Акула пера в СССР

Глава 25, в которой к нам едет ревизор, а еще приходится глотать пыль

Сергей Игоревич договорился с коммунальщиками, и они прислали трактор, чтобы мы могли забросать в прицеп смет — всякую дрянь и сор с проезжей части — с закрепленной за редакцией улицы Фурманова. Что значит закрепленная улица? Это такая потрясающая инициатива горсовета, в соответствии с которой каждое предприятие получало общественную нагрузку в виде той или иной территории, о которой теперь предстояло заботиться, поддерживая на ней чистоту и порядок. Нам выпало заботиться об улице Фурманова.

Это было довольно комично: местные жители, которые в общем-то должны были сами отслеживать состояние газонов от своих заборов и до тротуара, выглядывали из калиток и комментировали наши действия. Коммунальщики, в чьи непосредственные обязанности входило наведение чистоты и порядка на городских улицах, выделили чудо-технику: рычащий и фырчащий МТЗ-50, в кабине которого сидел водитель Серёга, который нас поторапливал и напоминал, что у него время не резиновое. А прицеп и вовсе заслуживал отдельной хвалебной оды — его днище напоминало решето, и оставшийся со времен зимней борьбы с гололедом песок с солью, который мы забрасывали туда совковыми лопатами, сочился на дорогу тоненькими ручейками.

Анатольич перелез через забор заброшенного участка и наломал веток, чтобы застелить прицеп и кое-как заткнуть дыры — иначе вся идея со сгребанием смета превращалась в мартышкин труд. Палило солнце, свирепствовал суховей, швыряя нам в лицо пригоршни сора и пыли. Мы были грязные как черти, злые и веселые.

— Труд делает из человека обезьяну! — хохотнул Анатольич.

Шкловский, Стариков и я орудовали лопатами, Сивоконь, как самый старший, заметал остатки огромной метлой, скрученной из березовых веток. Ветки время от времени вылезали наружу, Юрий Анатольич матерился и пихал их обратно.

— Ребята, через полчаса мне ехать! — сказал тракторист Серега.

— Здесь не рота солдат! — откликнулся Стариков. — Мы тут как бы вчетвером управляемся!

Редкие водители возмущались, что одна из двух полос движения перегорожена, велосипедисты цыкали зубом, пытаясь объехать нашу дружную компанию по тротуару. Когда мы отработали одну сторону улицы и развернули трактор, чтобы заняться противоположной — из прицепа снова начало сыпаться.

— Главное, чтобы он не поехал обратно по Фурманова. Пусть на Ленина сразу поворачивает, направо — и шурует куда хочет! — вздохнул Шкловский. — Второй раз мне за ним эту улицу убирать не улыбается.

— Никому не улыбается! — кивнул Стариков.

А я что? А я зацепился краешком лопаты за борт прицепа и высыпал кучу смета себе на башку и плечи, и теперь выглядел как настоящий бармалей.

Проходившая мимо женщина выговаривала своему сыну-младшекласснику:

— Будешь плохо учиться и не слушаться маму — станешь как эти дяди! Хочется тебе, Сенька, на жаре лопатой всю жизнь махать?

— Нет! — ответил Сенька.

Великолепно!

— Гера… — Арина Петровна явно была смущена и не знала как ко мне подступиться. — Тут к тебе товарищ из ОБЛЛИТа… Я ей ситуацию объяснила, но сам понимаешь.

Ответственный секретарь развела руками. Я понимал. ОБЛЛИТ — это Областное управление по охране государственных тайн в печати, или областное управление по делам литературы. Страх и ужас всех газет, журналов и издательств. До нас, районок, они доезжали редко, все больше областные печатные органы кошмарили, но и «Маяку» порой доставалось. Даже странно — чего так поздно? Учитывая мои, как выразился товарищ Ершов «эскапады», такой визит должен был состояться гораздо раньше! У меня-то было всё шито-крыто, материалы я всегда согласовывал — вон даже в ящике стола лежали все экземпляры с подписями: того же Привалова, Волкова, Исакова — да мало ли кого еще! С этой стороны я мог быть спокоен. Но и в этой, и в будущей жизни работать с проверяющими мне приходилось, а потому спокойствие вполне могло оказаться преждевременным — доколупаться можно до чего угодно и до кого угодно. Человек — скотинка несовершенная, косяки мы нарезаем огромными кусками, независимо от уровня интеллектуального развития, социального статуса и должности.

