Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Хроника судьбы

За свой первый дневник Алиса Георгиевна Коонен (5 (17) октября 18871– 20 августа 1974) взялась еще в детском возрасте. «Жизнь – юдоль страданий», – услышала она в ту пору от няни. «Мне очень понравилось загадочное слово „юдоль“, и, когда в одиннадцать лет я начала вести дневник, слова няни я взяла эпиграфом к моей первой записи. Начиналась эта запись словами: „Я очень хочу страдать“»2. На двенадцатилетие Алисе был подарен письменный стол, прослуживший своей хозяйке многие годы: «…в нем был один ящик, который запирался на ключ. Там хранились все мои дневники и особо важные письма»3.

В Российском государственном архиве литературы и искусства в фонде А. Г. Коонен (Ф. 2768) хранятся 42 ее дневниковые тетради (крайние даты записей – 23 августа 1904 года и 6 марта 1974 года), еще 5 тетрадей разных лет – в рукописном отделе Центральной научной библиотеки СТД РФ. Упомянутой цитаты в них нет, а значит, самая первая тетрадь дневника, о которой пишет актриса в мемуарах, отсутствует (и скорее всего, не она одна, а таких тетрадей много). До начала XXI века основной массив дневников А. Г. Коонен, сданный наследниками в РГАЛИ, был закрыт для ознакомления и публикации.

Появление данного издания, включающего в себя дневники актрисы на протяжении почти полувека (окончание гимназии, поступление в Школу МХТ, годы в Художественном театре, сезон Свободного театра К. А. Марджанова и, наконец, создание, открытие и вся история существования Камерного театра, вплоть до его уничтожения в 1949 году и смерти А. Я. Таирова в 1950‐м), связано как минимум с двумя обстоятельствами. Во-первых, завершился срок запрета на публикацию, а во-вторых, дневники отличаются принципиально иной интонацией подачи фактов собственной биографии и истории театра в сравнении с той, что звучит в воспоминаниях А. Г. Коонен, вышедших уже после ее смерти, в 1975 году4 (на протяжении ряда лет, начиная с середины 1960‐х, отдельные части по мере их написания появлялись на страницах журнала «Театр»5). Публикация самих дневников (фрагмент печатался в альманахе «Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века»6) выдающейся актрисы, музы и жены А. Я. Таирова, примы Камерного театра на протяжении всех 35 лет его существования, не только вводит в обиход новые факты, бесценные для историков, и позволяет корректировать уже признанные, но и дает чрезвычайно наглядное и красочное представление о том, как создаются мемуары, в частности мемуары актрисы.

В книгу вошли 21 дневниковая тетрадь Алисы Коонен из фонда РГАЛИ (Оп. 1. Ед. хр. 116–124 и 126–132) за период с 23 августа 1904 по 28 сентября 1950 года – с пропусками разной продолжительности – и 3 тетради из рукописного собрания ЦНБ СТД – 1906–1907, 1912 и 1912–1913 годов (последние были изданы в 2013 году отдельной книгой7). Уже публиковавшиеся дневниковые тетради из собрания ЦНБ СТД прочитаны заново, некоторые места иначе текстологически осмыслены, записи всех трех тетрадей гораздо шире откомментированы, после чего вставлены в хронологической последовательности между дневниками из собрания РГАЛИ.

Совершенно очевидно, что немалая часть дневников, которые актриса вела с удивительным постоянством, пропала, – вероятно, в силу разных соображений была уничтожена самим автором. Некоторые из дошедших до нас дневников представляют собой отдельные листы, несомненно, из толстых тетрадей, по каким-то причинам не сохранивших обложку. Впрочем, есть и уцелевшие, в том числе с тканевыми обложками, есть и обложки с узорами, некоторые тетради формата блокнота или записной книжки. Содержимое же многих тетрадей подверглось подлинному надругательству, снова, судя по всему, со стороны автора дневников, догадывавшегося, что свидетельства эти, признания, метания и раздумья рано или поздно неминуемо сделаются общественным достоянием. Свою редактуру, а точнее цензуру, Коонен осуществляла радикальными методами: сажала кляксы, вымарывала отдельные слова или целые строки, обрывала по половине листа или ликвидировала по несколько страниц, маникюрными ножницами вырезала куски, выдавливала имена ногтем. В результате от больших смысловых фрагментов текста зачастую оставались лишь обрывки, фразы порой начинаются и не заканчиваются, отдельные слова повисают в воздухе; отсутствие ряда страниц вынуждает читателя мысленно объединять записи разного времени. Все это нередко сильно затрудняет не только понимание событий, но и датировку.

Кроме перечисленного в фонде Коонен в РГАЛИ имеется шестнадцатистраничная тетрадочка с краткими выписками актрисы из собственных дневников за 1913–1918 годы8, и там есть несколько выписок по числам, отсутствующим в сохранившихся тетрадях названного периода. Более поздние приписки, иногда поверх уже имеющегося текста, дают понять, как выдающаяся актриса Алиса Коонен редактировала свою жизнь и образ, а потом преподносила на страницах мемуаров отретушированный автопортрет.

