Алия 70-Х...

АЛИЯ 70-Х...

Иерусалим 1978

Редакторы — Л. Дымерская-Цигельман и Л. Уманская

Отпечатано в типографии «Став», Иерусалим

Цукерман Пинхас, 1947 г. рождения, физик.

Приехал из Риги в 1972 г. Живет в Тель-Авиве.

Я ПРИНАДЛЕЖУ К «МОЛЧАЛИВОМУ БОЛЬШИНСТВУ» УДОВЛЕТВОРЕННЫХ

— Я родился в 1947 году в Риге, в семье, далекой от всяких еврейских традиций, даже идишистских. Отец всю жизнь был правоверным коммунистом, вполне советским человеком. Он работал снабженцем и в этом деле был специалистом высокого класса. Мать — врач, невропатолог, тоже неплохой специалист. Я окончил университет в 1969 г. по отделению теоретической физики. Однако после университета бросил физику и перешел в другую область — «кибернетику» и довольно успешно занимался ею два года до самого отъезда.

У меня никогда не было эмоций или мыслей такого рода, что, мол, хорошо бы перестать быть евреем, — как это бывает у очень многих людей в России. Возможно, это просто связано со структурой характера: человек сам к себе хорошо относится и потому считает, что свойства его личности — это свойства положительные. В том числе и его еврейство.

— Я был оторван от еврейской культуры, еврейской истории, но сам факт, что я — еврей, я всегда воспринимал, как факт положительный.

— Я не могу связать это с антисемитизмом, с влиянием родителей, с чтением, хотя все эти факторы в какой-то степени имели место. Однажды я обратил внимание на то, что все мои друзья почему-то евреи, хотя я их не выбирал, разумеется, по этому признаку. Среди них были активисты алии и даже бывшие узники Сиона. К их национальным интересам я был довольно безразличен: давали мне что-нибудь почитать — я читал, но вся их деятельность казалась мне довольно бессмысленной. Теперь, задним числом, я объясняю свою инертность тем, что не верил в возможность уехать в Израиль. Когда же я понял, что уехать можно, мое отношение к делу изменилось самым коренным образом. И в течение трех дней принял решение уехать.

— Это произошло в мае 1971 года. Никаких семейных споров на эту тему не было.

— В Израиль я ехал не спасать кого-то, не строить еврейское государство, никаких таких величественных планов у меня не было. Конечно, я хотел приносить пользу, но, если совершенно честно говорить, — я ехал для себя. И поэтому очень многих разочарований, которые были у активистов, у меня не было.

— Наш отъезд был довольно легким. Тогда шли «волны» разрешений. В одну из таких волн мы попали через три месяца после подачи заявления. Ну, дальше были Шенау, Лод... как обычно... Нет, не совсем, как обычно. Дело в том, что еще в России, когда мы только решили ехать, тяжело заболел брат. У него обнаружили саркому. Его оперировали, ампутировали ногу, он был признан смертельно больным, — и умер здесь, в Израиле через полтора года, — но тогда мы рассчитывали на израильскую медицину и поэтому хлопотали, чтобы нас поместили вблизи Иерусалима, где брат мог бы получить квалифицированную медицинскую помощь. Так мы стали жить в Иерусалиме. И все время, пока брат был жив, он состоял на лечении в Хадасе[4], его там несколько раз оперировали.

— Настроение в семье было тяжелое — из-за болезни брата. В конечном счете, это сыграло решающую роль в судьбе моих родителей — язык они как следует так и не выучили... Я думаю, что если бы не эта трагедия, родители лучше устроились бы, особенно отец. Но поскольку у него не было языка, то ему пришлось пойти на почту служащим.

— Что касается моих личных профессиональных планов, то они сразу же подверглись коррективам. Я хотел заняться прикладной наукой. В Израиле я скоро понял, что этой работой нельзя заниматься без хорошего знания языка. Постепенно я понял и другое — что в Израиле нет прикладных исследований в том виде, как я это себе представлял, разве что — для армии. Крупные ученые считают ниже своего достоинства заниматься прикладными вещами. И это воспитало промышленников так, что они не имеют вкуса к прикладной науке и не желают тратиться на нее.

— Оказалось, что то, чего я хотел, отсутствует, а то, что есть, требует изменения специальности. И я поменял специальность. В Израиле есть одна особенность — не знаю, плохая или хорошая, — здесь каждый человек с высшим образованием может делать докторат.

И это сразу дает хороший заработок, при том, что делать ничего особенно не надо. Я пошел в Иерусалимский университет и получил место ассистента, работающего над докторатом (медицинские приложения кибернетики), учился, слушал лекции, начал что-то делать по теме. Но кончилось все тем, что через год я пошел в армию, а когда вернулся, то уже настолько изменился, что даже не думал возвращаться в университет, к докторату. Я стал искать работу...

— В армии я пробыл десять месяцев. Меня призвали как раз после войны, так что в войне я не участвовал, хотя в Синае потом побывал. Еще в армии я начал искать работу по объявлениям в газете — писал письма в те места, которые мне казались привлекательными, ездил на переговоры (в армии есть отпуска, съездить, при желании, всегда можно), наконец, нашел место, где работаю сейчас.

— Вопросом жилья мы начали заниматься еще до моего ухода в армию. Было несколько не очень приятных месяцев, когда весь вопрос прокручивался, когда все вертелось вокруг того, что нам предлагали — мы отказывались, нам давали — мы не брали. Но в конце концов нам дали квартиру в Гиват-Царфатит в Иерусалиме — хорошую квартиру, большую, со всеми удобствами. После армии я начал работать в Тель-Авиве и переехал сюда жить. Я снимаю квартиру — однокомнатную, со всеми удобствами, плачу за нее 700 лир. Если считать еще всякие дополнительные расходы — муниципальный налог и прочее — получается приблизительно тысяча лир в месяц. Но надо иметь в виду, что я снял очень благоустроенную квартиру, в очень дорогом районе...

— Работу я нашел не по объявлению. Я узнал, что здесь, в Министерстве связи есть отдел по исследованию операций и написал сюда письмо. Меня пригласили для переговоров. Я им подошел.

— Иногда говорят о каких-то обобщенных качествах олим из России — профессиональный уровень, инициатива и прочее. Я не люблю такие обобщения. Я в них не верю. У нас в отделе много олим, а работают они совершено по-разному. У меня, например, получилось хорошо, если судить по результатам, по отношению руководителя, по «карьере», так сказать. Но я, тем не менее, отсюда ухожу. Лучшее — враг хорошего. Я не имею в виду зарплату. Я недоволен здешней организацией труда, низкой эффективностью работы, тем, что у меня скованы руки.

— На моей новой работе размах, может быть, будет меньше, но зато эффективность работы больше. Ухожу я в авиационную промышленность без повышения зарплаты. Она и сейчас у меня сравнительно высокая.

— Как подытожить этот период? Конечно, мне пришлось осваивать новую область. Многое из того, что я знал, забылось, многое пришлось учить заново, многое я узнал в процессе работы, — в целом, можно было бы, наверно, провести эти три года более эффективно, но с другой стороны, я не могу особенно жаловаться — так что в целом все сравнительно неплохо.

— В общем, у меня есть как будто все — квартира (правда, не собственная, собственную я сейчас собираюсь купить), машина, работа. Я хотел было сказать, что полностью доволен, но спохватился и сейчас возьму свои слова обратно. Человек никогда не бывает доволен полностью.

— Но главное, что я здесь получил — это чувство принадлежности к своему народу.

Я не хочу быть единицей во враждебном мне обществе. Здесь все мое. И в принципе все знают и согласны, что это — мое государство, моя страна (так же, как его, их страна, его, их государство). А то, что есть отдельные личности, которые если не думают, то другой раз ведут себя так, будто это только их страна, так это ничего не меняет.

— Израиль я воспринимаю таким, каков он есть. Это страна, в которой имеются общие проблемы: во-первых, мы живем не по средствам; во-вторых, в течение тридцати лет существует вопрос безопасности. Есть и специфические проблемы — по какому политическому пути идти, какую социальную структуру выбрать. Короче, проблем много. Но перед каждым отдельным человеком, кроме того, стоят свои жизненные трудности — точно так же, как они стояли бы перед ним в любой другой стране.

— С другой стороны, Израиль — это такая страна, где перед каждым приезжающим открывается много возможностей. Но чем старше человек, когда он сюда приезжает, тем у него меньше возможностей. Для того, чтобы ежегодная алия в 20-30 тысяч человек здесь безболезненно акклиматизировалась, нужны коренные изменения в политике алии. Нужно установить такую систему, когда людям предоставлялась бы как можно большая самостоятельность. Чтобы было как можно меньше опеки, бюрократического вмешательства. Что же касается экономического развития страны, то это нужно не только для алии, это нужно для всего народа.

— За это время у меня сложились и политические симпатии и антипатии. Симпатии свои я отдаю сейчас Ликуду[5]... Я думаю, будет недостаточно сказать, что я хотел сменить власть. Большинство тех, кто голосовал за Маарах[6], тоже считали, что нужно сменить власть. Но при этом они боялись поменять власть Маараха на власть Ликуда. Страхи эти необоснованные. Когда говорят, что сейчас, мол, неподходящая обстановка для политического экспериментирования, то просто забывают, что в Израиле всегда была какая-нибудь «не такая обстановка» — разве проще было в 55-м году, в разгар террористических акций, или в 65-м, в разгар инфляции? У евреев всегда есть какие-то очередные неприятности...

— Если бы я говорил с израильтянами сегодня и хотел сказать главное о русской алие, я бы сказал о «молчаливом большинстве». Это очень важно и очень просто. Олим[2], у которых есть проблемы, получают паблисити в средствах массовой информации. О них все знают. У кого же все просто, ясно и хорошо — о таких не говорят. Но посмотреть вокруг — люди-то, в основном, прилично устроены и живут достаточно комфортно. Я не вижу, чтобы у кого-то были особые проблемы. Если взять тех, кто приехал пять лет назад, уровень их жизни выше среднеизраильского и иногда существенно выше.

— Почему я считаю, что это важно сказать израильтянам? Большинство из них имеет представление об олим — либо через средства информации, либо из стереотипного мнения большинства. И то, и другое складывается, в основном, вокруг «олим с проблемами». В результате возникает искаженный образ «оле из России». Между тем, существует «молчаливое большинство» довольных олим, к которым принадлежу и я, но о них пресса молчит. Нет, есть, конечно, определенные группы, находящиеся в особой ситуации, — скажем, специалисты высокой квалификации, гуманитарии. У них, действительно, есть объективные трудности, объективные проблемы, но в целом, в среднем — это же не так! Проведите маленький эксперимент: составьте список из пятидесяти своих знакомых-олим и поставьте им оценку за абсорбцию — пять, четыре, три, два, один, — что вы получите? Думаю, что будет картина, очень далекая от того, что называется «неудачная абсорбция».

— Есть одна общая наша проблема, проблема всех олим. Это культурная, духовная жизнь. С переездом меняются все источники нашей духовной пищи, возникают языковые трудности и так далее.

— Мне в этом отношении повезло, — для меня этот момент совпал с тем периодом в жизни человека, когда интенсивность культурных запросов начинает с возрастом естественным образом снижаться. В студенческие годы я читал по две книги в неделю, жадно интересовался всем, мог спорить до пяти утра. Теперь этот интерес к чтению, к фильмам, вообще к потреблению культуры стал у меня меньше. Я как-то приспособился к новым источникам, хотя, думаю, что если бы оставался в России, духовной пищи — некоторых определенных сортов — у меня было бы больше. У меня есть нехорошая привычка — я читаю много газет, причем очень серьезно. Сейчас я уже читаю на иврите. Каждый день просматриваю полностью газету (чтобы по-настоящему ее прочесть, мне нужно несколько часов, это я делаю по пятницам). Книг на иврите я прочел мало. На русском читаю то же, что читал бы в России — Фазиль Искандер, Булгаков... Много читаю по-английски, но это, в основном, легкая литература, развлекательное чтение. В России я не знал иврита. В ульпане тоже научился немногому. Большой толчок дала армия, и все равно, поступая на работу, я знал иврит довольно плохо. На работе, общаясь с коллегами, стал схватывать язык, причем мне казалось, что я схватываю быстрее, чем большинство моих однолеток. Теперь я вижу, что знаю иврит точно так же, как любой оле, проведший здесь четыре-пять лет. Очевидно, процесс у всех приходит, в конце концов, к одному знаменателю. Я никогда не обучался специально. Газеты, например, я начал читать на досуге. Сначала я успевал за день прочесть заголовки, потом — одну статью, потом две, а кончилось тем, что если у меня выпадал свободный день, то я успевал прочесть всю газету, от корки до корки.

— Олим часто говорят о религии, об отделении религии от государства. Мне, например, ничуть не мешают так называемые субботние запреты. Я не против того, чтобы религиозная партия заправляла Министерством просвещения, — это Министерство настолько засорено всякими левыми элементами, что его очень неплохо было бы прополоть. Религии я не боюсь, — большинство людей все равно не верят, а в остальном преподавание Торы и истории, изучение культуры и традиций будет только полезно, — лишние знания никогда не мешают.

— Видите, я уже рассуждаю, как настоящий израильтянин. Даже больше — как настоящий сионист. Это очень интересно. В России я не был сионистом. А здесь я с каждым годом все больше им становлюсь, и это мне нравится. Мой сионизм не политический. Меня не очень интересуют все эти постулаты: еврейский народ должен жить в Израиле и все прочее! — кто кому что «должен»? Конечно, было бы хорошо, если бы в Израиле собралось побольше евреев... Нет, мой сионизм — это личный сионизм. Просто история устроена так, что все человечество разделяется на отдельные группы — назовите их народами, нациями, как угодно, и каждый человек может жить только среди своих, составлять часть какого-то более общего целого. Это важно, крайне важно, это каждый должен решить для себя, и имеет смысл платить за это даже очень высокую цену...

Давид Мааян (Черноглаз), 1939 г. рождения, агроном.

Приехал из Ленинграда в 1975 г. Живет в Негеве, мерказ[7] Цохар.

Шнеерсон Михаил, 1941 г. рождения, инженер.

Приехал из Киева в 1972 г. Живет в Раанане.

Валентина Гехтман, кибернетик, кандидат технических наук.

Приехала из Одессы в 1972 г. Живет в Тель-Авиве.

{Pic}

М. Шнеерсон с женой и сыном

ПУТЬ В ИЗРАИЛЬ ИЛИ ТРИ ИНТЕРВЬЮ НА ОДНУ ТЕМУ

Перед поворотом перебрось туловище. (из советов инструктора по слалому)

Посеешь поступок — пожнешь судьбу. (из поговорки)

Мы с восторгом слушаем рассказы о «звездных часах». Эти часы меняют личные судьбы и влияют иногда на судьбы человеческих обществ. Цепь «характер — поступок — судьба» волнует и возбуждает нас. Мы обнаруживаем сходство человеческих судеб — вне зависимости от эпохи и ситуации — в совершении или несовершении деяния, поступка. В одной эпохе, в похожей ситуации это сходство проявляется отчетливее.

СТАРТ

Они шли к старту неодинаково. Давид Черноглаз учился в сельскохозяйственном институте, чтобы потом уехать в Израиль и стать кибуцником в пограничном кибуце. Он был одним из руководителей координационного комитета сионистов России, а затем — обвиняемым по кишиневскому сионистскому процессу.

Миша Шнеерсон не был сознательным сионистом и, еще менее, активистом. Он отправился из Киева в Израиль от хорошо знакомой нам всем, ощутимой и давящей невозможности продолжать прежнюю, пусть и вполне благополучную внешне, жизнь, от желания почувствовать себя полноправным гражданином в своей, еврейской стране.

Те же причины побудили Валентину Гехтман, кибернетика, кандидата наук из Одессы, подать документы в ОВИР.

Каждый из них, как и каждый из нас, совершил свой подвиг: преодолел инерцию страха, восстал против тоталитарного режима, осилил сопротивление этого режима — и приехал.

ПОШЛИ!..

Сионизму Давид учился по Герцлю и Жаботинскому. Поэтому многое в сегодняшнем сионизме словесных демонстраций и сбора пожертвований ему не по душе. Он — за практический сионизм, главное содержание которого видит в поселенчестве.

— Поселенчество — это заселение Эрец[8] Исраэл. Это — возвращение народа к нормальному, производительному образу жизни. Наконец, это ответ на вызов современности. Тенденция мировой экономики такова, что продовольственная проблема с каждым годом будет обостряться. В этих условиях курс на развитие сельского хозяйства — самый выгодный, особенно для нашей страны, главным богатством которой являются климатические условия.

