Акула пера в СССР

Глава 27, в которой оно всё-таки попадает на вентилятор

… ять! — я смотрел на первую полосу субботнего номера «Маяка» и не мог поверить.

Съездил в Гомель, называется. «Нелюди со Старорусского кладбища!» — я такой заголовок точно не давал. Это уже шефа словотворчество, чую — руку приложил. Решился таки, Сергей свет Игоревич. Такая публикация — удар по всей вертикали системы ЖКХ а еще по их партийной ячейке. Как же, облико морале, это ведь епархия именно партийцев. А тут — такое! Ну, и Большакова на должность кто рекомендовал? Правильно — райком.

И, если кто-то кроме меня сложит два и два и внимательно взглянет в лицо этого маленького начальника с крупным телом и внушительными бровями, то, пожалуй, вопросов к руководству парткома Дубровицкого района станет намного больше. Ну да, в статье фамилии не назывались. Гражданин Б., могила товарища С., непосредственный начальник главаря банды Г. - и так далее. Но в рамках Дубровицы, в которой сейчас насчитывалось что-то около шестидесяти тысяч городского населения, всем всё было понятно.

Ну, и стоя тут же, в коридоре, рядом с приемной, под пристальными взглядами Алены я читал свой материал и думал: «Ай да Гера! Ай да сукин сын!» Получился настоящий триллер. Ужастик, который читаешь и думаешь: сейчас мертвые из могил вставать начнут, а мерзавцы Большакова превратятся в вурдалаков со свиными рылами и с острыми желтыми зубами. Да и подача: что вижу — то пою. Никаких обвинений. Вот, поговорил с бабулей — рассказала про костюм в комиссионке. Другие рассказали другое. Сидел на крыше склада — слышал это и это, видел то и то. Профессиональным сыщиком не являюсь, факты нужно проверять, сделать это проще простого — эксгумировать тела. Родственники уж точно будут помнить, в каком виде хоронили своих близких.

Короче — бомба. Народ по редакции шатался чуть пришибленный, на меня поглядывали странно. Кроме шефа-то материал никто и не видел до этого! Я делал морду кирпичом. Пошел в кабинет, зарядил «Ундервуд», заправил листы и принялся набирать текст статьи про Клуб молодых журналистов. А что? Хорошее дело, полезное. Селькоров и внештатников у нас в Дубровицком районе довольно много — пускай не стесняются и едут, научатся полезным вещам.

По своему обыкновению шеф вломился ко мне в кабинет с грохотом. Он всегда так открывал дверь: не стучась, нараспашку, чтобы ручка ляснула о выпирающую из стены хреновину.

— Гера! Ну, как вы? Мне Шестипалый звонил, общались… Навел ты шороху! Молодец! Мы тут тоже со своей стороны постарались. Субботний номер видел? Ну, вот. Ничего не бойся, с точки зрения закона у нас не подкопаться, я консультировался. На тебя могут давить, а ты на меня ссылайся. Вот, главред есть — все вопросы через него. С улицы Малиновского к тебе по этому поводу не подойдут, мелковато для них. С РОВД сам понимаешь, всё в порядке. Так что максимум — глаза выпучат и поорут. Увольнение твое — только через мою подпись, а на меня они надавить не смогут — давилка не выросла!

— Сергей Игоревич! — раздался звонкий голос Алены, — Тут из райкома звонят, вас просят!

— Из райкома? — удивился шеф, — Я думал — коммунальщики хай поднимут… Ну, или — горсовет… Ну ладно, райком так райком… Плевать!

На лбу у него выступили капельки пота. Он что — не врубился, как связан райком и Большаков? Дело ведь не только в рекомендации! Рекомендация — полбеды… Там, конечно, вышестоящие товарищи из обкома по головке не погладят, но дурацкая рекомендация — это одно, а сокрытие, умалчивание о преступлении по личным мотивам — это совсем другое… Неужели я один тут совместил два лица — одно постарше, а второе помоложе? Они ведь почти одинаковые, как под копирку! Просто — слишком разные обстоятельства, в которых их можно встретить. Так бывает, даже когда одного и того же человека вдруг видишь в несвойственном антураже: например, женщину-кондуктора из автобуса на пляже, одетую вместо синей жилетки в купальник. Смотришь на лицо и не догоняешь — откуда я ее знаю? У них тут тоже, наверное, глаз замылился… Не было даже поводов проводить параллели.