Судя по тому, что в тетрадях с черновиками мемуаров (хранятся в РГАЛИ9) приводятся цитаты только из дошедших до нас дневниковых записей, легко сделать вывод, что жесткое прореживание автором дневников происходило или до, или одновременно с возникновением и воплощением идеи написания воспоминаний. Но, с другой стороны, тогда зачем и в какой момент понадобилось заводить уже упоминавшуюся тетрадочку с краткими выписками?.. Ответить некому. Возможно, эти выписки оказались первым подступом к мемуарам, наведшим автора на мысль о необходимости самоцензуры.

Вместе с героиней за полвека меняется и ее почерк – от гимназически аккуратного до вольнолюбиво-стихийного. О последнем во второй половине 1960‐х годов Н. Я. Берковский напишет А. Г. Коонен в письме: «…выловить из него иной раз иную фразу – это горький и долгий труд»10. О почерке, как и о манере править свой текст, в послесловии к книге кооненовских воспоминаний особо скажет и ее редактор Ю. С. Рыбаков: «Править аккуратно она не умела. Своим готическим, как она говорила, почерком, который сама с трудом разбирала, она пачкала рукопись безбожно: вписывала слова прямо поверх слова, ставила слово на полях, а потом долго искала – в какое же место оно предназначено»11.

Рефлексия, вообще свойственная Алисе Коонен, посещала ее и в связи с ведением дневника. 28 июня 1907 года она записывает: «Иногда мне кажется, что пора прекратить дневник, что все, что я пишу здесь, – совсем не нужно и не важно, а важно что-то другое, что сидит во мне, чего я боюсь и о чем не смею писать». Но проходит неделя – и привычка берет верх, Коонен продолжает с рвением фиксировать в дневнике значительное и проходное.

Как и в своих письмах, в дневниках Коонен нередко прибегает к схематичным рисункам: лиц – анфас и в профиль, фигур, причесок. Осенью 1916 года, размышляя о том, что будет с Камерным театром, если не удастся достать денег, чертит большой жирный крест. Весной 1924 года, за несколько дней до премьеры «Грозы» А. Н. Островского, испещряет целую страницу дневника картинками с подписями: «молния», «гром», «я распростертая», «гроза», «солнце», «Таиров», «тучи», «сцена».

Среди листов, относящихся к определенному периоду, иногда могут затесаться страницы дневника совсем другой эпохи. Так, между дневниковыми записями 1924 года оказался лист, датированный апрелем–маем 1943 года, сам же дневник за этот промежуток времени (эпоха пребывания Камерного театра в эвакуации в Барнауле) не сохранился, но теперь можно быть твердо уверенными: он существовал.

И совсем уж со странными вещами приходилось сталкиваться порой публикатору – так, встреча нового 1922 года описана у А. Г. Коонен дважды: изложены одни и те же события, упоминаются одни и те же люди, но в несколько отличающихся выражениях, как будто один из двух вариантов – черновик мемуаров или подсобный для них материал.

Сопоставление дат окончания одной тетради и начала следующей рождает подозрение, что между некоторыми из них вполне могла существовать даже не одна, а две или несколько тетрадей, после 1925 года такие лакуны становятся просто огромными, величиной в несколько лет.

Еще раз подчеркнем: предположение, что все недостающие тетради были уничтожены самой А. Г. Коонен в процессе «работы над архивом», вполне логично, поскольку внучатый племянник Коонен А. Б. Чижов утверждает, что после смерти актрисы все обнаруженные дневники были переданы его матерью Н. С. Сухоцкой (дочь родной сестры А. Г. Коонен) в РГАЛИ. Однако в частных руках все же оказались три ранние и две поздние дневниковые тетради Коонен, оставшиеся у машинистки в период создания мемуаров, – эти тетради после смерти машинистки, примерно в 1989–1990 годах, были переданы Г. А. Бальской в ЦНБ СТД, лично директору библиотеки В. П. Нечаеву12. Теперь уже нельзя исключать, что когда-нибудь могут обнаружиться и другие из недостающих тетрадей.

Отдельно следует сказать, что числа и дни недели в записях А. Г. Коонен довольно редко соответствуют друг другу. Практически невозможно понять, когда автор ошибается в числе, а когда в дне недели (в книге публикуется так, как написано в оригинале).

Прямо среди дневниковых записей или в конце тетрадей неоднократно встречаются, скажем, перечни французских слов с переводом, французские выражения, названия магазинов и кафе Парижа с комментариями, как до них добраться, календари на месяц, расписанные от руки (в иные моменты дневник используется еще и как блокнот, записная книжка), переписанные стихотворения (например, А. А. Блока «О, весна без конца и без краю…» под названием «Принимаю» и К. Д. Бальмонта «В моем саду»), перечень экспонатов Берлинского и Дрезденского музеев, хозяйственные записи и заметки, делавшиеся на репетициях или для репетиций, а в более поздние годы, например, при сборах на отдых или в санаторий. Очевидно, текущая дневниковая тетрадь неизменно находилась у А. Г. Коонен под рукой. Потому-то и кажется, что при такой привычке автора к постоянной фиксации внешней и внутренней жизни вряд ли могли случаться естественные перерывы в ведении дневника протяженностью в годы. И если потерянное иногда находится, то уничтоженного не восстановить.