Миша Шнеерсон порывист, стремителен, энергичен:

— Главное для меня — сама работа. Чтобы интересно было работать. Чтобы — если у меня появляется идея, я мог бы ее осуществить, воплотить.

Он отправился в Израиль, убежденный, что инженер его квалификации в Израиле не пропадет.

За внешней стеснительностью и несловоохотливостью Валентины Гехтман скрытая воля и жадность к новому, острому, рискованному.

— Почему уехали?.. Как-то чувствовали, что нужно... Трудно объяснить. Вся обстановка советской жизни, эти собрания, ученые советы, надоевшие разговоры...

С этим они сошли с самолета в Лоде, преодолев первый поворот на пути к цели. Начинался следующий этап.

ПРЯМОЙ ОТРЕЗОК ТРАССЫ

Ступив на асфальт Лода и поселившись в центре абсорбции, мы облегченно вздохнули:

— Приехали, наконец...

И ошибались. Потому что наш путь только начинался. И многие не могут еще облегченно вздохнуть, пройдя разные курсы всяких переквалификаций и даже, получив «квиют»[9]: препятствия-то впереди!

— Я прибыл в Лод, — вспоминает Давид, — около пяти вечера, а в восемь был уже в кибуце. И провел там весь следующий год. Позади осталась радость встречи с семьей, со страной, угар первых впечатлений и первых разочарований. Я стал думать — не остаться ли мне в кибуце насовсем? И понял, это — не то, что мне нужно. Почему? Я бы сказал так: и я не молод, и кибуц был не молод. В нем жили люди, годами свыкавшиеся друг с другом, имевшие многолетний опыт совместных горестей и радостей, общие воспоминания. Войти в такой круг в мои годы трудно, а оставаться на положении «бедного родственника» — не по мне. Впрочем, это мое индивидуальное ощущение. Я встречал людей из последней российской алии, которые отлично прижились в старых кибуцах.

— Какой уж тут ульпан! — восклицает Миша Шнеерсон. — Я на второй месяц начал искать работу. Поехал на завод переработки пластмасс к Друянову — это известный промышленник. Он говорит: «У вас затруднений с работой не будет. Идите, доучивайтесь...» А через две недели прислал письмо: «Если хотите продолжить переговоры, приезжайте». Что за вопрос: если хотите? Вот так я и начал свою первую работу. По условиям она существенно отличалась от прежней: в Киеве работал на заводе, где было 1200 человек, а здесь — 50; в моем механическом цеху всего пять рабочих, я — инженер-шестой. Но работа была интересная. При небольшом штате завод выпускал продукцию самую разнообразную — от бытовых изделий до деталей к сложнейшим механизмам. Поэтому требования к технологии повышенные. Мне удалось сконструировать два полуавтомата. Работа увлекательная — конструкторскую задачу решаешь при большем выборе готовых деталей и узлов и притом отличного качества. Но все же через год я почувствовал: развернуться по-настоящему негде, особых инженерных перспектив нет. Хотя на моем материальном положении это не сказывалось. Даргу[10] мне все время повышали и собирались повысить еще. Но мне хотелось работать в полную силу.

Валентину Гехтман ждали те же разочарования и те же соблазны:

— Сначала было очень трудно. Чиновник в ульпане вообще не понял, какая у меня специальность. Посылал меня туда, где требовались экономисты и бухгалтеры. Чуть было не устроилась на Эл-Ал, но Сохнут не утвердил стипендию. Взяли меня в университет Бар-Илан, на кафедру экономики, старшим преподавателем. На стипендию Сохнута, как всех, на два года. Там я увидела, что наукой никто не занимается. Спрашиваю тему, а мне говорят: «Учи иврит, будешь читать лекции...» Днем я учила иврит, а ночью ревела в подушку... Я не согласна была менять специальность. Нет, ни за что!.. Ну, и стала искать дальше...

КРУТОЙ ПОВОРОТ

— Я стал осматриваться. Начал искать российские поселенческие группы. И опять увидел, что ничего подходящего для меня нет. Это меня поразило, — ведь массовая российская алия существует уже добрых пять лет!.. Мы — люди советские, закомплексованные. Опыта совместной жизни у нас всего только, что из коммунальных квартир; весь опыт коллективной работы — из советских учреждений.(Давид Черноглаз)

— Меня пригласили на «Кока-Колу». Тоже начальником механического цеха. Но суть обязанностей была другой. Мне сказали: присмотрись к технологии, найди, что можно улучшить, даем тебе полный карт-бланш... В общем, это было то, что я искал. Я даже думать не стал. И до сих пор не жалею. Здесь мне нравится, здесь можно работать. Ну, вот, к примеру, мы сделали такую вещь, — у нас был большой процент брака по бутылкам. Бутылки на конвейере то и дело лопались, а это значит, что нужно каждый раз останавливать конвейер, убирать осколки, промыть место, это большая канитель, требуется уйма времени. Поставляла бутылки «Фениция», фирма эта в Израиле монополист, и в снижении брака, она, понятно, была не очень заинтересована. Выхода нет, нам пришлось взяться за это дело самим. Пробовали так и сяк, искали. В конце концов нашли. Система получилась такая удачная, что я сам не верил! Приезжали американцы, посмотрели, говорят: «Она у вас не будет работать». Я включил конвейер, линия пошла. Они увидели: автомат сам все проверяет, подчищает в считанные секунды — у них челюсть отвисла... Потом мы передали эту систему на ту же «Феницию» безвозмездно. Нам выгодно, чтобы у них было меньше брака, а им, конечно, тоже нет смысла отказываться от готовой технологии... С пробками была такая же история. Разработали систему контроля для поставщика. Удалось сделать еще кое-что. Сейчас завершается оформление двух патентов, а наши усовершенствования внедряются на американских и всех других филиалах «Кока-Колы». В общем-то, все это, конечно, моя инициатива. Это не входило в мои прямые обязанности. Думаю, на что-то подобное они и рассчитывали, когда меня приглашали. А я, собственно, только за этим к ним и шел. (Миша Шнеерсон)

— Я узнала, что в министерстве связи, в отделе главного ученого нужны люди. Пошла. Документов — дипломов, списка работ — брать не стала. Решила: захотят, и так возьмут; если чего-нибудь стою — сами разберутся. Меня взяли. И заставили чертить графики. Обидно было — работа для девочки из техникума. Еще и поставили за спиной человека — чтобы следил, понимаю ли я что черчу, куда точки ставлю. Пришлось вспомнить, с чего начинала в Одессе... А что поделаешь?.. Ну, а сейчас руковожу сектором, меня признали ведущим специалистом отдела, исследовательскую тему мне предложил шеф, она связана с изучением характеристик телефонной сети. Я ввела в тему принципиальное дополнение, предложила учесть так называемый «человеческий фактор». Пока человек не снимет трубку, телефон ведь не работает. Человек — главное неизвестное в работе сети. Нагрузка, ее распределение по номерам, по группам, по часам — все это зависит от того, сколько раз человек звонит, куда, сколько разговаривает. Раньше этот фактор принимался за случайный, то есть, в сущности, игнорировался. Считалось, что он слишком сложен, чтобы его учесть. Только в последнее время некоторые группы на Западе начали этим заниматься, а в Израиле мы — первые ласточки... В пределе мы должны получить научную теорию, связывающую характеристики сети со свойствами абонента. Тогда станции можно будет строить не наугад, не по интуиции, а по научно разработанным рекомендациям... (Валя Гехтман)

ЗА ДЕЛО НУЖНО БРАТЬСЯ САМОМУ!

— Через полгода я уже ясно представлял себе положение и понял, что за дело нужно браться самому. Тогда я стал искать единомышленников — сначала среди старых друзей по сионистскому движению в России. Но тут я, к сожалению, попутчиков не нашел. Зато постепенно отыскивались другие. К концу года нас было достаточно, чтобы начать... Мы — Лазаревич, Брезнер, Слоним и я — выдвинули идею создания сельскохозяйственного мошава. Сегодня в группе более тридцати семей и пятнадцать кандидатов. Отбор был очень тщательный. Добились, чтобы нас признали «ядром» («гарин») будущего поселения. Выбрали и утвердили место поселения — в Питахат-Рафиах. Этот район удобен для разведения ранних овощей. Он имеет важное стратегическое значение для страны и соответствует нашему принципу «заселение Эрец Исраэл». Нам выделен бюджет, на отведенном месте начались подготовительные работы. Через год-два мы сможем выйти на поселение. Впереди — отборочная комиссия Сохнута и год стажировки в уже существующем мошаве — пробный камень, о который сразу же споткнутся те, кто объективно непригоден или обманывался на свой счет. Людей приводят к нам разные мотивы. В этом комплексе мотивов есть и романтические порывы — желание попробовать себя в настоящем деле, ощутить себя этаким израильским ковбоем в израильских прериях; и сионистские побуждениям иногда усталость от городской жизни (большинство будущих поселенцев — с высшим образованием, они неплохо устроены, и все-таки готовы бросить все — и службу, и город). Есть, конечно, и желание обеспечить себе и детям надежный жизненный уровень — наслушались басен о мошавниках-миллионерах. А ведь чтобы заработать, придется здорово повкалывать и на горбу повозить, встать же на ноги мы сможем не раньше, чем лет через пять-десять.

— Здесь совершенно нет внедрения, передачи опыта. В России это очень принято, — там сидит какой-нибудь токарь Семенов и полгода как-то по-новому затачивает резец, а потом публикует книжку «Опыт токаря Семенова», ее могут все получить и внедрять новый способ заточки резца. Здесь этого нет. Есть масса приспособлений, о которых мы в России могли только мечтать, — но нет новаторства, как такового. Приходишь и говоришь: можно сделать то-то и то-то, а кое-что уже готово, придумано, разработано, полезно внедрить, — на тебя смотрят широкими детскими глазами!.. В Израиле нет межотраслевой информации, нет системы внедрения нового. Повинна в этом незаинтересованность работников. У нас на «Кока-Коле» все очень просто, по-американски: работаешь — получаешь, не работаешь — шалом! А на государственных предприятиях система твердой зарплаты: человек уверен, что за свои восемь часов он получит свой «тлуш»[11]. Весь выбор — пить кофе между работой или работать между питьем кофе. Слабых такая система засасывает.

— Все-таки я не совсем довольна. У меня такое ощущение, будто я на полном ходу спрыгнула с поезда. В Израиле нет настоящей экономической кибернетики, больших задач на оптимизацию. Сплошь и рядом — узкие исследования, мелкие, частные задачи. Наука, так сказать, неиндустриальна. Потому что неиндустриальна сама индустрия, вся эта масса мелких заводиков. Вторая, более важная причина в том, что страна живет на подачки, а не за счет собственных ресурсов. Невозможно в таких условиях рассчитывать на развитие промышленности, нельзя планировать это развитие. Какое уж тут планирование, если — завтра денег не дадут и завод придется закрывать. То же самое в науке: есть деньги — есть прекрасная наука, кончились деньги — кончилась наука...

БЕЙ НОВУЮ ЛЫЖНЮ!..

— Быть пророком грядущего дело, конечно, увлекательное, но это не по мне. Я реалист. Говорят, что путь сельскохозяйственных поселений российской алие заказан. Спрашивают: а выдержат ли российские олим непривычное напряжение физического труда, жизнь в маленьком коллективе, вдали от городской культуры?.. Ну, а кто были первые поселенцы пятьдесят-семьдесят лет назад? Те же студенты, интеллигенты, люди городской культуры. А какие дела они сделали! Сегодня положение более благоприятное: сельское хозяйство, особенно парниковое, насыщено техникой, огромное поле деятельности для инженера. Я бы даже сказал, что интеллигенты там предпочтительнее — всякое новое дело они осваивают быстрее, результативнее. Отрыв от культуры? Но сегодня в мошавах и кибуцах интеллектуальный, профессиональный, культурный уровень выше, чем в городах... Нынешнее положение с абсорбцией сохранится, мне кажется, еще долго, и российским олим придется так или иначе менять квалификацию, искать новые профессии. Мы предлагаем один из таких путей. Проблема абсорбции должна решаться множеством методов, и поселенчество — один из главных. Сегодня создание поселения — это сложное государственное мероприятие: вкладываются миллионы лир, строятся дороги, энерготрассы, водоводы, дома, теплицы; поселенцы включаются в дело только на последнем этапе. Когда создается не одно, а много поселений — это уже политика, определяющая направление развития страны. Но именно здесь начинается обидная ерунда. Построили Ямит, и не обеспечили жителям рабочих мест — два министра не могли договориться, а дело стояло. Пытались национализировать земли в Галилее — тоже сорвалось. Существуют планы заселения Галилеи, создания сотни поселений в Негеве и Синае, — но эти планы, необеспеченные финансированием, созданием промышленности, политическими мерами, — были бумажными планами. Во всем этом я видел импотентность бывшего правительства, отсутствие разработанной стратегии и тактики. Я не берусь указывать, какая нужна политика, — но в том, что она нужна, я уверен. И вопросы поселенчества нужно решать стратегически. В этом — одна из главных задач сионизма сегодня, с этим связано будущее нашей алии, будущее страны в целом...

— Я сейчас собрал небольшую группу молодых ребят, инженеров. Мы хотим создать свою фирму, которая будет заниматься систематическим внедрением новой технологии и оборудования в промышленность. На первых порах придется самим быть и за инженеров, и за рабочих, и за наладчиков... Мы хотим создать что-то вроде конструкторского бюро с опытным производством. В Израиле я пока таких не встречал. Чисто конструкторские, проектные бюро есть, а с опытным производством — нет. Поскольку мы первые, мы идем на риск. Нужно заинтересовать заказчиков, оправдать их вложения. «Кока-Колу» мы уже заинтересовали, подписали с ней контракт на установку оборудования и контроль. Это позволит продержаться на первых порах. Но, чтобы развернуться, нужны другие заказы. Несколько идей у нас уже есть, посмотрим...

— Я сейчас еще одним делом занимаюсь. Это связано с проблемой абсорбции. Мне кажется, что этот процесс вполне можно оптимизировать. Ведь это обычный процесс с обратной связью, отличие только в «человеческом факторе»... Зная параметры семьи, ее индивидуальные особенности, мы могли бы предсказать вероятность ее успешной абсорбции в Израиле. Даже больше — мы могли бы указать, какие конкретные «управляющие воздействия» нужно к ней «приложить»: как распределить выдачу льгот и пособий, как выбрать место и вид работы и так далее. Теория позволяет, зная параметры семьи и имея опыт прежней, зачастую неудачной абсорбции других семей, оптимизировать весь процесс, довести его до машинной программы. Представьте только, в Луде семья заполняет нашу особую анкету, чиновник вводит ее в машину, а машина через секунду выдает ему подробные указания — весь план будущей абсорбции именно данной семьи, с учетом всех ее особенностей... Это не утопия. Я подготовила доклад для комиссии экспертов. Надеюсь, это станет основой для создания коллектива социологов, психологов, кибернетиков. Может быть, нам удастся расчистить авгиевы конюшни абсорбции...

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО КОММЕНТАТОРА

Одна судьба — всего лишь одна индивидуальная судьба. Сходство трех судеб — уже закономерность. Характер и темперамент определяет только способ достижения цели, но не саму цель. Цель указывают некие надличные соображения. Например, те же, которые привели нас в Израиль. Эта цель, национальная по месту и форме, по сути своей — цель социальная. Мечта об Израиле была не только мечтой о национальном очаге, но и в большой мере мечтой о социальном и нравственном эксперименте над самим собой.

Убежденный сионист приезжает в Израиль с твердой решимостью стать поселенцем и обнаруживает, что в нынешней ситуации это невозможно.

Остаться у Друянова, а потом, в крайнем случае, на «Кока-Коле» означало для Миши Шнеерсона тихо-спокойно скользить по проторенному пути.

Социальная ассимиляция ожидала Валентину Гехтман.

Конфронтация, неконформистский по отношению к «монастырскому уставу» поступок предполагают эксперимент — над собой и «монастырским уставом». Не так ли мы поступали, подавая заявления в ОВИР, выдерживая хулиганские скандалы на профсоюзных и прочих собраниях?

Черноглаз, Шнеерсон и Гехтман для Израиля — нужные люди. Для них в Израиле не нашлось подходящего места. Это место они создали сами. И — оказались нужными людьми на нужном месте. Эксперимент привел к оптимальному результату.

Может быть, в этом и состоит та загадочная миссия российской алии — быть недовольными, неудовлетворенными, чего-то все ищущими, пытающимися переделать, быть бестолковыми, не понимать «простых вещей», быть тягостной обузой, раздражающей проблемой, ради которой придется — ничего не поделаешь, видно, все-таки надо! — что-то изменить?..