Шеф достал платок и вытер испарину с лица. Потом, уже убегая, бросил:

— Вместо Шкловского надо в Ровенское съездить! Я Анатольичу сказал! Давайте мигом!

Ну, мигом так мигом. Хотя что там к чему, в том Ровенском — я понятия не имел. Пришлось идти на поклон к Ариночке Петровночке.

В совершенно умиротворенном состоянии девушка слушала музыку из магнитофона (который, кстати, мне подарили) и пила кофе. Музыка была неплохая — какой-то буржуазный джаз. И где только кассету достала? Увидев меня, встрепенулась:

— А! Гера! Мы без тебя материал поставили, видел?

— Сложно не увидеть… Шеф прискакал на лихом коне, шашкой размахивал, приказал — ни шагу назад и всё такое. И в Ровенское ехать — к Шумскому, видимо? Что там вообще нужно?

Аркадий Борисович Шумский — самый передовой из всех председателей, надежа и опора дубровицкого сельского хозяйства.

— Ну да, к Шумскому. У них юбилей колхоза, вот надо материал сделать — больше истории, больше экс-председателей, военные годы… Ну, знаешь…

— А Шкловский?

— Шкловский заболел. Отравился чем-то. Не переживай, Шумский мужик что надо, я один раз к нему ездила — чествовали комбайнеров-тысячников. Самые приятные впечатления! Просто зайдете в контору, скажете, что из «Маяка» — там нас любят и уважают, — она очаровательно улыбнулась.

— Хоть где-то… — усмехнулся я, и подумал, что странно было бы, если бы нашей милейшей Ариночке Петровночке были не рады — при таких-то достоинствах!

Конечно, мы с Анатольичем заехали в «Белый Аист» за чебуреками и газировкой! В чем прелесть отдела сельской жизни? Поехал — и ищи ветра в поле! Кто там будет разбираться, сколько ты катался по селам дубровицкого края — четыре часа или все семь?

Мне это было только на руку — понедельник, все вышли на работу и полны рвения, особенно начальство. Вот прочтет товарищ Сазанец субботний номер в своем кабинете с утра пораньше и скажет: а подать мне сюда этого Белозора! Отрубите ему голову!

Я снова порадовался, что попал в семидесятые, а не в двадцатые, тридцатые или, не дай Бог, в Средневековье. Вот так чирканешь в летописи что-то не то про графского бастарда — и всё, каземат-крысы-дыба. Поминай, как звали! А тут даже мутные заходы товарища Ершова из здания на Малиновского выглядели странно.

Опыт общения с бойцами невидимого фронта у меня был и до него — пусть и в двадцать первом веке. В Беларуси ведь и три буквы аббревиатуры пресловутой «конторы» не изменились — у нас чтили советские традиции. И совсем не производили эти джентльмены впечатление людей, которым улыбается вести беседы о матримониальных планах какого-то доморощенного писаки. Вот про оппозицию, всякие козни забугорных воротил или мутные некоммерческие организации — это да, это они с удовольствием. Но кто на ком жениться собирается — как-то мелко. Так шеф сказал? Может, это мои домыслы, но, кажется, Ершова кто-то попросил побеседовать со мной по личной инициативе. И, скорее всего, инициатива эта имеет корни в советском Заполярье… Была у меня такая вот догадка.

— Эй, Викторович! Заснул, что ли? Чебуреки стынут! — неунывающий шофер держал истекающий жирным соком, завернутый в бумагу чебурек одной рукой, бутылочку с «Ситро» второй, а рулил — третьей.