Самая первая дневниковая тетрадка Алисы Коонен, открывающая книгу и относящаяся еще к гимназической эпохе (1904), поддается комментированию с огромным трудом. Целый ряд лиц, здесь упоминаемых, и часто только по имени, выявить не удалось. Среди сохранившегося отсутствует тетрадь, где могло бы быть описано поступление юной Коонен в Школу Художественного театра, как и первые впечатления от В. И. Качалова на сцене и в жизни. За гимназическими сразу следуют записи об участии А. Г. Коонен в европейских гастролях МХТ 1906 года. И все же массив дневников, относящихся к эпохе пребывания в стенах МХТ13, сохранился, по-видимому, наиболее полно, хотя и не избежал прореживания, – тем не менее объем этих записей составляет едва ли не больше половины книги, тогда как охватывают они только восемь лет, с 1906 по 1913 год.

В ранних дневниках Алисы Коонен чрезвычайно отчетлива чеховская интонация, порой слышен ритм чеховских пьес, к тому же встречается множество скрытых или закавыченных цитат из них. Чаще всего приводятся реплики из «Дяди Вани» и «Вишневого сада», про «Три сестры» же иногда кажется, что юная Алиса Коонен в этой пьесе растворена и существует в повседневной жизни, отождествляя себя с героинями, то с Ириной, то с Машей.

Записи мхатовских лет полны предчувствий и предвестий, но Алиса Коонен, еще только подступающаяся к настоящим ролям, признает и требует, как ибсеновский Бранд, или все или ничего, неоднократно акцентируя это: «Или вся жизнь разобьется, или я буду великой» (29 августа 1907 года); «Или я буду чем-то очень большим, или не сделаю ничего и тогда опущусь на самое дно жизни. С серединой я не помирюсь никогда» (26 декабря 1909 года).

Воспитанница МХТ, впитавшая его «художественное беспокойство» (выражение П. А. Маркова), вполне отдающая себе отчет в том, что именно Художественный театр и актерский и мужской идеал в лице В. И. Качалова сформировали ее («Мне противно перечитывать свои дневники за гимназические года. Сколько там пошлостей, Боже мой, Боже мой. Какое вечное огромное спасибо Вас. [В. И. Качалову] и театру! От какой ямы они меня спасли…» – 6 августа 1907 года), Алиса Коонен тем не менее довольно скоро осознает собственную иноприродность Художественному театру.

В очерке, посвященном А. Г. Коонен, Л. П. Гроссман писал: «…эпоха художественного возрождения не могла не отразиться на слагающейся личности молодой артистки. В среде психологического натурализма Коонен пролагала пути своему зреющему театральному стилю, обращаясь к планам сказки, танца или песни. Сквозь наивные или трогательные образы она уже неощутимо стремилась внести в сценическое творчество начала ритма, организующего речь, движение, драматическое действие. Ремесло актера не представлялось ей обособленным от прочих искусств или замкнутым в тесной орбите цеховых традиций. Поэзия, музыка и пляска невидимо сплетались для нее в особый синтез театрального изображения, возвещающего будущие пути Коонен к пантомиме, мелодраме и обновленной трагедии»14. Ему вторит и П. А. Марков: «В спектаклях МХТ Коонен привлекали не близость к быту и не подробный психологический анализ, а, напротив, приподнятая праздничность, красота движений, звучность речи – то, что понималось под широким определением „театральность“»15. Художественный театр, сформировавший, казалось бы, актрису Коонен, с самого начала – глубинно, сущностно – не был ее театром, как и устремления его режиссуры. Незадолго до ухода из МХТ она ясно прописала это в дневнике: «Я – не актриса для Художественного театра…» (26 декабря 1912 года), а в черновиках к мемуарам интерпретировала свои метания и чувства той поры (осень 1912-го) так: «Хорошо бы пропасть без вести»16; «Как только остаюсь одна, мечтаю об одном – уйти из театра»17. Недаром, в сезон 1922–1923 годов заполняя анкету театральной секции ГАХН (Государственная академия художественных наук), состоявшую из 68 пунктов, на вопрос «В какой мере помогает или мешает Вам режиссер?» актриса ответит: «До А. Я. Таирова все режиссеры мешали. Казалось, что могу сделать лучше. Режиссер помогает, когда дает индивидуальности развиваться»18.

Расставание с Художественным театром, попадание в который еще недавно казалось несбыточным счастьем, далось Коонен нелегко – все перипетии, в том числе нежелание быть подопытным кроликом К. С. Станиславского при разработке его системы (Станиславский так и формулировал свое ви́дение места Коонен в театре в записях 1908–1913 годов: «…она нужна мне для опытов»19), подробно отражены в дневниках, а лаконичный итог этому поступку подведен в черновиках к мемуарам: «Я убегаю от своего счастья. Я убегаю от своего учителя»20– «Система оказалась злой разлучницей»21.