Цитверблит Авраам, 1950 г. рождения, инженер.

Приехал из Киева в 1973 г. Живет в Тель-Авиве.

Мой путь в Израиль начался, я думаю, задолго до моего рождения. Он начался в молитвах деда, трижды в день повторявшего «Слушай, Израиль!». И не знал дед, что его мечте «В будущем году в Иерусалиме» суждено воплотиться в судьбе внука. Дед умер и был похоронен на старом еврейском кладбище.

В 1950 г. в Киеве родился я.

И с этого года начинается мой собственный путь в Израиль, сначала неосознанный, затем сознательно избранный.

Всегда, насколько хватает моей памяти, я знал, что я — еврей, толком даже не понимая, что это такое. В доме с детства я слышал два языка — русский и идиш. С нами жила бабушка, которая по-русски вообще не говорила. Она обращалась ко мне на идиш, а я отвечал ей по-русски. Так лет с четырех я научился понимать идиш. Пока жива была бабушка в доме отмечались еврейские праздники. С детства я запомнил хануку, так как детям давали деньги, и пасху из-за беготни за мацой. Когда я стал старше, мне постоянно внушали, что я должен учиться лучше других, чтобы в среде чужого народа и враждебной власти завоевать свое место под солнцем. И я всегда был готов за это место бороться.

Когда пришло время поступать в институт, я понял, что в Киеве у меня шансов мало и уехал в Москву. Там я начал учиться в Институте инженеров связи, жил в общежитии, где евреев почти не было.

Это было в 1967 году сразу после Шестидневной войны. Я тогда постоянно думал об Израиле, искал любую информацию, учился понимать между газетных строк, что же там происходит. А обсуждать все это было не с кем. Друзей-евреев в Москве у меня еще не было, и я упорно их искал. В таком же положении были и другие ребята-евреи, поэтому мы быстро нашли друг друга, и начались бесконечные разговоры об Израиле, переходившие в серьезные обсуждения и горячие споры. Собирались мы совершенно стихийно, сначала несколько человек, потом это стало своеобразным клубом. К нам пришли ребята из других институтов. Нам тогда было по 18-20 лет и наши вечера мало чем отличались от вечеров любой другой студенческой компании. Мы так же развлекались, пели, пили, танцевали. Отличало нас только то, что у нас собирались одни евреи. Теперь я понимаю, что это было инстинктивное желание побыть в своей среде. Многие из нас думали об Израиле, но конкретных планов уехать не было ни у кого. Мы были студентами, жили своими студенческими делами и заботами. А так как многие из нас жили в общежитиях, то такие сборы были своеобразной отдушиной. Однако продолжалось это недолго. Было доложено «куда следует» и «кто следует» отреагировал. Один из моих друзей с трудом унес ноги из Москвы, другого выгнали из института. До сих пор непонятно, как мы так легко отделались. Дело было замято и «сионистский кружок», как нас громко называли в парткоме, был навсегда закрыт. Так я потерял всех своих еврейских друзей. И чем дольше жил в общежитии, тем больше понимал, что Россия для меня страна чуждая и чужая.

Уже в 1970 г. я решил, что рано или поздно уеду в Израиль. Я снова стал искать еврейскую среду, начал ходить в Московскую синагогу и попросил вызов в Израиль. Вызов пришел, и я думал, что вот-вот смогу уехать. Но тут вмешались различные обстоятельства, и мой отъезд все откладывался и откладывался. Вначале я настаивал на том, чтобы отец отпустил меня одного. Он же, человек очень осторожный, прошедший большую войну и большую жизнь, не соглашался, чтобы я оставил институт перед окончанием. А через неделю после защиты диплома у мамы случился инфаркт. Оставить ее в таком состоянии было просто невозможно. Так вызов и пролежал в ящике два года. Для меня эти годы были смутными и неопределенными. Я часто ходил на проводы, где собирались толпы евреев. Никогда не забуду эти вечера с песнями, с разговорами, с уединением в уголках, с чтением писем из Израиля. Но я чувствовал себя там довольно неуютно, поскольку мои шансы на выезд были в то время незначительны. В начале 1973 года у матери случился второй инфаркт. Состояние ее долгие месяцы не улучшалось. Она была в больнице. О выезде нельзя было даже думать. И тут я получил повестку в армию. В военкомате у меня потребовали характеристику с работы для оформления секретности. Это означало прослужить несколько лет в секретных частях. Отца очень беспокоила такая перспектива. Мы тогда уже все думали о выезде в Израиль и моя служба в армии могла стать камнем преткновения для всей семьи. Решение было принято моментально, и вместо характеристики для оформления секретности я попросил на работе характеристику для выезда в Израиль. Так, в августе 1973 г. я подал документы в ОВИР. С работы меня не уволили, но послали в колхоз «на картошку». В Судный день я приехал в Киев и, как у меня было заведено несколько лет, постился и пошел в синагогу. Во второй половине дня появились тревожные слухи, а часа в четыре мы уже знали, что в Израиле началась война. Все разъехались по домам слушать сообщения по радио. Но никто толком не знал как развиваются события. Я вернулся в колхоз и совсем был отрезан от новостей. Мы работали под Киевом, рядом с аэродромом, с которого каждые полчаса поднимались тяжелые самолеты и направлялись в сторону Ближнего Востока. Я знал, что они не способствуют победе Израиля, и я чувствовал себя дезертиром оттого, что вынужден был перебирать картошку и ничего не мог поделать с этими громадинами, начиненными смертью. Через месяц меня вызвали в ОВИР и дали разрешение на выезд. Так в ноябре 1973 года я прилетел в Израиль.

Чего я ждал от Израиля? Прежде всего личного освобождения. Я хотел найти условия, в которых смогу проявить себя без всяких уродств и искажений, понять чего я стою. Я был 23-летним молодым инженером. В России я практически не успел поработать и не знал, чего стоят мои знания. Я всегда ощущал себя частью машины, которая за меня все заранее определила и решила. Я сам хотел решать за себя. Я тогда не думал, что процесс, в котором я участвую, это освобождение народа, национальное движение в самом чистом проявлении. Я просто чувствовал личную потребность быть свободным, работать, учиться и жить без оглядки на то, что я — еврей со всеми вытекающими отсюда последствиями в любой другой стране кроме Израиля.

Но, честно говоря, в момент, когда самолет опустился в Лоде, я обо всем этом не думал. Я еще не успел оправиться от расставания с родными, прощания с больной матерью. Состояние сложное и сумбурное. Выхожу из самолета — землю не целую, на израильтян в Лоде не бросаюсь. Направляют меня в кибуц на юг страны, недалеко от Газы. Что такое кибуц я толком не знал, а так как мне было все равно где учить иврит, я согласился. Ехать было приятно, ласково светило ноябрьское солнышко, но далеко неласково меня приняли в кибуце. Нас встретила руководитель ульпана и тут же предупредила, что уровень занятий в ульпане довольно низкий, так как нет никого с высшим образованием; что вряд ли меня это устроит и что, если я хочу, я могу остаться, но она настоятельно рекомендует просить другое место.

Почувствовав такой холодный прием, я решил уехать обратно. К тому же я увидел издалека, как молодые ребята работают на поле. Особого рвения к сельскому хозяйству я не почувствовал и без особого разочарования вернулся в Лод. Оттуда меня послали переночевать в гостиницу в Тель-Авиве. В гостинице я оставил вещи и впервые самостоятельно прошелся по улицам города. Место, надо сказать, было достаточно грязное — старый центр, но улицы были полны евреев. Все понимали английский, я понимал идиш. Я начал осматриваться и говорить с людьми. Пытался даже найти какой-то адрес, но 10 человек указали 10 различных направлений. И я побоялся куда-либо отъехать от гостиницы, так как сомневался, что смогу найти ее во второй раз. А назавтра в Лоде я получил направление в Кирьят-Шмона — пограничный городок на севере в долине Хула. Меня усадили в большой белый мерседес и отправили на север. Так в первые два дня я проехал почти всю страну от Газы до Ливанской границы. По дороге в кибуц я пересек Негев — собственно пустыню, очень озелененную, но пустыню, что соответствовало моим представлениям об Израиле. А по дороге на север — зеленые горы, цитрусовые плантации, хвойные леса. Мы проехали древний красивый Цфат и приехали в Кирьят-Шмона. Здесь я начал делать свои первые шаги в иврите.

Вначале я был хорошим учеником, так как в России отец научил меня нескольким сотням слов. Но учеба мне быстро надоела и через два месяца я уже практически заниматься перестал. Я открыл для себя интересные места в долине Хулы, уходил в горы, ловил рыбу в Иордане и знакомился с израильтянками. На это моих знаний иврита хватало. Даже к поискам работы я не отнесся с должной серьезностью. Первое предложение пришло ко мне само в лице старого кибуцника. Он предложил мне работать на заводе при кибуце. Завод оказался скорее мастерской и, хотя техника там была довольно сложная, инженер, как мне показалось, там не был нужен. Был я и в других местах. Но остановил свой выбор на голубой мечте детства — решил стать моряком. Я был еще молод и готов был изменить свою судьбу в любом направлении. Я переехал в Хайфу, получил комнату для холостяка и начал серьезно готовиться: сдавать экзамены, тесты, проверять здоровье — все, что требовалось для поступления в морской флот. Меня обещали сделать офицером-электриком на корабле и практически оформление было закончено в течение месяца. И тут началась история, оставшаяся для меня загадкой до сегодняшнего дня. То ли дело было в обычной израильской волоките, то ли в соображениях безопасности, но после месяца интенсивной подготовки и проверок я стал получать странные ответы. Приходите завтра, говорили мне, приходите через неделю, через две недели. То не было подходящего корабля для меня, то не было начальника. Почему-то для меня все время не находилось места. Так продолжалось четыре месяца. Все это время я жил тем, что подрабатывал сторожем по ночам и ждал, когда меня возьмут на корабль. Пока я наконец не понял, что принимать во флот меня не собираются. Я очень разозлился и даже обиделся. Решив, что надо раз и навсегда покончить с этой морской фантазией, я разошелся с ними совсем неполюбовно. До призыва в армию оставалось 3-4 месяца и нужно было срочно искать работу. Я пошел на биржу труда и принял первое же предложение пойти рабочим-оператором на химический завод. Это не имело никакого отношения ни к моей специальности, ни к моему образованию, ни к моим желаниям. Но мне надоело слоняться без дела и без денег. Потом я уже не жалел, что пошел на завод. Во-первых, ежедневное общение с израильтянами значительно улучшило мой иврит; во-вторых, у меня появились деньги и, по моим представлениям, немалые. Я жил довольно широко и мог истратить только четверть зарплаты. Остальное очень пригодилось мне во время службы в армии. На заводе я проработал 4 месяца и подошло время идти в армию. Еще в России я знал, что Израиль — страна воюющая, где на службу в армию призываются все мужчины и многие девушки. Я был готов к этому. Нельзя сказать, что я шел в армию с большим желанием. С армейской жизнью я уже был знаком и знал, что быть солдатом — это очень тяжелая обязанность. Но, конечно, и сопротивления с моей стороны не было. Если понимаешь, что по другому невозможно жить, то, конечно, идешь и стараешься быть не хуже других.

Армия для меня началась с курса молодого бойца, куда собрали новых репатриантов со всего мира. Только в моей части были ребята из 10 стран. Вместе со мной в палатке жили 5 англоязычных парней и 5 ребят из России. Мы все были с высшим образованием и, соответственно, в возрасте 24-29 лет. Офицерами нашими были 20-летние ребята и называли они одного из нас почтительно «профессор», он действительно был профессором; другого — господин инженер; третьего — учитель. Однако отношения у нас сразу сложились деловые и дружеские. Они не подчеркивали своего превосходства в армии, мы не демонстрировали своей образованности. Все были заняты одним серьезным делом — делом подготовки солдат, способных пользоваться современным оружием. Конечно, было тяжело. Армия — это не прогулка, а ежедневная, круглосуточная, даже во сне, работа. Я научился спать по три часа в сутки. Вначале не верилось, что я смогу неделями по 20 часов ежедневно работать, бегать, ездить, стрелять. А офицеры показали мне, что я способен на это. И я даже почувствовал себя почти героем.

После общей подготовки меня направили на Голанские высоты в боевые части. Служить в боевых частях считается почетным в Израиле. Привилегия, конечно, своеобразная, потому что в случае войны тебе идти в бой. Но несмотря на это, а, может быть, именно поэтому, в боевых частях собираются лучшие ребята, цвет израильской молодежи. С этим настоящим молодым Израилем я столкнулся впервые. Я попал в общество 19-летних ребят, призванных в армию сразу после школы. Многие из них пошли служить в боевые части добровольно. И это отражалось на всей их службе. Они много занимались, старались понимать чего от них ждут и учились быть самостоятельными думающими солдатами. Нельзя считать, что ребята отличались особым физическим развитием. Работа с современным оружием не требует особой физической силы. Поэтому отбор в боевые части проходит не только и не столько по физическим, сколько по моральным и интеллектуальным данным.

Я впервые попал в среду, где об алие знали из газетных дискуссий и телевизионных передач. С живым репатриантом никто никогда не встречался. С первых дней службы у нас стали проходить импровизированные вечера вопросов и ответов. Нас, приехавших из разных стран, буквально засыпали вопросами. Мы рассказывали об антисемитизме, с которым израильтяне никогда не сталкивались, о жизни евреев в галуте, о своем пути в Израиль. Нас слушали с большим интересом и пониманием.

Что еще меня поразило в армии — это дружеские, доверительные отношения между офицерами и солдатами. Ведь кто такие израильские офицеры? Это хорошие солдаты. И такими они себя чувствуют. Они постоянно находятся с солдатами, всегда идут первыми и в бой и на ученье. Всегда умеют делать то, что делают солдаты, но только лучше и быстрей. Отсюда и уважение к офицерам, не почтение, не страх, а именно уважение. И атмосфера в армии — атмосфера дружбы, человечности и взаимного доверия. Существует легенда об агрессивном израильском солдате-супермене. Я не хочу уменьшать славу наших солдат, но я жил в их среде и видел, что это хорошие и спокойные еврейские мальчики, абсолютно не агрессивные. Конечно, среди них возникали споры и разногласия и даже серьезные ссоры. Но я никогда не видел, чтобы солдаты дрались между собой. Я никогда не слышал ни от одного солдата, чтобы он думал о захвате чужих территорий и порабощении других народов. Каждый солдат знает, что он делает нужное для народа дело. Каждый знает, что он защищает. Это дает ему ощущение силы и уверенности в себе и своем товарище. С ними я стал одним из них, я стал израильтянином. И если я пошел в армию, потому что меня призвали, то уходил из нее с полным сознанием выполненного долга и чувствовал себя настоящим полноценным гражданином страны.

Служба в армии подходила к концу и снова возникала проблема поисков работы. Я просматривал газетные объявления, выписывая предложения для инженеров связи. Еще в ульпане я был в одной фирме, где требовался специалист точно моей профессии. Представитель фирмы, с которым я встретился, оказался ее хозяином и ее единственным работником. Работать к нему я не пошел, так как проект, о котором шла речь, показался мне слишком значительным и большим и потому нереальным. И хозяин этот, работавший один в маленькой комнатке, заваленной бумагами, казался прожектером, если не сказать безумцем. Я ему тогда не поверил. В армии, во время очередного отпуска я случайно проходил мимо здания, где была расположена эта «фирма». Я решил зайти и посмотреть, что делает тот странный человек. Ничего реального от разговора с ним я не ждал, так, простое любопытство. Но когда из разговора выяснилось, что произошло с проектом за последний год, я был ошеломлен. То, что казалось невероятным, нереальным, приобрело совершенно определенные формы и перспективы. И когда мне снова предложили работать там, я моментально согласился и сразу же после армии включился в работу. Проект, над которым мой хозяин работал несколько лет совершенно один, был проектом по созданию в Тель-Авиве центра по обработке письменной корреспонденции и посылок, центром на уровне лучших европейских образцов с самым современным оборудованием. Такой центр не только способен удовлетворить все нужды страны, но при благоприятной политической обстановке мог бы обслужить весь Ближний Восток. Мы объявили всемирный конкурс на поставку оборудования и получили 44 предложения из 20 стран мира. Нужно было выбрать наиболее оптимальный вариант. Мы работали, не считая ни времени, ни сил. Теперь проект находится уже в заключительной стадии. Группа наша увеличилась, нас уже 7 человек. За два года учебы и работы в фирме я решал совершенно новые для меня проблемы. Я почувствовал себя профессионально полноценным человеком с широкими возможностями для роста и продвижения.

