнопленных: копаем, чтобы копать.
– Сизифов труд, – подтвердил начитанный Высотин. Тапочкин в ответ презрительно и зло сощурился:
– Ты анекдот на «чи» знаешь?
– Расскажи, буду знать.
– Так вот, чи не пошел бы ты… Понял?
– Ты меня доведешь, – пообещал Высотин.
– Законно, доведу! Если бы не твоя слабость в коленках, мы бы сейчас с тобой на востоке были, понял? Руду бы искали!
– Дурачок, – сказал Высотин и, подняв руки к ушам, помотал растопыренными пальцами. – Ты как с луны свалился. Запомни: никогда не надо рвать постромки, но отставать тоже не надо. На первых и последних всегда все шишки валятся. Мудрость жизни – золотая середина. Это не я придумал. Подрастешь, поумнеешь, так еще спасибо за науку мне скажешь.
– Я такую науку в гробу видел, – буркнул Тапочкин.
«Есть ли предел человеческой выносливости?» – думал Заблоцкий.
Вчера они с Князевым сделали двадцать семь километров маршрутом, а всего, вместе с подходами, отмахали километров тридцать. Вышли в семь утра, вернулись без двадцати десять, когда уже стемнело. Маршрут был какой-то хитрый, ломаный. Князев объяснил, что таким образом они охватили площадь, рассчитанную на четыре прямолинейных хода, то есть выполнили двухдневную норму. Еще он сказал, что, если не подведет погода, с такими темпами они управятся с основной площадью к концу августа и смогут всем отрядом двинуться на восток, на помощь Матусевичу.
К концу августа… А сегодня только четвертое… Четвертое или пятое? Он не помнил, могло быть даже третье или шестое. Где-то в этих пределах. Какой сегодня день – тоже не помнил.
Что сейчас в мире? Последнюю газету он читал в Туранске, перед отплытием, приемник остался у Федотыча. Недавно Князев обнаружил в сумке завалявшуюся трешку и с улыбкой протянул ему. Он долго с любопытством рассматривал тонкий зеленоватый узор, прочел все надписи на обеих сторонах, полюбовался бумажкой на свет, понюхал. Вот оно, мерило их трудов! В городе на эту трешку можно прилично пообедать или купить кое-что, здесь же она не годится даже для самокрутки…
Да, к концу августа. А сейчас всего лишь начало. И вчера ему напоследок казалось, что если он споткнется и упадет, то больше не встанет. Когда вышли к Тымере, Князев снял накомарник, и Заблоцкий увидел, что лицо Александровича в испарине, лоб бледный, рот запекся. Интересно, какой видок был у него самого?
Когда приковыляли в лагерь, Заблоцкий был совершеннейшим трупом. Кое-как добрел до палатки, не раздеваясь, рухнул на нары и сразу же куда-то провалился. Ночью его растолкал Костюк, сунул в полог миску каши и лепешку и глумливо сказал: «Андрей Александрович приказали вас разбудить и накормить». Заблоцкий хотел обругать его, но внезапно почувствовал нечеловеческий голод и набросился на еду. Поев, тут же уснул. Ночь прошла как миг. Уже была побудка, надо вставать. Ног у него, кажется, нет, во всяком случае, он их не чувствовал. Но надо вставать. Сегодня будет то же самое. И завтра, и послезавтра. До конца августа, если не помешают дожди…
Окончательно Заблоцкий проснулся где-то в начале третьего километра. До этого плелся как во сне и все отставал. Князев несколько раз оглядывался и поджидал его. Они почти не разговаривали, только на четвертой или пятой точке Князев сказал:
– Сегодня у нас разгрузочный день. Всего семнадцать километров.
– И то слава богу, – ответил Заблоцкий и немного взбодрился. А потом начался кочкарник, надо было держать уши топориком, чтобы не искупаться, прыгать и сохранять равновесие, и когда вся эта мерзость осталась позади, Заблоцкий почувствовал себя почти в норме.
Обедали, как всегда, на повороте в начале обратного хода, на берегу удивительно красивого маленького озерца. Вода в таких озерцах стоит вровень с берегами, она чиста, прозрачна и чуть горьковата, берега пологи и устойчивы. Лес обрывался за несколько десятков метров, и, окаймленные темно-зелеными мхами, озерца эти кажутся голубыми и выпуклыми.
Заблоцкий возился с костром, Князев сидел поодаль, упершись спиной в березку, и о чем-то думал. Последние дни он был как никогда задумчив и молчалив.
Костер не ладился: дымил и гас. В довершение всего Заблоцкий обжег палец. Кое-как он вскипятил котелок воды, вылил туда банку сгущенки, открыл говядину и пригласил:
– Кушать подано, ваше сиятельство!
Князев очнулся, пересел к костру. Молча съел свою порцию, молча выпил молоко и, предоставив Заблоцкому мыть посуду, сел на прежнее место.
Заблоцкий скреб котелок землей и вдруг понял, что думает о Князеве с недоверием, с какой-то даже подозрительностью. Вот он, Андрей Князев, чьей волей весь отряд в, течение полутора месяцев обречен на каторжный труд, без преувеличения каторжный, устроил себе разгрузочный день, сидит под деревом, покусывает веточку, лицо спокойно, даже безмятежно, все в порядке: ребята вкалывают, дело движется. Будет руда – почет и уважение, не будет руды – все шито-крыто, пикетажки особого отряда в сундук, а что стоит за этими торопливыми записями на грязноватых страницах с высушенными комарами – дело прошлое.
Кому все это надо?
И он, сложив посуду в рюкзак, неожиданно для самого себя задал этот вопрос вслух. Князев вынул веточку изо рта и спросил:
– Вы что-то сказали?
– Кому все это надо, говорю, – повторил Заблоцкий, поеживаясь, как перед прыжком в ледяную воду, но Князев непонимающе взглянул на него, отступать было некуда, рано или поздно говорить об этом придется, и раз уж зашла речь, тянуть и выкручиваться нет смысла. И Заблоцкий прыгнул очертя голову.
– Вся эта горячка к чему, вот что, – сказал он, – Надорвемся ведь! А пронюхает начальство – вам первому несдобровать. Энтузиазм, конечно, штука хорошая, и вы умело на нем сыграли, но надо же и о людях думать. Неужели нельзя было дождаться следующего сезона? Подготовились бы спокойно, не торопясь…
Князев смотрел на него не мигая. Заблоцкий почувствовал, что говорит совсем не то, но остановиться уже не мог и, маскируя смущение запальчивостью, понес совершеннейшую чушь. Что-то об охране труда, о семичасовом рабочем дне, о конституции и тщеславии. Ему было стыдно и боязно наткнуться на твердый взгляд Князева, и он апеллировал то к озеру, то к береговой роще. Наконец он нашел в себе мужество остановиться.
Боже, как он насорил! От обилия его неряшливых слов вокруг потемнело, они висели в воздухе, не оседая, как взвешенные частицы.
Князев смотрел уже не на него, а куда-то левее и выше его головы.
– В начале нашего знакомства, – сдержанно сказал он, – вы заявили, что ваше дело – таскать рюкзак. Не вернуться ли нам к исходным позициям?
Заблоцкий почувствовал, что краснеет. Промолчать? Вспылить? Обидеться? Но он не сделал ни того, ни другого. Встал и вполне искренне сказал:
– Александрович, извините. Ерунду я какую-то плел. Считайте, что ничего этого не было.
Князев ничего не ответил, отвел глаза. Они молчали до самого конца маршрута. На последней точке оба закурили, и Князев сказал, провожая взглядом сизоватый дымок:
– Вот вы ученый. Допустим, у вас родилась интересная идея. Вы начали воплощать ее на бумаге, а вам подсовывают что-нибудь хорошо известное, но не представляющее интереса.
– Александрович, – попросил Заблоцкий, – я все понял, я не прав, не будем больше об этом.
– Может, и поняли, но не все. Слушайте, чтобы нам больше этой темы не касаться.
Он старался говорить спокойно, но в голосе его слышалось волнение.
– Пусть я, как вы говорите, тщеславный. Со стороны виднее, конечно. Но я знаю, что, если мы в этом сезоне не схватим интрузию за глотку, не застолбим ее, на будущий год Арсентьев мне восток не отдаст, будьте уверены. Он найдет, кому поручить там поиски… – Князев волновался все сильней, коротко рубил воздух ладонью. – Я сто раз себя спрашивал: «Имел я право поступать так, как поступил? Не зарвался ли я?» Но я не могу это бросить. Это – цель моей жизни, итог. Я восемь лет кормлю здесь комаров! Так имею я право довести свое дело до конца?
– Имеете, – без колебаний ответил Заблоцкий. – Готов подтвердить это где угодно.
– Ладно, – пробормотал Князев. – Будем надеяться, что ваше заступничество не потребуется.
Берегом реки они возвращались в лагерь. Солнце светило низко, деревья на противоположном берегу закрывали его, местами оно выглядывало над прогалинами, и тогда длинные тени путников изгибались по камням, ширились и где-то за кустарником сливались в одну большую вечернюю тень.
– Ну как, отдышались после вчерашнего? – спросил Князев.
– Не маршрут – прогулка, – ответил Заблоцкий, и до него наконец дошло, что разгрузочный день Князев устроил не для себя.
«Завтра придется наверстывать упущенное, – думал Заблоцкий. – Надо скорей заканчивать планшет и переходить на восток. Так дай мне бог выдержать все это, не свалиться, не ослабеть, потому что выйти из строя сейчас – значит предать».
Первый чирей вскочил у Матусевича на запястье левой руки, ниже ямки за большим пальцем. Матусевич прижег его йодом и перебинтовал, чтобы не тревожил край рукава, а часы стал носить в брючном «пистоне». Рука побаливала, днем это как-то не замечалось, но по ночам кисть ломило и дергало. Случись такая болячка на правой – работать молотком было бы трудно.
Угнетало другое. За неделю он и Лобанов набегали около двухсот километров, два раза ночевали где придется, прямо на земле, согревая друг друга спинами, потому что возвращаться в лагерь было слишком далеко, переколотили тысячи больших и малых валунов – и все впустую. Невысокие вытянутые гряды ледниковых морен, окруженные болотами, содержали в себе все породы местного комплекса – от массивных кремовых доломитов нижнего кембрия до пузырчатых лав триаса. Не было только габбро-долеритов.
Спустя несколько дней Матусевич, умываясь, нащупал на шее прыщик. Он и его прижег и заклеил лейкопластырем, но через суткн было уже больно нагибаться и поворачивать голову.
– Подорожник приложить бы, – сказал Лобанов, – это ты простыл, когда мы на торфянике кемарили.
Но подорожника не сыскать было, как и дорог.
Они шли поиском от северного борта долины к южному, под прямым углом пересекая направление движения древнего ледника. До южного борта оставалось километров восемь. Достигнув его, они переместятся восточнее и пойдут в обратном направлении. И так до самого конца. До какого – никто не знал. До конца долины или до конца сезона, а, может быть, оба эти конца совпадут, и тогда…
Последнее время Матусевич все чаще думал о себе, о своей работе, о Нонне, которая осталась в Киеве, и в нем рождался тоскующий напев: «Ты одна, голубка лада, ты одна винить не станешь, сердцем чутким все поймешь ты, все ты мне простишь…» Он помнил и любил эту арию, и тема его далекой Ярославны была для него предвестником других тем, исполненных все в том же славянском миноре, где и грусть, и раздумья, и вера, и несгибаемая твердость. Глядя на развалы седых от лишайника глыб, он вспоминал: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?», и молоток в руке тяжелел, а округлая сопка, проглядывающая сквозь чахлые деревца, виделась исполинским шлемом. В такие минуты по спине его пробегал холодок, глаза влажнели от восторженных слез. Но длилось это недолго, и сам он никогда не мог вызвать в себе эти сладостные ощущения. Они возникали непроизвольно, как непроизвольно рождалась в нем музыка, и вместе с музыкой исчезали.
В маршруты они с Лобановым ходили теперь поодиночке. Получилось это само по себе. В первый же день у Лобанова откуда-то появился другой молоток, и он предложил:
– Ты иди по этой гривке, а я – по той. Если что будет, я покричу.
Видя, что Матусевич колеблется, он заверил:
– Не трухай, я к вашим камням третий год приглядываюсь. Габбро-долериты-то уж как-нибудь отличу.
Матусевич согласился, но предварительно устроил Лобанову небольшой экзамен на определение пород. Тот не ошибся ни разу. После этого они так и ходили – вместе и не вместе, не теряя друг друга из виду. Лобанов как-то заикнулся, что хорошо бы вообще маршрутить порознь, вдвое быстрей пошло бы дело, однако Матусевич и слушать не стал.
– Разве можно, Коля, – сказал он. – Нам Андрей Александрович доверился, а ты предлагаешь такое…
Лобанов усмехнулся.
– Ему теперь все до фени. Семь бед – один ответ.
– Нет, нет, что ты, – затряс головой Матусевич. – Не могу я его подводить, нельзя. У нас еще есть время.
– То-то и оно, что «еще», – проворчал Лобанов.
Третий чирей вскочил на бедре, и почти одновременно с ним на скуле – четвертый. Ночами Матусевича то знобило, то бросало в жар. Утром он с трудом поднимался, каждое неловкое движение отдавалось резкой, долго не утихающей болью. Чирьи росли, стягивали покрасневшую вокруг кожу и не собирались прорывать.
– Эк тебя корежит, – с гримасой жалости бормотал Лобанов, глядя, как его ведущий встает с постели. – Надо же такой заразе прицепиться. Говорил, одевайся теплее!
Матусевич молчал и старался не морщиться от боли. Он понимал в медицине чуть больше Лобанова и догадывался, что дело здесь не в простуде. Наверняка это был авитаминоз.
Теперь уже не отряд – группа Князева продолжала двигаться на юго-запад. Позади остался один из Тымерских порогов, если не самый большой, то самый опасный. На карте Князева он был помечен восклицательным знаком.