Темперамент Алисы Коонен требовал немедленного развития событий – движения «опрометью вперед», а не мелочного копания в роли по только-только нарождавшейся системе актерской игры К. С. Станиславского, когда каждую эмоцию персонажа требовалось обозначить определенным значком в тетради с анализом роли. Свои порывы актриса и так обуздывала годами. Мысли об уходе из МХТ начинают появляться на страницах ее дневника задолго до реально осуществившегося перехода в Свободный театр в 1913 году – «Жизнь манит какая-то новая. Там далеко. Что будет со мной. Что будет?» (24 сентября 1909 года). Этим риторическим вопросом «что будет?», «что ждет впереди?» актрисе предстоит неизменно задаваться на протяжении всей жизни. Это такой же рефрен, как вера в «своего Бога» – особенно в молодые годы, «своего Бога», который не подведет, выручит, спасет: «Вся надежда на моего Бога… Он поможет мне! Он не оставит меня» (12 марта 1907 года); «Я верую. Я верую в моего Бога. Он со мной. Он спасет меня» (11 июля 1907 года); «Нет, нет, ничего не надо самой делать, пусть мой Бог распорядится за меня» (5 августа 1912 года); «Что-то даст Бог. На него вся надежда. Ко мне опять возвращается моя религиозность. Это хорошо. Немыслимо жить без веры» (4 мая 1910 года); «Надо отдать себя своему Богу. И пусть будет – чему суждено быть» (26 декабря 1912 года); «Я благодарю Бога за то, что он меня не оставил» (3 ноября 1913 года); «…начинают охватывать сомнения, [ужасные] сомнения, есть ли моему Богу до меня дело?» (24 июня 1915 года); «Жив наш Бог» (12 февраля 1917 года). Таким же лейтмотивом окажутся бесконечные сомнения, что в ней и для нее важнее – актриса или женщина, сценическое или личное счастье (об этой дихотомии сама она позже судила так: «Я никогда не знала границ театра и жизни. Театр входил в жизнь. Жизнь врывалась в театр»22).

Личное счастье на протяжении юных лет А. Г. Коонен связывает исключительно с В. И. Качаловым (десятки страниц дневника напоминают любовный роман), именно эти отношения и удерживали ее в Художественном театре столь долго. Случаются и увлечения или снисхождение к чужой страсти в ее адрес – причем неизменно это люди яркие, выдающиеся, особенные, как Леонид Андреев (мечтал на ней жениться), Юргис Балтрушайтис (забрасывал полными тумана и символов посланиями и намекал на самоубийство), Александр Скрябин (надеялся, что она примет участие в воплощении его несбывшегося замысла «Мистерии» – грандиозного произведения, в котором объединятся все виды искусств), меценат МХТ Николай Тарасов или актеры – Иван Берсенев, Николай Церетелли. Гордон Крэг видел ее своей идеальной Офелией, не забывал ее несколько десятилетий и полагал, что великая французская актриса Рашель была «лишь ранним изданием Коонен». Однако завороженность А. Г. Коонен Качаловым на протяжении лет не отступает – даже в первые годы отношений с А. Я. Таировым, несмотря на невероятную благодарность за таировское чувство и изумление тем, что любовь может состоять не только из мук.

Имя Василия Ивановича Качалова впервые появляется на задней стороне обложки первой из имеющихся в нашем распоряжении тетрадей: «Аля. Качалов. Качалов. Качалов». Дальше же дневники довольно долго повествуют о возникновении и укреплении девичьего чувства: «Я люблю не настоящего Качалова, а какого-то своего, которого я выкроила из него…» (26 июня 1906 года); «Ведь это безумие, нелепость мечтать о… (стыдно даже написать) любви Василия Ивановича Качалова. Ведь это уже прямо какое-то нахальство, самомнение, недомыслие, наконец!! Сочетание – я и Василий Иванович… (??!) Боже мой! как я должна смеяться над собой!!» (28 июня 1906 года); «Вас. приехал. Кажется, вчера еще. Утром была в театре – но не видала его, вероятно, вечером придет. Когда Балиев сказал сегодня, что Качалов в Москве, – я думала, с ума сойду [слово вымарано]. Я бегала по театру, пела, прыгала, вела себя как гимназистка…» (13 августа 1907 года); «Третьего дня были с Прониным у Качалова. Сидели с ½ 10‐го до 3‐х. В этот вечер я пережила, вероятно, столько, сколько другие переживают годами» (11 октября 1907 года).

Дальше следуют ее нешуточная страсть, их взаимная страсть («В мою жизнь вошла любовь. А с любовью вошла тайна»23), пик которой приходится на весну и лето 1911 года, ее бесконечные возгласы в дневнике: «Вася, Вася!», полные самых разных обертонов и нюансов, но почти всегда с примесью страдания. (Московский Художественный театр и участие в его спектаклях по большей части – только фон любовных метаний, хотя о своих ролях да и о сценических образах Качалова Коонен судит, как правило, неожиданно трезво, точно и жестко.) И очень постепенно – ее охлаждение, затем взаимное отдаление, хотя оглядка на Качалова и определенная душевная от него зависимость будут еще долго преследовать Алису Коонен, даже в периоды других ее увлечений, даже в то время, когда она прочно соединится с А. Я. Таировым (например, в сентябре 1924 года: «…хочется увидеть Васю, но он не звонит, а мне первой не хочется»). Дневниковой записи А. Г. Коонен с реакцией на смерть В. И. Качалова 30 сентября 1948 года не сохранилось, или она не была сделана, впрочем, от этого времени осталось совсем мало письменных свидетельств актрисы – времена и для нее самой, и для театра и А. Я. Таирова были очень тяжелые.