Так прошли мои первые три года в Израиле. Теперь я не один, приехали мои родители, и мы вместе обживаем нашу временную квартиру. У меня появились новые друзья и среди приехавших из России и среди израильтян. Определились мои политические симпатии.

Появился интерес к проблемам экономики, внешней политики. Вместе с другими израильтянами я ругаю недостатки нашей системы. Но при этом я стараюсь не забывать об одной случайной встрече и случайном разговоре. Это произошло сразу после моего приезда в страну. Как-то в автобусе ко мне подошел пожилой человек. Он извинился и сказал, что уехал из России 50 лет назад и с тех пор не слышал русской речи. Мы поговорили и, уже прощаясь, он спросил меня, каким я вижу Израиль. Я ответил, что в стране я всего несколько месяцев, знаю и понимаю немного, но вижу, что страна красивая и развитая. И тогда он сказал мне слова, которые я очень хорошо запомнил. Он сказал: «Мы старались. Мы 50 лет строили страну. Вы еще увидите, прожив несколько лет, что есть очень много недостатков. Возможно, увидите и хорошие стороны, если способны увидеть. Но всегда знайте, что мы старались. Мы хотели только лучшего для страны и для тех, кто придет после нас».

Такой он — наш Израиль. Его надо почувствовать и понять, нужно ходить по этой земле, смотреть на все своими глазами. И поэтому мне искренне жаль тех евреев, которые проезжают мимо Израиля. Я уверен, что многие из них, приехав сюда, поняли бы, что значит ходить по своей земле, служить в своей армии, защищать свой народ, строить свой дом. И поняв это, они бы никогда отсюда не уехали. Когда меня спрашивают: «Стоит ли приезжать в Израиль?», я всегда говорю: «Обязательно стоит». Когда же меня спрашивают: «Куда лучше ехать — в Израиль или в Америку?», то на такой вопрос мне нечего ответить. Для меня Америка далекая чужая страна. Для меня на всем земном шаре, во всем свободном мире есть только одна моя страна — Израиль.

{Pic}

Марк и Яна Левины Саша Левин

Левин Марк, 1932 г. рождения, инженер.

Жена Яна, учительница, кандидат филологических наук.

Сын Саша, солдат Армии обороны Израиля.

Дочь Инна, школьница.

Приехали из Москвы в 1974 г. Живут в Хайфе.

СЕМЬЯ ЛЕВИНЫХ

«Все счастливые семьи похожи друг на друга. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Этот толстовский афоризм представляется абсолютной истиной не только с психологической точки зрения, но, пожалуй, и как знак, указатель и определитель того, насколько данная жизненная ситуация «пригодна» для литературы.

Литература, ясное дело, чуждается всего, что «похоже» и тянется ко всему, что «по-своему».

Но в Израиле именно несчастливые семьи и люди (я имею в виду сейчас только репатриантов из России) похожи друг на друга, а самые интересные, человечески и художественно привлекательные — это как раз счастливые.

Пиши я рассказ или повесть под названием «Семья Левиных», в качестве «идейной» и сюжетной завязки я, пожалуй, выбрала бы то обстоятельство, что по советским понятиям и критериям семья эта в России была вполне (и даже более чем) благополучной.

Судите сами: Марк Левин (1932 год рождения) окончил Тбилисский институт инженеров железнодорожного транспорта, а потом, до самого отъезда в Израиль (январь 1974) жил и работал в Москве, в Мосжилниипроекте, главным инженером проекта.

Ставка — 300 рублей. На работе чувствовал себя прекрасно (Марк контактен и обаятелен), с сослуживцами общался охотно, они отвечали ему тем же, атмосфера была самая благожелательная, чуть не родственная, проблемы у всех общие: где и что достать, развлечения тоже: телевизор, футбол, острые анекдоты.

Первое, на что обращаешь внимание в этом графически четком очерке биографии «простого советского еврея» — ее престижность, столь привлекательная для советского еврейства: образование — высшее, место жительства — столица, должность — начальственная.

Были, правда, и тени в этой образцово-показательной судьбе, тени, не учтенные «анкетными данными»: Марк всегда чувствовал себя евреем.

В советской России это редко означает приверженность к национальным традициям и культуре, значительно чаще — постоянное присутствие антисемитизма как неустранимого «аккомпанемента» жизни, ее «музыкального сопровождения», темного фона.

Чувствовать себя евреем — в тогдашнем понимании Марка Левина — значило жить в состоянии «боевой готовности»: в детстве — давать сдачу за слово «жид», даже и не лично к нему обращенное, в институте — ходить в лучших студентах, на службе — в «передовиках производства», отлично сознавая, что возможности профессионального роста и служебной карьеры ограничены «пятым пунктом».

Однозначный вывод из такой биографии и такого самочувствия вовсе не обязателен: детские воспоминания, обидные и горькие, как вкус крови на разбитых губах, можно затолкать куда-нибудь подальше и постараться никогда туда не заглядывать.

Можно (даже нужно!) сосредоточиться не на служебных ограничениях, а на бесспорных достижениях: оно и для здоровья полезней и как будто достойней...

Марк Левин, однако, достоинство понимал иначе: не как «постоянную скачку с препятствиями», в которой, дескать, и характер закаляется, и лучшие еврейские качества вырабатываются: лидерство, работоспособность, изворотливость, живучесть...

Уже подташнивало от этого всего, а главное — подташнивало от необходимости ежедневно и ежечасно кому-то безликому, огромному, грозному и враждебному доказывать, что и евреи — люди такие же, как все, есть среди них хорошие и плохие, умные и глупые и т.д. и т.п... Короче — использовать весь этот набор необходимых пошлостей, который составляет тощий духовный багаж «ассимилированного» русского еврея.

Для Марка Левина Израиль был (и остался) прежде всего символом внутреннего освобождения, утвержденного человеческого достоинства, прорыва из жизни, где все лучшее в тебе подпольно и незаконно — в жизнь, где твоя сущность, твое происхождение, твое имя нормальны и естественны.

Даже и сейчас, после трех лет жизни в Израиле, напряженных, трудных и радостных, столь несхожих по своим проблемам с проблемами жизни в России, — самой главной, самой тяжкой и мучительной проблемой еврейства (и не только русского), Марк Левин считает отсутствие национального достоинства, национальной гордости и самосознания.

Израиль ответил Марку полной «взаимностью»: искал работу в течение лишь трех месяцев (без знания языка!), нашел ее в крупнейшей израильской строительной фирме «Солель-Боне». Основная работа — проектирование, выполняет и частные заказы по жилому проектированию.

Экзамена ему не устраивали: просто вышел человек и на хорошем русском языке познакомил с задачей, которую тогда решала фирма, спросил совета. Совет был дан, а в обмен получены анкеты для заполнения и поступления на работу.

Человек, разговаривавший с Марком, как оказалось впоследствии, — инженер высочайшей квалификации. Его первая беседа с Марком — не отработанный прием или уловка, но искренний интерес уверенного в себе специалиста к чужому мнению и знанию.

Через несколько дней после первой встречи и беседы с Марком, у этого человека случился инфаркт, и он, из больницы, не оправившись еще, не выздоровев, следил за ходом оформления Марка на работу.

В памяти Марка Левина те далекие первые дни не остались единственным хорошим воспоминанием о сердечной теплоте и дружелюбии израильтян: когда, много позже, тяжело заболел сын Левина — Александр, сослуживцы обзванивали знакомых, находили лучших врачей, словом — помогли поставить сына на ноги.

Не обойденный человеческим вниманием и в России, Марк Левин, как-то иначе, с большей глубиной, большей чуткостью воспринимает его здесь.

Может быть, оттого, что на работе (она, как и в России, поглощает большую часть его времени и интересов) его окружают, в основном люди абсолютно отличные от него по языку, судьбам, культурным и духовным традициям.

Видно и впрямь есть что-то магическое в слове «евреи», видно, недаром на протяжении тысячелетий евреи ощущали свою общность, как родственность, семейность, кровную близость. Не всегда, конечно, любишь своих родных, близких и родственников, но уж если любишь, то особо непроходящей, нерасторжимой любовью.

Чувство родственности, близость всему и всем — основное душевное состояние Марка Левина в Израиле. Он склонен считать, что его профессиональное, семейное, общественное благополучие — следствие такого самочувствия, а не его причина.

Профессиональный уровень Марка Левина оценен едва ли не по самому высокому разряду: восемь с плюсом (самый высокий — девять), широкие возможности профессиональных контактов в стране и за ее пределами (на этот раз, к сожалению и счастью одновременно, заграничным командировкам Марка мешает не проблема секретности и «пятой графы», а досадное незнание языков. Но все же легче изучить иностранный язык, чем вдруг «на время» перестать быть евреем).

Организация труда в Израиле, — глазами Марка, — если взять за основу пятибалльную систему, на полную «пятерку» (организацию труда в Советском Союзе Марк оценивает на «тройку»), для расчетов получил карманную электронно-вычислительную машинку, о которой в Союзе даже мечтать не смел; прекрасная библиотека, все новинки на всех языках (включая русский) и — представьте, если можете!, — никакой запрещенной литературы.

— Итак, все в порядке? Нет проблем? И вы счастливы, Марк Левин?

— Счастлив? Да. Если счастье — это убежденность в правильности совершенного выбора, в гармонии между убеждениями и поступками, взглядами и судьбой счастлив. И, вместе с тем, очень недоволен. «Нет, нет, не в «личном плане». По крайней мере, не в том смысле, какой вкладывается в это понятие там, в Советском Союзе... Там ведь у нас у всех было очень резкое, отчетливое деление на «общественное» и «личное». Помните этот «поздравительный» советский стереотип: «Желаю счастья в личной жизни»? Такое разделение в Израиле немыслимо, кощунственно... Война и мир, экономика, алия, абсорбция — это все свои, «домашние», семейные проблемы. В России мы всегда читали газеты со второй, а то и третьей страницы, здесь — самые главные, самые важные сообщения — на первой: обнаружили воду в Синае, нефть — в Негеве... Но так много еще нужно сделать, так наш дом — Израиль — нуждается в мире, покое, благоустроенности. Из неотложных задач — преодоление барьеров между различными группами евреев, увы! — не только языковых; преодоление социального и образовательного неравенства; скорейший выход из экономического кризиса, а что он будет преодолен, я не сомневаюсь, но — скорее, скорее... Хочется видеть в евреях больше самоуважения, достоинства, чувства национальной гордости и чести, вообще хочется, чтобы в Израиле все было самое лучшее, все, включая косметический салон Яны...

Да, именно так: Яна Левина (1937 год), кандидат филологических наук в России и преподаватель еврейской истории в израильской гимназии недавно открыла собственный косметический салон.

Жизнь Яны Левиной в России отмечена внешне той же престижностью, тем же благополучием, что и биография ее мужа, Марка: закончила историко-филологический факультет Тбилисского пединститута, работала преподавателем заочного отделения пединститута, редактором, и в довершение всего, стала кандидатом филологических наук, защитив диссертацию на тему «Проблемы советской романтики. Бабель и Грин».

Может быть, именно там и тогда, под призрачно-яркими, «потусторонними» книгами Александра Грина, над блистательными страницами метафорической прозы Бабеля, исполненной еврейского трагизма и еврейского сарказма, и начался «исход» Яны Левиной, который «на равных», самостоятельно, а не только как жену, следующую за мужем, привел ее в Израиль?

Оказывается — нет: ни Грин, ни Бабель, ни вообще русская советская литература, изучению и любви к которой было отдано много лет и душевных сил, оказались «по ту сторону выбора». И все же филологическая «привязанность» Яны Левиной сказалась в ее судьбе: наиболее мощный еврейский импульс, сильнейший толчок к пробуждению и вспышке еврейского самосознания действительно пришел к ней из литературы, из книг, но книг писателя не русского и не советского, а немецкого еврея Леона Фейхтвангера.

— «Иудейская война» была откровением, — вспоминает Яна, — это была моя война, не история, а живое событие, которое вчера произошло и сегодня продолжается... Как еврейку меня формировал и воспитывал Фейхтвангер ( — И я, — добавляет Марк. — И ты, — соглашается Яна).

Яна Левина: В нашей среде часто спорили о том, что выше, что лучше в еврейской позиции: космополитизм или национализм. Концепция космополитизма одно время мне казалась привлекательной, но потом я поняла, что космополитизм — это донкихотство, что между самым искренним космополитом и реальным миром всегда существуют «ножницы», которые — не соединить. Еврей в роли космополита, на мой взгляд, скорее смешон и нелеп, чем трогателен: это еще одна попытка проникнуть в среду, которая его не принимает.

Марк: Пусть космополитизм проповедуют другие.

Яна: Верно. По моему, евреи вообще не должны, просто не имеют права участвовать в истории другого народа — у них есть своя, достаточно тяжелая, запутанная и ответственная. Поэтому, несмотря на всю нашу симпатию к русским демократам и общность политических убеждений, мы никогда, живя в России, не пытались войти в их круг. Словом, к моменту, когда стало ясно, что из России можно уехать, вопрос о том, куда ехать — в Израиль или на Запад — в нашей семье даже не обсуждался.

— А как случилось, что в Израиле вы стали преподавателем еврейской истории в гимназии?

— Совершенно случайно, и я до сих пор благословляю эту случайность: поехала определять сына в школу и выяснилось, что там нужен преподаватель русского языка и литературы в русскую группу. Через некоторое время закрылась русская группа в этой школе, часть учеников перешла в школу в Хайфе, и они, бывшие мои ученики, предложили директору пригласить меня. Тогда-то и возник вопрос о преподавании еврейской истории на русском языке в старших классах для тех же, приехавших из России детей. Я шла на большой риск — ведь речь шла о совершенно незнакомом мне новом предмете. Но я решила учить, учась сама, надеясь, что мое желание, любовь и интерес к предмету искупят недостаток систематических знаний. Кроме того, я видела в преподавании еврейской истории свой гражданский, профессиональный, если хотите, долг: ведь речь шла о ребятах, за которых выбор сделали родители, они же, как правило, не в силах были самостоятельно оценить масштабов происходящего с ними, причин и неизбежности. Многие из них не успели еще столкнуться с жестокостью антисемитизма. Россия в их сознании сливалась с образами друзей, школьной жизни, привязанностей, увлечений, книг, а еврейство было чем-то чуждым, далеким, непонятным, как бы навязанным извне. В такой ситуации всегда возможны психологические срывы, сломы, и мне казалось, что своей убежденностью, подкрепленной знаниями, я сумею помочь им преодолеть этот сложный период. Благо, книг по еврейской истории на русском языке в Израиле великое множество, так что от меня требовались только усидчивость и систематичность в занятиях.

— И результаты?..

— Превзошли все мои ожидания. Я не требовала от учеников обязательного посещения и, несмотря на это, посещаемость остается стопроцентной, иногда даже бывшие ученики приходят на уроки. Вообще же в израильской школе педагога поджидают большие неожиданности: ученики к учителю обращаются по имени, держатся свободно и только от степени уважения к преподавателю зависит, — переходит ли эта свобода общения в недостойную фамильярность, или нет. От меня не требуют никаких планов, я не чувствую никакого контроля...

— Яна, а что вам самой дало не преподавание, а именно изучение еврейской истории?

— Очень много, ибо приобретенные знания полностью соответствуют тому, что я интуитивно, я бы сказала, — почти инстинктивно, на основании личного опыта и отрывочных сведений (в основном почерпнутых из романов Фейхтвангера) знала, чувствовала, о чем всегда догадывалась: отношения евреев с миром не изменились, не изменяются и не изменятся. Другого места, кроме Израиля, в этом мире для евреев не существует. Не знаю, можно ли такое убеждение назвать национализмом, имеет ли оно отношение к тому, что называют еврейской избранностью. Мне чуждо понятие избранности, а еврейский национализм для меня — это не превосходство, а право на жизнь.

Марк: Право на защиту.

Яна: На государство и все, что связано с государственной жизнью. Преподавание еврейской истории я выбрала по собственному желанию, и преподавание именно этого предмета до такой степени меня захватило, что я отказалась вести уроки русской литературы. Скажи мне кто-нибудь несколько лет тому назад, что я потеряю интерес к русской литературе — ни за что бы не поверила. А ведь именно это и произошло. Думаю, причина одна: слишком далеки русские проблемы от еврейских, тем более — от израильских. А ими-то я и живу. Вообще же скажу, что по моему убеждению, за редкими исключениями, профессионалам-гуманитариям, «русским» гуманитариям, собирающимся или приезжающим в Израиль, особенно преподавателям, предстоит неизбежная переквалификация. Это не только вопрос занятости рабочих мест — это также и психологическая неизбежность.