Рулил он локтем, на самом деле. Дорога была отличная, леса и перелески за окном сменялись обширными полями, уже покрытыми всходами ячменя, пшеницы и кукурузы. Я диву давался — какого хрена нужно было покупать зерно в Канаде? Даже наша Беларусь в мое время вполне обеспечивала себе продовольственную безопасность, учитывая все нюансы и оговорки. А почвы-то в Синеокой даже дерьмом назвать сложно — маловато в них гумуса для того, чтобы дерьмом именоваться. Дерново-подзолистые и торфяно-болотные у нас почвы в основном. Первые — серенькие, ткни лопату, копни — будет песок. Вторые — заболоченные, влажные, никакая мелиорация не спасает, только экологию нарушает. И ничего — шевелились как-то, и на хлебушек хватало, и скотинке на прокорм! А тут — украинские и ставропольские черноземы, огромные просторы — и, поди ж ты, импортируют зерно. При батюшке-царе не импортировали, при незабвенном ВВП не импортировали… Эх, будь я великим и могучим, имей аграрное образование или, на худой конец, лидерские замашки — развернулся бы на ниве сельского хозяйства, накормил бы всех советских людей… Как в той сказке: махнула правым рукавом, махнула левым рукавом…

— Гера! Штаны заляпаешь! — хохотнул Анатольич, и я тут же впился зубами в чебурек.

Не знаю, из какой он муки — из канадской или нашей дубровицкой, но вкусно до умопомрачения!

— Надо переводиться в отдел сельской жизни! — сказал я, когда мы ехали обратно, — Это же просто праздник какой-то!

Шумский и Ковалевич — председатель колхоза и председатель сельсовета — встретили нас как родных. У них уже были готовы все газетные вырезки по истории колхоза «Новый Путь», аккуратно подклеенные в альбом, и сидели в рядок ветераны труда, с которыми мне нужно было побеседовать, и был накрыт стол — с сальцем, свежим лучком, маленькой сладкой морковочкой, солеными огурчиками, черным теплым хлебом и березовым квасом. И никакой водки, что характерно! Водка — вечером и только вечером.

В общем, эти матерые дядьки курили ядреные папиросы, закусывали и беседовали со мной беседы, вспоминая молодость, дела давно минувших дней и период становления колхоза.

Сделано было и вправду немало, хозяйство не выглядело убыточным или депрессивным, напротив! Выбеленные стены коровников, упитанные симпатичные телятки, чистые коровенки, аккуратно выстроенная в ряды на мехдворе техника… И народ — спокойный, собранный, с чувством собственного достоинства. Видал я и другие колхозы, и в семидесятые, и в две тысячи двадцатые… Там плакать хотелось, если честно, и от вида телят, и от вида людей. А тут — вона как! Хоть плакаты рисуй! Видно — эти мужики за родной колхоз и родное Ровенское готовы вкалывать, драться, ругаться и вообще — снять последнюю рубаху, только бы увидеть, как тут, в этом селе, на этом самом месте жить стало лучше, жить стало веселее. Ну и с начальством им повезло.

Эта манера решать проблемы тремя-пятью ёмкими фразами и одним звонком, не вынимая папиросы изо рта — это действительно подкупало! Были бы все такие колхозы в Союзе — канадцам свою пшеницу в другие места пристраивать бы пришлось. В общем — с селянами мы расстались вполне довольные друг другом. Мое искреннее восхищение они увидели и оценили.

— Переводиться в сельскую жизнь? А я о чем! А Даня всё ноет — поехали в редакцию, поехали в редакцию, мол, надо то, надо это… И чебуреков с ним не поешь, и в лес за водичкой не завернешь… Завернем за водичкой?

— А что за водичка?

— Так скважина стоит в распадке, можно накачать артезианской водички! Сладкая, я тебе говорю!

У него и бутыль в багажнике имелась. Вот ведь конь этот Сивоконь!