А. Г. Коонен, независимо от возраста, неизменно погружена по преимуществу в свой внутренний и театральный миры, внешним обстоятельствам жизни внимания уделяется мало – разве что тревожат безденежье, жилищные условия и невозможность иметь те наряды, которые хочется (в полный рост та реальность, что за стенами театра, встает перед ней, судя по дневникам, лишь в конце 1920‐х годов). Совершенно никаких откликов не следует в дневниках Коонен на Февральскую революцию – все затмевает закрытие Камерного театра, последний спектакль, сыгранный 12 февраля 1917 года, и выселение труппы из помещения на Тверском бульваре. Дневников же периода Октябрьской революции пока не обнаружено (есть только запись от 19 ноября 1918 года: «Я уже пережила революцию. И творчески, и человечески»). От периода между Февральской и Октябрьской революциями сохранилось лишь одно письмо А. Г. Коонен к А. Я. Таирову, датированное 13 июля 1917 года (она отдыхала в Плёсе, на Волге; он находился в госпитале, «на испытании» в связи с призывом на военную службу). В нем актриса настойчиво предлагает режиссеру приступить к постановке «Марсельезы» и даже описывает некоторые принципы создания спектакля, демонстрируя при этом вполне режиссерское мышление (рассуждения в целом не слишком характерные для молодой Коонен)24.

Впечатление такое, что уже в 1917 году Алиса Коонен предвосхищала свои будущие мемуары, неизбежность их написания. Продираясь сквозь очередной вихрь собственных ощущений, она вдруг неведомо кому (будущему читателю дневников?) адресует такой пассаж: «Я веду дневник исключительно для себя. Это тот материал, из которого со временем, если буду жива, я сделаю рассказ о своей жизни. Здесь – одни знаки, понятные только мне и вводящие во все круженья моих внутренних движений. Это всё – заглавные буквы тех слов, из которых и будет когда-нибудь, если это суждено, Рассказ об Алисе Коонен, о ее странном существе и существовании на свете» (11 апреля 1917 года). И действительно, при написании книги «Страницы жизни» А. Г. Коонен опиралась на свои дневники весьма основательно. Об этом свидетельствуют более поздние пометы на их страницах – замечания обобщающего характера, обозначения тем и, возможно, названия глав будущей книги (в итоге главы в книге воспоминаний остались просто пронумерованными): «Поездка с Х. Т. за границу»; «После экзаменов»; «Петербург. Английский пансион»; «Занятия с Костей»; «Метанья – разочарованья в людях»; «Счастливая весна»; «Малаховка»; «После Свободного театра – перед Камерным»; «Перед началом войны»; «Москва, Камерный театр»; «Мейерхольд»; «Завадский»; «Дориан Грей»; «Чудесно было в Алупке. Как сон»; «„Фамира“. Премьера „Адриенны“. 5-летие театра»; «Ящик»; «3 мая открытая генеральная „Брамбиллы“ – огромный успех»; «После „Стречково“»; «Смоленск, Мейран, „Стенька Разин“, Встреча Луначарского в Москве, чествование, Показ „Саломеи“ в годовщину театра»; «„Фамира“. Работа»; «„Голубой ковер“, После этого»; «Начало революции, „Стенька“, Перед „Адриенной“»; «Адриенна»; «Пятилетие, Задолго до десятилетнего юбилея, когда „Саломея“ прошла 200 раз»; «Перед Камой, перед „Брамбиллой“»; «Брамбилла»; «Болезнь, „Столбово“»; «Гроза»; «Петроград»; «10-летний юбилей»; «Франкфурт»; «Тарпова»; «Путешествие по Италии»; «А. Я. Смерть и начало конца. 65 лет» и т. п. Довольно редко, но все же обнаруживаются почти дословные совпадения текста мемуарной книги с записями дневников.

То, что А. Г. Коонен называет «знаками», обозначающими оттенки кружений ее души, спустя десятилетия она трактовала несколько иначе, чем это сделал бы историк театра. (Причем и для Коонен, и для исследователя ее записи – только канва личной и театральной истории, они полны назывных нераспространенных предложений, скупых на подробности. К примеру, фрагмент записи от 8 февраля 1924 года, как и множество других, не содержит связного описания событий, только минималистский и эмоциональный конспект, состоящий из коротких фраз в два-три-четыре слова: «Сейчас сидел Эренбург. Он пока с нами. Пока – не предает. Думаю, что он – хороший. У меня – котенок – Тишка. Жизнь мало радует. Нас невыносимо травят все журналы <…> Все предали!» Значительное и незначительное часто соседствуют в дневнике Коонен, ее логика и ассоциативный ряд не всегда очевидны.) Для актрисы эти тетради – подспорье экзальтированной памяти, которую при необходимости можно дополнительно раскрасить и скорректировать, для нас – неподвластный вмешательству документ, вырастающий, несмотря на всю его хаотичность, повторы и утраченные фрагменты, в историю становления чрезвычайно крупной личности. Образ Алисы Коонен, который встает за дневниками, по понятным причинам не совсем тот, что преподносит нам сама Алиса Коонен, основываясь на своих записях. В мемуарах факты те же (впрочем, некоторые сознательно опущены), но оттенки иные. Героиня «Страниц жизни» много сдержаннее и последовательнее, возможно, взрослее, нежели стихийный и страстный автор многочисленных дневниковых свидетельств. В 1966 году в письме Н. Я. Берковскому, еще только подступаясь к созданию воспоминаний, актриса заметит: «Пишу повесть о своей жизни. А отсюда прольется свет и на творчество»25, не случайно назвав создаваемое повестью.