Три года назад на этом пороге в большую воду погибли два московских геолога. Произошло это на глазах у товарищей. Тымера здесь делала крутой поворот на юг, и стремительный бурун, поднявшийся над затопленным водосливом, ударял в нависшую скалу. Рабочие с берега видели, как лодчонку приплюснуло к скале, мелькнуло и скрылось оранжевое рифленое днище, потом лодка вынырнула метрах в пятидесяти, но ни груза, ни людей на ней уже не было.
С тех пор и появились на полевых планшетах у того места восклицательные знаки.
В межень порог был не страшен, лишь захватило на миг дыхание на метровом водосливе. Но к скале все же потянуло неотвратимо. Князев понял, что не успеет вывернуть лодку, бросил весло и выставил навстречу каменной стенке ладони. Остальные лодки шли следом и повторили этот маневр. Высотин, правда, не подрассчитал, чуть замешкался и ударился о скалу плечом.
Лагерь разбили километром ниже, на широкой, усеянной огромными валунами косе. Для палаток выбрали место поровней. Над косой гулял ветер.
– Убрать валуны, и можно сухогрузные «Антоны» принимать, – сказал Высотин, расстегивая спасательный жилет и потирая плечо.
Тапочкин сорвал с головы накомарник и колесом подбросил кверху.
– И комариков, комариков нет! Лафа, братцы!
Возившийся со своими мешочками Костюк приподнял голову:
– А вертолет сядет?
– Вертолет! Сюда ТУ-104 сядет! – засмеялся Высотин.
– Петюня, – весело сказал Тапочкин, – мы тебе сейчас такой камин из валунов соорудим – закачаешься! Мы камин, а ты нам каждое утро кофе и греночки в постель.
– Будет вам и кофе, и греночки, – пообещал Костюк и хотел еще что-то добавить, но из палатки донесся повелительный голос Князева:
– Петро, завтрак к шести!
Высотин и Тапочкин переглянулись. Тапочкин кисло сказал:
– Между прочим, в шесть еще темно… – Подмигнув Высотину, он добавил: – Сделал бы ты, Петюня, доброе дело, проспал бы на пару часиков.
– На эту тему есть один анекдот, – начал Костюк, но Высотин довольно бесцеремонно оборвал его:
– Завтра расскажешь. – И Тапочкину: – Пошли спать, а то не встанем.
На исходе ночи Заблоцкий неожиданно, как от толчка, проснулся. Было темно и зябко. Он приподнялся на локте и прислушался. Рядом монотонно шумела река. Тонко посапывал во сне Высотин, из палатки горняков доносился мощный двухголосый храп.
Привычные, обыденные звуки, они не могли разбудить его.
Он выпростал из вкладыша голову и сел, напрягая слух. Из ушей будто вынули вату. В предутренней тишине отчетливо различался и далекий гул водослива, и невнятный ровный шум стремнины, и частое поплескивание волн о берег, а в храпах горняков таилась целая гамма звуков – и рулады, и потрескивание, и трели, и тонкий посвист. «Записать бы на пленку и дать им потом послушать», – подумал Заблоцкий и вдруг услышал где-то совсем рядом, под боком, натужный жалобный стон.
– Кто это? – воскликнул он. – Илья, ты?
– М-м-м… – послышалось справа. – М-м-м… О-о-ох…
Заблоцкий рванул свой полог, полог Костюка и почувствовал кислый запах рвоты.
– Петро, что с тобой?
– О-о-ох, – выдохнул Костюк, – …ло-о-о-хо… М-м-м…
Не зная, что делать, Заблоцкий взял его за руку, отыскивая пульс, но пульса нигде не было, он испугался и потрогал лоб. Лоб был горячий и влажный. Заблоцкий сложил вместе две спички и зажег. Костюк был бледен, коротко и часто дышал, под закрытыми веками резко обозначились тени.
– Эй, ребята! – позвал Заблоцкий. – Ребята, слышите?
Никто его не слышал, в эти часы их пушкой не добудишься. Путаясь в марле, Заблоцкий соскочил с нар и в одних трусах поспешил в палатку Князева.
– Александрович, проснитесь! Андрей Александрович!
Сквозь полог он нащупал его плечо и легонько толкнул. Князев сразу сел, хрипло спросил:
– Кто здесь?
– Вставайте! Костюк заболел!
– Этого еще не хватало! – Князев быстро одевался. – Нашел время…
От слепящего света фонарика Костюк слабо шевельнулся, приоткрыл мутный глаз.
– Что с тобой? – мягко спросил Князев. – Ты что-нибудь съел?
Костюк отрицательно качнул головой.
– Болит где-нибудь? – допытывался Князев. – Где болит?
– …лит …ивот, …печет…
– Черт его знает, – нерешительно пробормотал Князев и посмотрел на Заблоцкого. – А где болит? Где?
Он осторожно перевернул Костюка на спину и надавил с правой стороны живота.
– Здесь болит?
Костюк дернулся и застонал.
– А здесь?
– Ой! М-м-м…
– Ничего, ничего, – успокоительно сказал Князев. – Я сейчас дам таблетку, и все пройдет. Это от грубой пищи. Меня самого однажды скрутило, целый день ничего не ел, а вечером миску «бронебойки» умял, и скрутило. Сейчас принесу таблетку, проглоти и постарайся уснуть… Завтрак мы сами сготовим, отдыхай…
Костюк выпил лекарство и отвернулся к стенке. Князев осторожно опустил полог, выбрался из палатки. Густо-серое небо на востоке светлело, оттеняя застывшие узорчатые зубцы близкого леса. По косе стлался невидимый вблизи туман, густел в отдалении, и лагерь казался пленником зыбкой белесой мглы.
– Что вы скажете? – тихо спросил Заблоцкий.
– Не знаю.
– Думаете, что-то серьезное?
– Подождем до вечера… – Князев поежился, засунул руки в карман.
– Не положить ли ему грелку?
– Пожалуй… Нагрейте воду, я сейчас свою подушку принесу.
Заблоцкий разжег костер, повесил большой закопченный чайник и протянул к огню руки. Зубы его выбивали частую дробь, он не мог понять – от холода или от волнения, и жался к костру всем телом. На войне как на войне, думал он. Здесь надо быть совершенно здоровым. В городе в таких случаях вызывают «Скорую помощь». Так просто: снял трубку, набрал 03, даже монетки не надо… А я сейчас налью кипяток в резиновую подушку, и получится грелка…
Подошел Князев, подсел к костру. Помолчав, сказал:
– Нельзя ему грелку. Вдруг аппендицит.
– Как же быть? – испуганно спросил Заблоцкий. Князев пожал плечами, прислушался.
– Взгляните, как он там.
Заблоцкий сходил в палатку и тут же вернулся.
– Тихо. Кажется, заснул.
– Ну и отлично. Сообразите что-нибудь на завтрак, а я еще минут сорок вздремну.
– Надо бы кому-то с ним остаться, – сказал Заблоцкий.
– Обязательно. Вы и останетесь.
– Я? А как же вы?
– Ого! – Князев усмехнулся. – Думаете, мне первый раз одному маршрутить?
– Предложили бы кому-нибудь из горняков!
– Зачем, – сказал Князев, – у них работа. Я и один управлюсь.
Тайга встретила его непролазной порослью тальника, а когда он продрался сквозь нее, – сырой тишиной редкого чернолесья, узкоплечими елями, лиственницами, комариным пением. Князев быстро шел вперед, никого не поджидал, деревья расступались перед ним. Он разговаривал с тайгой, и тайга была отличным собеседником, слушала и кивала в ответ. Все заботы и неприятности сразу забылись, и никто ни словом, ни видом не напоминал о них. Князев чувствовал пьянящую отрешенность от всего земного, какую-то огромную бесконечную свободу, ощущение которой приходит только наедине с природой.
Поднимаясь по склону плато, он видел, как ширятся горизонты, и простор, который открылся ему на вершине, не имел предела. Опершись на молоток, он долго и неподвижно стоял на скале, озирая свои владения. Он был один во всем мире и никого не боялся.
Это чувство не покидало его весь остаток дня. Лишь выйдя к Тымере и повернув в сторону лагеря, Князев помрачнел, даже шаг сбавил. Что-то подсказывало, что он идет навстречу неприятностям, и предчувствия его не обманули.
– Плохо дело, – сказал Заблоцкий. – Говорит, что аппендицит у него, что однажды уже был приступ…
Князев выругался, сбросил на камни рюкзак, заглянул в палатку. Костюк лежал на другом месте, ближе к свету и воздуху. Князев приподнял полог и сел. Костюк был уже не бледный – зеленоватый какой-то.
– Что же ты, братец? – сурово спросил Князев. – Знал, что болен, и поехал в тайгу работать? Как теперь с тобой быть, а?
– Увезите… меня… отсюда, – с трудом прошептал Костюк. – Если не сделать операцию… я… умру… – Он всхлипнул.
– Ну, ну, успокойся! Не надо нервничать. – Князев осторожно потрепал его по коленке. – В Туранске хирургом такая девушка работает – живо тебя на ноги поставит.
Костюк со стоном закрыл глаза. Князев вышел. У костра его ждал Заблоцкий.
– Я тут одну деталь вспомнил, – нерешительно заговорил он, понизив голос, и кивнул в сторону палатки. – Он на днях интересовался, вывозят ли больных…
Князев быстро взглянул на него.
– Так и спросил?
– Так и спросил.
– Ну, дела-а… – Князев помолчал. – А если это действительно аппендицит, что тогда?
– Да нет, вы не подумайте, что я его подозреваю, просто… Совпало так… Конечно, надо вертолет вызывать! Напишите радиограмму, я утром пойду на базу и передам.
Князев взглянул на часы, на закат, отрывисто сказал:
– Дайте пожевать чего-нибудь.
– Вы что, ребят не подождете?
– Нет.
Пока Князев ел, Заблоцкий сидел неподалеку излился на себя за свои дурацкие подозрения.
– И когда вы собираетесь идти? – спросил Князев.
– Завтра чуть свет. К обеду доберусь.
– К обеду будет поздно. Вертолет надо утром ловить.
– Значит, пойду сейчас, – упрямо сказал Заблоцкий. – Вы только напишите подробнее, я же не знаю, что там и как.
– Где вам знать, – проговорил Князев, думая о чем-то. – Где вам, Алеша, знать.
Он еще раз взглянул на часы, поправил кобуру с пистолетом на широком солдатском ремне. Дюк, положив голову на сапог хозяина, не мигая смотрел на костер. Князев вынул из рюкзака ошейник, надел на Дюка, протянул конец веревки Заблоцкому.
– Держите. Лапа у него болит, увяжется за мной – совсем захромает.
– Знаете что, – воскликнул Заблоцкий, – никому эта игра в благородство не нужна! Вы свое отходили сегодня. Напишите, что надо, и я пойду.
– Чудак, – снисходительно сказал Князев. – Думаете, это – как «Скорую помощь» вызвать? Снял трубку, назвал фамилию, адрес и – «ждите у подъезда»?
Матусевича крепко привязали к чему-то, и он не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, даже глаза не мог закрыть, и это было ужасно. Кругом в беспросветном мраке как попало плавали большие радужные кольца. Хаос их движения постепенно упорядочивался, они выстраивались в хоровод и начинали кружение, все быстрей и быстрей. В центре круга темнота сгущалась и возникала крошечная светлая точка. Она -росла, и вот уже не одна точка, а три, они приближаются со страшной скоростью, это паровоз, который с грохотом мчится прямо на него, а он никак не может закрыть глаза, грохот разламывает голову, три огромных фонаря сминают его, взрываются в нем – и темнота. И он, а вернее не он, а какая-то оставшаяся от него толика, кувыркаясь и порхая, как листок сажи, летит в бездну. А навстречу медленно поднимаются плоские радужные кольца, и вот он снова прикован, впаян, и снова тошнотворное кружение, слепящий свет, грохот…
Лишь под утро бред отпустил его, но подняться он уже не мог. Лобанов вскрыл банку сгущенки, сварил ему крепкий сладкий чай, пахнущий кипяченым молоком, и он сразу вспомнил детство, бабушку, которая поила его вот таким же горячим сладким молоком, когда у него болело горло, и еще почему-то запах корицы и ванильного крема.
Но эти вкусные запахи не вызывали ощущений голода. Он пригубил и отставил кружку, едва не расплескав. Лобанов осторожно слил молоко обратно и, глотая слюну, повесил котелок высоко на дерево.
Уже больше недели они жили на полупорциях, оттягивая неизбежное время, когда придется возвращаться на базу за продуктами и гробить на оба конца двое суток. Лобанов давно предлагал сбегать, а заодно прихватить пенициллин и ихтиоловую мазь. Но Матусевич все медлил. Ему не терпелось поскорей пересечь долину. Каждое утро он превозмогал боль в надежде, что вот сегодня обязательно что-то попадется, и надежда эта, как ни странно, становилась тем крепче, чем дальше они продвигались к югу.
Вчера наконец достигли южного борта. Ни маршруты, ни шурфы ничего не дали. Рудных валунов не было.
Лобанов исхудал, оброс дикой цыганской бородой, но здоровья и силы в нем не убыло, только злее стал. Злился на интрузию, которая водила их за нос и никак не давалась в руки, злился на комарье, которого в этой болотистой низине тьма-тьмущая, злился на Володькины чирьи, готов был подставить им свою крепкую спину, так нет же, его никакая зараза не берет. А на носу дожди, и вообще сидеть тут без никакого дела тошно.
Но злость свою Лобанов ничем не выказывал, а был внимательным и заботливым, и Володьке на него вроде бы не за что было обижаться. Временами ему все же хотелось поцапаться с кем-нибудь, даже морду побить. Бывало с ним такое, особенно по вечерам, когда Володька молча сидел над картой и крутил ее по-всякому. И Лобанов уходил к горнякам, которые расположились километра за полтора, ближе к выработкам, пил у них чай и цапался с каждым по очереди или с обоими сразу.
