Акула пера в СССР

Глава 26, в которой Чебурашка скажет речь

Честно говоря, меня так и подмывало явиться в Дом печати в штанах с карманами и в псевдо-гарсингах, но, кажется, это было бы уже слишком. Не такая великая птица Герман Белозор, чтобы его за это как минимум премии не лишить, а как максимум… А верхней планки не существует. Шикнут на шефа с высокой колокольни — и выпрет он Белозора из редакции.

Поэтому надел костюм-тройку в исполнении великих кутюрье Мони и Абраши, начистил ботинки, и в таком виде отправился в Гомель. Благо, погода располагала — наконец-то на небе появились облачка, принесенные с Балтики свежим северо-западным ветром. Столбик термометра колебался в районе двадцати градусов, так что чувствовал я себя неплохо.

Точнее, мог бы чувствовать себя неплохо, если бы дело было только в одежде. В Доме печати в меня разве что пальцем не тыкали. Оказывается, я — знаменитость? Ну да, наверное, тот факт, что ведомственные газеты милиции и охотников, нефтяников и деревообработчиков не раз и не два за последние месяца полтора брали мои статьи для перепечатки, чего-то да стоил… Обычно это районки вынуждены целые полосы вынимать из республиканских гигантов, иногда — по собственной воле, иногда — по указке… А тут — из какого-то «Маяка» материал берет аж «На страже Октября»! И журнал всесоюзный, охотничий! А там ведь и гонорары не чета районным!

А еще — клад нашел, сволочь контуженная.

Я улыбался всем так широко, как только мог. Пожимал руки знакомым, вежливо кивал незнакомым. Память Геры Белозора иногда сбоила, а иногда подсказывала: это Артемов из «Петрыкауских навин», это — Анжелика Федоровна из мозырского «Жыцця Палесся», а этот — местный, гомельский пижон Дима Тужик, «Гомельская правда». И так далее.

С кем-то из них у Белозора отношения были не очень, с другими — очень даже. Журналистская братия порой встречалась на семинарах, курсах или событиях областного уровня и активно общалась — так что плюс-минус каждый имел представление как обстоят дела у коллег по цеху в том или ином районе.

Вера Павловна перехватила меня у самой лестницы:

— Товарищ Белозор? Вы к нам как добирались?

— Дизелем, дизелем, товарищ Уханова. Скромно, по-пролетарски…

— Да-да-да… Пойдемте ко мне в кабинет, поставите свой портфель, я вас чаем напою… Начинаем через двадцать минут, так что время у вас есть.

Она что, и вправду взяла меня под крылышко? Я, что ли, теперь — ее креатура?

Дом печати не поражал размахом. Трехэтажный, довоенной еще постройки, в очень приятном месте: на площади Ленина, рядом с драмтеатром и парком имени Луначарского. Здесь были паркетные полы, деревянные перила на лестницах, картины из жизни революционеров, партизан и подпольщиков — на стенах — и высокие потолки с лепниной и хрустальными люстрами.

В секции ОБЛЛИТа было всего три кабинета, и у Веры Павловны — самый маленький. И в нем сидел некто: солидный, толстый мужчина с двойным подбородком. Он перебирал какие-то бумаги и жевал губами.

— А, Белозор? Садитесь. Хотите карамельку? — он придвинул ко мне вазочку с конфетами. — Возьмите сколько угодно, хоть две. Не возьмете? Ну и зря, а я возьму… Верочка, налей нам чаю, индийского. Да-да, спасибо, можешь быть свободна.

Вера Павловна пискнула и исчезла за дверью. Вот оно как можно, оказывается…

— Мы на тебя поставили, Гера, — он уже начинал меня бесить, — Так что не наделай глупостей. Эта твоя «полевая журналистика» может стать для тебя или трамплином на самый верх, или ямой — о-о-о-очень глубокой. Веди себя разумно, не наговори лишнего — и всё у тебя будет…

— Кхм… Простите, не знаю, с кем имею честь… — я отставил чашку с чаем в сторону, — Я понятия не имею, о чем вы говорите. Поставили, не поставили — я не подставка, чтобы на меня чего-то ставить. Там скоро заседание клуба начнется, хочу послушать коллег. Разрешите?

Я встал и взялся за дверную ручку.