Публикуемые дневники, несомненно, уделяют истории театра – Художественного ли, Свободного ли, Камерного ли – значительно меньше внимания, чем внутренним переживаниям их автора. В очередной раз погружаясь в мир своих головокружительных увлечений (иногда пугающе трезво оценивая собственно предмет увлечения), Коонен вдруг спохватывается, что исписанные ею страницы могут попасться на глаза А. Я. Таирову, и тогда следует прямое к нему обращение: «Милый, единственный, любимый Александр Яковлевич! – все вздор на свете, кроме моей любви к Вам! Нет другой реальности – великолепной в своей радости и волшебстве, кроме моей любви к Вам» (18 апреля 1920 года).

В творчестве Таирова одна из ведущих тем – страсть. О ней он имел представление отнюдь не теоретическое. Судя по дневникам его спутницы жизни, отличавшейся по молодости крайним эгоцентризмом, она превращала их совместное существование то в сюжет романтической драмы, то античной трагедии, страсти зашкаливали, во всяком случае первое их совместное десятилетие уж точно (что есть «Федра», как не их мучительный треугольник с Николаем Церетелли? – все осложнялось тем, что Коонен и Таиров официально не состояли в браке, поэтому Церетелли воспринимал Таирова исключительно как сожителя Коонен, не прощал ей ее «связь с Александром Яковлевичем»). «Душа живет в 100-градусной атмосфере», – записывает Коонен летом 1916 года. Много позже исследователь-театровед Т. И. Бачелис подытожит: «Под покровом внешне идиллических отношений шла постоянная борьба, страстная, острая, живая, необходимая обоим, одухотворявшая и воспламенявшая искусство Камерного театра»26.

Юношескую максиму «Я очень хочу страдать» актриса воплотила в жизнь, первой дневниковой записью накликав себе судьбу. Теме судьбы – с ее своеобразным мистицизмом, верой во всевозможные гадания, на ромашках и по руке, в сновидения – Алиса Коонен всегда придавала особое значение. По ее ощущениям, судьба руководит и направляет, спасает от бед, но может уготовить и кару; к судьбе Коонен тщательно прислушивается и ее трепещет: «Меня хлещет судьба», «…опять судьба позаботилась обо мне», «И вот судьба толкнула меня…», «…видно, не судьба», «Дикая судьба…», «Судьба бьет, бьет меня, рвет мою душу», «Судьба должна прийти в помощь», «И значит – судьба», «Все предоставляю жизни – судьбе», «…судьба наказала меня и ударила по лицу…», «Я ясно чувствую, что судьба готовит мне какой-то сюрприз…», «Где судьба?» и даже цитата из Чехова – «Судьба бьет меня не переставая…»27. Особое отношение актрисы к понятию «судьба», в жизни и творчестве, по-видимому, угадал Н. Я. Берковский, рассуждавший в письмах, а затем и в статье «Таиров и Камерный театр»28 о ее сценических созданиях: «…Вы всегда играли <…> не серию поступков, но судьбу человека, с ходом к вершине, с пребыванием на вершине, с падением. Актеры у нас гоняются за характерами, а надо играть судьбу. Вот у Вас и было так: характер сквозь судьбу. Адриенна – это судьба, Федра – это судьба, и m-me Бовари – это судьба. Характер же – только материал судьбы, пособник ее, не всегда самый главный»29.

Дневники Алисы Коонен – ее комментарий к формированию собственной личности и к биографии – балансируют на стыке интимности и публичности, и это вообще свойственно жанру дневника, в особенности женского. С самого юного возраста ее заботит, кому суждено их прочесть. Первую из публикуемых тетрадей открывает строчка юной Коонен: «Прошу не читать», но уже на внутренней стороне обложки дневниковой тетради 1906–1907 годов она делает надпись о том, кто в случае ее смерти может открыть дневник, и перечисляет родителей, брата, сестру и няню.

Чем больше укрепляется Коонен в представлении о себе как о большой актрисе, в ощущении своей особости, неотделимости от Таирова и Камерного театра, в убеждении, что всем им вместе неизбежно предстоит войти в историю, тем заметнее в ее повседневных записях оглядка на потенциального читателя. Будучи первой и уникальной актрисой театра («Она не только не похожа ни на одну актрису, но не имеет ни подражательниц, ни продолжательниц»30, – утверждал С. С. Мокульский) и музой режиссера, Коонен не могла не чувствовать ответственности за будущий образ себя самой, Таирова и театра. Н. Я. Берковский полагал, что именно индивидуальность актрисы определила тот путь, по которому А. Я. Таиров повел Камерный театр: «…в первой актрисе театра уже была та завершенность, к которой весь театр в целом только еще шел, не сразу находя ее. Первая актриса опередила свой театр, и он нагонял ее»31. Словно подхватывая и развивая эту мысль, Т. И. Бачелис писала: «Коонен занимала центральное, самое видное место в сценическом пространстве Таирова не по старинному праву первой актрисы, а потому, что в эстетически целостной, обдуманно организованной, идеально точно выстроенной структуре спектакля ей надлежало выразить основную мысль, произнести главные слова. Идея таировского спектакля фокусировалась в ней, как в светоносной точке»32.