В то недоброе утро Лобанов снял остатки на продовольственном складе. В одном мешочке набралось с кулак гречки, в другом чуть поболее гороха, сахар весь, молока последнюю банку распечатал, муки нет, консервов нет. Дожились до ручки.
– Володь, а Володь,- позвал он. – Слышь? Жрать-то нечего.
– Как же ты один пойдешь, – слабым голосом ответил из-под полога Матусевич. – Нельзя одному, Коля. До базы ведь сорок километров. Иди с Зенуром, а Сапрыкин пусть шурфы добивает.
– Ну да, – сказал Лобанов, – как же. Так он и побежит. Да им обоим, чем километр пройти, лучше сутки из забоя не вылезать. Никуда он не пойдет, продукты у них еще есть.
Лобанов сидел на корточках возле входа и, теребя в руках пустой кисет, нудно, так, что аж самому противно было, уламывал Матусевича, а сам хитро косил в его сторону черным глазом. Он-то знал, что Зенур пойдет и слова не скажет, но уж шибко хотелось прийти на базу одному, снять с плеча карабин, повесить на гвоздик полевую сумку с картой, на которой стоит гриф «секретно», и небрежно ответить изумленному Федотычу: «А что, ничего особенного, я и в маршруты теперь один по компасу хожу».
– …и лекарства тебе приволоку, а там, глядишь, и радиограмму от Нонки или письмишко… Вчера вроде гудело в той стороне…
– Как же Андрей Александрович? Я ведь обещал ему… Вдруг он узнает?
– Да брось ты чернуху пороть! Ничего он не узнает, а узнает, так тоже… Что я, малолетка? Скажу, что ты спал, а я сам ушел.
Матусевич молчал. Лобанов поскреб бороду, силясь придумать еще что-нибудь поубедительней, и начал сначала. Матусевич не отвечал. Лобанов приподнял полог и увидел, что тот спит, бледный, тощий, совсем еще пацан, на которого сразу свалилось столько всего…
Лобанов постоял над ним, чувствуя угрызения совести и еще что-то неясное, теснящее в груди, а потом осторожно вытащил у него из-под изголовья полевую сумку. На стояке палатки стволом вниз висел карабин. Лобанов снял его, отер рукавом налет ржавчины на стволе и, открыв затвор, по одному вложил в магазин липкие от смазки патроны. Пять в магазин, шестой – в ствол. Нажав на спуск, он подал затвор вперед и вправо, и патрон с тихим лязгом плотно вошел в казенник.
Горняки уже позавтракали и собирались на работу. Он одолжил у них банку тушенки, сахар и лепешку, наказал, чтобы перебирались поближе к Матусевичу, чтоб кормили его и ухаживали.
– Я завтра к вечеру обернусь.
Попрощался, запахнул свою засаленную брезентуху и пошел.
Картина перед глазами была скучная. Едва он поднимался на невысокий ледниковый холм, открывались болота, утыканные редким покосившимся сухостоем, в средине болот поблескивали разводья, и лишь далеко на западе темнел настоящий надежный лес. К нему и шел Лобанов.
Было около восьми утра.
Федотыч суетливо настраивал рацию. Князев отстранил его и сам взялся за рукоятку. В эфире шел оживленный разговор на точках-тире, но то были чужие станции. На частоте Филимонова, радиста базы экспедиции, рация молчала. Значит, рано еще, часы у Федотыча спешат.
Князев поправил наушники, взялся за черную головку ключа. То, что он сейчас сделает, допустимо лишь в крайних случаях, при ЧП. Но больной в партии – это и есть ЧП. Ничего, Филимонов мужик хороший, не обидится. Наверно, уже на месте, сложил перед собой циркуляры, сейчас сделает перекличку, даст кодом «всем партиям» и начнет клепать. Потом будет вызывать каждую партию в отдельности, запрашивать подтверждение, передавать личные радиограммы, принимать радиограммы от них. Это часа на полтора. А полеты начинаются тоже в восемь.
Шесть минут девятого… Запаздывает, старый хрен. Накеросинился вчера после бани, это уж точно. Теперь, пока не опохмелится, за ключ не сядет… Ага, вот он!
Тишина взорвалась дробной певучей очередью морзянки. Князев быстро подстроился, прикрыл глаза, пытаясь разобраться в этом пулеметном писке. Куда там! Нетренированный слух его улавливал лишь какие-то «пр», «кл», «ст». Знаков тридцать-сорок в минуту он бы еще кое-как осилил, но Филимонов давал втрое быстрей.
Короткая пауза, очередь, пауза. Сейчас все станции настроены на частоту Филимонова. У того строгая последовательность: пока не позовет – не суйся. Вот какая-то станция ответила. Очередь, пауза. Вызывает следующую. Пора!
Князев повернул рукоятку передатчика на максимальную громкость и надавил на ключ.
Он слышал только слабое потрескивание в наушниках и стук собственного сердца, но понимал: его сигнал, тонкий непрекращающийся вой, перекрыл сейчас для Филимонова все голоса в эфире, как сирена «Скорой помощи» перекрывает уличный шум. Он не знал, чем ответит Филимонов – дождется ли паузы, чтобы обругать и больше не слушать этот хулиганский посвист, или сразу уйдет на другую частоту, уведет за собой свои станции, и ищи его потом по всей шкале. Мало ли чего – дорвался какой-то пьяный дурак до рации и безобразничает. Но Князев еще несколько секунд нажимал на ключ, а потом медленно, по буковке начал передавать свои позывные. Для верности он передал их дважды и, отстучав «прием», затаил дыхание.
Ответ прозвучал немедленно. Морзянка оттараторила гневно и умолкла, и Князев в радостном волнении оттого, что его сигнал принят, опять ничего не разобрал, лишь вспотел от напряжения.
«Вас не понял, медленней», – передал он кодом.
«Переходите на телефон», – так же кодом, медленно и очень отчетливо отстучал Филимонов. «Ну, теперь порядок», – обрадованно подумал Князев и переключился.
– Вы что, перепились там с утра пораньше? – услышал он сердитый басок Филимонова. – Что за спешка? Кто на ключе?
Князев ответил.
– А, это ты… – Филимонов заговорил спокойнее… – А я думаю, кто это лаптем клопов давит. Тебя телеграфом слушать, что заику – время и терпение надо. Что у тебя? Давай быстрей!
Князев продиктовал текст радиограммы. Филимонов, помолчав, ответил:
– Это, братец ты мой, дохлое дело. Нет вертолета. Тот, на котором Арсентьев летал, подломался, второй и последний – на Диксон перегнали. Ты подумай пока, как быть, а я свяжусь с партиями, перенесу им сеанс. Не выключайся, минут через пять позову.
Князев оглянулся на Федотыча (тот, сложив на коленях руки, смирно сидел в углу, только мохнатые его брови непрерывно шевелились) и пододвинул к себе листок бумаги.
Срочно тчк Туранск тчк райком партии зпт копия райбольница тчк тяжело заболел рабочий Костюк зпт приступ аппендицита зпт срочно необходим вертолет тчк начальник ГПП № 4 Князев.
Ниже провел черту, поставил дату, расписался. В наушниках тихо потрескивало, время тянулось страшно медленно. Только теперь он почувствовал, как устал, как болят ноги и ломит спину. Шутка ли – почти шестьдесят километров.
– Федотыч, завари чайку покрепче…
Федотыч заметался и выскочил. Князев подпер рукой подбородок, рация, столик – все поплыло куда-то.
Ничего ему теперь не хотелось, только лечь, вытянуться и уснуть, спать.
– Алло, РППВ, вы слушаете? – донеслось издалека. Князев с трудом открыл глаза, выпрямил спину.
– Я РППВ, слышу вас хорошо, прием.
– Давай радиограмму.
Приняв текст, Филимонов сказал:
– Шепнул бы я тебе пару слов, да у моего «Паркаса», сам знаешь, радиус действия две тыщи километров… Из начальства нет никого, придется мне самому…
Появился Федотыч с кружкой горячего чая. Князев хлебнул, обжегся, подул в кружку.
– Хлебца вот, хлебца свеженького поешьте! – Федотыч подсовывал ему хлеб, масло, еще что-то. – Как чуял, что вы придете, ёх монах!
– Алло, РППВ! Отдел перевозок спрашивает: гидровариант АН-2 никак посадить нельзя?
– Нельзя. Течение десять-двенадцать километров в час, у берега камни.
– А сухогрузный?
– Нельзя, некуда. Только вертолет.
– А лодкой не можете сплавиться? У устья будет катер ждать, готов хоть сейчас отойти.
– Больной нетранспортабелен.
– Вас понял. Жди.
«Жду, жду… Вот разиня, забыл сказать Лешке, чтобы связывался со мной каждый час. Сам он не догадается?».
Князев раскрыл «Недра», включил, послушал и, не выключая, положил трубку рядом с наушниками. С трудом нагибаясь, стащил сапоги, пошевелил босыми пальцами. «Попариться бы сейчас, веничком похлестаться… Уже месяц горячей водой не мылись…»
– А у меня рыба протухла, – пожаловался Федотыч. – Жарища проклятая… Вся бочка!
– Вот не жадничай, – машинально ответил Князев. – Сколько рыбы загубил, ста… – Не договорив, схватил наушники, микрофон.
– Да, да, я слушаю.
– Андрей, в общем, так. В Игарке два вертолета, один без винта, другой по санзаданию ушел, женщина какая-то на фактории никак родить не может. Был один на Надежде, но прозевали мы, ушел с грузом для зимовщиков, вернется поздно. С Диксоном нет связи.
Стоит одна машина на Подкаменной, но не наша – лесничества. Придется ждать того, что за роженицей полетел.
– Далеко это? – спросил Князев.
– Далеко. Километров двести.
«Двести туда, двести обратно – это часа три с половиной, да час на заправку, да сюда часа четыре… До темноты вряд ли успеют… Ах ты, елки зеленые!»
Князевым вдруг овладело чувство безнадежности. Рацию опять повело куда-то, тупо заныло в затылке. Он перевел дыхание, поднес микрофон к самым губам и скосил на него глаза:
– Это слишком долго. Самое малое двенадцать часов. Надо срочно оперировать, каждый час дорог. Пускай запросят Красноярск, чтобы разрешили тому, что на Подкаменной. Прием!
– Дохлое дело, – неуверенно ответил Филимонов. – Сам знаешь, другое ведомство. У них свои заботы.
Сдерживая гнев, Князев почти вплотную притиснул микрофон к губам.
– Какого черта! Запрашивайте Красноярск, я говорю! Человек умирает, понимаете? При чем тут ведомство!
Филимонов ничего не ответил, выключился. «Неужели обиделся? – с тревогой подумал Князев. – В самом деле, чего я на него ору? Его дело принять-передать…»
Он пристально поглядел на молчавшую рацию, захотелось ударить ее чем-то тяжелым, чтобы вдребезги… «Надо бы сразу, как только он заболел, бежать сюда и трясти их, трясти. Сколько времени потеряно, больше суток! Что ж делать? Давать SOS? Вертолетов все равно нет… Ну Филимонов, старая лиса, ну, погоди…»
В наушниках тараканом шуршал эфир.
«А, будь она трижда проклята, такая специальность и такая работа, и тайга, и руда, если из-за этого гибнут люди! Завтра же вернуть Матусевича, и все! Доработать планшет, написать отчет – и к черту поиски! На разведку, на стационар, где не отвечаешь один за все, где медпункт, аэродром, черт бы его побрал! Когда же мы, наконец, будем думать не только о…»
– Алло, РППВ! РППВ, слышишь меня?
– Да, да, слышу, отлично слышу, куда же вы запропастились, черти вы полосатые, нельзя же так, ну давайте, давайте быстрей, что у вас, прием, прием!
– Алло, Андрей! Связались с Красноярском. Они сами не могут такое дело разрешить, сейчас запросят министерство. Жди!
Глаза Князева застлал какой-то туман, в носу стало щекотно, и горло сдавило – не продохнуть. «Ну, Костюк, слышишь, какая из-за тебя кутерьма заварилась, сколько людей тобой занято, сукин ты сын! Москву запрашивают!»
– Федотыч, Москву запрашивают! Ты понял, что делается?
– Саму Москву?
– Саму Москву!
– Да-а-а! Это надо же, а? Это не просто там как-нибудь! Саму Москву…
– Андрей, Андрей! РППВ! Москва разрешила! Ты слышишь? Разрешила Москва! Давай быстрей координаты! Они уже мотор прогревают!
Не слыша своего голоса, Князев передал градусы, минуты, секунды. Цифры были выписаны заранее, еще в лагере. Он передал их два раза, заставил Филимонова повторить и передал еще раз. Потом выключил рацию.
На лице его блуждала бессмысленная улыбка. Он почувствовал вдруг неимоверную усталость и, отвалившись на постель Федотыча, закрыл глаза. Перед тем как уснуть, он успел подумать, что надо было бы дать координаты не лагеря, а базы, тогда не пришлось бы возвращаться пешком. Но это пустяки, о которых и думать не стоит…
До леса было рукой подать, но болото не хотело отпускать Лобанова, и он, цепляясь стволом карабина за кусты, проклинал и густой ольховник, и бесконечные обходы. Кустарник наконец кончился. Лобанов повернул вправо, в обход трясины, и поглядел на солнышко. Часов у него не было, сроду не носил; купил однажды еще на материке с получки «Победу», зашел с дружком обмыть обновку, да там ее и оставил, заложил у официантки… По солнышку сейчас где-то около полудня, поторапливаться надо.
