Алексей Толстой как зеркало русской революции

Книги Алексея Толстого продолжают издаваться. Что же должен думать современный молодой человек, беря их в руки? С отвращением оттолкнуть или не обращать внимания на моральный облик автора? Мол, какое нам дело до того, что Толстой написал сервильную повесть «Хлеб», если он же создал превосходный исторический роман «Петр Первый», в котором, кстати, подспудно присутствует мысль о просвещенном и мудром правителе. Достоинства романа признал даже Бунин, приславший из Парижа через «Известия» записку: «Алеша! Хоть ты и… но талантливый писатель»… Наверное, самое правильное все-таки знать, кто писал книги, а читать её — сегодняшними глазами.

В принципе аудиторской проверке — хочешь, не хочешь — подлежит вся наша литература, созданная после 1917 года. Эта жестокая операция уже началась, но все и сразу просмотреть невозможно, а выбирая отдельное произведение, всегда рискуешь заработать порицание за субъективность выбора. Мы возьмем «Аэлиту» как произведение, написанное в точке перелома от Толстого дореволюционного к Толстому советскому. Уже в ней дали себя знать противоречия, которые покорежили многие страницы отечественных творцов: несомненный художественный талант, зоркое видение действительности в неразделимом переплетении с идеологическими догмами, отчасти добровольно принятыми, отчасти усвоенными, отчасти навязанными.

Итак — «Аэлита», год 1923-й… Не сразу, но в конечном счете роман был включен в золотой фонд советской фантастики. Продолжает ли он оставаться в уставном капитале этого фонда после банкротства старой системы ценностей?

Обстоятельства, в которых создавалась «Аэлита», были прежде всего связаны с возвращением писателя из недолгой эмиграции. В свое время его возвращение наделало шуму в эмигрантских кругах; возможно, с высоты сегодняшних позиций есть соблазн объяснить его возвращение как расчетливый, конъюнктурный акт. Но это все же не так.

Толстой тех лет — не сановный академик, не депутат Верховного Совета всех созывов, не председатель Государственной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских оккупантов, а молодой русский писатель, ищущий свое место в водовороте событий. Несомненно, что и отъезд его из Советской России в 1919 году и возвращение в 1923-м были выстраданными поступками. Вряд ли он лукавил, когда писал Чуковскому:

Даже такой непримиримый враг советской власти, как Федор Степун, поверил в чистоту его побуждений:

Все это так, но ведь и Бунин любил Россию не меньше, но все же предпочел умереть на чужбине. Видимо, у Толстого сработали дополнительные стимулы. Он был не просто патриотом, а патриотом-государственником, он увидел — и, между прочим, не безосновательно, — что именно большевики стали правопреемниками российской великодержавной идеи. Слово «великодержавность», ставшее сейчас ругательным, он произносил с гордостью. Может быть, эта разрушительная в конечном счете идея и послужила основой его нравственного падения. Дело, разумеется, не в самом факте возвращения. Возвращались многие. В услужение шли не все.

Но была и еще причина. Толстой видел в революции не только кровавое террористическое начало. Он — и не он один — уверял себя, что ЧК, продразверстка, военный коммунизм — неизбежное, но временное зло, а в революции таится огромная созидательная энергия. В последние годы появилось немало публицистов, которые яростно доказывают, что никаких позитивных моментов в Октябрьской революции изначально и не содержалось, что она была всего лишь вспышкой острозаразной болезни, которую не удалось ликвидировать в зародыше исключительно по причине мягкотелости в общем-то славненького царя-батюшки и его генералов-гуманистов. Но нет сомнений, что до термидорианского переворота, совершенного Сталиным в конце двадцатых годов, в умах царило романтическое, но искреннее убеждение: в России творится невиданный социальный эксперимент, который в короткие сроки способен дать феноменальные результаты. Поэтому наше отношение к мечтателям и фантазерам тех лет должно быть иным, нежели к заунывным акынам соцреализма, звеневшим домбрами по предписаниям парткомов. Мы сейчас можем смеяться над простодушием первых советских писателей, но не сможем отрицать у многих из них привлекательную одержимость, настырность в поисках новых форм и неожиданность полученных результатов. Те же самые побуждения в архитектуре, живописи, музыке преобразили все мировое искусство.

«Аэлита» писалась, когда ее автор менял Берлин на Москву, она отразила его метания. Одному из первых об окончании работы над романом о «хорошенькой и странной женщине» Толстой сообщил Чуковскому. Чуковского поразил столь крутой поворот — от угасающих помещичьих усадеб к межпланетным перелетам:

Толстой, действительно, больше не возвращался к Свиным Овражкам. Можно предположить, что одна из главных причин его неожиданного обращения к Марсу — стремление создать произведение о современности, обезопасив себя от упреков в недостаточном ее знании.

В самой идее полета на Марс из голодного, неустроенного Питера отразились романтические настроения тех лет. Всерьез обсуждалась, например, идея прорытия канала от Ледовитого океана до Индийского. Для чего? А не для чего — во славу дружбы народов. Так что прочтя объявление инженера Лося, приглашающего желающих прогуляться на соседнюю планету, жители Петрограда не очень-то и удивились.