— Ну-ну, Белозор. Молодой, горячий, инициативный… Может быть, из тебя и выйдет толк, если гонор твой дубровицкий не помешает. Вот это тебе во время выступления пригодиться, лови! — он швырнул мне что-то, и я поймал инстинктивно.

Вот ведь гад! Швыряться бутылкой «Боржома» — это просто кощунство! Как теперь я ее открою — зашипит ведь и плеснет наружу. Какой мерзкий человечишко…

Выход я нашел — на столе у президиума тоже стоял «Боржом», и я незаметно подменил одну из бутылочек, чувствуя себя героем компьютерной игры «Как достать соседа». Особенное удовольствие я получил, увидев, что толстый солидный тип уселся как раз напротив заряженной минералки!

Судя по табличке — некто Кучинский, из обкома. Наверное, один из тех влиятельных товарищей, о которых говорила Уханова. Хотя какое дело обкому до такой мелкой пташки, как я? Вопрос непраздный…

Заседание началось, и, честно говоря, я был приятно удивлен. Председательствовал и модерировал редактор «Гомельской правды» — Владлен Родионович Шестипалый. Бодрый такой товарищ лет пятидесяти, уверенный в себе, аккуратно выбритый и подстриженный. Ну, и красноречивый, с широкими жестами хозяина жизни.

Обсуждали вещи практические, не чинясь. Докладчики рассказывали о своем опыте работы: селькором, спецкором, фотокором, с мест звучали вопросы, уточнения. Господи, да одна приятная женщина лет тридцати, ухоженная и хорошо одетая голубоглазая брюнетка, рассказывала нам о невербальном общении, языке тела и всём таком прочем, что было очень модно в мое время! А штатный фотограф «Гомельской правды», худой и веселый дядечка по фамилии Кац, вполне себе доходчиво разъяснял принципы работы со стандартной редакционной фотоаппаратурой, можно сказать — на пальцах. В общем — предки не лаптем щи хлебали!

Потом были вопросы, которые до начала заседания Клуба на бумажках писали начинающие журналисты и присутствующая молодежь — и передавали в президиум. Матерые писаки и акулы пера из ведомственных и областных газет и журналов отвечали на них — запросто, своими словами. Товарищ Кучинский тоже несколько раз брал слово — рассказывал за политику партии и моральный облик советского журналиста.

— Ну что ж, мы, кажется, сказали всё, что могли. Повестка дня с нашей стороны исчерпана… — Шестипалый откупорил «Боржом», налил воды в стакан и вкусными глотками выпил его до дна. — Предлагаю сделать перерыв на полчаса, перекусить, оправиться — и дадим слово товарищам из регионов!

Кучинский, глядя на Шестипалого, сглотнул и потянулся к своей бутылочке. И — о да! — нахреначил себе минералки на рубашку, штаны и пиджак и принялся вытираться носовым платком, матерясь одними губами.

— Перерыв! — хлопнул в ладоши редактор «Гомельской правды».

Журналистская братия живо отреагировала на его предложение и ломанулась прочь из зала — штурмовать туалеты и буфет. А я морально готовился. Ща-а-ас, Чебурашка скажет речь.

— Текст должен быть интересен читателю, — начал с места в карьер я, — Прежде, чем говорить о высоких материях, нужно убедиться, что нашему читателю вообще интересно смотреть на то, что мы написали!

В зале заметно оживились. Я, черт побери, не стеснялся размахивать рукой, играть интонациями и подпускать в голос эмоций. В бытность мою преподавателем, я называл этот способ работы с аудиторией ужасным термином — «включить Гитлера». Адольф Алоизович был удивительной мразью, но оратором — превосходным. Ну да, нам кажется, что за трибуной он выглядел как маньяк, но сравните его экспрессивный стиль с монотонным бубнением большинства политиков — кого станут слушать? Покойный… То есть — ныне молодой и полный сил Владимир Вольфович Жириновский тоже это умел — с помощью кринжа и экспрессии привлекать к себе внимание.

— Знаете, сейчас на Западе развелось новомодных течений в искусстве: авангардизм, кубизм, леший знает какой еще —..изм! Модно ходить и разводить руками и делать вид, что это великое искусство… Но у меня ко всем этим недохудожникам один простой вопрос: вы можете красиво нарисовать лошадку или нет?