Все публикуемые дневники очень эмоциональны, полны снов и примет, сведений о здоровье и взаимоотношениях с семьей (слабые легкие брата Георгия, период неприятия Таирова матерью Коонен), предчувствий и рефлексии, обостренной чувственности. Вот кратко записанный (и впоследствии сильно отредактированный) сон, но в нем – предельная концентрация страсти нескольких предыдущих месяцев, любовный треугольник Таиров–Коонен–Церетелли во всей его прихотливости: «Видела во сне [Николая. Мы целовались. – вымарано], а Александр Яковлевич лежал на сундуке <…>, свернувшись калачиком, бедный, брошенный, трогательный и любимый» (10 сентября 1918 года). Иногда сновидения не описываются, а только констатируются: «Сон», «Скверные сны», но значение им, очевидно, придается немалое. К примеру: «В ночь под понедельник вижу во сне – слона. Первый раз за всю жизнь»; «С воскресенья на понедельник – 8–9 число – видела во сне слона. Второй раз в жизни и опять в понедельник». Коонен не поясняет, чем это чревато, но поскольку первый раз она упоминает про этот сон в разгар ее увлечения Церетелли, в следующий же раз – всего несколько месяцев спустя, а среди многочисленных толкований сонников имеется такое: «риск потерять контроль над своими эмоциями», то, возможно, подобным образом она оба сна и трактовала.

Даже обстоятельства громкого судебного разбирательства – так называемое дело Мариупольского 1915 года – Коонен примеривает на себя. Что будет, если с ней случится нечто криминальное и ее дневники, так же как дневники жертвы Мариупольского, будут оглашаться на суде, сочтет ли общественность ее развратной и извращенной, – вот занимающие ее вопросы. Похоже, что именно в размышлениях над этим актриса проводит целых три дня в зале суда, никак не будучи связанной с участниками процесса лично.

И все-таки дневники отражают не только внутренний мир автора и обстоятельства частной жизни, хотя спустя годы Коонен и напишет: «Моя стихия – большие внутренние волненья»33. Этот документ вводит читателя в исторический и бытовой контекст эпохи: добавляет нюансы к истории Художественного театра, описывает возникновение Свободного, а затем Камерного театра, свидетельствует о становлении последнего, очерчивает близкий каждому из театров круг людей, особенно это важно в отношении Камерного как в период его появления, так и в тяжелые времена перед насильственным закрытием.

Из мимоходом проброшенных Коонен имен, прозвищ (не все, увы, удалось раскрыть), названий мест, событий в комментариях вырастают целые страницы истории Камерного театра (в том числе неоднократных эпопей борьбы за то, чтобы театр существовал), о которых до этого времени мало что было известно. Например, это относится к поездке группы актеров под руководством А. Я. Таирова летом 1918 года в Смоленск – так называемый Сезон художественной драмы.

Чрезвычайно интересно размышление Коонен от сентября 1924 года (Камерный театр в этот период на гастролях в Киеве и Харькове) о необходимости живого репертуара, без которого актриса не может дойти до современного зрителя. Свои же роли – Пьеретта, Адриенна, Саломея, Федра – с подачи кого-то из украинских критиков она аттестует как «могилу». Такого рода неожиданные рассуждения чрезвычайно укрупняют многочисленные страницы этого периода, сплошь посвященные потаенным – и не слишком – метаниям из‐за отношений, скажем, с Н. М. Церетелли, ревности А. Я. Таирова или воспоминаниям о романе с В. И. Качаловым и ряде других увлечений. На фоне кипения страстей в собственной жизни и стремительно меняющегося контекста этой жизни участь героинь, обуреваемых чувствами и изводимых чувственностью, кажется актрисе позавчерашним днем. Куда справедливее по прошествии лет оценивает ее создания Т. И. Бачелис: «…Коонен никогда не играла просто любовь, только любовь, только женское чувство, изливающееся в волнующей смене настроений, замкнутое в параметрах несчастливой участи. Эти параметры она раздвигала. Любовь воспринималась как повод, чтобы заговорить о высшей красоте, ниспосланной людям и ими отвергнутой, о поэзии, для них недостижимой. Красота одиноко, воинственно и смело шла навстречу недостойному ее миру. Поэзия вступала в неравный поединок с прозой, безошибочно сознавая свою обреченность, но тем не менее, рассудку вопреки, веруя в свое торжество»34.

Отдавая себе отчет в собственном предназначении театру, полагая себя актрисой трагедии и сравнивая с выдающимися трагическими артистками, Коонен вместе с тем переполнена жаждой жизни вне сцены и, как правило, не готова к жертвам ради театра: «Окончательно понимаю, что искусство требует отреченья. И окончательно понимаю, что я не способна отворачиваться от жизни с гульбой и „земными“ радостями. И поэтому вечно буду за все платить. И страдать много. Я – не Ермолова, не Рашель. Я, пожалуй, – современная Адриенна Лекуврёр. Я слишком женщина для жизни. Искусство этого не терпит» (4 января 1924 года). Самохарактеристика чрезвычайно точная: тут обозначены и тяготение к размаху земных страстей, и склонность к преувеличенному трагизму в повседневности. Подступаясь к написанию книги мемуаров и оглядываясь назад, Коонен признается: «…образы, которые жили во мне на сцене, [окрыляли] часто мои личные чувства…»35.