Он поправил за плечом карабин и, коснувшись приклада, вновь пережил стыд за собственную дурость: час назад истратил три патрона на чокнутую утку, которая после каждого выстрела ныряла, будто дразнилась, и выныривала почти на том же месте. Двойная дурость: если бы и попал, утку все равно нельзя было достать, потому что выступала она на средине большого окна, к которому и близко не подобраться, да и что осталось бы от нее? Дешевое повидло, комок перьев…
Переходя опасное место, он внимательно смотрел под ноги и перед собой. Влететь тут запросто, и тогда никто не узнает, где могилка моя. До конца болота оставалось шагов тридцать, дальше начинался рыжий торфяник, который тянулся еще шагов сто, к самой опушке.
Лобанов оглянулся, чтобы взглядом измерить пройденное, и остолбенел. Метрах в двухстах левее, по другой гривке, в сторону леса голенасто вышагивал сохатый. Его мощная холка и огромные рога, казавшиеся растопыренными и сведенными вместе великанскими пятернями, вырисовывались на фоне неба завидной мишенью. «Мать честная, сколько мяса!» – тихо ахнул Лобанов и, приседая, потащил через голову карабин.
Патрон был в стволе. Лобанов оттянул пуговку затвора, поставил на прицельной планке расстояние и вскинул карабин. Целясь с колена, он подводил мушку ниже холки. Сохатый что-то учуял, поднял горбоносую голову и чеканно замер. Лобанов затаил дыхание и плавно нажал спуск. Боек щелкнул. Сохатый чутко вздрогнул, повел рогами и понес их дальше. Вспоминая всех богов, Лобанов передернул затвор, снова прицелился, но сохатого теперь скрывали кусты, виднелись только рога. Гулко ударил выстрел. Сохатый сделал огромный прыжок и скрылся в кустах.
Уже не прячась, Лобанов взбежал на гривку, на ходу передергивая затвор. Сохатый стоял у болота, повернувшись всем телом в сторону, откуда донесся гром, и даже издалека было видно, как вздыбилась на холке длинная темная шерсть. Вот он угрожающе нацелил рога и медленно двинулся вперед. Лобанов попятился. Сохатый низко взревел и, далеко выбрасывая ноги, пошел быстрей. Это был матерый зверь. Лобанов подхватил карабин с последним патроном и изо всех сил побежал к лесу. Он знал, что пудовому копыту сохатого ничего не стоит раскроить даже медвежий череп.
Вот и опушка, какие-то елочки, березки-недоноски, скорей дальше! Эх, ноги, не подведите, донесите до большого дерева…
Огибая валежину, Лобанов на миг обернулся. Сохатый опустил рога на спину и стлался в прыжках, перекрещивая копыта.
Вот кедр, к нему! Топот, треск подлеска. Лобанов подпрыгнул и мертвой хваткой вцепился в толстую ветвь. Сохатый набегал, оседая на задние ноги и нацеливаясь рогами. Отчаянным прыжком Лобанов стриганул на ветку и швырнул в оскалившуюся звериную морду полупустой рюкзак. От резкого движения карабин соскользнул с плеча, грохнулся оземь. Сохатый встал на дыбы, но Лобанов был уже высоко, сидел верхом в развилке и всхлипывал, сотрясаясь всем телом.
Сохатый, как на привязи, несколько раз обошел вокруг дерева, поглядывая вверх, ступил на карабин. Что-то хрустнуло.
– Что ж ты делаешь, паскудник! – закричал Лобанов. – Пошел вон!
При звуках его голоса сохатый отпрянул и забегал вокруг дерева так быстро, что у Лобанова закружилась голова. Сверху зверь походил на большую буланую лошадь и выглядел совсем не страшно.
Лобанов начал громко материться. Сохатый резко остановился, растопырил копыта, низко повел головой. У ног его распластался рюкзак. Нагнув голову еще ниже, он в слепом бешенстве молниеносно поддел его рогом, подбросил, приготовился топтать, но рюкзак зацепился лямкой за один из отростков. Сохатый откинул голову назад и затряс рогами, пытаясь освободиться. Рюкзак закрывал ему глаза и хлестал по морде. Лобанов злорадно засмеялся.
Сохатый закряхтел и ударил по стволу передними копытами. Лобанов спустился пониже. Держась одной рукой за ветку, он расстегнул штаны и помочился сохатому на голову. Сохатый облизнулся, запрял ушами и выжидательно поглядел вверх одним глазом. Лобанов свесил ногу и, дразнясь, покрутил носком. Сохатый подпрыгнул на месте, рюкзак мотнулся и ударил его по морщинистой губе. Сохатый опять тряхнул рогами, пригнул их к земле, пытаясь передней ногой сбросить это цепкое непонятное существо, нога скользнула вдоль морды и угодила во вторую лямку.
Лобанов раскрыл рот и замер.
Сохатый жалобно замычал. Нога его, перегнувшись в колене, висела перед грудью, как на перевязи. Лобанов свистнул в два пальца. Сохатый рванулся, внутри у него что-то екнуло, он закружился на месте и, топоча, поскакал на трех ногах прочь.
Немного подождав, Лобанов слез с дерева, поднял втоптанный в мох карабин с треснувшим прикладом и поспешил прочь. Пройдя с километр, он начал крутить головой и посмеиваться. Расскажешь такое – никто не поверит…
Около шести вечера Федотыч осторожно разбудил Князева. В домике было натоплено, пахло опарой, сушеной рыбой и грибами, в окне красновато светило заходящее солнце. Князев несколько минут лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь теплом и покоем. Федотыч сказал, что около полудня слышал гул вертолета, значит, все в порядке, Костюк в руках врачей. Сейчас Филимонов сообщит, как прошла операция, и с этим покончено. Можно возвращаться в лагерь и спокойно работать.
Князев поднялся и, зевая, пошел к рации. Спина почти не болела, ноги тоже отошли. Он сел за стол, надел наушники, включил рацию, подстроился. Филимонов отозвался сразу.
– Ну Леонид Иванович, – торжественно сказал Князев, – с меня литр коньяка. Спасибо вам. Так как наш больной?
– Какой больной? Костюк, что ли? Да никак. Пропал.
– Как пропал? – холодея, переспросил Князев. – Не довезли? Поздно было?
– Может, поздно, а может, и рано, – ответил Филимонов, и в голосе его Князев уловил издевку. – Понимаешь, привезли его, отвели под руки в аэровокзал, позвонили в больницу, чтобы машину прислали. Санитары приезжают, а больного нет. Искали, искали и нашли аж в экспедиции, у бухгалтера. Расчет требовал. Да шумно так, энергично. «У меня, кричит, мама при смерти, мне срочно надо в Красноярск!» В общем, наделал шороху… Я вот только чего не пойму: кто кому больше мозги закрутил – он тебе или…
Князев стянул с головы наушники, они продолжали бормотать что-то невероятное. Князев выключил рацию, бросил наушники на стол, они свалились и повисли на проводе, покачиваясь…
Вечером того же дня Тапочкин нашел за палаткой толстый аппетитный бычок. Свои папиросы он по небрежности подмочил и перебивался то у Высотина, то у Заблоцкого, то махоркой у горняков, не брезговал и бычками. Воровато оглянувшись, он сунул окурок в рот и прикурил. Глубоко затянулся и чуть не потерял сознание. Бычок был начинен какой-то несусветной дрянью, пахнущей паленой тряпкой и еще чем-то очень противным. Тапочкин с отвращением плюнул и побежал к реке прополоскать рот.
В тот же день Высотин напился из родника ледяной воды, и к вечеру у него запершило в горле. Высотин принял таблетку аспирина и достал из рюкзака с личными вещами белый шелковый шарфик. Обматывая шею, он заметил, что одна кисточка срезана, но не придал этому значения.
Перед сном они с Тапочкиным некоторое время болтали, однако ни тот, ни другой не обмолвился об этих незначительных эпизодах долгого многотрудного дня. Ни тому, ни другому и в голову не пришло связать эти мелочи с болезнью Костюка. И уж никто из них, конечно, не знал, что аппендикс у Костюка вырезали шесть лет назад.
Стояли прохладные и светлые предосенние дни, северный ветер не спеша гнал легкие облака, небо было глубоким и синим, облака бесследно исчезали в нем и к вечеру небо становилось совсем чистым. Проступали звезды. Казалось, они рождались от этих дневных облаков, обретали яркость, сияли всю ночь, а к утру бледнели, таяли и превращались в облачный пух.
Но вот случилось что-то. Ветер иссяк, потерял силу и направление. Начало задувать с востока, с северо-запада. Облака уже не таяли, они метались, грудились, солнце расталкивало их, пробиваясь, как утопающий сквозь волны, вспыхивало и гасло, а союзник его – северный ветер – совсем выдохся. День-два длилось это борение, ни одна сторона не могла одержать победу, а потом повеяла верховка. Дохнула раз, другой, разведала, что серьезного отпора не будет, и вмешалась. Не стало ни солнца, ни облаков, ни звезд – серая пустыня с клочьями тумана. И, однажды утром, Князев никак не мог заставить себя проснуться, а проснувшись, услышал мягкий шелест дождя.
Все шло к тому. Неделю назад, когда было еще солнечно, стрелка анероида неуклонно поползла влево. Князев все же надеялся, что распогодится, но вчера у него ломило колено, и он понял, что хорошей погоде конец. Теперь хочешь не хочешь – отдыхай. В дождь по тайге не походишь. И все же обидно. Можно было бы собраться с силами, добить планшет и пересидеть дождь на базе, у печки…
Створка палатки дрогнула, просунулся Заблоцкий в мокром брезентовом плаще. Он дежурил сегодня.
– Доброе утро. Завтрак готов. Будить ребят?
– Не надо. И вы отдыхайте.
Князев полез было за сигаретами, но передумал, повернулся на бок и уснул под мерный шум дождя.
Вскоре дождь усилился и уже не шелестел, а барабанил по палаткам, и где-то начало подтекать и капать на спальные мешки, но этого никто не слышал и не чувствовал. Сладко спится под дождь.
Четвертые сутки лило не переставая. Земля пресытилась влагой и не принимала ее больше, раскисли и потемнели мхи, мочажины ушли под воду, десятки ручейков пробивали русла, спеша вверить себя Тымере. А Тымера разбухла, мутные ее волны ворочали камни, теснили берега, несли коряги и вырванные с корнем кусты. Беспокоясь за свою флотилию, Князев велел отнести лодки повыше и привязать к деревьям.
В палатках было сыро и холодно, из спальников вылезали только поесть и справить нужду. Появились карты. Тапочкин перебрался к горнякам, там было веселей. Но игра «без интереса» надоела, а денег ни у кого не было. Тапочкин попытался организовать «кинг» под носы, долго и путано объяснял правила, сдал карты. Шляхов все спрашивал:
– А теперь кого не брать? Мальцов? А теперь дамочек не брать?
Проиграл он один и хмуро подставил нос. Проходчики, щадя самолюбие бригадира, в четверть силы хлопнули его несколько раз картами, а Тапочкин ерзал и страдал: «Ну кто ж так бьет!» Когда настала его очередь, он долго усаживался поудобней, закатал рукава, поднес к носу Шляхова карты, примерился и злорадно засмеялся: «Начнем экзекуцию!» Бил он не торопясь, с оттяжкой и звонко. Шляхов покряхтывал и дергался. Ударов десять вытерпел, а потом на лету схватил руку Тапочкина, вырвал карты и тяжелой ладонью шлепнул его по шее. На том игра и закончилась.
Князев пытался работать, но в палатке было темно, тесно и мокро. Можно было хоть завтра сняться всем и пойти на базу, переждать непогоду, но бросать лагерь небезопасно, мало ли что может случиться. Оставить сторожа? Доброволец вряд ли объявится, а приказать – язык не повернется. Уйти же одному – такое ему и в голову не приходило.
Неделю назад, еще до дождя, на базе был Лобанов, взял продукты и оставил для Князева записочку Матусевича:
«Андрей Александрович, дела мои пошли на поправку, болячки подживают, но дело не в этом. Спешу сообщить, что вчера в квадрате В-4 мы обнаружили целую россыпь совершенно не окатанных рудных глыб. Продолжаем поиски».
Федотыч передал записку по рации, и Князев по нескольку раз в день перечитывал ее, словно старался угадать за скупыми строчками подробности. Эх, если бы не дождь…
Транзистор ловил только морзянку, книги остались на базе, старый номер «Огонька», который случайно оказался во вьючнике, прочитан от первой до последней страницы, и кроссворд весь разгадан. Нечем было занять голову, и в мозгу против воли тоненько сверлило: «А если Костюк капнул начальству? Если Арсентьев уже обо всем знает и выжидает только, чтобы ударить наверняка?» И изо всех грозящих ему в этом случае кар – понижения в должности, выговоров по всем линиям, опалы – страшней всего была уверенность в том, что валунные поиски, как и весь тот район, Арсентьев похерит, и сколько понадобится времени, чтобы доказать свою правоту.
После таких мыслей Князев надевал плащ и шел на берег. Река была в дождевых оспинах, сквозь туман неясно вырисовывались деревья, противоположного берега совсем не было видно. Постояв, он возвращался в палатку, влезал в холодный отсыревший спальник и пытался уснуть.
Высотин и Заблоцкий сражались в шахматы. Высотин все время выигрывал и посмеивался: «Эх, ты, игруля!» Заблоцкому в конце концов надоело проигрывать, он смешал фигуры и расстроенно сказал:
– Это не игра. Ты мои замыслы разгадываешь, а я твои – нет.
В шахматы Заблоцкий играл неплохо, но сейчас мысли его были заняты иным.