Весь в песке с солью, пыли и поту, я шагнул в свой собственный кабинет. Закатанные по колена тренировочные штаны, рваные кеды и майка — самый лучший наряд для беседы с ревизорами всех мастей, уж поверьте. Чем лучше вы выглядите — тем больший размер ожиданий у того, кто собирается вас отругать. А если у вас, например, карман торчит и штанина в носок заправлена — с таким чудилой и разговаривать не о чем… Правда — чудилу и воспринимать всерьез никто не будет, так что баланс, товарищи! «Главное — без фанатизма!» — как говорил мой дед.

— Товарищ Бело… — она запнулась о мой внешний вид и попыталась собраться с мыслями, а я использовал эти мгновения чтобы понять, с кем имею дело.

Про таких говорят — канцелярская мышь. Но я бы сказал — железная леди! Строгий серый костюмчик в стиле Людмилы Прокофьевны из «Служебного романа», волосы — в узел на затылке, огромные очки на пол лица, тонкая полоска крепко сжатых губ, и абсолютная уверенность в своей правоте и непогрешимости в желтоватого цвета глазах. Самый худший тип проверяющего.

— Да-да, товарищ Белозор, Герман Викторович, очень приятно, — я протянул грязнющую ладонь для рукопожатия. — А мы вот посильно участвуем редакцией в благоустройстве города, приводили в порядок закрепленную за нами улицу Фурманова!

Она от неожиданности руку пожала, а потом принялась оглядываться, чтобы понять, обо что же можно вытереть ладонь? Стулья у меня были все деревянные, так что обивкой воспользоваться не получится, об шторы — совсем моветон… Я сжалился и вытянул из стопки на столе листок писчей бумаги.

— Возьмите… Что-то не подумал, уж простите… А вас как по имени-отчеству?

Кажется, сбить ее с толку удалось. Общаться со здоровенным грязным и потным мужиком в майке-алкашке — это явно не то, на что рассчитывала товарищ из ОБЛЛИТа.

— Вера Павловна я, Уханова… — наконец товарищ ревизор собралась с мыслями и начала свою отповедь: — Вот вы сейчас сказали «мы». «Мы приводим в порядок улицу» — и это просто замечательно, товарищ Белозор. А в статьях ваших, почему-то сплошное яканье! «Я отправился с опергруппой», «товарищ Исаков сказал мне», «как я могу судить» — это что за мелкобуржуазный индивидуализм? В советской прессе принято писать «мы», не выставлять своё «я», у нас приоритет общественного над частным, неужели это нужно объяснять? Не по-товарищески это, не по-советски!

Та-а-ак, вот это заход! Ну я знал, что когда-то оно прилетит, но чтоб в таком ключе и прямо сейчас? Не рассказывать же ей про гонзо-журналистику? Усевшись за свой стол, мне удалось почувствовать себя несколько увереннее. Я почесал голову и на бумаги, разложенные перед печатной машинкой посыпался песок.

— Вера Павловна, вы мне сразу скажите — это официальная позиция ОБЛЛИТа, обкома партии, Министерства печати, какого-то еще вышестоящего органа — или лично ваше мнение? — если честно, во время работы мне напекло башку и соображал я с трудом.

— Группы ответственных товарищей, которые пристально следят за вашим творчеством, Герман Викторович, — она еще сильнее поджала губы. — Очень влиятельных товарищей.

— Мне очень приятно, что помимо Дубровицы мои материалы находят себе дополнительную аудиторию и в других городах и весях нашей Синеокой, честное слово… И тем более — среди влиятельных товарищей. Но, насколько я знаю, не существует никакого официального документа, который регламентировал бы применение местоимений в советской прессе…

— Да дело не в местоимениях, Герман! — Вера Павловна наконец вылезла из своих рамок ходячей математической функции и стала мало-мало похожа на обычного человека. — У вас ведь и подача, и стиль такой — разговорный, как будто вы не в печатном органе публикуетесь, а на лавочке у подъезда беседы беседуете…

— Во-о-от! Ура! Вы меня знаете как сейчас обрадовали?! Это значит — я всё делаю правильно, если даже товарищи в ОБЛЛИТе это оценили!