В зале послышались смешки. Я улыбнулся и продолжил:

— Я — не могу. Потому мне и в голову не придет считать себя художником. Зато — я называю себя журналистом, корреспондентом, текстовиком, и потому каждый раз, прежде чем браться за социально значимый, общественно-полезный и архиважный и архинужный текст, задаю себе вопрос: я смогу написать интересную байку?

— Но позвольте! — Кучинский, который сидел теперь в другой рубашке, даже привстал, но Шестипалый усадил его на место и что-то зашептал на ухо.

— Для чего нужны газеты государству — это нам всем понятно. Но для чего нужна газета читателю? Я не могу сказать за все газеты, я работаю в районке. Районка — это такой мостик между властью, партией, людьми, которые принимают решения- и простым человеком. Где будут класть асфальт, какой дом следующий на очереди по капремонту, когда откроется новый магазин стройматериалов и какие мероприятия планирует Дом культуры — это все, конечно важно и нужно. А еще у нас в районе народ с удовольствием читает про своих друзей и соседей! И будет читать. Но есть один очень важный вопрос: мы с вами, товарищи, хотим, чтобы наши газеты читали потому, что больше нечего, или потому, что людям действительно интересно? Я для себя ответил на этот вопрос несколько месяцев назад. Кто-то из вас мог читать мои статьи, и увидеть, как сильно изменились в них стиль и подача…

— Да-а-а, верните нам старого Белозора! — крикнул кто-то из задних рядов.

На него тут же шикнули:

— Полотна на полосу про героев труда и жатву? Ну уж нет, такого добра навалом… Пусть говорит, не мешайте!

— Я понял, что не имею права делать то, что хочется мне! — приходилось жутко кривить душой. То, что хочется Гере Белозору, и то, что хочется мне — это две большие разницы, — Я понял, что в архивах и кабинетах невозможно найти ответы на те вопросы, которые волнуют трудовой народ.

— А где? — крикнул Артемов из Петрикова.

Он, кстати, прекрасно знал — где. Он был почти такой же, как и я — вечно в хвойных иголках, мазуте и дорожной пыли.

— Товарищ Артемов, вы точно будете со мной солидарны! Ответы нужно искать рядом с вопросами. На лесосеке, в канализации, за кулисами, в подъездах и беседках. И писать про них нужно интересно, понятно, просто!

— Послушайте! — возмутилась Анжелика Федоровна из «Жыцця Палесся», — Вы предлагаете не поднимать читателя на свой уровень, а опускаться к нему?

Вот это она конечно, бомбанула. Попала пальцем в небо! Ща-а-ас я ей…

— Опускаться на уровень? Ну, знаете ли… Я недавно брал интервью у нашего постоянного читателя — токаря с Метизного завода: передовик, стахановец! У него на столе лежал томик сочинений Козьмы Пруткова, рядом — паяльник, с помощью которого он чинил по схеме радиоприемник, и шахматная доска — по переписке играл с кем-то из Новосибирска. И знаете что? Таких читателей у нас не меньше половины! А вторая половина — это бабушки вроде моей соседки Пантелевны, которые днем работают уборщицами или сторожами, утром и вечером вкалывают на огороде и разводят курей, ночью — помогают нянчить внуков и в перерывах между этими достойными занятиями почитывают газеты и слушают радио — что там на Кубе, не загнулась ли Кампучия и какие нынче новости в родной Дубровице… Так что да, товарищи! Я готов говорить на языке своих читателей и опускаться до их уровня, потому как мне до него еще — расти и расти!

Аплодисменты! Они реально захлопали! Не овация, конечно — но долгие и продолжительные аплодисменты. Это был бальзам на душу.

— В общем, мне кажется — мы увлеклись формализмом и самолюбованием. Облекая нашу обычную, трудовую, советскую жизнь, наш социалистический быт в сложные лингвистические конструкции — мы не демонстрируем свое мастерство, а напротив — признаемся в собственном непрофессионализме. Упрощать — сложно, усложнять — просто, товарищи! Наши газеты должны быть такими, чтобы простому советскому человеку хотелось их брать в руки, они должны привлекать внимание с самой первой полосы!

— Вы еще барышень в неглиже предложите на обложке размещать, — хохотнул Шестипалый.