— А как «увязать» со всей вашей деятельностью косметический салон? Еврейская история и косметика, гимназия и салон... Согласитесь, есть в этом что-то странное...

— О, только, на советский взгляд, только по тем прежним нашим представлениям. Ведь это один из самых общеизвестных парадоксов советского общества: официальная демагогия, не умолкая, убеждает, что всякий труд почетен, а на самом деле, в реальной жизни, в массовой психологии советских людей — четкое иерархическое деление труда на «достойный» и «недостойный», «чистый» и «нечистый», элитарный и презираемый... А вот где и впрямь, «взаправду», на самом деле всякий труд почетен — это в свободном мире и в Израиле, конечно, в том числе. Для меня внутренне не только нет никакого противоречия между гимназией и косметическим салоном, но определенно есть какая-то связь, которую я ощущаю, но выразить, сформулировать, пожалуй, затрудняюсь... Скажу только, что в новой специальности мне очень помогает педагогический опыт, так как проблемы косметических дефектов тесно связаны с психологией человека. А внешне все обстояло очень просто: я прослушала интереснейший курс косметологии, прочитанный специалистом из Канады, и поняла: и это дело — тоже мое. Не со мной одной в Израиле происходят такие «странности»: многие открывают здесь в себе какие-то новые стороны личности, новые богатства, дополнительные духовные ресурсы, о которых раньше, в «той жизни», или не догадывались, или гасили за отсутствием выхода. Израиль — большое испытание, но и большие возможности.

— И никаких разочарований?

— Разочарований? Не знаю, можно ли назвать это разочарованием, но я, когда ехала, совсем иначе представляла себе природу Израиля, чем-то на манер кавказского Черноморья: синее небо, теплое огромное море и превеликое множество пальм. Всегда любила пальмы, детская была мечта: жить под пальмами. Небо оказалось синее, море безбрежное, а пальм, к удивлению моему, очень мало.

Но, знаете, прошло это мое разочарование. И совсем не потому, что привыкла, а образовались совсем новые интимные связи с израильской природой, глубинные, на другом — не на красоте одной, — основанные... Я всю жизнь принадлежала к тем немалочисленным людям, у которых очень негативная, тяжелая реакция на дождь, да еще затяжной, «сезонный»: тоска, слезы в горле, мутная голова, жить не хочется, словом — депрессия. И вот — первый дождь в Израиле, да не случайный, а начало сезона. И — ничего, как при солнышке. Дальше — больше: не только что в дожди не наступают депрессии, а совсем наоборот: если и было раньше плохое настроение, дождь его исправляет мгновенно. Картина простая: дождь для Израиля — вопрос жизни. Я хочу сказать, что мои отношения с Израилем — это уже не только отношения с обществом, с людьми, с профессиональной средой, это отношения с землей как с живым и родным существом. Вот чего никогда у меня раньше не было, не могло быть... Наверно, это и есть чувство Родины...

— Дети?

— Дочь учится в школе, сын в армии. Самая израильская ситуация, и мы уже — настоящая израильская семья со всеми ее проблемами, сложностями, надеждами и опасениями. Большинство друзей сына еще из среды «олим», а дочь — совершенная израильтянка. Не думаю, чтобы израильская школа давала больше конкретных знаний, чем советская, но она, несомненно, воспитывает более свободную, более широко и творчески мыслящую личность. А вообще-то дети в Израиле — тема бесконечная, особая. Отдельная тема.

{Pic}

Слева направо: Э. Диамант, Л. Диамант, Б. Грушко

Диамант Эммануил, 1937 г. рождения, инженер.

Жена Ирина, экономист.

Дочери Ирина и Дана.

Приехали из Киева в 1971 г. Живут в мошаве[12] «Аршах».

НЕЛЬЗЯ БЕЗ ПРОШЛОГО

Я приехал в Израиль в 1971 г. Для меня и моих друзей переезд сюда был не случайностью, а развитием определенных идей и событий. Мне не хотелось бы говорить о Киеве и о прошлом, но понятно, что движение за алию и движение алии не было стихийным. За этим стояли люди, и я был одним из них. И тогда, и теперь я понимал, что на мне определенная ответственность за судьбы людей, которых я там убеждал ехать в Израиль и которые сегодня в Израиле. Что же привело нас сюда? Мы все успели далеко уйти по пути ассимиляции и нас мало что связывало с еврейством. Но так получается, что в жизни каждого человека приходит срок, когда он начинает думать зачем он, кто он в этом мире. И тогда оказывается, что нельзя без прошлого. И тогда оказывается, что нельзя просто отмахнуться от этого груза, который до тебя и для тебя кто-то тысячелетиями тянул; груза, который тебе может быть и непонятен. Я не скажу, что он мне понятен. Я не знаю, зачем евреи в мире. Я только знаю, что это есть. И что кто-то до меня это донес. Почему же я сегодня своими руками должен положить этому конец? Я не мог и не считал нужным примириться с такой ролью в истории. И далеко не сразу стало ясно, что сохранить и продолжить прошлое можно только в Израиле.

СЕГОДНЯ СОХРАНЕНИЕ ЕВРЕЙСТВА — ЭТО СОХРАНЕНИЕ ГОСУДАРСТВА

Но когда ты уже приезжаешь сюда, снова встает вопрос — что значит в этих новых условиях сохранение донесенного до тебя еврейства. Может ли сохранение быть музейным? Не думаю. Здесь в Израиле быстро понимаешь, что сегодня сохранение еврейства — это сохранение государства, его жизнеспособности, его возможности принимать сюда еще людей, как можно больше и как можно скорее. Для этого оно создано. В жизни же все гораздо сложнее и вскоре после нашего приезда выяснилось, что государство неспособно нас принять. Мы были так долго оторваны друг от друга, что только номинально оставались родственниками. Фактически мы были чужими, и оно меня не знало, и я его не знал. Другие его строили, другие за него сражались. Оно не мое. Мне на самом деле места в нем немного. И в то же время я пришел и объявил, что я член этого государства, что я часть его. Все мое. По принципу самозванства. И не сразу, и не в один момент стало ясно, что жить в этом государстве можно только по принципу самозванства. Взять свою судьбу и его судьбу в свои руки, насколько оно демократически тебе это позволяет. Тем, я думаю, эта странами прекрасна, в том и состоит полученная нами свобода, что ты имеешь право сделать это. Никто тебе этого права не давал, но оно признается за тобой, оно не оспаривается. Вот тогда и родилась идея Аршаха. Она называлась тогда не Аршах, а Алия-70. Она прошла с тех пор длинный и сложный путь от умозрительных пониманий и заключений до конкретного приложения себя к месту и к действию.

ГДЕ ЭТО МЕСТО?

Ясно, что в стране, живущей в трех городах с пустующим Негевом, с пустующей Галилеей, с пустующими территориями, это место может быть только вне этих городов. Когда треть страны живет в одном городе — это ненормальное положение. Достаточно одной бомбы, чтобы такой страны не стало. Нельзя удерживать территории, нельзя претендовать на них, если ты их не заселяешь. На запас? Пусть на запас. Но тогда почему ты оставляешь это другим? Почему не ты? Очень быстро стало ясно, что наше место в районах малозаселенных или незаселенных вообще. В районах, без которых страна не может жить.

ЧЕМ ЗАНИМАТЬСЯ?

Поселенческое движение в Израиле всегда было связано с сельским хозяйством. Но зная ту среду, из которой я вышел, те два миллиона, которые по моему желанию должны были сюда приехать, я понимал, что сельское хозяйство не их путь. Столетия назад ушли они от сельского хозяйства. И не думаю, что правильно было бы сегодня начать их переделывать. Куда разумнее использовать то, что они знают и умеют. А умеют они заниматься прикладной наукой. Евреи России всегда были в сфере обслуживания. В Советской России из портных, сапожников, мелких торговцев они перешли в другую сферу — стали музыкантами, философами, литераторами. Когда же Советская власть отказала им в праве формировать ее идеологию, они занялись естественными науками и тем заполнили вакуум. Стали инженерами, учеными, физиками. Когда стал вопрос — чем эти люди должны заниматься здесь, ответ для меня был однозначным — прикладной наукой.

ХОЧЕШЬ ЧЕГО-ТО ПОЛЕЗНОГО

Итак, речь шла о научно-промышленном поселении. А как его организовать? Ты представляешь себе, каким оно должно быть. У тебя есть опыт работы в научно-прикладных лабораториях. Но ты никогда их не создавал. Этого опыта у тебя нет. Ты не можешь четко объяснить, чего ты хочешь. Хочешь чего-то красивого, хочешь чего-то полезного. Хочешь...

С другой стороны, можно ли было требовать от государства и от людей, стоящих во главе его, чтобы они понимали тебя, любили, поддерживали? Думаю, что нет. Т.е. требовать можно, но они все равно не понимают. И действительно, три года нас с удовольствием принимают, нам симпатизируют, нас похлопывают по плечу. А дальше...

КОМАНДОВАТЬ В ЧУЖОМ ДОМЕ

То, что для меня и сегодня неопределенно, в начале было еще менее ясным. Само это понимание, что ты самозванец и признание за собой этого права тоже не приходит сразу. Хотя с другой стороны, мы вели себя именно как самозванцы. В один прекрасный день объявили себя родственниками, потребовали, чтобы нас выпустили из Союза, приехали сюда и потребовали, чтобы нам дали работу, потребовали участия в строительстве государства. А оказалось, что все уже сделано, все ячейки заполнены, структура работает. И сколько ты не пытаешься вписаться в эту структуру, ничего не получается, она тебя отталкивает.

Почему так происходит? В 1971 г. было в Израиле 10 тыс. инженеров и очень легко подсчитать, что как только началась большая алия из Союза, в ней тоже нашлось 10 тыс. инженеров. А так как из одного рабочего места двух не получается, то создается ситуация, что ты пришел, а место для тебя не приготовлено. А ты пришел с большим потенциалом. Вот это тоже меня всегда смущало. С точки зрения оптимальности, у тебя есть право вытеснить того, кто сидит. Ты приехал из великой страны, из развитой страны, страны, которая успела сделать Спутники, и сейчас делает лучевое оружие. Можно сколько угодно смеяться над топорной работой Советского Союза, но когда МИГ-25 пролетал над Синаем и никто не мог его достать, можно было продолжать смеяться, но это уже не было признаком большого ума. Ты пришел из большой страны, и в ее успехах твое участие неоспоримо. Поэтому, когда ты приходишь и говоришь о равных условиях свободной конкуренции, в этом нет правды. Условия не равны. Он воевал, он строил страну, а ты в это время работал, ты прогрессировал, ты сегодня обладаешь большими знаниями, большим опытом. Так он должен уйти? Но тут возникает сильная моральная коллизия. Он должен уйти из своего дома, а ты будешь распоряжаться в этом доме. И тысячи олим успешно идут по этому пути и требуют для себя права — «Последний пришел, последний уйду». А он пусть уйдет раньше. А я умнее, пусть оставит мне университет. А я такой, а он плохой. Пускай уходит. Некоторых такое положение устраивает. Меня, скажем, оно смущает. Я не люблю командовать в чужом доме. Поскольку это мой дом, я должен его строить. Для меня он оказывается изначально пустым. Так и вышел Аршах. Так он и пошел жить своим умом, строить себя по образу и подобию своему.

Так Аршах начинался и так он продолжается. Но размеры его оказались непропорциональны ни тому, что ожидалось, ни тому, что планировалось.

ПО КАКИМ ДОРОГАМ РАЗБРЕЛИСЬ?

Уже в самом начале, в 1971 году, в среде олим из России наметились, а затем пышно разрослись тенденции войти в Кнесет, научить их, рассказать им, объяснить им, дать советы Правительству и Главнокомандующему. Когда же стал вопрос — кто готов идти и делать то, что он декларирует, уже тогда стало ясно, что таких немного. Сегодня в Аршахе 9 человек. Где же те — самые умные, самые талантливые, самые лучшие, самые... По каким дорогам разбрелись советские евреи?

Какие возможности были у них: первое, пойти и строить для себя; второе, отвернуться и уйти. Не мой дом, хотелось как лучше, не хотите, не надо. И третье, приспособиться. И этот третий путь оказался самым популярным. Что это значит? А значит это, что многие академаим[13] работают не по специальности, что они работают там, где хорошо платят или там, где средне платят, лишь бы хватило на машину. Были бы учеными, да места нет. «Интеллигентов хватает, местов в автобусе не хватает». И стоит интеллигент перед выбором — пойти строить эту страну так, чтобы использовать свои знания, либо сказать — я бы мог, да меня не приняли. И он выбирает то, что выбирает.

АМЕРИКА — САМАЯ ДОРОГАЯ И ТЕПЛАЯ СТЕНКА

Мы удивляемся, что в среде евреев из России развилась ерида[14] и нешира[15]. Но это легко объяснить, если понять, что такое потребительство и кто такие потребители. Сегодня в Израиле нелегко быть потребителем. Все места у кормушки заняты. Так зачем сюда ехать? Есть же более развитые страны, есть Америка — самая дорогая и самая теплая стенка. Уж там среди 200 миллионов найдешь себе место. И будешь шофером такси, зато будешь зарабатывать и будут две машины стоять возле дома. А что специалист, так от этого можно и отказаться. Оказалось, что от всего можно отказаться. Можно отказаться от идеала, можно отказаться от морали, можно отказаться от совести. И отказываются и там, и здесь. Бастуют вместе со всеми, хватают свой кусок блага, рвут свой кусок пирога.

ДЕЛАТЬ СВОЕ ДЕЛО

Аршах — исключение на этом фоне. Что же нам остается? Делать свое дело. У Жаботинского в одном из фельетонов есть прекрасная фраза: «Они уходят, умные, талантливые, они уходят с нашей улицы, что же нам остается? Сцепив зубы, делать свое дело».

Грушко Беньямин, 1946 г. рождения, инженер.

Приехал из Москвы в 1976 г. Живет в мошаве «Аршах».

В нашей семье идеи сионизма не были случайными. Мой отец родился в Польше и в юности участвовал в сионистском движении. Для него Израиль всегда был конкретной мечтой. У меня же долгое время не было никаких собственных ассоциаций с Израилем. Только после Шестидневной войны появилось чувство, что моя история и моя судьба связаны с этой страной.

В Шестидневную войну мы очень волновались, особенно отец. Его состояние передавалось всей семье. Мы постоянно сидели у приемника и прослушивали передачи «Голоса Израиля» и всех западных станций. Усиливалось волнение тем, что у нас в Израиле были родственники.

И даже после войны мы тоже не сразу решили ехать. Были семейные разногласия по этому поводу. Мужчины были за то, чтобы ехать, а женщины против. Но потом отцу удалось как-то убедить маму и сестру. Они уехали в 1972 г., а я на некоторое время задержался. Вернее, я думал, что задерживаюсь ненадолго, но в 1973 г., когда я подал документы на выезд, мне отказали. Два года я был в отказе. С работы меня не уволили, я продолжал работать в НИИ. Но все мои мысли и действия были направлены на выезд. Я общался с людьми, оказавшимися, как и я, в отказе. Ходил в синагогу, участвовал в семинарах, организованных отказниками в Москве, подписывал различные письма.

Все это время я регулярно получал информацию об Израиле. Во-первых, мне писали родители. Правда, отец в письмах приукрашивал некоторые стороны жизни. Но я знал отца и поэтому делал некоторые скидки на его восторги. Во-вторых, общение с отказниками давало интересную для меня информацию. В результате у меня сложилось довольно правильное представление об Израиле. Я понял, что Израиль многолик. Есть Израиль халуцианский и Израиль, погрязший в бюрократизме; Израиль, дающий возможность личного обогащения, и Израиль, строящий новое государство. Нужно было определить и выбрать, что тебе нужно и что для тебя важно. Знал я в Союзе и о попытках евреев из России организовать какие-то частные предприятия. Даже слышал что-то о поселении «Аршах». Но я тогда вообще не связывал свою судьбу с какой-либо конкретной идеей и поселением. У меня была общая тяга к Галилее, и мне не хотелось жить в большом городе. Но это была абстрактная мечта. Конкретно я себе не представлял, чем буду заниматься. Я понимал — невозможно, сидя в Москве, представить себе будущую судьбу в конкретных деталях: работу, место жительства и т.д. Все оставалось открытым. Так я прожил два года. В марте 1976 г. я добился разрешения и уехал в Израиль. Когда в Лоде встал вопрос о распределении в ульпан, я попросился в кибуц. О кибуцах я много слышал и читал еще в России. Информация была самая противоречивая. Интересно было посмотреть, что же такое — кибуц. Я считал, что однодневные визиты мало что дают. Хотелось пожить в кибуце некоторое время, познакомиться с людьми, поработать. Меня направили в кибуц «Ревивим», который расположен в Негеве, на юге, недалеко от Беер-Шевы.