— Что значит — обрадовали? — она явно опешила. — Это ведь конструктивная критика!

— Конструктивная! — согласился я. — Но вы просто подумайте: кто читает «Маяк»? Именно те самые люди, которые сидят на лавочках у подъездов и в беседках! Моя задача — до них достучаться, сделать так, чтобы они жили проблемами района, чтобы печатное слово было для них именно как собеседник и товарищ, а не очередная официальная бумага! О чем я пишу? О производстве, благоустройстве, работе нашей милиции — что может быть более родным и близким? Народная, полевая, самая советская журналистика — вот что это такое! Районка — про народ и для народа, только так!

Товарищ из ОБЛЛИТа хлопала глазами:

— В таком ключе это действительно выглядит иначе… То есть это не эгоизм и самолюбование — а осознанная методика работы с населением?

— Так точно! — энергично кивнул я и на стол снова посыпался песок. — Журналист должен писать про дворников подержав метлу в руках, про милицию — выехав с опергруппой, а про строителей — по уши в цементе.

Вера Павлован задумалась:

— А на Клубе молодых журналистов выступите? Мы бы с удовольствием послушали ваши аргументы…

Клуб молодых журналистов — дело серьезное. Там не только молодые, там и вполне себе взрослые дяденьки и тетеньки порой учиться не гнушались, в основном — внештатники районок, или заводских и университетских многотиражек, но бывали и вполне маститые журналюги. А докладчики и вовсе — мэтры и гранды. Другой вопрос, что мэтры и гранды витая в эмпиреях порой не видят то, что творится у них под носом, в тех же самых беседках и под подъездами…

— Выступлю, отчего бы не выступить, — согласился я. — Только вы меня заранее предупредите, чтобы я хоть подготовился, костюм приличный надел… А то вот ваш визит для меня был нежданный-негаданный, я и…

— Ах, да-да-да, — засуетилась Вера Павловна. — Вам действительно нужно привести себя в порядок. Я уточню в Клубе их планы и мы обязательно вас пригласим. Всего хорошего, товарищ Белозор.

Обожаю, когда из-за стальной маски функции выглядывает человек. Это всегда приятно видеть: и у доктора на приеме, и у продавщицы в магазине, и у ревизора из ОБЛЛИТа — в моем кабинете. Но руку на прощанье она мне пожимать всё-таки не стала.

Благо, хотя бы с работы отпустили нас пораньше. Наверное потому, что терпеть в редакции кучу вонючих и грязных мужиков им не хотелось. Шкловский и Стариков жили в центре, с ними было все ясно — они домой пошли. Анатольич тоже слился куда-то, наверное к одной из своих бесчисленных женщин, которых у него было пруд пруди по всему городу.

До Слободки идти или ехать в таком виде, который я приобрел после трудотерапии, было идеей не самой лучшей, и потому я двинул на городской пляж. Рассчитывал окунуться, смыть с себя всю дрянь и, освежившись, прогуляться в сторону дома по берегу, мимо заводов и техники, которая добывала со дна мореный дуб чуть ли не в режиме нон-стоп.

Сразу отправившись на набережную, чтобы не светить грязной рожей на Советской, я прошел мимо тележек с мороженым и палаток с пивом. Шагал, наблюдая за чайками, утками, вездесущими воронами, какими-то собачонками и рыбаками, которые стояли по пояс в воде, надеясь, что чем глубже они зайдут, тем скорее поймают свою вожделенную большую рыбу.

По тронутым ржавчиной ступенькам я ступил на мостик через Дубровчик — небольшой приток Днепра. Черные, ссохшиеся доски настила издавали глухой звук, эхом отражавшийся от желтоватой воды, которая плескалась о бетонные опоры, сплошь покрытые тиной и водорослями. В периоды сильного паводка мост заливало водой — потому он имел такой неприглядный вид.

Сейчас вода почти сошла, и уже появились на желтом речном песке, на другом берегу Дубровчика соискатели дополнительной порции витамина D. Они лежали в самых причудливых позах, подставляя телеса разной степени изящества и привлекательности жарким солнечным лучам. По большому счету тут было два отдельных пляжа — этот, ближний, считался детским, его называли Лягушатником, посколько Дубровчик был речушкой мелкой, с медленным течением. А дальний, днепровский — облюбовали уже более матерые отдыхающие.