В маршрутах для воспоминаний не оставалось времени, а теперь они навалились на него, и заглушить их было нечем…
В сентябре Витьке три года. Из яслей переведут в садик, в младшую группу. Сколько он стихов новых выучил… «Паучок, паучок, тоненькие ножки, красные сапожки…» А ночью перелезает через сетку кроватки к матери, забирается к ней под бочок, сонный и теплый, и посапывает у плеча, а по утрам капризничает и не хочет вставать… И так же не дает мылить голову и плачет, что «в глазе горько». И пятки у него после купания такие розовые…
А едва утихало щемление в сердце – накатывали новые воспоминания: конференц-зал с натертым паркетом, лиловый галстук председателя и гончий блеск в глазах оппонентов. И это зачеркивало все годы работы, и сами идеи его казались теперь пустяковыми и порочными. Нет, с него довольно. Надо только свыкнуться с мыслью, что сына придется видеть не чаще раза в год, потому что с Мариной, пожалуй, все кончено…
Они сидели друг против друга за крошечным раскладным столиком. На реечной столешнице стояла сковородка с крупными ломтями колбасного фарша, миска с холодной жареной рыбой и складной стаканчик. Дождь, кажется, временно перестал, только с деревьев капало. В соседней палатке, оживленно шумели. «По многочисленным просьбам трудящихся», как выразился Тапочкин, Князев выдал на всех две бутылки спирта.
– А нам с вами коньячок, – сказал он и достал со дна вьючника плоскую флягу. – Из личных погребов. Берег на конец, для последнего костра, ну да ладно.
– Может, с ними вместе? – Заблоцкий кивнул на соседнюю палатку. – Неудобно.
– Я их смущать буду. Пусть веселятся.
Он разлил коньяк – Заблоцкому в стаканчик, себе в крышечку от фляги, прислонив флягу к стояку. Выпили и прислушались к собственным ощущениям.
– Нектар.
– Окосею я с отвычки…
– Смотрите, не буяньте в трамвае.
– Да… – Заблоцкий вздохнул. – Где-то сейчас трамваи, троллейбусы, люди без накомарников гуляют – не верится.
– Скучаете?
– Да как сказать… Просто вспоминаю. Для меня сейчас город как-то ассоциируется не с трамваями и троллейбусами. Другие моменты вспоминаются…
Заблоцкий умолк, рассеянно глядя в миску. Князев аккуратно налил по второй, прикрыл горлышко фляги коробком спичек и задал вопрос, который давно его интересовал, ради выяснения которого он и затеял этот ужин вдвоем.
– Леша, что там у вас произошло?
Из соседней палатки донесся взрыв хохота. Не поднимая глаз, Заблоцкий взял свой стаканчик, долго крутил его в пальцах, отпил половину, поставил. Взъерошил волосы и, по-прежнему глядя в стол, ответил:
– Полное фиаско на всех фронтах. Полоса невезения, одним словом. Надо было отдышаться. Взял у судьбы тайм-аут и прикатил сюда…
– Тайм-аут – временная передышка. А вы, судя по всему, вышли из игры совсем, покинули поле.
– Да, пожалуй, это точнее. А впрочем, судите сами.
Кратко и монотонно, словно не о нем речь, Заблоцкий начал пересказывать свою историю. Он и вправду видел сейчас себя как бы со стороны и, объясняя вслух собственную жизнь, проникался пониманием ее.
Да, с детства был способным, может быть, даже очень способным, за что ни брался – все получалось лучше, чем у других, будь то уроки рисования (родители даже подумывали о художественном училище), кружок авиамоделизма (призовые места на городских и областных соревнованиях) или занятия английским (в подлиннике читал Джека Лондона). Этот писатель и пробудил заложенную в каждом страсть к путешествиям. Золотая медаль (иначе и не мыслилось!) открывала двери любого из вузов страны, но выбрал геофак. И тут, увидев воочию удивительные превращения, происходящие с минералами в поляризованном свете, незрелым еще умом догадавшись о неразрывности и неимоверной сложности происходивших в земной коре процессов, впервые, может быть, почувствовал, что пора легкого флирта кончилась, пришла любовь… Сказано, может быть, немного выспренно, но на полном серьезе. Ну, а тут, само собой, научно-студенческое общество, первые потуги удивить мир своими изысками (сейчас вспоминаешь – «смех энд грех», как говорит Тапочкин). И все так просто, легко, под одобрительное воркование профессорско-преподавательского состава: «Одаренность!», «Пытливый ум!», «Надежда кафедры!..» Сам, дурак, в это поверил. В храм науки по-разному попадают – кто в дверь, кто в окно, кто по веревочной лестнице, кто с черного хода. А я решил на белом коне въехать…
Почувствовав радость очищения, Заблоцкий говорил взволнованно и торопливо, как на исповеди, но Князев не спешил отпускать ему грехи.
– Ну и что? – спросил он, когда Заблоцкий кончил. – Все правильно, все справедливо.
– Разве я кого-то виню! – Заблоцкий пригорюнился. – Никого я не виню, никого не оправдываю, просто излагаю причины. Хотел схватить бога за бороду – не вышло. И поделом…
– Диссертация – не главное. Пацана жаль… Он-то при чем?
Заблоцкий только прерывисто вздохнул, налил себе доверху, тут же выпил и сказал дрогнувшим голосом:
– Даже фотографии нет. Не взял в спешке…
– А это… наладить ничего нельзя? – осторожно спросил Князев. Заблоцкий медленно покачал лобастой головой.
– Навряд ли… Не получится… Нет, ничего не получится.
…В Красноярске перед отплытием он, коротая время, шатался по улицам, потом присел в каком-то скверике, пытался читать газету и вдруг замер, ошеломленный. Мимо скамейки важно и независимо топал трехлетний человек. Такие же красные войлочные ботиночки, такая же короткая плавная линия носа, те же глаза родниковой чистоты… Он опустился на корточки, спросил: «Ты чей?» Малыш даже не повернул головы. Неужели и Витька когда-нибудь так же равнодушно и неузнавающе пройдет мимо?
– …Что за тема у вас была? – донесся до него голос Князева, и он даже не сразу понял вопрос.
– Тема? А, вы все о том же…
Он потянулся за сигаретами.
– Ладно, раз уж коснулось этого… Ну, вы геолог, вам много объяснять не надо. Металлогения, как известно, наука о закономерностях размещения полезных ископаемых. Поскольку площади месторождений ничтожны по сравнению с остальной территорией, необходимо изучение всего района, выделение элементов металлогенического районирования – зон, поясов, выявление структур, могущих оказаться рудоносными. Но выводы и построения делаются на основании площадных поисков. И если поиски проведены плохо, все построения и прогнозы никуда не годны. Структуры есть, а руды нет. Поэтому ученые, мнение которых я разделяю, считают, что, прежде чем прогнозировать, надо уметь искать, надо самым тщательным образом исследовать локальные участки месторождений, то есть идти от частного к общему, изучать не структуры, а руду, чтобы ответить на вопрос, почему она есть там, где есть…
– Как вы к этой проблеме подошли?
– Сравнил две аналогичные структуры, одну рудную, другую безрудную, удалось поймать интересные закономерности, и если бы не спешка…
– Ах, елки зеленые! – Князев пристукнул кулаком, посуда подпрыгнула. – Похерить такое дело! Да ведь это то, что нам надо! – Он выхватил пикетажку, быстро нарисовал одну схему, вторую, третью. – Мы бьемся над этим лет семь!
Заблоцкий потянул у него из пальцев карандаш.
– Тут может быть так, а может так. А вообще надо подумать.
– Ишь ты, – засмеялся Князев и отобрал карандаш. – Это мы и сами знаем. Вы ответьте, почему так, а не этак?
– Сразу нет, надо петрографию раздолбать до косточки, всю последовательность ухватить, что раньше, что позже, что первичное, что наложенное. Тут работы не на год и не на два. Вы же этим не занимаетесь, где данные взять? Ваши петрографические описания – детский лепет.
– Не совсем, положим, – протянул Князев, и глаза его вспыхнули. – Слушайте, беритесь! Дадим помещение, кадру, приборы – все дадим, только работайте!
– Младшим техником? – съязвил Заблоцкий.
– А, бросьте! Материал двенадцати партий за восемь лет работы – мало вам? Владейте! Тут на пять докторских хватит! – Он остро посмотрел на Заблоцкого, поднял свой коньяк. – За такое и выпить не грех. Давайте!
– Кстати, – сказал Заблоцкий, – может, заодно и на брудершафт? Пора как будто… Только без поцелуев.
Князев выцедил коньяк, не торопясь заел кусочком фарша.
– Разве за это пить надо?
– Понятно, – с горечью ответил Заблоцкий и покраснел – Извините за беспокойство. Не проявил я себя… А я не хочу себя проявлять! Мне и так хорошо. Я устал, понимаете? Устал! Дайте мне отдышаться!
– Только не надо кричать, – сказал Князев. Он глядел на Заблоцкого со спокойным сочувствием.
– Я кричал? Ну извините еще раз. Понимаете, такое состояние сейчас… Психологическая травма, что ли. Иначе не назовешь. Что-то похожее бывает у боксеров после нокаута. Боятся на ринг выходить. Нужно время, чтобы это преодолеть.
– Понятно, чего там рассусоливать. Ну, а потом?
– Что «потом»?
– Придете в себя, как вы говорите, а потом?
– Потом буду работать. Летом ходить в маршруты, а зимой в микроскоп смотреть, изучать закономерности распределения медно-никелевых руд в зоне Тымерского разлома. В общем, заниматься тем, чем вы мне только что предлагали. Тогда, может, и проявлю себя…
– Думаете, раз здесь, то все гладко пойдет? У нас тоже всяких и прочих хватает. И консерваторов, и вообще… Драться придется.
– О-о, у меня еще старые синяки не сошли.
– Ничего, за битого двух небитых дают.
– Эти драчки… Я уж как-нибудь за вашей широкой спиной, – попытался отшутиться Заблоцкий.
– Вот теперь вижу, что вы в своем НИИ многому научились.
– Давайте, давайте. Прочтите мне мораль.
– Чего там мораль. Разве само по себе что-то делается? Одной головы мало, нужен еще характер и крепкие кулаки.
– Мама родная, ну я же объяснил! Пройдет время, все уляжется, тогда…
– Время – исцелитель, время – судья, но время – деньги! Где золотая середина?
– Послушайте, вы замполитом не служили?
– Погодите, – спокойно сказал Князев, – давайте по существу. Можно затеять не драчку, а хорошую принципиальную драку. Но один такое не осилишь, нужны товарищи, чтоб не за чужую широкую спину, а спина к спине.
– Вы перестали понимать шутки?
– В каждой шутке есть доля правды, как говорят в народе.
– Александрович, ну как вы можете?! Вам слово дать?
– Слово эмоциональной натуры за рюмкой коньяка? Хотелось бы чего-то более существенного.
– Чего же? – с усилием спросил Заблоцкий.
Князев долго молчал, курил, потом ответил:
– Меня устроила бы ваша диссертация. – И, укрепившись в этой мысли, добавил: – Да, только так.
– Вы… вы хотите, чтобы я вернулся к ней?
Князев кивнул. Заблоцкий расстегнул куртку, рукавом отер вспотевший лоб.
– Хорошо, – с вызовом сказал он, – но почему в таком случае вы, опытный геолог, не идете в науку?
– По-вашему, на производстве должны одни недотепы работать? Я поисковик, разведчик. А у вас голова иначе устроена. Так зачем идти наперекор природе? Кесарю кесарево, богу богово, так, кажется? А я… Может, со временем и нарисую что-нибудь. Не ради денег – на производстве за степень не платят, а чтобы ваш брат ученый передо мной нос не задирал…
Заблоцкий почувствовал, что хмелеет. Опьянение было тягостным, не петь хотелось, а плакать, хотелось чьих-то ласковых рук, чтоб гладили по лицу, по волосам, но напротив сидел Князев с прямой спиной и квадратными плечами, и глаза его при свете свечи непонятно мерцали. Нагнув голову, Заблоцкий смотрел в свой стаканчик и вдруг прихлопнул его ладонью. Стаканчик сложился, коньяк растекся по столу.
– К чертям собачьим, – пробормотал он. Встал, покачнулся, находя равновесие, ухватился за стояк палатки и шагнул в темноту.
Князев поглядел ему вслед и потер нижнюю губу. «Интересно, – думал он, – я на шесть лет старше его и лет на двадцать взрослее. Когда отца не стало, а сестренки еще играли в «классы», пришлось идти в экспедицию рабочим. А потом, уже в институте, после лекций разгружать пульманы с углем… У Алексея ничего этого не было, укатанная дорожка – и на первой колдобине загремел в кювет. Что же выходит? Расчищаем молодежи фарватер, оберегаем от бурь и крушений, а потом удивляемся, откуда нюни и иждивенцы…»
Палатка зимовала на складе возле запчастей и с краю промаслилась. Пятно выделялось желтизной, и Матусевич изучил его во всех подробностях. Оно напоминало очертания Южной Америки, не было лишь Огненной Земли, грозной, великолепной Огненной Земли. Лежа на спине, Матусевич мысленно исправлял контуры пятна и даже пытался разместить государства и столицы, никак только не мог вспомнить, где Уругвай, а где Парагвай. Он всегда их путал.
Еще он жалел, что пятно маленькое, двумя ладонями можно накрыть. Если бы промаслилась вся палатка, не так протекало бы. Что за брезент – воду не держит.
Когда география надоела, он наблюдал, как рождаются капли. Просачивались они незаметно, повисали, но не срывались, а скатывались. После них оставались узкие темные дорожки. Особенно сильно текло над входом. Лобанов однажды задел там головой. Они пытались изнутри подсушить это место свечой, брезент нагревался, но не сох. Вся палатка была в темных поперечных дорожках, книзу они соединялись, и на груду разбитых валунов в ногах падали крупные частые капли.
Раскисло кругом, хлюпало, зыбко чавкало. Грузные медленные облака волочились по вершинам деревьев, накалывались о хвою, и, казалось, только деревья не дают им опуститься наземь.
Горняки ушли на базу, Матусевич их сам отправил. Они звали с собой – чего в дождь-то делать тут! – но он не пошел. Ему казалось, что если он уйдет, то никогда сюда не вернется, а если и вернется – не найдет ни этого места, ни рудных валунов, ни коренных выходов.