— Ну, а почему сразу в неглиже? Неужели в Гомеле, Мозыре, Дубровице мало красивых девушек, которые отлично выглядят в любом наряде? Почему мы не можем любоваться красотой трудовой женщины? Вы знаете, я недавно обедал в столовой ПДО — там на кухне такие дамы… Как сказал один мой коллега — не женщины, а взбитые сливки! В белом халате, переднике и с поварешкой в руках такая красавица даст фору Мерилин Монро в самом роскошном одеянии!

Тут уже все откровенно начали посмеиваться, но я подлил масла в огонь:

— А крановщица козлового крана? Валькирия! Мечта поэта! — надеюсь, за моими хохмочками и экспрессией они уловили суть, саму идею.

А еще, надеюсь, эту идею уловили те, кто сидел в президиуме… Если мы хоть на шаг отойдем от жутких формулировок типа «проблема взята на контроль на самом высоком уровне», или «по всем рассмотренным вопросам были приняты соответствующие решения» — значит, я тут не зря лбом стенку пробить пытаюсь.

— Очень, очень яркое выступление, товарищ Белозор… — отсмеявшись, проговорил Шестипалый, — Надеюсь увидеть на первой полосе «Маяка» вашу крановщицу! Прямо заинтриговали. Товарищи, я считаю, нужно включить Германа Викторовича в состав делегации нашей области на пленум Союза журналистов БССР. Как вам такое предложение? Думаю, его выступление о «полевой журналистике» здорово разбавит повестку, а?

Кажется, такие вопросы решались не на заседаниях Клуба, но Шестипалый имел огромный вес и влияние, да и идея народу понравилась — аплодисменты были довольно бурными. Я сходил с трибуны, и меня хлопали по плечам и поздравляли — непонятно с чем. А я думал, что очень хочу переодеться, ибо промок как мышь, и мечтаю сбежать отсюда — Тася и девочки как раз должны были приехать погулять по парку Луначарского.

Я нашел их в тире — где ж еще? Васька и Аська с восторгом смотрели на свою маму, которая как раз переламывала ствол пневматической винтовки и заряжала ее. Клац! Оружие заряжено. Девушка становится в изящную стрелковую стойку, на секунду замирает, и — клямм! — падает очередная мишень.

Хмурый дядька в серой жилетке за стойкой с обреченным видом подвинул к ней крышечку с пульками.

— Я всё понял, — проговорил он, — У вас разряд по стрельбе.

— Мастер спорта по биатлону, — Таисия улыбнулась, — Вы не стесняйтесь, подсыпайте еще, у меня две дочки и мне нужны два медведя — совершенно одинаковых.

— О-о-о-ох, грехи мои тяжкие! — такое чувство, будто он этих медведей из собственного кармана покупал!

Клямм! В дефицитных джинсах и ковбойской рубашке Тася выглядела потрясающе, и я откровенно на нее пялился некоторое время, но потом девочки меня заметили и тут же принялись говорить хором:

— Гера, Гера, мы хотели медведей, и мама сказала, что у нас будут медведи! А мы пойдем кататься на колесе? Я хочу на колесо! — дергала меня за палец Вася.

— А я исё хацю моёзеное! — наморщила нос Аська.

Нос, кстати, весь бы шоколаде — кто-то мелкий явно уже приналег на эскимо!

— Привет, Белозор! — кивнула мне Таисия, — Ну что, ты всех победил на заседании?

— Привет, Морозова! — откликнулся я в тон, чем вызвал в ее глазах искорки недоумения — так мы друг друга еще не называли, — Всех победил, стер в порошок, и теперь, видимо, буду делегатом на пленуме Союза журналистов. А еще — приобрел себе парочку недоброжелателей и десяток-другой единомышленников. И отлично поразвлекался!

— Ну, кто бы сомневался?.. — она снова переломила ствол ружья.

— А ты всех застрелила?

— Во-он, еще остался заяц в углу и этот, как его… Бусел!

— Обелорусилась, северянка? — улыбнулся я, — Тут поступило предложение: на колесо обозрения и по мороженому.

Клямм! Заяц рухнул как подкошенный.

— Опять мороженое? Дети, а может, не надо?

— Надо, надо! — запрыгали дети.

Бусел — он же белый аист — держался до последнего, но был сражен меткой пулей биатлонистки. Девочки, пища от восторга, получили по огромному желтому медведю со страшными рожами. Тася взяла меня за руку — и мы отправились гулять по парку — к колесу обозрения.