Мы свернули в лес у перекрестка: тут была асфальтированная площадка специально для стоянки большегрузов или отдыха автопутешественников. Весь подлесок вокруг был полон следов человеческой жизнедеятельности, кусков газет, использованных не по назначению и резиновых изделий № 2 — использованных как раз по назначению. Секса в СССР не было, как же…

А водичка и вправду оказалась отличной — ледяной, с едва ощутимым минеральным привкусом, отлично утоляющей жажду. Очень перспективно, кстати… Хотел ведь поднять вопрос о создании районной здравницы! Ну, нельзя объять необъятное, едва ли пятьдесят дней прошло, как я очутился в этом дивном старом мире…

Здесь есть что любить и есть что ненавидеть, тут живут люди ужасные и люди прекрасные — как в любом из миров, наверное…

Меня перехватили буквально на крыльце редакции. Два холеных молодых человека в импортных костюмах — скорее всего, из комсомольских. Молодая гвардия, чтоб их.

— Товарищ Белозор, здравствуйте. Вас в райкоме очень ждут, — сказал один из них, — Не рекомендовал бы отказываться.

— А с чего бы мне отказываться? Партия наш рулевой, и всё такое… — я сделал успокаивающий жест Анатольичу, который уже начал засучивать рукава, — Пешком пойдем, или вас подвести — я и машину еще не отпускал? А впрочем — подождите пару минут здесь, я материалы в редакции оставлю, зачем мне с портфелем за вами таскаться, верно?

Не дожидаясь ответа, я раздвинул этих красавчиков и скрылся за дверями. В своем кабинете оставил папку с бумагами из Ровенской, фотоаппарат, мини-кассету с записями застольной беседы, заглянул в кабинет к Арине Петровне, которая уже собиралась домой:

— Меня в райком вызывают под конец рабочего дня… Не поминайте лихом!

Она что, перекрестила меня в дорожку? Ну, надо же!

Холеные комсомольцы отвезли меня на кремовой «Волге» прямо к дверям цитадели партии, провели по мраморной лестнице и оставили у дверей приемной первого секретаря. «Федор Ипполитович Сазанец» — вот что значилось на золоченой табличке двери, обитой красным дерматином. Или чем сейчас двери оббивают? Секретарша — ну чисто Ахеджакова из служебного романа, такая же носатая и суетливая, увидев меня, сделала круглые глаза и даже рот открыла.

— Одну секундочку… — она с грохотом попыталась вылезти из-за стола, опрокинула вазу с цветами, поставила ее на место, и, не взирая на капающую на пол воду, побежала в кабинет к биг боссу, — Федор Ипполитович, там Кравец и Котляр Белозора привели!

— Да-а-а? — это было похоже на рык дракона. Сердце застучало, что и говорить, но виду я не подал, наоборот — на губах у меня играла нервная улыбочка, — Ну так заводите, и все, слышите — все покиньте помещение. И вы, Лиля Ивановна, тоже из приемной уйдите и никого не пускайте!

Вот как он серьезно готовится! Тем лучше.

— Пр-р-роходите!

Я сунул руки в карманы и шагнул вперед. Дверь за моей спиной захлопнулась, потом — еще одна, которая вела в приемную. Сазанец восседал за огромным письменным столом — массивным, темным — на красном кожаном кресле, как настоящий темный властелин. Вся его грузная, большая фигура излучала власть, агрессию и крайнюю степень недовольства.

Что ж, я… То есть Гера, конечно, Гера — тоже парень не маленький, габаритами впечатлить в этом случае не удастся.

— Присаживайтесь, — партиец ткнул пальцем на стулья у еще одного стола, который по отношению к письменному располагался перпендикулярно.

Наверное, тут заседали его соратники и подчиненные. А теперь вот Гера Белозор засел, у самого краешка.

— А что это вы так далеко располагаетесь? Али боитесь меня, товарищ Белозор? — грозно нахмурился Сазанец.

— Боюсь я не оправдать высокое звание советского журналиста, Федор Ипполитович. И навредить родной Дубровице и всей нашей Советской стране. А вас мне зачем бояться? Вы — первый секретарь райкома коммунистической партии. А партия — наш рулевой.