Кибуц оказался приятным местом с интересными и отзывчивыми людьми. Он был основан выходцами из англоязычных стран и Германии. Сегодня в «Ревивим» живут основатели кибуца, их дети и внуки. По-русски никто из них не говорит и для меня это было удобно, так как я сразу оказался в ивритской среде. Время в кибуце прошло интересно и полезно. Одно из условий ульпана в кибуце: полдня работаешь, полдня учишься. Для меня было важно сознание, что я не нахожусь на иждивении, а оправдываю все затраты на себя.

Мне часто приходится в разговорах с людьми из России защищать кибуцы от несправедливых нападок, хотя я тоже вижу там массу проблем, и не всегда ясно, как эти проблемы могут быть решены. Сложности возникли, когда кибуц перестал заниматься только сельским хозяйством, когда там появилась промышленность и, как следствие этого, дифференциация труда и наемный труд.

Суть проблемы в следующем: работы в кибуце самые различные: и трудные, и легкие, и интересные, и неинтересные. И все члены кибуца должны их выполнять. Например, я работал первые два месяца в курятнике. Эта работа неприятная и очень шумная. Время от времени там нужно менять работников.

Это некий принцип справедливости, который часто противоречит производственной необходимости. Скажем, человек закончил университет или Технион. Он работает инженером на фабрике в кибуце. Однако, его, следуя этому принципу справедливости, могут после 5 лет работы на фабрике послать на 3 года на кухню чистить картошку. Здесь возникает проблема профессиональной неудовлетворенности. Если будет найдено решение этой проблемы, я думаю, что кибуц снова станет привлекательным для многих.

Об «Аршахе» я узнал еще когда жил в кибуце и учился в ульпане. Не очень надеясь на что-то реальное, в разговоре с представителем Сохнута я сказал, что хотел бы жить где-нибудь в Галилее, в негородском поселении. Он сказал, что такое поселение есть и пообещал с ним связаться. Через несколько дней я получил из «Аршаха» письмо, в котором меня пригласили приехать, посмотреть, познакомиться с аршаховцами. И я поехал. Первые впечатления у меня были очень любопытные — этого «не может быть». От шоссе меня забрал сотрудник Аршаха Амик Диамант. Стояла страшная жара. Он приехал на машине в одних шортах. Главное помещение «Аршаха» произвело на меня сразу жутковатое впечатление. Но в этом непонятного назначения строении я увидел современную аппаратуру. Из разговора с аршаховцами выяснилось, что ребята ведут серьезные разработки. Мне все это так понравилось, что сразу захотелось остаться в Аршахе. А нужно было возвращаться в ульпан и доучиваться. И те два месяца, что нужно было доучиваться в ульпане, я все время рвался сюда. И вдруг я получил предложение от одной олимовской фирмы работать в Хайфе. Раздражала собственная раздвоенность. С одной стороны я хотел в «Аршах», но соблазняло и это предложение — тоже очень заманчивое — и в профессиональном плане, и в материальном. Пугало то, что это в городе, а в город мне очень не хотелось. И кроме того, условия, которые мне предложили, казались слишком хорошими, чтобы всерьез к ним отнестись. Мне дали два дня на размышления. Я посомневался, отказался и прямо из Хайфы приехал сюда. И сразу почувствовал, что попал в родное место.

Так с тех пор я живу и работаю в Аршахе. Здесь есть для меня много привлекательных сторон. Одна из самых важных, пожалуй, та, что здесь не выработана еще структура, и много лет еще будет возможность что-то самим создавать. В городской жизни я такого не вижу. В городской жизни ты вписываешься в готовую схему и, как правило, все усилия направляешь в материальную сферу. В какой-то момент наступает насыщение и что дальше?.. Здесь же почти все начинается с нуля. Кроме того, Аршах — это развитие близкой мне сионистской идеи. Дело ведь не только в том, чтобы приехать в страну, нужно ее строить. И только тогда ты можешь сказать «это мой дом, и я его строю». Здесь в поселении вклад каждого человека куда более весом, чем в городе. Все это показалось мне настолько привлекательным, что было неудобно смотреть со стороны и говорить ребятам: «Какие вы молодцы». Ведь теоретически идею Аршаха поддерживают многие, а переезжать не хотят. Думаю, боятся неизвестного, не понимают, во что это может развиться и разовьется ли вообще. Ведь сегодня нас только 9 человек. А люди ищут привычную для себя печку, от которой можно танцевать. Оказывается, что танцевать от нее можно, но не очень далеко. Сейчас всем известно — и в Израиле, и в Союзе — о проблемах устройства специалистов с высшим образованием. Аршах — это альтернативный путь абсорбции для таких людей.

Что такое Аршах?

Это научно-промышленное поселение. В будущем новый научный центр в Израиле. Мы и сейчас не замкнуты в узкой тематике. Зачастую бывает трудно ответить на вопрос, каково направление нашей работы. Скорее следует говорить об области наших интересов. А она определяется, прежде всего, знаниями и умениями сотрудников Аршаха. У нас каждый новый специалист приносит с собой новое направление работы. Поэтому мы заявляем с полной ответственностью — НАМ НУЖНЫ ЛЮБЫЕ СПЕЦИАЛИСТЫ!

Аршах — это не только место работы, это форма жизни. Поэтому мы принимаем не отдельного работника, а всю его семью и обеспечиваем работой взрослых членов семьи даже если у них нет специальности. У нас можно приобрести новую специальность. Недавно в Аршахе был организован курс печатного монтажа. Учатся у нас все, учатся постоянно.

Так как без обмена информацией невозможно существование ни одного научного учреждения, мы организовали в Аршахе научный семинар. Раз в месяц к нам съезжаются ученые и инженеры из разных частей Израиля, среди них ученые Института имени Вейцмана, Техниона, Тель-Авивского и Иерусалимского университетов, исследовательских институтов и промышленных лабораторий. Руководит семинаром профессор Тель-Авивского университета А. Воронель. На семинаре докладываются, как правило, самые «свежие», зачастую спорные результаты. А еще — семинар место встречи друзей со всего Израиля.

Часто наши гости спрашивают: «Что вы делаете в свободное время?». Здесь невозможно ответить за всех. Очевидно, что каждый сообразуется со своими вкусами и потребностями. Скажу только, что отдаленность от центра страны не мешает посещению кино, театров и концертов.

Но и свободное время мы часто проводим вместе. Отмечаем праздники, устраиваем концерты, ездим на экскурсии, или просто вечером пьем чай в клубе.

От желающих жить в Аршахе мы требуем двух качеств: чтобы они умели делать то, в чем они считают себя специалистами, и чтобы были способны жить в таком коллективе.

Мне бы хотелось, чтобы репатрианты из Союза знали, что мы готовы их принять. «Аршах» это одно из конкретных мест, куда они могли бы прийти.

Квенцель Гарик, 1939 г. рождения, физик.

Жена София, экономист.

Дочери Ирис и Хана школьницы.

Приехали из Киева в 1972 г. Живут в Хайфе.

МЫ ПРИЕХАЛИ СЮДА БОЛЬШОЙ СЕМЬЕЙ

Мы приехали летом 1972 г. из Киева. Приехали относительно большой семьей: мы с женой, две дочери и две мамы. Я по образованию физик и работал в Киеве в Институте физхимии. Жена — экономист и работала в Дорожно-строительном управлении. Девочки были еще маленькие: старшая пошла в школу уже в Израиле, младшая вот только сейчас пошла в школу. Обе мамы были пенсионерками.

ИМЕТЬ СВОЮ РОДИНУ.

Может это следствие советского воспитания, но жизнь без Идеи у меня не получалась. В России мою идеологию можно было охарактеризовать как демократическую, т.е. я считал, что многое можно и нужно изменить и я не могу оставаться в стороне. Мысль уехать из Союза впервые возникла, когда я узнал, что первая группа ребят уехала из Киева. И это было связано со сменой идей. Не очень скоро и не очень просто, но в конце концов я понял, что жить надо на своей родине, продолжать свою историю, говорить на своем языке, строить свое государство.

МОЯ СЕМЬЯ БЫЛА АССИМИЛИРОВАНА

Моя семья была ассимилирована. Она была совершенно нерелигиозна. Не знаю, знали ли вообще в семье что-то об еврейской истории, но при мне о ней никогда не говорили. Я имею в виду историю еврейской самостоятельной государственности. Не было и каких-то глубоких семейных воспоминаний, которые уходили бы, скажем, на 100 лет назад. Воспоминания о местечке бывали, но это были скорее воспоминания о детстве, а не сожаление об ушедшем еврействе. В доме не соблюдались никакие еврейские традиции за исключением того, что была маца на пасху. Но с другой стороны, взрослые иногда говорили в доме на идиш. Т.е. я знал, что есть у евреев свой язык. Я даже более или менее понимал его. Рассказы о местечке для меня в каком-то смысле были еврейскими воспоминаниями. Но до самого последнего времени интереса к еврейской жизни, к еврейской истории у меня почти не было. Мое еврейское воспитание более или менее ограничивалось «Эксодусом» и Фейхтвангером. Я даже фельетоны Жаботинского не успел прочитать в России.

Среди Самиздата, были и письма активистов алии 1969-71 годов. Отсюда можно было понять, что существует еврейское национальное движение. Но мне казалось, что оно слабее, чем, скажем, украинское национальное движение, которое я знал лучше. И никогда не считал, что в национальном движении евреев есть нечто реалистичное. До того, как не увидел, что чудеса бывают.

ПРИЧАСТНОСТЬ К НАРОДУ И ЗЕМЛЕ

Подход к Израилю у меня был, я думаю, разумный. Я полагал, что это нормальная страна. А в нормальной стране специалист рано или поздно начинает работать в соответствии со своей квалификацией. Новый язык меня тоже не пугал. Я знал, что Израиль больше чем наполовину населен людьми, приехавшими туда, а не родившимися в нем. Логика была простая, если многие люди смогли выучить язык, то почему я не смогу. Я начал учить иврит в России и это было интересно. Не то, чтобы я его выучил, но какой он — я понял. Я понял, что выучить его можно. И потом это очень приятно учить язык, на котором говорили евреи по крайней мере 3,5 — 4 тысячи лет назад. И вообще вдруг узнать, что у тебя есть свой язык, и он не хуже других, это приятно.

Я не боялся и изоляции от культуры, которая, якобы, неизбежна при переезде в новую страну.

Мои культурные запросы по ниспадающей распределяются следующим образом: прежде всего, чтобы книжки были; потом мне нужно кино; затем хотелось бы иметь хороший театр и хороший оркестр. Интересные для меня книги выходят во многих странах мира, а поскольку Израиль страна открытая, то я представлял себе, что книжки у меня точно будут. Кино тоже будет, поскольку опять же это страна свободная и можно смотреть фильмы всех стран. О театре я думал, что особенно выдающегося здесь может и не быть, но это я могу пережить. А о музыке мне было известно, что она в Израиле на высоком уровне, и действительно Израильский Тель-Авивский оркестр оказался лучшим, чем все, которые я слышал в Союзе.

Но все это частности. Главным было, что я буду жить у себя, в своей стране. Это потрясает, когда узнаешь, что у тебя есть своя история, что ты — частичка истории, которой уже четыре тысячи лет и которая неизвестно сколько еще будет длиться; история, которая полна чудес. Собственно, даже мой приезд из России сюда в Израиль — это тоже чудо. Меня часто спрашивают, стремился ли я к национальной жизни: езжу ли я по субботам; верю ли я в Бога и т.д. Все это вопросы вторичные, по крайней мере для евреев из России. Один ездит в субботу, другой нет. Один становится по-настоящему религиозным, а другому достаточно, как мне, мясное с молочным не перепутать. Важно другое — есть или нет чувство причастности к народу, к истории и к земле. Если оно есть, то ясно, что твой переезд был осмысленным.

ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА Я НАЧАЛ РАБОТАТЬ

Из Лода мы поехали в Нацерет, где прожили год. Полгода мы занимались и еще через полгода получили квартиру.

Нацерет мне в первый день показался пустынным. Но уже назавтра город мне понравился. И чем дальше, тем больше ощущалось, что это древний библейский город. А если говорить о природе, то мои впечатления первых месяцев были очень неожиданными и благоприятными. В России я себе представлял, что буду жить в пустыне с оазисами. Оказалось, что Израиль, в той полосе, где живет большая часть его населения, исключительно зеленая, красивая и разнообразная страна.

Занятия в ульпане проходили нормально. Язык я учил с большим интересом, и он давался мне без особых сложностей. Однако до сих пор у меня остается некое ощущение неграмотности.

Работу я искал очень несистематично, но у меня и выбор был небольшим. Я собирался продолжать заниматься физикой и оставалось искать место в одном из четырех или пяти заведений: в Хайфском Технионе, в Университетах Иерусалима, Тель-Авива или Беер-Шевы и в институте Вейцмана в Реховоте. И так как Нацерет был ближе всего к Хайфе, то и договориться мне было проще всего в Технионе, где я и начал работать через полгода после приезда в страну. В Технионе я защитил докторскую диссертацию и продолжаю в нем работать, часть времени преподаю и занимаюсь наукой. Правда, здесь возникла некоторая сложность. Я привык работать в группе, то есть, когда несколько человек работают над одной темой. Здесь же нет таких групп. Если десять человек работают в одном отделе, то это практически означает десять тем. Работа более индивидуальна, и, видимо, моя психология к этому меньше приспособлена, чем это требовалось бы. Поэтому и результаты работы меньшие, чем следовало бы ожидать за такое время.

Я НЕ ЛЮБЛЮ БЫТЬ ПОСТОЯННО ЭКЗАМЕНУЕМЫМ

Если говорить о престиже, то ученые — это привилегированная группа. Израильтяне ценят человека, к имени которого можно добавить слово «профессор» или «доктор». Говорят, что в последнее время пиетет этот уменьшается и, если так, то это хорошо. Другое дело, что есть разница между статусом ученого, прошедшего весь путь от студента до профессора в Израиле, и статусом ученого, приехавшего из России. В Израиле не так много научных учреждений и штат постоянных сотрудников в них небольшой. Попасть в их число сложно. Поэтому большинство ученых работает временно. Временная работа может продолжаться 3-4 года, а может и 15 лет, но формально после каждого года нужно возобновлять договор и нет никакой гарантии, что контракт с тобой будет возобновлен.

И это не имеет никакого отношения к тому, откуда ученый приехал. Проблема состоит из двух частей: 1)социальная и 2)финансовая. Обе части объективно справедливы. Справедливы ли они каждый раз по от ношению к любому человеку — это уже другое дело. С| социальной точки зрения считается, что в науке не должно работать особенно много людей, так как значительная часть науки непродуктивна. Она поглощает деньги, и, если и есть отдача, то только от части ее и то на каком-то определенном этапе. И разрешить заниматься наукой всем, кто этого хочет, общество не может себе позволить. Поэтому нужно отбирать. И для того, чтобы отбор был справедливым, нужно поставить людей в условия жестокой конкуренции. И эти жесткие условия конкуренции существуют в израильской науке. Поэтому, когда в институт приходит ученый, то прежде, чем его включить в постоянный штат, о нем наводят справки, каким он был студентом, аспирантом, докторантом. И так как Израиль страна небольшая, то, в сущности, несложно получить информацию о любом местном ученом. Несложно получить требуемую информацию и об ученом, приехавшем из Америки или любой другой свободной страны. И совершенно невозможно ее получить из Советского Союза. Поэтому неясно, что представляет собой ученый из Советского Союза, если только он не мировая величина. Ему дается возможность проработать временно 2 или 3 года и соответственным образом проявиться. И это, в общем-то, очень нехорошее состояние, для меня по крайней мере. Я не люблю быть непрерывно экзаменуемым. Такова социальная сторона проблемы. И существует чисто финансовая трудность. Технион — это, конечно, не хозрасчетная единица. Даже с небольшим штатом он работает на громадных дотациях. Часть дотаций идет от государства и часть из заграницы. И если это чьи-то частные пожертвования, то меценат, как правило, хочет, чтобы на его деньги было построено здание и на нем повешена табличка с его именем. На ставки работников деньги жертвуют менее охотно. Поэтому институты постоянно стеснены в средствах.