Чушь, конечно, все скопления валунов отмечены на планшете, и крестиков тем больше, чем дальше они двигались на восток. След взят надежно, он понимал это, как и смехотворность своих опасений, – и все же решил остаться. Лобанов не попрекнул его, лишь удивился – на хрена мокнуть зря! – но Матусевич неожиданно для самого себя вспылил: «Можешь идти, тебя никто не держит. А я с пустыми руками не вернусь!» Лобанов тогда обиделся и весь день насупленно молчал.
Вдвоем они жили четвертые сутки. Пролежали все бока, пересказали все истории, наигрались в «морской бой» и «крестики-нолики». Матусевич показал Лобанову, как играть в «балду», но тому не понравилось.
На пятые сутки Матусевич проснулся очень рано, долго лежал с открытыми глазами, потом растолкал своего напарника.
– Коля, – попросил он, смущенно помаргивая, – понимаешь, не могу больше. Вставай, пожалуйста, позавтракаем, и я пойду, хоть квадрата два сделаю, а ты дровец заготовь, посушиться…
– Тю, – сказал Лобанов и заругался. – Ты вроде почти инженер, а считать не можешь. На пару-то мы вдвое больше наработаем!
Вышли через час. Дождь то слабел, то усиливался, но главной помехой был кустарник. Полы плащей сразу намокли, путались в ногах, цеплялись за каждый сучок, пришлось подвернуть их. Мокрые брюки липли к коленям, вода стекала в сапоги. Вначале как-то береглись, обходили кусты, отворачивались от насыщенных влагой ветвей, потом махнули рукой и пошли напролом. Сухих мест на них не осталось, спички, курево на груди – все вымокло. Матусевич боялся за компас, но нехитрый прибор не подвел, стрелка бегала, хоть стекло и запотело изнутри. А руки сделались необычно чистыми и набухли, как после стирки.
Вернулись засветло. Зуб на зуб не попадал, руки озябли – топорища не сожмешь. Кое-как завалили сухую листвягу, из второй палатки устроили навес и обняли зародыш костра. Чуть согрелись, стянули одежду, стали сушиться. Лобанов, свесив мокрый чуб, выкручивал исподнее, могучее тело его покрылось мурашками, а Матусевич кутался в телогрейку и поджимал синие исхлестанные колени.
– Спиртянского бы, – сказал Лобанов. – Граммиков по десять на каждый зуб… Ну, что на сегодня? Сколько крестиков прибавилось?
– Шесть, Коля, целых шесть!
– Вот и лады, – пробормотал Лобанов. От него парило, как от лошади.
Вечером они, сблизив головы, лежали над картой и считали крестики.
– Семьдесят четыре, – подвел итог Матусевич. – А теперь смотри. – Карандашом он обвел поле с крестиками. – Что получилось?
Лобанов, наморщив лоб, взглянул на него и неуверенно сказал:
– Что-то вроде трапеции…
– Правильно! – обрадовался Матусевич. – Смотри еще. – Он продлил боковые стороны до пересечения. – А теперь что?
– Вроде треугольника.
– Да, Коля, треугольник! – торжественно сказал Матусевич. Он сел, тонкими руками придерживая на груди спальник, глаза его светились детским восторгом.
– Ты понимаешь, – воскликнул он, – о чем это свидетельствует? Треугольник показывает рассеивание рудных валунов, а вершина треугольника – место коренного залегания руд!
– Так он же у тебя в болотину уперся.
– Коля, но ведь это приблизительно! Важно, что где-то на этом участке.
Лобанов тоже сел, с недоумением уставился на своего ведущего.
– Так какого же ты? Знаешь где, а все вокруг да около!
Матусевич счастливо засмеялся:
– До сегодняшнего дня я только догадывался. Эти шесть крестиков так удачно легли, по краю… Я этот треугольник мысленно столько раз рисовал, но получалось очень приблизительно, мало данных было.
– Не зря, выходит, мокли?
– Что ты, конечно!
Матусевичу не спалось. Вот так же он переживал накануне экзаменов, счастливая уверенность, что все будет хорошо, сменялась тревогой, он знал предмет и вместе с тем боялся, что попадется несчастливый билет. Но завтра другой экзамен, трудней и значимей.
Утром дождя не было, и они восприняли это как добрую примету. Лобанов нес на плече кайло. Матусевич шел впереди и сбивал рукояткой молотка росу с ветвей. Плащи они не надели, с собой взяли только банку консервов и несколько сухарей. Редкая малосильная тайга недобро помалкивала, пьяным разнобоем торчали наклоненные деревья. Бурелом, трухлявый колодник, высокие шаткие кочки наполовину в воде. Безнадежно унылое, гиблое царство сырости и тишины. И где-то на глубине, под темной водой, под раскисшим мхом, ниже валунных глин, намертво схваченных вековечной мерзлотой, – золотисто-бронзовая руда.
У болота разделились, условились встретиться на той стороне, в устье ручья. Лобанов поглядел, как Матусевич, вихляя щуплым телом, прыгает по кочкам, вздохнул и захлюпал в противоположную сторону. Кайло мешало ему, черенок скользил в руках, он засунул его за пояс, но тут же вытащил. Так запросто можно завалиться и проткнуть брюхо. Еще он подумал, что кайло взял зря, давно известно, что когда в маршруте без ружья, то обязательно дичь встретишь, а если с ружьем – ничего не попадется. Надо бы молоток, как обычно. А пришлось бы – он ту руду зубами бы расчистил…
Двигался Лобанов зигзагами, от болота в тайгу и обратно к болоту. Шарил глазами, тыкал кайлом во все бугорки – пусто. Не только рудных валунов, простого камня не встретил. Все, что здесь было или могло быть, – все ушло в трясину, скрылось под мхами. Он принял левее, подальше от болота, в надежде наткнуться на какую-нибудь терраску, гривку, кидался к каждому торфяному бугру, к каждому холмику.
Дождь начал накрапывать, все сильнее и чаще, сразу туманно сделалось, тайга наполнилась тихим мерным шелестом. «Ну, хана», – подумал Лобанов, и ему стало все безразлично. Загадал он: если до дождя не успеет к ручью – удачи не будет.
Он сел на пружинистую валежину и долго курил, покачиваясь и поминутно сплевывая под ноги. Торопиться некуда, ручей где-то неподалеку. Володьку порадовать нечем.
Ручей был не широк, но и не узок, илист, черен и почти недвижим. Берег под ногой прогибался – близко не подойдешь, не прыгнешь. Лобанов долго поднимался вверх, пока не нашел переправу – поваленную тонкую лиственницу. Он с опаской ступил на нее, покачал – надежно ли? – и, цепляясь за ветки, перебрался на другой берег. Выбрал место посуше и стал ждать Володьку.
Желудок подсказывал, что время обедать. Лобанов посасывал потухшую папироску и с тоской думал, что бы он сейчас съел. Хотелось ему наваристых щей с мясом, розоватого деревенского сала, а пуще всего – жареной с луком картошки и малосольных огурцов, что пахнут чесноком и укропом и хрустят на зубах…
Время шло, а Володьки не было. Лобанов подождал еще немного и пошел навстречу, срезая от ручья к болоту. Болотина размахнулась перед ним километра на три, берега таяли в редком неподвижном тумане. Он влез на бугорок, зычно крикнул, прислушался. Крик запутался в тумане, сник неподалеку. Он крикнул еще раз, долго и протяжно. Отвернул ворот куртки, наставил ухо. И вдруг откуда-то издалека, из-за спины, донеслось, а может, почудилось:
– …мо-ги-и-ите-е-е!..
– Э-э-эй! – заорал он, надрывая связки. – Держись! – и помчался, не помня себя, выставив вперед руки, спотыкаясь и скользя, прикрываясь локтями от хлестких ветвей. «…Так твою налево… полез вброд… топь… затягивает…» Перед глазами прыгало: стоячая ряска, запрокинутое посиневшее Володькино лицо, залепленный тиной рот…
Ручей разверзся у ног, как пропасть. Лобанов едва успел ухватиться рукой за березку, крутнулся вокруг ствола.
– Во-ло-о-дь!!!
Рябая от дождя черная вода медленно кружила редкие листья.
Хрипло дыша, оскалив зубы, Лобанов побежал к устью. Гнилостой редел, показалась побуревшая равнина болота. Он замедлил шаги, остановился. Беспомощно повел глазами. «Куда теперь? Где искать?»
Сбоку что-то ворохнулось. Лобанов резко повернулся. Володька сидел к нему спиной, склоненная шея с длинными косицами торчала из широкого воротника. Задохнувшись от радости, Лобанов схватил его за плечи. Плечи вздрагивали. Матусевич наклонял голову и отворачивал мокрое лицо.
– Ну чего, чего там, – Лобанов неумело гладил своего дружка по спине, по плечам. – Так ты не кричал? – спросил он погодя. Матусевич, шмыгая носом, покачал головой. – Померещилось… – озадаченно пробормотал Лобанов.
Домой возвращались тайгой, далеко обходя несчастливое место. Матусевич вяло переставлял ноги, голова не держалась на тонкой шее. Все попусту, здесь совершенно закрытый район, за многие маршруты ни одного коренного. Надо ставить гравиразведку, вертикальное электрозондирование и буровые работы. Так и придется доложить… Князев недобро посмотрит на него, нахмурится.
«Это я и сам знаю. А что твои работы дали?»
Ничего, кроме крестиков.
«Я думал, ты геолог», – только и скажет Князев, и это будет страшней всего.
– Шурфы бить надо, – пробурчал сзади Лобанов. – Наскоком оно не получается.
Перед глазами Матусевича встала карта. Где, где еще маршрутить, где бить шурфы? Кругом болота непролазные, все гривки исхожены вдоль и поперек, где? Есть, правда, водораздельный участок, между тем болотом, где они были сегодня, и следующим, огромным, на всю ширину долины. Прочесать и его? Слишком далеко от вершины треугольника, но больше негде. Последняя надежда на этот клочок суши.
Водораздел был шириной в километр только по карте. Границы болота отмечались кромкой леса, но что это в действительности был за лес! Больные от избытка влаги деревья, трижды проклятый кочкарник, прелые валежины. Лишь посредине вдоль водораздельной полосы тянулась едва заметная цепочка плоских бугорков. Эту гривку и надо было прочесать.
Месяц назад Матусевич на вопрос: «Можно ли маршрутить в дождь?» – решительно ответил бы: «Нет, нельзя». Намочишь пикетажку, испортишь карту, дождь зальет скол образца, и все минералы, по которым определяется порода, станут одинаково черными и блестящими. Запрещают маршрутить в дождь и правила техники безопасности, потому что цель каждого маршрута – описать как можно больше обнажений, а лазить по мокрым обомшелым камням – в лучшем случае сломаешь ногу. Нельзя еще и потому, что есть такие профессиональные болезни, как ревматизм и радикулит, день-два походишь в мокрой одежде – и готово, а подарочки эти на всю жизнь.
Теперь все правила и понятия летели к черту. Матусевич только одного боялся – как бы не схватить лихоманку и вконец не свалиться.
Пикетажка в сумке, записывать все равно нечего, карта тоже не нужна. Ход по азимуту 95 от одного болота к другому, тридцать шагов в сторону и обратно по азимуту 275. У Лобанова компаса нет, он делает параллельные ходы, ориентируясь на своего ведущего. За полный световой день по десять-двенадцать линий на каждого.
Лагерь подтянули поближе, к устью втекающего в болото ручья. Матусевич про себя назвал его «Ручьем слез». Он краснел, вспоминая о тех минутах тяжкого разочарования, и с ужасом думал, что Лобанов когда-нибудь напомнит ему об этой непростительной для мужчины слабости.
В маршрутах они перекликались, чтобы не терять друг друга из виду, а в лагере говорить было не о чем. Молча разжигали костер, сушились, варили ужин, залезали в сырые спальники и лежали с открытыми глазами, слушая дождь. Оба думали об одном: еще день-два, и вся гривка покроется пересечениями через двадцать метров, детальность для поисков чрезмерная, упрекнуть их будет не в чем, что могли – сделали…
Продуктов оставалось дней на пять.
Камень лежал под ногами, как огрызок толстенного карандаша, – длинная шестигранная призма. За вершинами деревьев и дождевой дымкой угадывалось подножье склона. Борт долины, конец. Дальше – свалы базальтов, этот шестигранник оттуда. Стометровая толща на десятки километров бронирует сверху все породы, и только здесь, в долине, в Зоне глубинного разлома базальтовый покров рассечен и срезан.
Матусевич несколькими ударами разбил камень – не для того, чтобы поглядеть на скол, а просто так, рука соскучилась. На стук молотка пришел Лобанов, увидел призматическую отдельность.
– Тьфу! Думал, что путное колотишь!
– Да, Коля, вот такое дело, – сказал Матусевич. – Базальты. И дальше тоже.
– …твою мать, – сказал Лобанов. – Теперь хоть камень на шею.
– Если и шурфы ничего не дадут – тогда все.
– Шурфы… А горняки где?
Матусевич представил, как теперь им возвращаться после всех напутствий и надежд, после переданной с горняками хвастливой записки, что месторождение у них почти в руках. Притащат рюкзак с рудными валунами… «Все месторождение с собой унесли», – скажет Князев.
– Что молчишь, геолог? – Лобанов свирепеющим медведем высился над склоненным Матусевичем. – Чего притих?
– Горняков не надо было отпускать, – виновато промолвил Матусевич.
– Ах, не надо было! Так беги за ними! Беги, потому что и я Князеву на глаза не покажусь! Он, может, не с тебя, а с меня спросит.
Подавленный Матусевич склонился еще ниже. Нет, не геолог он, жалкий студик, которому еще учиться и учиться… Забиться бы куда-нибудь, уткнуться в подушку, натянуть на голову одеяло и проснуться через много-много дней тихим и светлым зимним утром, и чтобы никто не лез и не требовал каких-то слон…
– …государство на него деньги тратило, а он сидит как мокрая курица! Нюни развесил, мамкин сын!