— Ишь, как запел! — он стукнул кулаком по столу. Наверное, думал что грозно получилось, — А статейки твои — они разве Дубровице не вредят? Критиканство и вредительство, вот что это такое! Почитай твои писульки — у нас какая-то криминальная столица Полесья получается! И браконьерят у нас, и дерутся, и могилы оскверняют — просто ужас какой-то, а не советский райцентр!

— А вы предлагаете проблему замалчивать? Ждать, пока сама рассосется? Как думаете, если бы дорогой наш Владимир Ильич ждал, что всё само рассосется — что бы у нас сейчас было: буржуазная республика или конституционная монархия?

— А ну, цыц, сопляк! — он, похоже, реально думал, что я стану перед ним бегать на цыпочках, — Поговори у меня! До конца жизни будешь в колхозе для свиней стенгазеты писать!

Я усмехнулся:

— А с каких пор наш советский колхоз и почетный труд животновода — это то, чем можно угрожать?

Он вскочил с места, явно в бешенстве:

— Ма-а-а-алчать! Наглец! Ты понимаешь, с кем говоришь? Ты знаешь, что я с тобой…

— А что вы со мной? Посадить меня не удастся — не за что. В психушку упечете? Очень сомневаюсь… Похлопочете о переводе в Петропавловск-Камчатский? А вы уверены, что это действительно хуже, чем Дубровица в нынешнем ее состоянии?

Кажется, он вот-вот был готов кинуться на меня с кулаками, но сомневался — справится или нет. Нужно было срочно переводить разговор на новый уровень.

— Федор Ипполитович, вы — человек дела, и я — человек дела. Давайте конкретно: вы ведь меня из-за последней статьи позвали?

— Именно, Белозор! Ты понимаешь, какой это удар по всей системе жилищно-коммунального хозяйства? Понимаешь, какой урон престижу? — его тон слегка изменился. — Ты ведь любишь наш город, зачем же ставить подножку тем, кто о нем заботится?

— То, что мертво — умереть не может, — хмыкнул я, и его бровь поползла вверх, — А еще вы забыли сказать, что это удар по престижу нашего райкома и по вам лично. Большакова ведь рекомендовали именно вы, верно?

Он шумно выдохнул, глядя на меня.

— И отчество Федорович у Василия нашего не случайно. Уж не знаю — в чем там дело, но он как минимум ваш близкий родственник, а как максимум — сын! И сынок ваш оказался откровенным гидосником, да? Сами не ожидали, что заиграется мальчик. Трупы обворовывать — это вообще за гранью понимания…

Вот тут он кинулся ко мне, сжав кулаки и обегая стол по кругу с явным намерением стереть меня в порошок. Я, похоже, попал в самую точку — Большаков был его незаконнорожденным сыном! Ну, чисто — Болливуд!

— Еще хоть слово о Васе — тебя самого закопают там же, слышишь, урод! — я не вставая с места пнул ногой стул ему навстречу, он споткнулся и едва удержался, чтобы не обрушиться на пол.

Это дало мне время, чтобы вскочить:

— А самому не противно, Федор Ипполитович? Сыночка приструнить не хотите? Может, лучше его, а не меня — в Петропавловск-Камчатский, от греха подальше?

— Я тебя приструню, сволочь, я тебя так приструню…

— Только дайте повод, Федор Ипполитович, и я разобью вам лицо, честное индейское слово! Так что, сыночка-то в чувство приведете?

— Я с Васей своим сам разберусь, Белозор. А тебе вот что скажу, — он шумно дышал, восстанавливая дыхание и замерев напротив меня как бык перед рывком вперед, — Если завтра же ты не напишешь опровержение и публично не извинишься в газете, не подашь заявление на увольнение, так и знай — тебе здесь не жить. Я могу быть страшным врагом…

— Я тоже, Федор Ипполитович, — наконец я высунул руку из кармана, и поставил на стол мою прелесть — микрокассетный «Sony» М101, который исправно мотал пленку, записывая на нее излияния первого секретаря райкома.