ЧТО ДЕЛАТЬ УЧЕНОМУ

Какой же выход может быть для ученого, с которым не продлили контракт?

Это уже вопрос подхода. Можно уехать в Америку и там найти место. Некоторые так и поступают. Можно попробовать в других местах в Израиле. Скажем, есть у меня знакомый, с которым не продлил контракт Иерусалимский университет, а в Технион его взяли, и у него сейчас очень хорошо пошло дело именно в Технионе. Это еще одна возможность. Есть возможность снижения — преподавание в техникуме или школе. Есть теперь и другая возможность. Пойти в «Аршах» — поселение, организованное учеными и инженерами из России. Они выполняют прикладные исследования на договорных началах. Это поселение существует уже 2 года, и хоть с трудностями, но развивается. Такие возможности для ученого. Остальное вопрос психологии и предпочтения.

ДРУЗЬЯ ПРИОБРЕТАЮТСЯ ТРУДНО

Периода изоляции у меня не было никогда. В ульпане вместе с нами жили интересные люди, общения с которыми на первых порах мне вполне хватало. Я глотал громадными порциями книги о России, которые не удалось там прочитать. Постепенно мои интересы сдвинулись и наряду с книгами о России я читаю книги об Израиле и даже с большим интересом. Израильских друзей у меня до сих пор нет, и я считаю, что это естественно. Друзья приобретаются трудно. Это требует времени и, главное, общего жизненного опыта. Потому что люди могут думать более или менее одинаково о вещах, которые они пережили, а не о том, что один пережил, а другой читал. А этот опыт требует времени. Нужно отслужить с израильтянами в армии; понять, что значит стране не хватает денег; кто такие выходцы из Марокко — это плохо или хорошо. Нужно это все прочувствовать и, может быть, у тебя потом будут друзья — израильтяне, а, может быть, нет. Мне пока хватает друзей из России и знакомых израильтян.

МНЕ НРАВИТСЯ АРМЕЙСКАЯ СЛУЖБА

Мне нравится армейская служба может быть потому, что я не доигрался «в войну» в детстве. Сейчас «милуим»[16] — это 35 дней в году. Приятно было узнать, что можешь хорошо стрелять, выносить нагрузки большие, чем предполагал. Конечно, это мешает работе, так как вырываешься из круга занятий, мыслей. А в общем это очень здоровое ощущение, что ты сам себя защищаешь, раз уж ситуация такова, что защищаться надо.

ДЕТИ ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ В ИЗРАИЛЕ ПРЕКРАСНО

Дети чувствуют себя в Израиле прекрасно и это касается не только моих детей. Для тех, кто покидает Израиль, основная трудность — убедить детей уехать отсюда. Моя старшая дочка была в садике очень немного, она вскоре после приезда пошла в школу. А младшая прошла весь путь израильского дошкольного воспитания, она была в нескольких садиках и везде ей было очень хорошо. Воспитательницы здесь добрые. Они любят детей и знают как эту любовь перевести в воспитание. Они все получили специальное образование. Со школами бывает по разному. Уровень ее зависит от района, в котором школа находится и от того, кем заселен район. Старшая дочка учится в школе, где уровень преподавания более высокий, чем в школе у младшей. Но и старшая, и младшая не хотят болеть, им надоедают каникулы, им хочется быть в школе и это самое важное.

«ТАНАХ» — ЭТО НАША ИСТОРИЯ, НАШИ СКАЗКИ, НАША РЕЛИГИЯ

Нужно понять, что значит учить Танах. Уже с детского садика дети знакомятся с «Танахом», потому что Танах — это наша история, и наши сказки, и наша религия — все вместе. Детям рассказывают о каждом празднике и тогда обязательно обращаются к Танаху. Первые годы у меня вызывало умиление, когда дочка приходила и рассказывала мне библейские истории. Было очень трогательно и приятно видеть младшую дочку в садике на празднике, поющую с остальными детьми ханукальные или пасхальные песни. Дети сами очень любят библейские истории. Во-первых, это увлекательно, как сказка. И это не просто сказка про Ивана-царевича, который непонятно какое имеет к тебе отношение, это сказка про твой народ. Это-то они точно знают. Герои сказки — это мы, только 3000 лет тому назад. Праздником начинается для ребенка изучение Танаха, а потом это уже становится предметом полуэтическим, полуфилософским.

Хочу ли я, чтобы Танах оставался для девочек только знанием или чтобы они стали религиозными людьми?

Я бы хотел, чтобы они сами это выбрали. Я бы только хотел, чтобы значительная часть того духовного, что есть в Танахе, воспиталась в них, чтобы они понимали, что религия — это часть нашей истории, нашего сознания, нашей философии. И это у них будет совершенно точно. Так построено воспитание. Что же касается выполнения правил, предписанных религией, то мы все пока ограничиваем тем, что зажигаем свечки в субботу и делаем «Кидуш».

У нас за плечами длинная многовековая история. По пути у народа создавались определенные обычаи. У русского народа тоже есть свои обычаи, свои праздники. У евреев праздник бывает каждую неделю. Это суббота. И очень приятно зажечь свечи, собраться всей семьей и знать, что так делали люди в течение тысячелетий.

Гольденберг Изидор. 1924 г. рождения, филолог.

Жена Лариса, преподавательница английского языка.

Дочь Галина 20 лет, старший сержант Армии обороны Израиля.

Дочь Лилия, 12 лет, школьница.

Приехали из Одессы в 1974 г. Члены кибуца Неве Ям.

Семья Гольденбергов приехала в Израиль в феврале 1974 г. Изидор Гольденберг в Союзе был преподавателем русского языка и литературы, его жена Лариса преподавала английский язык. Вот уже 3 года как они вместе со своими двумя дочками живут в кибуце «Неве Ям» под Хайфой на берегу Средиземного моря.

— Что нас привело в Израиль? — удивляется Изидор. — Мы евреи. А евреем я себя чувствовал всегда. Мне не надо было специально что-то осознавать. Я всегда знал, что я еврей. Это, конечно, не значит, что я всегда думал о переезде в Израиль. Это был длинный путь. Начался он с демократического движения. Затем я задумался — а кто за мной стоит? Чьи интересы я представляю в общей среде демократов? И когда начинаешь воспринимать себя не как отдельную личность, а как часть народа, то вполне естественен переход от общедемократических идей к сионистским. И как развитие этих идей — переезд в Израиль.

Еще в Союзе, думая о различных возможностях израильской жизни, Гольденберги остановились на кибуце.

Главным при принятии решения было то, что характер их семьи, взаимоотношения в ней оказались подходящими для жизни в кибуце. «Неве Ям» был выбран не сразу. После окончания ульпана в Натании они объездили несколько кибуцов, проверяли себя, проверяли свои взаимоотношения с кибуцниками, еще и еще раз обдумывали, подходит ли им такая жизнь.

Принять решение — это еще не все. Надо доказать, что ты в состоянии жить в новых условиях, что не только тебе кибуц, но и ты кибуцу подходишь. Гольденберги, как и полагается по кибуцному уставу, год проходили испытательный срок.

— Я начал с работы на рыбных прудах, затем перешел в столярную мастерскую, некоторое время обслуживал кибуцный кемпинг. А потом, по просьбе «Объединения кибуцов» стал заниматься общественной работой. Чтобы совсем не отрываться от кибуца, я уделяю этому делу только три дня в неделю: занимаюсь вопросами абсорбции олим[2] из России в поселениях, мошавах[12], кибуцах[17]; сотрудничаю в журнале «Сион», состою членом Федерации сионистов из Советского Союза, вхожу в редколлегию кибуцного листка... В общем, если бы было в сутках 48 часов, я бы нашел, чем их занять.

Лариса, жена Изидора, за год испытательного срока тоже прошла все «этапы» кибуцной работы. Женщины обычно заняты в кибуце в сфере обслуживания. Лариса работала несколько месяцев в столовой, готовила, мыла посуду, потом перешла в детский садик. Сейчас у нее работа совершенно самостоятельная: она воспитательница в группе детей 7-8 лет. Дети в кибуце живут отдельно от родителей. Они разделены на возрастные группы и в каждой группе есть воспитательницы. Они учат детей манерам поведения, прививают навыки общения, помогают выявлению способностей каждого.

— Работа эта захватила меня целиком, — говорит Лариса. — У меня в группе восемь детишек, и я привязалась к ним, как к родным.

Вначале, конечно, было страшно, главным образом из-за языка. Как разговаривать с детьми, когда язык только-только начал укладываться в голове. А ведь тут не просто разговаривать надо! Но пока недостаточное знание языка заменяет душевность — дети народ чувствительный, и если они приняли ее и полюбили, значит, все в порядке. Правда, английский пришлось забросить. В кибуце много добровольцев из англоязычных стран, практики разговорной много, но войти в класс и начать учить детей на том уровне, какой принят в Израиле, — к этому Лариса пока не готова. Может быть со временем она сможет переключиться на свою прежнюю специальность, но пока у нее на первом плане иврит и ее восемь подопечных.

А их двенадцатилетняя дочь Лиля вместе со своими сверстниками воспитывается у другой женщины. Так установлено кибуцными правилами: дети в любой момент, когда захотят, могут повидаться со своими родителями, прийти к ним в гости, остаться ночевать, но живут они отдельно и воспитываются отдельно. И всегда здесь стремятся устроить так, чтобы мать не работала там, где находится ее ребенок.

— И как вы считаете, хорошо это для вашей дочки?

— Сначала, конечно, ей было трудно. Новая обстановка, новые дети, новый язык. Были проблемы в отношениях с детьми. Дети, знаете, иногда бывают очень коварны. Но постепенно все утряслось. Сейчас она одна из лучших учениц класса, к ней обращаются за помощью. Потом, она у нас чемпионка школы в беге на 60 метров, еще она занимается в балетной студии в Хайфе у знаменитой балерины Ярдены Коэн. Все это подняло ее престиж в глазах сверстников. Они увидали, что Лиля многое может, и сейчас отношение к ней по-настоящему хорошее. И старшая дочь Галина — она служит сейчас в армии — тоже отлично акклиматизировалась в кибуце. Сейчас в армии — работает преподавателем — окончила специальные курсы учительниц-солдаток. После армии она хочет пойти учиться в кибуцный семинар, который готовит воспитательниц для детских садов.

— Значит вашей семье хорошо в кибуце?

— Ну что вам сказать? В Советском Союзе мы и не мечтали о такой свободной возможности проявления всех наших интересов. Я не представляю даже, где еще мы могли бы чувствовать себя больше дома, чем здесь.

Жизнь в кибуце протекает по своим, определенным законам, записанным в уставе. Семья получает двухкомнатную квартиру, полное обслуживание. Еда в столовой бесплатная. Есть возможность обедать дома. Для этого бесплатно получаешь на кухне любые продукты. Электричество, вода, газ — все оплачивается кибуцом. Дети, когда подрастают, тоже получают отдельные квартиры. Старшая дочь Гольденбергов. Галина, получила отдельную комнату, когда окончила школу. Для своих личных потребностей семья получает определенную сумму в год. На эту сумму им выдается чековая книжка, и раз в неделю специальная работница обменивает им чеки на деньги. Поскольку питание и обслуживание — стирка, глажка и прочее им ничего не стоит, то этих денег вполне хватает.

Кибуц «Неве-Ям» не новый, но он молодой, развивающийся и потому проблем у них хватает. Здесь пока еще не очень благоустроено, многие проблемы только в стадии решения. Это как раз не отпугнуло, а, наоборот, привлекло Изидора Гольденберга, человека по натуре активного и деятельного.

Он входит в кибуцную комиссию по вопросам образования. Вообще, вся жизнь кибуца управляется комиссиями — по вопросам хозяйства, общественных отношений, трудовым вопросам, приема новых членов, культуры, образования, экономики, здравоохранения и проч. Начав заниматься вопросами образования и культуры, Изидор внес в кибуцную жизнь много новшеств. Недавно с его помощью в кибуце открылась учебная библиотека для школьников — на приобретение книг потратили около тринадцати тысяч лир. Сейчас решается вопрос об обучении детей различным видам искусства. Это тоже инициатива Гольденберга. В последнее время начались музыкальные занятия, которых не было раньше.

Это осознание возможности внести свой вклад, обогатить, повлиять доставляет огромное наслаждение. Гольденберги — не единственная семья из Союза в «Неве-Яме». Уже полгода живет вместе с ними семья из Воронежа — Бородулины: врач и преподавательница истории. Муж работает по специальности, жена — воспитательницей в детском саду.

— Значит в кибуце могут найти себе применение не только специалисты по сельскому хозяйству?

— Прежде всего следует запомнить, что дело здесь совсем не в специальности. Конечно, во многих израильских кибуцах сейчас развиваются различные отрасли промышленности — электроника, деревообработка, производство пластмасс, так что здесь могут найти себе применение специалисты самых различных отраслей. Но не в этом главное. Кибуц это не место ночевки или приятного времяпрепровождения. Это — община, семья, в которой живут. И кибуц интересуется в первую очередь не специальностью, а тем, насколько данный человек или данная семья подходят по своему духу к этой общине. Это, пожалуй, самый серьезный критерий, которым руководствуются при приеме новых членов. И этот же критерий должен быть определяющим для человека, решающего — идти ли ему в кибуц. А все остальное — вещи второстепенные.

Бергинер Владимир, 1929 г. рождения, доктор медицинских наук, Действительный член Нью-Йоркской Академии наук

Жена Юлия, врач-рентгенолог

Дочь 1953 г. рождения, студентка медицинского факультета Тель-Авивского университета

Сын, 1958 г. рождения, студент Хайфского Техниона.

Приехали из Кишинева в 1973 г. Живут в Беер-Шеве.

В Беер-Шевской больнице и во всем Негевском медицинском центре имени Сороки на каждом шагу слышна русская речь. Многие олим из СССР нашли здесь работу. Среди них врач-невролог из Кишинева доктор Бергинер, которому недавно было присвоено звание Действительного члена Нью-Йоркской Академии Наук.

— Доктор Бергинер, расскажите, пожалуйста, о себе, о своей прежней жизни и работе.

— В нашей семьей четыре поколения врачей. Два брата моего дедушки были врачами, мой отец тоже врач и несмотря на свой пожилой возраст, продолжает работать в Израиле. Моя жена врач-рентгенолог, а ее родители тоже врачи. У нас двое детей. Дочь сейчас учится на медицинском факультете Тель-Авивского университета, а вот сын отошел от семейной традиции и хочет стать архитектором.

Я родился, вырос и окончил медицинский институт в Кишиневе. Три года проработал в отдаленной районной больнице, а потом поехал в Москву и поступил в ординатуру Института неврологии Академии Наук СССР, что было очень нелегко. Мне повезло с учителями. Ими были ученые с мировым именем: Коновалов, Членов, Шмидт... в общем, созвездие академиков и профессоров. Тому, кто хотел чему-то научиться, было у кого. Одним из моих преподавателей была Мария Борисовна Цукер, умнейшая женщина и прекрасный специалист.

После ординатуры я поступил в аспирантуру Центрального института усовершенствования врачей (тоже в Москве) и по ее окончании защитил диссертацию на тему «Лечение закрытых черепно-мозговых травм». Меня всегда интересовали вопросы острой неотложной неврологии, как например, нарушение мозгового кровообращения и мозговые травмы. В таких случаях необходима срочная помощь для предотвращения необратимых изменений в мозгу или более поздних осложнений, приводящих к инвалидности.

Защитив диссертацию, я вернулся в Кишинев и работал сначала врачом-неврологом, а потом зав. неврологическим отделением городской больницы и консультантом-неврологом в санитарной авиации.

— Насколько я понимаю, вы были довольны своей работой и материальным положением. Кишиневцы говорят, что ваша семья была уважаемой и обеспеченной. Что же сыграло решающую роль в вашем желании приехать в Израиль?

— Буду откровенен. Я руководствовался как общими, так и личными соображениями. Во-первых, в СССР нет перспектив для еврея и демократа, а наша семья страдала обоими этими «недостатками».

Что же касается личных причин, то у меня не было достаточной возможности заниматься наукой, а главное, педагогической деятельностью. Только из-за того, что я еврей, меня не брали на преподавательскую работу в медицинский институт, хотя в течение нескольких лет обещали, что я буду вести курс усовершенствования врачей-неврологов.

Впервые твердое желание уехать я почувствовал в мае 1967 г., когда вокруг Израиля сужалось кольцо ненависти и опасности. Мне казалось, что маленькая еврейская страна, окруженная многочисленными врагами, нуждается в моей помощи. Я с ужасом думал, что может повториться «Освенцим» и «Майданек». Слава Богу, все сложилось иначе, но этого чувства я никогда не забуду.