Но — с другой стороны — записать полет Лося в актив советской власти затруднительно. Не грандиозное, общегосударственное шоу, а рядовое, чуть ли не заурядное событие — ракета стояла в обыкновенном дворе. Такая вот частная инициатива инженера Лося, которого даже типичным представителем революционной интеллигенции не назовешь. На Марс летят совершенно случайные люди.

Странно, не правда ли, что у Лося в таком предприятии нет не только сподвижников, но и помощников, и он вынужден пригласить с собой в полет малограмотного солдата? Для Лося это бегство от действительности, от тоски по умершей жене, попытка преодолеть душевное смятение, даже разочарованность в жизни. (А с чего бы — в нашей-то буче, боевой, кипучей?) В сумбурной, бессвязной предотлетной речи он верно оценивает себя:

В последующих изданиях автор подубрал пессимистические настроения своего героя, но все-таки Лось решительно не похож на звездных капитанов, напоминающих по бездуховности металлический памятник Юрию Гагарину. Правда, подобные монументы повалили в нашу фантастику позднее, но и начинать эпопею освоения космоса героическим советским народом с каких-то неврастеников не полагалось бы, чего опять-таки не оставила без внимания критика двадцатых-тридцатых годов. Комментаторы настоятельно хотели бы видеть в книге иных героев.

Чуковский после основательной выволочки вынес приговор:

Мне эта оценка представляется неимоверно завышенной. И все же я хочу согласиться с Корнеем Ивановичем, хотя и не уверен, что он именно такой смысл вкладывал в свои слова. Верно: революция победила благодаря поддержке гусевых. Только утверждаю это я без прежнего энтузиазма. Ведь Гусев — маргинал. Его ничто не связывает ни с землей, ни с водой, ни с городом, ни с деревней. О жене он даже и не вспоминает, небрежно и привычно заводя шашни со служанкой Игошкой. Солдат удачи, он по первому кличу готов встрять в любую авантюру. Для него и революция, и полет на Марс — всего лишь занятное приключеньице. Он мимоходом учредил четыре республики, как не без восторженного придыхания сообщает автор, а однажды, собрав сотни четыре таких же гусевых, отправился освобождать Индию, жаль, горы помешали… Так ведь не только Гусев собирался освобождать Индию. Председатель Реввоенсовета Л. Д. Троцкий, человек, несколько более образованный, чем Гусев, писал без всяких художественных вымыслов: «Дорога на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию…» Удивительным образом индийская тема всплыла в наши дни, как в одиозной фразе о сапогах, которые российский солдат почему-то должен обмыть в Индийском океане, так и в новом романе «Великий поход за освобождение Индии» Валерия Залотухи, прямо использовавшего идею Гусева-Толстого-Троцкого.

Гусевская попытка была всего лишь самодеятельностью полевого командира, которая тем не менее свидетельствовала о том, что идея присоед… простите, освобождения Индии зрела в массах, себя уже освободивших. А вот в романе Залотухи такая команда раздается с самого верха: посылается регулярная часть — тридцать тысяч сабель. Разумелось, что угнетенные народы встретят конников с распростертыми объятиями и красными знаменами и таким образом будет компенсирована необъяснимая для большевиков неудача Тухачевского под Варшавой (освободительные идеи, несомые им в Польшу на концах сабель, неблагодарные ляхи почему-то не поняли и не поддержали). А вот неподготовленные экспромты иногда получались: октябрьское восстание, полет на Марс…

Но что можно найти общего между событиями, разными не только по масштабам и последствиям, но и по их, так сказать, трансцендентальности? Объединяет их всех слово «авантюра». Каждое из них оставило за собой след в виде увлекательных романов и горы трупов, выдуманных и реальных.

Роман В. Залотухи — модель в натуральную величину вот таких кровавых и кончающихся полным провалом авантюр; ее можно приложить ко многим нашим историческим реалиям. Детали будут отличаться, схема остается незыблемой.

А чтобы совершать подобные подвиги, нужны люди особого менталитета, как бы мы сейчас сказали. Кто же они, откуда взялись в таком количестве? Тут самое время снова вспомнить об Алексее Ивановиче Гусеве.

Без гусевых «великий поход» был бы невозможен. У Залотухи есть его прямой аналог — комэск по прозвищу Новик. Точно такое же перекати-поле — с Лениным в башке и наганом в руке. Он, конечно, всем сердцем рвется освобождать угнетенных, но не прочь при случае прихватить ожерелье для любовницы или приказать, чтобы к нему приводили по одной наложнице из «освобожденного» гарема. И Новик вовсе не собирается удовольствоваться Индией. На Марс, правда, его не пригласили; не беда — следующей мишенью намечается Австралия, в которой, как ему рассказывали, не только все звери с торбами на животе, но «тоже люди живут, тоже небось от капитала маются»… Примерно такое же представление, как у Гусева о Марсе.