Гневные слова хлестали, как оплеухи, и Матусевич вдруг почувствовал, как из самых потаенных глубин его души поднимается никогда ранее не изведанная холодная и ясная злость.
– …вставай, доходяга! Пойдем, мне шурфы задашь!
Внутри у Матусевича с тихим звоном распрямилась какая-то пружина. Он встал и, глядя прямо в дремучие глаза Лобанова, раздельно, с князевскими интонациями в голосе произнес:
– Чего раскричался? Здесь я командую! Понадобится, так и шурфы будешь бить!
Лобанов моргнул и тихонько закрыл рот. Володька ни с кем еще так не разговаривал.
Яму, в которой ворочался Лобанов, назвать шурфом можно было с большой натяжкой. Грязный, мокрый, по пояс голый, он кайлил тяжелый вязкий суглинок, подчищал лопатой и снова кайлил. Хорошо хоть грунт талый. Рубить дрова, раскладывать пожог, ждать, пока растает, – от тоски взбеситься можно, а продуктов на два дня осталось, считая дорогу.
Лобанов кайлил, не щадя себя, выкладывался весь. Яма уже метра два с половиной, а грунт все тот же – бурый суглинок со щебнем, галька, валунчики каких-то пород. Еще полметра – и хана, лопатой до края не дотянешься, надо вороток ставить, а где его тут взять? Лобанов разгибался, переводил дыхание, утирал пот с лица, отставлял кайло и брался за скользкий черенок лопаты. Когда от налипшей глины лопата становилась как кувалда, он выбрасывал ее на поверхность и хватал кайло. Матусевич очищал глину и спускал лопату обратно.
– Давай сменю, – в десятый раз предлагал он, но Лобанов не отвечал даже. Матусевич отгребал вынутый грунт подальше, чтоб не сыпался в шурф, ковырялся молотком в отвалах, разбивал валунчики – делал все машинально, чтобы чем-то занять себя. Время от времени заглядывал в яму, видел блестящую спину Лобанова и отходил со вздохом… Однажды он спросил Лобанова, почему тот с его здоровьем и силой не идет на горные работы – горняки на сдельщине имели вдвое больше, чем маршрутные рабочие. «Я свежий воздух, зелень люблю, – ответил Лобанов. – А деньжат всех не заработаешь».
Однако и ему пришлось горняком стать… Кружа вокруг шурфа, Матусевич грыз согнутый палец. Неужели эта гряда – ледниковая морена? Тогда до коренных метров тридцать, не меньше.
…То ли руки устали, то ли лопата потяжелела. Кинешь – и половина назад валится. Тесно, не размахнешься как надо. Глубина уже около трех. Норма на выброс – до двух с половиной. Сергеич говорил, что проходит на выброс до трех с половиной, ну, с его сноровкой… Валится и валится сверху. Перекурить, что ли?
Выбросив лопату, Лобанов поставил кайло ручкой вниз, стал на обушок, но до устья шурфа не дотянулся и полез врасклинку, упираясь ногами и руками в стенки.
– Дай воды, – хрипло попросил Лобанов и долго пил, проливая на грудь. Потом набросил на плечи куртку, сел под дерево и закурил. Матусевич топтался рядом.
– Коля, а ты почему кайло на забое оставил? – осторожно спросил он.
– Попробую еще метра полтора взять… Сбегай в лагерь, приволоки ведро – заместо бадьи. И веревку – от второй палатки шкоты отрежь.
– Ты что, – испуганно спросил Матусевич, – четыре с половиной метра без крепления?
– Не обрушится, – устало сказал Лобанов. – Грунт устойчивый, сухой.
– Нет, я не могу, нельзя.
– Иди, не наговаривайся, что я, ребенок?! Иди, я сказал!
– Я не разрешаю!
– Я тебе покомандую! – угрожающе привстал Лобанов и, схватив Матусевича за руку, потащил к шурфу. – Как же обрушится, если я стенки с откосом проходил? Гляди!
Он подтолкнул его к устью. Матусевич шагнул и отпрянул, лицо его посерело. Шурфа не было, вместо него зияла широкая мелкая воронка, боковые вывалы уходили далеко под прямоугольник почвенно-растительного слоя.
– Мать твою налево, кайло! – воскликнул Лобанов и вдруг тоже побледнел. Представил, что было бы, окажись он в забое минуту назад…
Утром начали новый шурф. Кайло забрали в палатке горняков.
Матусевич долго ходил по покрытой ягелем поляне, все не мог решиться указать место, пока Лобанов сам не выбрал. Содрал мох, углубился на штык, и кайло тюкнулось в мерзлоту.
– Ну вот, – сказал он, – довыбирались. Идем, третью точку покажешь.
– А эта? – спросил Матусевич.
– Бери топор, руби дрова, клади пожог. Я пока следующий начну. А ты как думал!
Следующую точку выбрали севернее. Ровная площадка обрывалась небольшим уступчиком, образуя подобие структурной террасы. Озираясь по сторонам, Матусевич неуверенно сказал:
– Здесь, пожалуй, канаву надо.
– Может, шурф? – спросил Лобанов.
– Нет, канаву, – повторил Матусевич уже уверенней. – И обязательно этот уступ вскрыть.
Лобанов поплевал на руки, взялся за лопату. Чем-то ему это место понравилось, и дождь вроде перестал.
Он наметил направление, по контуру устья подрубил мох, поддел его сверху и скатил по склону, как ковровую дорожку, обнажив широкую темную полосу грунта. Сразу пошло ходко, грунт был податливый, дресвяный, зернистый какой-то. Ниже кайлилось плохо, острие не разрыхляло, а оставляло ямки, несколько раз цокало обо что-то. «Неужто и здесь лед?» – подумал Лобанов.
Он подчистил канаву по всей длине и начал копать под самым уступчиком, с силой вгоняя лопату ногой. Сделалось жарко, он сбросил брезентуху и остался в одной рубашке. Опять что-то звякнуло, штыковка скребнула по камню. Он быстро расчистил землю. Точно, камень! Какие-то желваки, ржавые, тяжелые. Попытался разбить один – крепкие, черти, вылетают из-под кайла. На рудные валуны не похожи, и все же интересно, никогда такого не видел.
Прислушался. Неподалеку тюкал топор. Лобанов выковырял желвак поменьше и пошел показать Матусевичу.
– Глянь, какая петрушка, – сказал он, – молоток надо.
Матусевич схватил желвак и бросился бежать.
Лобанов догнал его у самой канавы, вниз они спрыгнули одновременно. Молоток, оказывается, лежал подле. Матусевич сильно ударил по краю небольшой глыбы. Лобанов нагнулся за отлетевшим осколком, Матусевич вырвал осколок у него из рук и повернул к свету.
Лупа не понадобилась. Эту породу он не раз видел в геологических музеях: типичный пикрит – черный оливин, насыщенный рудой…
Матусевич много раз воображал, как это произойдет. Он не знал, где именно встретит руду: в береговом обрыве, на вершине скалы, в развалах или в выработке. Но одно было обязательно – яркий солнечный день, пальба в воздух, объятия и крики «ура».
Он никак не мог предвидеть, что вдруг ослабеют ноги и придется опуститься на бруствер канавы.
А Лобанов оттолкнул его и, сопя, яростно застучал кайлом по ржавым обохренным глыбам коренной руды.
Самоходка стояла в устье Тымеры, наехав носом на гальку. Груз быстро и весело вносили по узкому трапу с поперечными набойками и складывали у высокой рубки. Груза было немного, главным образом ящики с образцами и пробами. Большая часть снаряжения осталась на базе. В начале зимы за ним прилетят.
Рубка голубела свежей краской, сверкала медью и никелем. Рядом с этим великолепием, с этим чудом техники прожженные у костра телогрейки и робы казались Заблоцкому еще непригляднее, лица товарищей были еще землистей и небритее рядом с загорелыми, упитанными лицами команды. Но это никого не смущало.
Заблоцкий подошел к рулевому.
– Старшой, дай монетку. У наших ни у кого нет.
Рулевой с недоумением протянул ему гривенник. Заблоцкий зажал его в руке, засмеялся и поспешил на помощь Тапочкину, которого водило на крутом трапе под ящиком с пробами.
Князев скомандовал к отплытию. Самоходка медленно сползла с гальки, качнулась, стала разворачиваться. Низкий рев сирены пронесся над Тымерой. Заблоцкий стал лицом по ходу, положил монету на ноготь большого пальца и через плечо швырнул ее за борт, в быструю светлую воду. Через минуту он сидел между Тапочкиным и Матусевичем, обнимал их за плечи и подпевал:
У берез облетела листва,
По утрам замерзает вода.
Значит, время пришло опять
Нам с тобою в Туранск уезжать…
Был прохладный солнечный день начала сентября. Звонко и печально стало в поредевшей тайге. Слетывались в косяки птицы, готовясь в дальнюю дорогу. На вершине Северного Камня уже выпал снег.
После ночевок в двухдневных маршрутах лагерь с его палаткой, нарами и спальным мешком казался Заблоцкому родным домом. Рубленая избушка на базе партии с печкой и радиоприемником была воплощением комфорта. А Туранск!
Разбежались глаза. Сколько судов у пристани, сколько движения, вон грузовик едет, вон трактор, а люди, сколько людей! До чего же приятно смотреть на незнакомые лица! О, черт, женщины! У них крепкие ноги, туго обтянутые голенищами сапог, и крутые бедра, а вон одна даже в ботиках и красивой меховой куртке… Ну, старик, старый таежный волк, пяль, пяль глаза, ты заслужил! Подойди к любой, хотя бы вон к той бойкой девчушке в пыжике, возьми ее за локоть или за плечи, поверни к себе, и пусть попробует сказать, что ты грязен и небрит!
В чайную ввалились гурьбой. Денег было мало – рублей десять на всех. Взяли три бутылки портвейна, на закуску пошли все те же консервы, остались от последнего перехода. Сдвинули столики.
– С прибытием!
– С окончанием!
– С рудой!
Семейные, отдав дань товариществу, вскоре ушли. Оставшиеся сплотились. Было хорошо, тепло, портвейн был сладким, чуть терпким, и пить его было очень приятно. В каждом жила большая гордая радость, что стодневное поле позади, дырявые палатки, дожди, комары, болота, консервы и каши-«бронебойки» – все позади. И недаром. Но об этом никто не говорил, а говорили все разом о будущем, которое начиналось за порогом чайной.
…Здорово подгадали – в банный день… в клубе сегодня «Железная маска», а завтра танцы, соображаете – танцы!. денежки получим, в раймаге, говорят, костюмы импортные есть… странно на стуле, за столом – все на пол тянет… не, законно, я, как с поля приезжаю, на кровати спать не могу, спина прогибается… а мне дома душно, и матрац всегда сползает… братцы, девчат сколько новых приехало!. на танцы с бородой не пойду… конечно, отгул положен, а как же… законно, до Красноярска вместе… нет, только самолетом, на теплоходе ресторан, я за себя не ручаюсь… жаль, что пива в Туранске нет…
– …дайте слово сказать! – надрывался Заблоцкий, потрясая листочком меню. – Слушайте, читаю: «Копалуха жареная с гарниром – девяносто семь копеек, уха из налима – двадцать девять копеек, таймень жареный с гарниром – шестьдесят четыре копейки».
За столом дружно грохнули. Тапочкин, кашляя от хохота, воскликнул:
– Общий смех, оживление в зале. Никуда, мальчики, не попрешь – цивилизация!
Спустя четыре дня в Туранской экспедиции была устроена привальная.
Загодя еще рядом с доской приказов и объявлений прикнопили лист ватмана, на котором красной тушью было начертано: «Полевики! Не напивайтесь индивидуально, напьемся коллективно!» В углу листа сразу же появилась карандашная приписка: «Одно другого не исключает».
Как бы то ни было, привальную ожидали с деятельным нетерпением. Избрали оргкомитет. Много спорили о том, где гулять – в экспедиционном красном уголке или в чайной. Умудренный опытом прошлых привальных, отвальных и премиальных, оргкомитет решил: сор из избы не выносить.
Заблоцкий пришел вместе с Князевым, того сразу обступили, Заблоцкий отошел в сторонку и начал осматриваться.
У стены через весь зал тянулся стол, застеленный белой бумагой. Сервизные тарелки (надо же, сервиз на полсотни персон!), граненые стопки, фужеры, салатницы – и все в тон, в цвет. Не знал он, что два года назад геологи купили в складчину четыре одинаковых сервиза – специально для таких торжественных случаев. И еще поразила его закуска. Он ожидал постылые консервы, а увидел твердую колбасу, сыр, маринованные огурцы и томаты, вазы с конфетами и яблоками, селедку, умело украшенную колечками лука, и главное, пожалуй, украшение – четыре огромных блюда с винегретом, от одного вида которого рот наполнялся слюной. А по всему столу графины с водой, и возле каждого тройка бутылок – «Спирт питьевой», «Портвейн 777» и «Советское шампанское».
Дверь поминутно хлопала, зал наполнялся людьми – веселыми, оживленными. Хорошие костюмы, белые сорочки, галстуки, нарядные свитеры – трудно было узнать заросших хриплоголосых бродяг в сапогах и робах, какими впервые увидел их Заблоцкий в коридоре экспедиции. Появились женщины, захлопотали у стола, загремели кастрюльками, пахнуло жарким, соусами. Вот они какие, геологини, те самые, о которых даже Князев говорил с уважением, которые работали в поле наравне с мужчинами и уступали им разве что в физической силе. Прически, туалеты, косметика, куда там! И не конь-бабы – обычные женщины, не старше тридцати. Только руки красные, исцарапанные, потрескавшиеся. Нет еще таких кремов, чтоб возвращали коже белизну и эластичность за неделю.