Пространство между этими двумя прибрежными полосками песка заросло хмызняком — ивами, вербами и прочей высокой кустарниковой растительностью, которая цеплялась за ноги и нещадно лупила по роже своими хлесткими ветвями. Средний дубровчанин как минимум на голову был ниже товарища Белозора, и местные растения эволюционировали под этот показатель, образуя зеленый коридор, как раз такой высоты, чтобы я в него помещался весь, до самого подбородка. Так что либо пригибайся, либо ходи с полосатой мордой…

Наконец, добравшись до берега, я скинул рюкзак и одежду под деревом, и забежал в воду. Студеная, совсем не летняя еще водичка обожгла кожу и выбила воздух из легких. Плевать! Я нырнул, поддавшись воле течения, и плыл, пока хватило воздуха. А когда вынырнул, то сказал:

— Здрасте!

— Гера? Ты что — за мной следишь? — удивилась Тася. — Как так получается, что куда бы я ни пошла — везде встречаю тебя?

Девочки у самой кромки воды сооружали из песка замок. А эта северяночка в очень эстетичном бикини (импорт?) плавала брассом на довольно солидной глубине.

— Неа, не слежу. Может судьба? Улицу убирали, весь в пылище был, как бармалей. Нас отпустили пораньше, решил освежиться…

— Хи-хи, — сказала Таисия. — Давай я тебе голову помою, у тебя на лице до сих пор разводы, с волос натекло. Вася, Ася — смотрите, Гера приплыл!

— Привет, Гера! — Вася помахала лопаткой.

— Мне нузьна сьтобы ты со мной делал басьню! — заявила Ася.

— Э-э-э… Тогда мне нузьна сходит во-о-он к тому дереву и забрать оттуда свои вещи, — этим трем красоткам удивительным образом удавалось вить из меня веревки. Но в целом я был не против, а потому наклонился к самом Тасиному ушку и сказал: — Ты потрясающе красивая.

— Хм! — сказала она.

Башню мы делали вместе. Ну, знаете — набираешь пригоршню мокрого песка, пропускаешь его капельками через пальцы и ляп-ляп — наляпываешь нечто похожее на барселонский собор Sagrada Família. Здесь, якобы на взрослом пляже, было полно детей, и они тоже скопились вокруг и развели суету. Один из них, эдакий смуглый проходимец лет десяти, явно хотел произвести на Ваську впечатление, показать что именно он тут альфа-самец и всячески пытался с ней общаться. Наконец, пацан не придумал ничего лучшего, чем с загадочным видом проговорить:

— Девочка, а скажи «ядры»?

— Какие ядры? — удивилась Вася.

— Ну скажи — «ядры», а?

— Ладно — ну, ядры.

— А скажи «сливы»! — его лицо приобрело предвкушающее выражение.

— Ну — сливы! — Васька уже начинала злиться.

— А теперь — «поросенок»!

— Поросенок, поросенок — и что?

— Ничего, скажи теперь три слова вместе! — он уже готов был расхохотаться от собственной гениальности.

— Ядры сливы поросенок! — выпалила Васька. — Ой! Я — дрысливы поросенок? Ма-а-ам!

Она даже хотела расплакаться от такой несправедливости. Тася не знала — плакать ей вместе с дочкой или смеяться. А я-то был местным, и имел в голове отличный ответный удар.

— Васька, иди чего на ушко скажу, — поманил я ее пальцем.

Девчуля доверчиво приблизилась.

— Спроси этого типа, как по-белорусски будет — «я родился за проволокой»? Он точно учил мову в школе.

— Мальчик, а мальчик, а ты белорус? — спросила Василиса.

Теперь была ее очередь строить хитрую мордочку, хотя эту дебильную хохмочку она знать не могла.

— Ну да! — гордо распрямился пацан.

— А я — нет. Можешь сказать, как по-белорусски будет — «я родился за проволокой»?

— Ну — могу, ничего сложного. Щас… Вот! Я нарадзіўся за дротам! — гордо выпалил юный патриот, и через секунду густо покраснел.