Отсутствие некоторых периодов в дневниках или дневников с описанием определенных страниц жизни страны и Камерного театра можно, вероятно, трактовать как значимое. Самая впечатляющая лакуна – между 6 июня 1930 года и 3 марта 1944‐го (если учитывать уже упоминавшийся обнаруженный лист, второй датой следует считать 12 апреля 1943 года), выпавшие записи почти за полтора десятилетия. Среди канувшего в небытие много важных для истории Камерного театра сюжетов разных лет: тут и зарубежные гастроли (1923, 1925, 1930 – в третий раз, когда поездка затянулась на полгода, к Европе добавилась Латинская Америка), и беспрецедентные по продолжительности десятимесячные то ли гастроли на Дальнем Востоке, то ли ссылка (1939–1940), и там же премьера «Мадам Бовари» по Г. Флоберу (1940), и снятие булгаковского «Багрового острова» (1928), и успех «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского (1933), и идеологический скандал вокруг «Богатырей» А. П. Бородина на либретто Демьяна Бедного (1936), а затем слияние Камерного театра с Реалистическим театром Н. П. Охлопкова, парализовавшее работу обоих коллективов, и многое другое.

В 1935 году в статье к двадцатилетнему юбилею Камерного театра А. Я. Таиров напишет: «У колыбели Камерного театра не ворожили добрые феи. Наоборот, все театральные ворожеи пророчили нам быструю гибель и смерть»36. Театральные ворожеи явно промахнулись на три с половиной десятилетия, но в конце 1940‐х годов добрые феи уже точно не снисходили до детища Таирова и Коонен. Записи А. Г. Коонен в сохранившихся дневниковых тетрадях этих лет выдают ее изнурение и опустошенность. Самый тяжелый и страшный период, впрочем, в дневниках отсутствует. 27 мая 1949 года вышло постановление Комитета по делам искусств об отстранении от работы в Камерном театре А. Я. Таирова, 29 мая был сыгран последний спектакль – «Адриенна Лекуврёр»37, Таиров и Коонен приказом были переведены в Театр имени Евг. Вахтангова, порога которого они не переступили. Камерный театр перестал существовать. 25 сентября 1950 года так и не сумевший прийти в себя Таиров умер.

Книгу дневников завершают лаконичные и душераздирающие слова об умирающем Таирове, больницах, врачах, смерти, похоронах, последним идет, возможно, самое трагическое замечание Коонен, фраза-выкрик, вписанная, скорее всего, позже: «Никто из врачей ничего не понял!!!» Она сразу обо всем: о тех пустоте и отчаянии, в которых Таировым были прожиты год с небольшим после уничтожения Камерного театра, приведшие к болезни и смерти; о начале болезни, первыми признаками которой стали походы по Москве в поисках афиш МКТ на театральных тумбах; и о медицинской причине смерти, которую показало только вскрытие, – скоротечный рак мозга (эти факты известны со слов Н. С. Сухоцкой38).

Алиса Коонен пережила Александра Таирова на четверть века, но уже ни в одном театре не служила: выступала в концертах, принимала участие в литературно-музыкальных композициях, проводила творческие вечера, предлагая зрителю в основном трагический репертуар. Но все это было несопоставимо с созданиями актрисы в таировских спектаклях. Главным завоеванием поздних лет Коонен стала книга ее мемуаров – «Страницы жизни», но ее выхода из печати она не дождалась.

Свои дневники А. Г. Коонен продолжала дисциплинированно вести и после закрытия Камерного театра и смерти А. Я. Таирова, так и живя в квартире, примыкавшей теперь не к своему, а к чужому театру, с 1950 года ставшему Театром имени А. С. Пушкина. Дневники 1951–1974 годов, вероятно, могут со временем составить второй том этого издания или два тома – их объем в два раза превышает объем сохранившихся дневников за предыдущие полвека.

Подготовка дневников А. Г. Коонен к печати строилась на следующих текстологических принципах: материалы даются в хронологической последовательности с сохранением датировок и подчеркиваний автора; все заголовки в тексте, кроме нумерации тетрадей, авторские; орфография и пунктуация оригинала приближены к современным нормам; в квадратные скобки [ ] заключаются слова, в верности прочтения которых у публикатора есть сомнения, а также вычеркнутое или вымаранное автором, если его удалось расшифровать (соответствующие пометы курсивом даются здесь же), так же, в квадратных скобках курсивом, делаются и необходимые уточнения (например: «4 мая [1906 г.]. Четверг»). Не вызывающие сомнений сокращения раскрываются в публикуемом тексте без специальных оговорок. Если в записях попадаются имена без фамилий или инициалы, то при первом упоминании в пределах одной даты они сопровождаются фамилией в квадратных скобках курсивом («…Нина Николаевна [Литовцева] велела…»). Исключение составляют: В., Вас., Вася, Василий Иванович – Качалов и А. Я. (Александр Яковлевич) – Таиров. Перекрестные ссылки состоят из двух цифр, например: 1-33, где первая цифра обозначает номер тетради, вторая – номер комментария к этой тетради.

Публикатор благодарит за неоценимую помощь в работе коллег по сектору театра Государственного института искусствознания В. В. Иванова, М. В. Львову, Н. Э. Звенигородскую, сотрудников РГАЛИ, сотрудников читального зала и библиографического кабинета ЦНБ СТД РФ и лично В. П. Нечаева, рукописный отдел ГЦТМ имени А. А. Бахрушина и лично М. В. Чернову, Музей МХАТ, Московский драматический театр имени А. С. Пушкина и лично В. И. Лебедеву, а также А. Б. Чижова, Е. М. Криштоф, М. Ю. Зерчанинову, И. Видугирите.