А кто этот бородач с черной повязкой на глазу? Это и есть Переверцев, их сосед? Ого, как его тискают, как лупят по спине, ну да, он ведь сегодня утром приехал. Смеется, дает трогать бороду. «Пока полевой отчет не защитим, не бреемся!»
Еще какие-то парни, женщины. Что, эта толстуха тоже в маршруты ходила? А, машинистка… Ну вот, садятся за стол.
Заблоцкий сел рядом с Матусевичем, слева седа крепенькая девушка лет двадцати в красном шерстяном платье с короткими рукавами. У нее были очень густые рыжеватые волосы и полная открытая шея. Платье было ей чуточку тесновато.
– Вы новенький? – скороговоркой спросила она Заблоцкого. – Молодой специалист, студент? Я вас раньше не видела. – Не дожидаясь ответа, взяла его тарелку. – Давайте за вами поухаживаю.
Она привстала, накладывая ему всего понемножку, касаясь его то плечом, то коленом. Заблоцкий сжимался от этих мимолетных и нечаянных прикосновений, перед лицом его двигалась обнаженная девичья рука, он уловил запах каких-то недорогих духов.
Пришли опоздавшие. Их встретили криками и смехом, потеснились. Девушка в красном передвинулась на скамейке ближе, Заблоцкий плотно ощутил ее теплое бедро.
– Меня зовут Алексей, – негромко сказал он и хотел добавить, что никакой он не студент и не специалист, но Князев, оказавшийся в результате перемещения напротив, подмигнул всей щекой:
– Зиночка, это хороший мальчик, смотрите, не обижайте его.
– Это ваш? Я так и подумала. Довольно спирта, спасибо, я сама разведу.
С другого конца постучали по бутылке, сделалось тихо. Встал очень высокий и очень худой мужчина лет сорока пяти:
– Товарищи! Мы снова вместе, снова встречаемся за этим столом. Мы хорошо поработали. Около двадцати рудопроявлений открыли наши геологи за этот сезон. Одно из них, видимо, можно будет назвать месторождением. Я поздравляю Андрея Александровича Князева и коллектив его партии с ценным открытием. – Он поднял стаканчик. – На правах самого старого здесь геолога я поздравляю всех вас с окончанием поля, с возвращением домой, с привальной.
Все встали и стоя выпили. С минуту за столом было тихо, только вилки мелькали да кто-то промычал: «Винегрет – сказка!»
Едва успели заесть первый тост, как снова поднялся высокий, худой геолог:
– А теперь, друзья, по традиции – за тех, кто в поле!
И снова все встали. Один поисковый отряд, самый северный, остался в тайге, застигнутый ледоставом. Вчера с самолета им сбросили теплую одежду и продукты. Остались в тайге буровики и горнопроходчики, им зимовать там. Остались участковые геологи, топографы, геофизики. У них нет такого стола и такой выпивки, нет электричества и парового отопления. Так пусть им будет теплее!
На этом официальная часть окончилась.
За столом воцарилась шумная неразбериха, хлопнули пробки шампанского, порозовели лица.
Кругом ели, пили, кричали через стол, передавали друг другу закуску, группировались, все были заняты собой и ближайшими соседями, никто не заметил, как открылась дверь и вошел Арсентьев. На миг все умолкли, а потом кое-кто повскакивал с места:
– К нам, Николай Васильевич, к нам!
Арсентьев сиял шапку и подошел к краю стола, улыбаясь и кивая по сторонам. Он был в теплой куртке, лицо казалось бледным и отечным. Накануне его пригласили, но он сослался на здоровье и отказался.
– Простите, что без стука, – заговорил он тихим глуховатым голосом, – счел приятным долгом поздравить всех вас с завершением полевых работ, посмотреть, как вы тут празднуете… Какие все нарядные, даже узнать трудно… – и все искал глазами кого-то.- Нет, спасибо, пить не могу сейчас, рад бы, но не могу, сердце… Ага, и Андрей Александрович здесь! Вас особо поздравляю, вы – герой дня.
Он быстро подошел и поставил перед Князевым бутылку «КВВК». Кругом восторженно ахнули. Князев, не вставая, удивленно поднял на Арсентьева глаза, сдержанно сказал:
– Спасибо, только это не мне – Матусевичу. Он нашел.
– В двухдневном рекогносцировочном маршруте на сопредельную территорию? Кажется, так в вашей радиограмме сказано?
– Кажется, так.
– Везучий вы человек! – Арсентьев усмехнулся, но зрачки его на миг сделались вертикальными. – Редкостная удача! В случайном маршруте открыть месторождение…
Князев прищурился:
– Уметь надо!
Однако Арсентьев уже овладел собой.
– Днями я соберу техсовет, и мы обстоятельно рассмотрим все ваши соображения. А сейчас – веселитесь, не буду вам мешать.
Он отвесил общий поклон и с достоинством пошел к выходу. Посерьезнев, Князев проводил его взглядом. Не понравилось ему это поздравление. Он сосредоточенно накалывал на вилку кубики свеклы из винегрета и хмурился.
А кругом – пир горой, дым коромыслом. Душа просила песни, и несколько голосов затянуло:
Держись, геолог, крепись, ге-о-о-лог,
Ты серому волку брат…
Мягкий высокий баритон Матусевича скреплял и выравнивал пьяноватые шаткие голоса, сам он стоя вдохновенно дирижировал вилкой:
Ой да ты тайга моя густая,
Раз увидел – больше не забыть.
Ой да ты девчонка молодая,
Нам с тобой друг друга не любить…
К полуночи веселье достигло разгара. Ревела радиола во все свои четыре динамика, один из танцоров настойчиво пытался выключить свет, за столом смешивали спирт с шампанским, делая «северное сияние», на сцене на чьих-то пальто спали те, кто уже «насиялся». Кто-то пытался затеять драку, но подскочили миротворцы, вытолкали задиру, вдогонку выбросили шапку и плащ. Стол напоминал поле брани, дощатый пол дрожал от топота. И как оправдание этому неуемному разгулу гремела песня:
А когда вернемся – вдребезги напьемся
И ответим тем, кто упрекнет:
«С наше покочуйте, с наше поночуйте,
С наше поработайте хоть год»…
Заблоцкий в общем веселье не участвовал. Он спал, уткнувшись лицом в скрещенные на столе руки. Князев и Переверцев отвели его за кулисы и уложили на стульях.
– Кто это? – спросил Переверцев.
– Геолог, моя кадра. Хороший парень. Пить только не умеет.
– Научится, – сказал Переверцев.
– Он еще многому научится. Дай-ка то пальтишко, я его укрою…
Позади остались бесчисленные «посошки», обмен адресами, прощальные рукопожатия, трогательные мужские поцелуи. Сезонных рабочих рассчитали, и они уехали – кто теплоходом, просиживать в ресторане со случайными, но падкими на дармовое угощение попутчиками свои кровные, потом и мозолями заработанные, кто самолетом. Проводили Тапочкина, Федотыча, кое-кого из горняков. А Заблоцкий все метался, вечером склоняясь к одному решению, утром принимая другое. Страшно было рвать живые корни, которые пустил на новой почве. Князева он старался избегать, но однажды, когда они остались вдвоем, спросил:
– Как у вас насчет квартир?
Он надеялся, что Князев забыл то, о чем они говорили дождливой осенью полмесяца назад, а если и не забыл, то не будет настаивать на своем.
– Каких квартир? Кому?
– Ну вот мне, например.
Князев искоса взглянул на него.
– Вы что, раздумали уезжать?
– И не собирался, – призвав все свое нахальство, отрезал Заблоцкий.
– Вот как? Ну, смотрите…
– Никто меня отсюда не вытурит, – упрямо повторил Заблоцкий.
– Никто вас не гонит, работайте на здоровье. Только учтите, что квартиру у нас одинокому трудно получить, рассчитывайте пока на общежитие ИТР.
– Вы не обижайтесь, Александрович. Я долго думал над вашим советом, но честное слово… Зачем мне ехать обратно? Я сам знаю, где мне лучше. Устроюсь здесь, обживусь, осмотрюсь, и приступим к осуществлению наших планов.
– Что вы имеете в виду? – холодно спросил Князев.
– Ну, помните, о чем мы тогда в палатке говорили? За коньяком?
– О том разговоре забудьте. Не было его! Оставайтесь, работайте, с нового года будете на инженерной должности. А о том забудьте.
– Но почему?
– Там у вас не пошло – сбежали. Здесь не пойдет – тоже сбежите?
– А-а, -сказал Заблоцкий и вышел, засунув руки в карманы и подняв плечи.
Он долго бродил по улицам, вышел к пристани. Спускаясь по лестнице, отсчитывал ступеньки: «ехать – не ехать, ехать – не ехать». Получилось «ехать». Он спустился к самой воде и медленно пошел вдоль берега. Не было ни мыслей, ничего – одна пустота, растерянность. Незаметно он очутился далеко от поселка, один на пустынном берегу. У ног его ровно поплескивала и дышала холодом Нижняя Тунгуска, над бесконечным обрывом теснились старые ели, равнодушные к людским страстям.
«А ведь сейчас мне никто не поможет», – подумал Заблоцкий.
Он взобрался на береговой обрыв и долго стоял у самого края.
Над головой глухо и ровно шумела тайга, штормило, Тунгуска катила белые гребни волн, а с севера шли и шли тучи. И Заблоцкий вдруг понял, что не просто стоит, не просто смотрит – он прощается. Для него нет других путей кроме того, на который направляет его Князев, – надо внушить себе это. Он должен ехать, и он поедет.
В тот же день он купил билет. И все то, что еще вчера волновало и заботило, сегодня сделалось почти чужим, даже чуть нереальным, как приснившиеся под утро короткий светлый сон. А утром надо вставать и идти на работу…
На пристани было малолюдно и тихо, только трактор тарахтел неподалеку, вытаскивая из воды баржу. Дебаркадер уже убрали, трап спускался прямо на гальку. Теплоход был белый, как берег, как небо, редкие снежинки таяли в свинцовой воде. Заблоцкий грел руки в карманах подаренного Князевым ватника и прохаживался взад-вперед.
Заблоцкий ждал Князева. Надо было по-хорошему, без спешки проститься с ним, сказать ему многое, а лучше ничего не говорить – просто пожать руку. Коротко и ясно, без пижонства.
Теплоход прогудел два раза. Заблоцкий с беспокойством поглядел на часы. Оставалось минут десять.
С угора по крутой дороге юзил «газик». Хлопнула дверца, выскочил Князев, машина развернулась и покатила обратно.
– Я думал, не придете, – сказал Заблоцкий, не скрывая обиды. Князев стоял перед ним в распахнутой меховой куртке, в меховых сапогах на «молниях», большой, спокойный.
– Пришел, – сказал он, улыбаясь. – Как не прийти. А где вещи?
– В каюте.
Оба замолчали.
– Каким классом едете?
– Вторым.
– Самолетом не захотели, значит? Вообще-то теплоходом интересней, берега посмотрите.
– Полечу от Красноярска.
– Ну, ладно… – Князев взглянул на часы, протянул руку. – Ну, желаю…
Заблоцкий изо всех сил сжал его твердую ладонь, коротко встряхнул, отпустил и все стоял перед Князевым.
– Идите, сейчас трап уберут…
Заблоцкий, как во сне, сделал несколько шагов, обернулся, держась за поручни трапа.
– Андрей…
Князев повелительно махнул рукой.
– Идите, отстанете!
Заблоцкий взбежал по пружинящим доскам, поднялся на верхнюю палубу. Матросы убирали трап. Несколько человек на берегу, подняв лица, махали кому-то. Князева среди них не было, исчез, как в воду канул.
«Даже не дождался, пока отчалим… А ты рассчитывал на большее? У него свои дела и заботы. Кто ты ему?»
Над головой мощно взревело четыре раза. Никакого движения Заблоцкий не ощутил, только за кормой взбурлило, и полоса воды между бортом и берегом стала шириться. Домишко пристани, люди на берегу медленно поплыли вправо и постепенно начали отдаляться.
Заблоцкий стоял у борта, вцепившись в поручни, смотрел на белый склон берега, зажатый меж серым небом и черной водой, и с тоской и тревогой думал о будущем, о том, хватит ли у него сил вернуться к своему прошлому…
Князев постоял над береговым обрывом, глядя вслед теплоходу, и пошел обратно, стараясь ступать в свои чуть припорошенные снегом следы. Посадка молоденьких елей тянулась почти до самого поселка. Он задевал плечами ветки и задумчиво улыбался. Уехал Алексей, уплыл себе. Счастливого плавания! Все они вот так уезжают, а на следующий год приезжают другие, и все повторяется. Вроде курсов каких-то. Смешно даже. Ну, Лехе эти курсы на пользу. Важно понять жизнь и всегда гнуть свое, а кем ты при этом будешь – не важно.
Князев взглянул на часы и зашагал быстрее. Лесок кончился, откуда-то сбоку налетел с реки по-зимнему колючий ветер, ударил в лицо и сдул с его губ тень улыбки.
В камералке никто не работал, все сидели на столах, в комнате было сине от дыма.
– А накурено, – поморщился Князев, – хоть бы форточку открыли.
– Александрович, – сказали ему, – секретарша уже два раза прибегала. Техсовет собрался, но не начинают, ждут вас.
– Знаю, – сказал Князев, и раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо его напряглось.
Он молча разделся, пригладил волосы, одернул толстый мохнатый свитер. Вынул из стола зеленоватую картонную папку. Пять пар глаз неотрывно следили за ним. Кто-то тихо сказал ему вслед:
– Ни пуха, ни пера…
«К черту!» – мысленно ответил Князев. Сапоги его стучали по коридору громко и уверенно. Так и надо, подумал он. Пусть так и стучат. Чем громче, тем лучше. Пусть стучат.
Перед обитой черным дерматином дверью он остановился. Изнутри доносились неясные голоса. Князев еще раз одернул свитер, задержал дыхание, как перед выстрелом, и рывком распахнул дверь.