Но гусевы и новики — это полбеды. Беда в том, что и во всех действующих лицах, занимающих куда более высокие командные посты, мы с легкостью обнаруживаем гусевские черты. Не только в «железном» комкоре Лапиньше (конечно, латыше), не только в типовом комиссаре Брускине (конечно, еврее), но и в Кобе-Сталине, и в Троцком, и в самом Ленине. Затесавшийся случаем в их компанию старый шулер Шишкин без промедления догадывается, что перед ним промежуточные люди, калики перехожие, не осознающие своей ответственности за судьбы миллионов задурманенных, доверившихся им людей…

В Гусеве отчетливо видно генетическое родство с булгаковским Шариковым, да и с сегодняшними «добровольцами». Реакции гусевых на все происходящее заранее определены и полностью предсказуемы: «Эти штуки мы знаем!», «Даешь, тудыть твою в душу, арсенал!», «Дура ты, Игошка, жизни настоящей не понимаешь…». Это реакции людей с мозгами, промытыми классовой терминологией, может, и не людей уже, а полноценных роботов. Только с роботами мыслимо достичь абсолютного единства, которого с первых шагов добивались от советского народа руководители социалистического государства. Может быть, загадочные и на первый взгляд бессмысленные действия Толстого, который после «Аэлиты» ни с того ни с сего взялся переписывать знаменитую пьесу Карела Чапека «RUR» и издал ее под названием «Бунт машин», принципиально ничего не изменив, объясняются тем, что в 1924 году аристократ еще чувствовал инстинктивный страх перед сотнями тысяч марширующих под красными флагами гусевых — единоликих, единомыслящих. Позже он и сам влился в их ряды. Интуиция Толстого позволила ему угадать — именно эти шалопутные, не размышляющие, безответственные парни сделали революцию. Результаты их самоотверженной работы мы расхлебываем уже семьдесят восемь лет.

Словом, если бы в книге действовали только Гусев и Лось, она вряд ли бы устояла. Но роман все-таки выжил и выжил благодаря образу, которого Чуковский и другие не замечали. Маститые литературоведы могут сколько угодно утверждать, что наивысшая удача — это Гусев. Но не припоминаются ни пионерские отряды, ни кружки любителей фантастики имени товарища А. И. Гусева. А вот именем Аэлиты называются малые планеты, молодежные кафе, вокально-инструментальные ансамбли, даже фены для укладки волос и стиральные машины. Наверно, все же не случайно автор назвал книгу именем «хорошенькой и странной» женщины. Таких, как Гусев, в литературе было множество. Аэлита и по сей день — одна.

Аэлита не вписывается в обыкновенную реалистическую тусовку. Она — вольная дочь эфира, женщина на все времена и на все планеты. Может быть, потому-то хрупкая марсианочка и убежала тленья. Не хочу ничего дурного сказать о характерных национальных типах, но, видимо, есть потребность и в идеальных образах, создавать которые, между прочим, очень и очень непросто, если, конечно, стремиться к тому, чтобы идеал несколько отличался от одежных манекенов. Может быть, в читательской любви к этому неземному созданию проявился подсознательный протест против чрезмерной политизированности нашей литературы и жизни. Допускаю, что и Толстой придумал ее от тоски по другой жизни.

На «Аэлиту» нападали с разных сторон, но и атакующие, и обороняющие почти никогда не смотрели на книгу глазами читателя. А ведь ее достоинство прежде всего в увлекательности. И гроша ломаного она не стоила бы, если бы не была отличной приключенческой книжкой, способной поразить воображение молодого читателя; в ней же не только восстание пролетариев на Марсе, но и романтическая любовь, Атлантида, магацитлы, подземелья царицы Магр и тому подобное. Подобное и совершенно необходимое.

Нетрудно убедиться, что идеи романа даже отдаленно не антисоветские, не антикоммунистические. Однако не было и прямолинейности. Никто, например, из участников экспедиции не был членом партии, что лишало рецензентов возможности поговорить про образы коммунистов. Непорядок. Толстой еще не вполне усвоил правила игры. Его попытка сделать небольшой шажок в сторону от ортодоксии, шажок, заведомо не предполагавший преступного замысла, как раз и не устраивала партийных конвоиров. Даже крепнущий с каждым годом официальный статус Толстого не спасал. При появлении на поле «Аэлиты» критические судьи немедленно вытаскивали красную карточку. Так, скажем, в журнале «Революция и культура» можно было встретить такие оценки приключенческой литературы:

Зато послевоенная критика повалила корабль на другой борт. Раз Толстой признан классиком, то и «Аэлиту» стало целесообразно объявлять образцом социалистического реализма в социалистической фантастике. И хотя мэтры отечественного литературоведения фантастики не признавали, не читали и не понимали, тем не менее они стали считать своим долгом высказываться примерно так:

Или:

Раз уж нет образов коммунистов, то приходится тему советского человека и его дерзкого разума находить в Лосе и Гусеве. С досадой должен признать, что и сам принимал участие в безудержном восхвалении Толстого. А подобное пустозвонство воспринимал всерьез…

Всеволод Александрович РЕВИЧ — научный журналист, кинокритик, литературный критик, пишущий о проблемах научной фантастики.