Непуганый тут народ, непривычный к микронаушникам, вездесущим камерам и другим системам фиксации. Не фильтруют они базар при личных беседах. Думают — раз две двери и приемная отделяют нас от чужих ушей — то можно и языком трепать… А карманные диктофоны, небось, только в «Семнадцать мгновений весны» у Штрилица видали…

— Ах ты, сука! — он всё-таки кинулся ко мне, но я перехватил его, вывернулся — и швырнул классически, через плечо на его собственный письменный стол.

Карандаши, бумажки, пресс-папье и какие-то многочисленные блокнотики феерично разлетелись в разные стороны.

— …я-я-я-ять… — простонал Сазанец.

Честно говоря, мне было даже стыдно. Всё-таки старший человек, представитель власти… Но в первую очередь — огромный, сильный мужик, который хотел меня прибить! Давать ему поблажку — это рисковать жизнью, здоровьем, будущим — и не только своим.

Партиец на удивление быстро пришел в себя, встал ногами на пол, распрямился, отдуваясь, поправил кресло, подвинул его к столу и сел:

— Садись, Белозор. И выключи уже свою аппаратуру. Я понял — ты зубастый сукин сын.

Ни хрена себе разительные перемены! Хотя — чему удивляться? Я такое еще в школе видал. Пока не встретишь хулигана кулаками — никакого толку разговаривать с ним нет. Даже если он одержит верх, но получит пару ударов по ребрам или в челюсть — запомнит, осознает. И начнет говорить на равных. Странно видеть замашки шпаны у первого секретаря райкома партии? Хе-хе! Сазанец — наш, дубровицкий. Кровь от крови и плоть от плоти…

Я демонстративно нажал на кнопку «СТОП» и выжидающе глядел на него.

— Чего ты хочешь? Мне нужно чтобы всё, что произошло тут, осталось между нами, и ты уничтожил запись. И «товарищ Б.» никогда не превратился в Василия Федоровича Большакова. Хочешь денег? Жилье? Должность? Протекцию для перевода в Минск?

— Большаков должен убраться из Дубровицы к чертовой матери. И его упыри — тоже. Можете вообще их Привалову сдать, свалить всё на них, мне плевать. Это понятно?

Он кивнул хмуро.

— Кассету я уничтожать не буду, это точно. А если я сейчас выйду из здания и меня, например, собьет машина — то в тайнике лежит запись с кладбища, где голос Василия опознает даже младенец. А разговаривают они там на такие темы, что блевать тянет, поверьте… — конечно, я блефовал! Хреново там всё было слышно, только ветер шипел в микрофоне. Но откуда ему знать об этом? — В общем, Привалову на стол ее положат буквально вечером. И на Малиновского отнесут копию.

— Ладно, ладно! Чего хочешь?

— Дома будете в яркие цвета красить, — подмигнул я, — Панельные многоэтажки, которые сейчас в центре строят. Никакой серости: оранжевый, розовый, желтый, салатовый… Тепленькие цвета, все фасады.

— Что ты несешь, Белозор?

— Что слышали. Девятиэтажки, а потом и хрущевки, и дом культуры, и школы… Чтобы я всего этого бетонно-кирпичного убожества в глаза не видел. Всё — в теплые, приятные глазу цвета, в течение одного-двух лет. Вон, в художественную школу обратитесь, вам посоветуют…

— Но финансирование…

— Да насрать мне, товарищ Сазанец, верите? А если нужна будет моральная поддержка — я вам всё это красиво распишу и обосную. Хотите печатными, хотите — прописью, на трех листах. Будет чем отбрехиваться от обкома и на горсовет давить. Не стесняйтесь, обращайтесь… — я встал со стула, сунул в карман диктофон и пошел к двери.

— Ну, ты и чудила, Белозор. Ну, ты и чудила! — повторял он, сверля своим бычьим взглядом мне спину.

— И вам всего хорошего, было приятно пообщаться!

Честно — мне хотелось засвистеть что-нибудь фривольное, так прекрасно было на душе. Но свистеть в райкоме? Фу, моветон!