— Почему вы выбрали Беер-Шеву?

— Этот вопрос больше обсуждался в нашей семье, чем вопрос о выезде в Израиль. После ульпана я получил предложение работать в Тель-Авивской больнице «Тель-Ашомер», а жена в больнице «Ихилов» (тоже в Тель-Авиве).

Но мы решили, что в Беер-Шеве для меня больше перспектив. И, по-моему, не ошиблись. Пока в нашей больнице нет неврологического стационара и работа врача-невролога, в основном, консультативная, но Беер-Шевский медицинский центр растет на глазах, и по окончании строительства нового корпуса будет открыто неврологическое отделение. Всегда приятно участвовать в создании чего-то нового. Кроме того, у меня есть все условия для научных исследований. Я сохраняю интерес к своей прежней работе по мозговому кровообращению и начал новое исследование по прогрессивной мышечной дистрофии. Важно также и то, что недавно я начал читать лекции студентам нового медицинского факультета нашего университета.

— Как относятся к вам коллеги по работе?

— На своем опыте и на опыте моих друзей я вижу, что ко вновь прибывшим специалистам вначале относятся сдержанно. Но местные врачи, в основном, объективны, поэтому наши отношения сложились хорошо. Большинство из моих коллег люди доброжелательные и охотно мне помогают в преодолении языковых трудностей.

— Какие, на ваш взгляд, особенности в диагностике и лечении неврологических заболеваний в Израиле по сравнению с Советским Союзом?

— В СССР неврология, как впрочем, и вся другая медицина, находится на более высоком уровне в лечебных и научных центрах Москвы, Ленинграда, республиканских и областных клиниках, чем на периферии. В Израиле удаленность от столицы не влияет ни на методы лечения, ни на качество аппаратуры.

Что же касается методов диагностики, то основное отличие, на мой взгляд, заключается в следующем. Воспитанники русской, вернее, европейской классической школы большое значение придают общению с больными, в то время как поклонники современной школы чрезмерно увлекаются многочисленными анализами. Они видят в больном, в первую очередь, совокупность биологических систем и механизмов, и порой недооценивают личность больного и важность психотерапии, которая играет большую роль при лечении самых различных болезней, особенно неврологических.

— Вы участвовали в работе многих международных форумов, в том числе в работе Всемирного конгресса по кровообращению, который состоялся в канадском городе Торонто. Каким образом вы попали на этот конгресс?

— Очень просто. Послал в адрес организационного комитета конгресса свою статью и получил предложение выступить с докладом.

— Каковы ваши впечатления об этой поездке?

— Принимали нашу делегацию очень тепло. Моя научная работа была оценена положительно. После окончания работы конгресса я имел возможность ознакомиться с ведущими неврологическими клиниками Монреаля, а также Нью-Йорка, Вашингтона и Бостона. Так что я побывал и в США.

С особой радостью я встретился с моим коллегой из Йельского университета профессором Пинкусом, с которым я познакомился уже будучи в Израиле. Он пригласил меня к себе в гости и очень радушно принял. Меня не перестает удивлять и радовать такая неограниченная возможность общения с иностранными коллегами. И это общение не одностороннее. Например, ученик профессора Пинкуса в прошлом году проходил стажировку в нашей Беер-Шевской больнице.

— Если вы видите недостатки в работе своих коллег, вы молчите или высказываете свою точку зрения?

— Первое время высказывался редко, так как считал, что еще недостаточно ознакомлен с израильской действительностью. Я не люблю делать скороспелые выводы. Очень часто случается, что явление, которое на первый взгляд может показаться неправильным или нецелесообразным, при более близком рассмотрении и изучении оказывается в данных условиях рациональным и действенным. Теперь я считаю возможным участвовать в обсуждении многих вопросов «на равных» со своими коллегами и руководством. Это касается не только медицины, но и политики. Например, в период предвыборной кампании в Кнесет[18], я с помощью моих друзей-олим разработал план конкретных мер по вопросам улучшения абсорбции новых репатриантов, который предложил всем партиям включить в свои программы. Мое предложение нашло соответствующий отклик у Демократического движения за перемены.

— Как вы относитесь к мнению, что при министерстве абсорбции должна быть организована штатная психотерапевтическая служба?

— По-моему, консультативная психотерапевтическая помощь новым олим просто необходима. И лучше, если эту помощь будут оказывать врачи-олим, у которых трудности абсорбции еще свежи в памяти, и которые хорошо знакомы с психологией и ментальностью своих земляков.

Еще находясь в ульпане, я много думал о научном подходе к вопросу психологической абсорбции олим. Я даже составил специальную таблицу, учитывающую многие факторы, и направил ее на рассмотрение Министерства абсорбции. Ее приняли с благодарностью, но... дальнейшая судьба моего предложения мне неизвестна, хотя прошедшие три года срок вполне достаточный для какого-нибудь ответа.

— Вам не скучно в Беер-Шеве? Я имею в виду все, что не касается работы.

— Я люблю собирать камни оригинального цвета и формы, а для такого хобби лучшего места, чем Негев, пожалуй, не найти. А если говорить серьезно, то я люблю музыку и шахматы, и могу быть вполне доволен, так как и то, и другое развивается в Беер-Шеве наредкость быстрыми темпами. И вообще скучать нет времени, так как я много занимаюсь абсорбцией советских евреев. Для меня важно, чтобы они нашли свое место в нашей жизни. Я понимаю, что от этого зависят судьбы евреев, выезжающих сегодня из Союза. А я бы хотел, чтобы их путь лежал в Израиль.

Свои мысли и чувства я хочу выразить словами 16-летней девушки, приехавшей в Израиль из Москвы двенадцати лет, и побывавшей недавно в США в составе молодежной делегации: «Среди евреев США, самой богатой и свободной страны, разговоры галутские[19] и дух галутский. Я уже отвыкла быть в меньшинстве, я привыкла быть в большинстве».

Арон Борис, 1930 г. рождения, инженер.

Жена Виктория, логопед.

Дочь Элла, школьница.

Приехали из Москвы в 1972 г. Живут в Хайфе.

Казалось бы, устроенная, обжитая, благополучная жизнь. И все же...

— Когда и в связи с чем у вас в семье впервые появилась мысль о переезде в Израиль?

Вика: Мысль о переезде появилась у моего мужа очень давно. В 1965 г. приезжали наши родственники из Израиля. Мы об Израиле знали очень мало и даже как-то стеснялись спрашивать. Но уже тогда муж сказал, что он готов переехать сюда жить. Я колебалась, боялась, не представляла себе как будет на новом месте. Но в 1972 году мы вдруг поняли, что упускаем возможность, которая может больше не представиться, и решили ехать.

— Боря, откуда в вас было это желание — жить на еврейской земле?

Борис: В семье, где я вырос, всегда сохранялись национальные традиции. Я помню, что всю жизнь на еврейские праздники в доме у отца собирались все дети со своими семьями. Я всегда провожал отца в синагогу и забирал его оттуда. Идиш я слышал с детства. Правда, с нами родители говорили по-русски. Но когда они хотели, чтобы дети их не понимали, они переходили на идиш. Тогда я научился понимать идиш и понимаю до сих пор. Об иврите я не имел ни малейшего представления. Я знал, что это древнееврейский язык. Однако даже не представлял себе, как он звучит. И хоть все, что касалось еврейства, было мне близко, условия, в которых я рос (я имею в виду школу, институт и т.д.) отдаляли меня от него. И даже когда было образовано государство, мысль о переезде в Израиль казалась нереальной. Не то, что я не готов был это сделать. Но кто тогда, да еще в Москве думал об этом. В 1972 году я понял, что есть возможность выехать. И что есть люди, которые борются за это и для себя и для других. Контактов с ними у меня не было, так, шапочное знакомство по пути в ОВИР. И хоть я не был знаком с ними ни там, ни здесь, я им благодарен, так как понимаю, что мой сравнительно легкий отъезд — это результат и их усилий.

— Как вы оцениваете трудности, которые возникают при переезде в новую страну?

Борис: Они меня не очень пугали и не могли остановить. Я понимал, что оставляю и довольно высокую должность, и круг близких людей, и упорядоченную жизнь. Незнание языка, незнание местных условий должно было понизить и мой профессиональный статус. Скажу больше, я готов был к тому, что не смогу работать по специальности. Но не это для меня было главным. Я приобретал нечто такое, что с лихвой покрывало все потери. Я обретал свою страну, я становился гражданином своего государства — то, чего мне не хватало всю жизнь.

— Вас не пугали войны в Израиле?

Вика: Об этом я меньше всего думала. С нами будет то, что со всеми. Мы знали, что Израиль страна с большими трудностями. Мы имели это в виду и не рисовали себе райские кущи. И уже никак не думали, что все устроится так благополучно. Мы были готовы к трудностям и расчет наш был прост. Нас двое взрослых людей, способных работать. В любых условиях мы как-то справимся. На самом деле все получилось гораздо лучше, чем мы ожидали.

— А что вы ожидали найти в Израиле? Каким вы себе его представляли?

Вика: Во-первых, я не представляла, что Израиль такая зеленая и красивая страна. Во-вторых, я не представляла, что это страна западного типа. Я не представляла, что мы так легко войдем в эту жизнь, и я не представляла, что мы будем работать по своей специальности. Так что все это для меня явилось приятной неожиданностью. Я знаю людей, которые ехали в Израиль, знали наперед какие блага их ждут — им сложнее. Мы же ехали, зная наперед какие трудности нас ждут. И мы несколько идеализировали эту страну. Не то, чтобы мы считали ее процветающей. Но мы ожидали встретить здесь идеальных людей. А эта страна, как все страны. Люди здесь разные — и хорошие и плохие. И не все нас ждали. И с недоброжелательностью мы столкнулись. Главное — отделять качества каждого отдельного человека от оценки народа и страны.

Я бы назвала это не разочарованием, а «посадкой в действительность».

— Элла, а ты знала, что вы готовитесь переехать в Израиль?

Элла: Родители говорили об этом. Но мне было только 12 лет, и я ничего не решала. Про себя я думала так: «В России мне не очень хорошо. Мне всегда дают понять, что я еврейка. То ли говорят, что я хорошая и непохожа на еврейку; то ли не прощают того, что у другого бы и не заметили». И мне не казалось странным, что и дети, и учителя относятся ко мне не так, как к другим. Я думала, что так и должно быть. И это самое плохое. Человек привыкает к тому, что он немножко хуже других и сам начинает о себе так думать. Поэтому я представляла, что в Израиле, в моей стране мне наверняка будет лучше.

— Вика, расскажите как начиналась ваша жизнь в Израиле?

Вика: Из Лода нас повезли в ульпан под Иерусалимом. Нам повезло, так как это один из лучших ульпанов в Израиле. Мы жили в отдельной вилле и учили язык. Ежедневно, помногу часов. В ульпане нам дали первые представления о стране. Нас много возили, рассказывали и показывали. Кроме того, в ульпане собрались евреи со всего мира и каждая группа устраивала вечера. Мы познакомились с жизнью евреев Америки и Бразилии, Румынии и Франции, таких непохожих ни на нас, ни друг на друга. Это было хорошее и спокойное время. Трудности начались позже.

— Трудности, связанные с поисками работы?

Вика: Как-то все вместе. После шести месяцев ульпана мы переехали в Хайфу. Муж устроился на работу в Израильский торговый флот и ушел в плавание. Мы думали, что не стоит мужу тратить силы и время на поиски работы по специальности, и он даже не искал работу инженера. Мы прочитали в газете, что торговый флот приглашает на работу инженеров-механиков. Обещали интересную работу и быстрое продвижение по службе. Я плохо представляла себе эту новую карьеру. К тому же он должен был сдать несколько экзаменов, в том числе экзамен по слесарному делу. Этим муж никогда не занимался. Поэтому после трех месяцев пребывания в ульпане он пошел в мастерскую к слесарю, чтобы работая там бесплатно, научиться что-то делать руками. Он сдал экзамены — и этот, и другие и через пять месяцев поднялся на танкер кадетом.

— Боря, как вам давалась морская служба?

Борис: Трудно давалась. Я поднялся на корабль с

элементарными знаниями иврита. Вся терминология была на иврите и на английском и приходилось осваивать много материала на этих двух языках. Английский я тоже раньше никогда не изучал. Так что о нагрузке можете судить сами. Отношения с командой и офицерами складывались нормально и естественно. Мне много помогали. Главный механик машинного отделения оказался хорошим человеком. Он терпеливо и доброжелательно обучал меня этому новому для меня делу. И через три месяца, т.е. самый минимальный срок, я получил офицерское звание. Не преувеличивая скажу, что в этом была наша общая заслуга — и моя, и моих коллег.

— Боря, в каких странах вы успели побывать?

Борис: Побывал я во многих странах. В Америке.

Италии и Испании, в Японии был недолго. Заходили в Панаму и на Тайвань. Почти весь мир изъездил. И надо признаться, что всегда скучал по Израилю. Поначалу я плавал на коротком рейсе и каждые 22 дня возвращался домой. Потом меня перевели на дальние рейсы, почти кругосветные. Каждый рейс длился около трех месяцев. И вот тут-то я заскучал. Может оттого, что надолго расставался с семьей, а может это чувство усиливалось тем, что я везде чувствовал себя чужим. Меня очень тянуло домой, и я даже подумывал о том, чтобы сойти на берег.

— Сойти на берег — это означало снова искать работу?

Борис: Да, но к этому времени я понял, что найти работу по специальности не так уж сложно. Отказ от профессии был совсем необязателен. Ну и потом, на берегу была моя семья, дочка, которой к тому времени исполнилось 14 лет. Тот самый возраст, когда отец нужен дома. Да и поднялся я на корабль уже немолодым человеком — мне было 42 года. На корабле с командой я отметил свое сорокатрехлетие. Делать морскую карьеру было поздновато. Я начал искать работу инженера в Хайфе, где у меня уже были определенные связи и знакомства. Через них я и нашел работу инженера-конструктора в большой электрической компании. И хоть в основном работаю за доской, чего не делал в России уже лет десять, работой я очень доволен и с точки зрения оплаты, и с точки зрения профессиональной удовлетворенности.

— Вика, пока муж плавал, как вы себя чувствовали в новом городе без знакомых, без языка?

Вика: Вот в это-то время я чувствовала себя совсем нехорошо! Муж поднялся на пароход. До этого он никогда в жизни не плавал, и я не надеялась ни на какую морскую карьеру. Но мешать ему не хотелось. Материально нам тоже поначалу было трудно. Зарплата кадета небольшая, а я не работала. Муж перевез нас в Хайфу на временную квартиру и через три дня ушел в плавание. Я осталась одна с дочерью в доме, где жили только израильтяне, т.е. не было никого из русскоговорящих. Теперь-то я довольна, что так сложилось. Это помогло мне быстрей освоить иврит. Но тогда было тяжело. К тому же раз в 22 дня я ездила в Эйлат, куда приходил пароход мужа. Т.е. не ездила, а летала самолетом. Во-первых, это стоило денег, и кроме того, путешествовать без языка, без знания местных условий — это далеко не развлечение. Приходилось искать порт, выяснять, когда придет пароход и когда можно будет на него подняться. Часто случались недоразумения, которые сейчас вспоминаются с улыбкой, а тогда вызывали досаду. Кроме всего этого, меня угнетало, что я не могу найти работу.

— А почему у вас возникли сложности в этом вопросе?

Вика: Я очень трудно устраивалась на работу по ряду причин. Во-первых, я логопед и работа моя связана с языком. Для того, чтобы учить как правильно говорить, нужно, как минимум, хорошо знать язык. Хотя бы, чтобы вести получасовую беседу со своим пациентом. И я учила язык. Сначала пять месяцев в ульпане под Иерусалимом, потом в ульпане в Хайфе, затем ходила в вечерний ульпан. И уже работая, я продолжала учить язык. Была еще сложность: я была вторым логопедом, приехавшим из России. Раньше специалистов мой профессии поставляли англосаксонские страны. И здесь вообще не знали, что в России эта отрасль существует, в какой степени и в каком направлении она развита. Было сильное недоверие к моим способностям и возможностям. Но вот уже 4 года я работаю логопедом в школе и больнице. И сейчас мне говорят, что в Союзе хорошие специалисты. Из России приехали еще логопеды. Все они нашли работу, все устроились и, насколько я могу судить, ими довольны.

— Вика, а вы довольны своей работой?

Вика: Моя основная работа — это школа для слаборазвитых детей. Сначала меня пугала перспектива работы с больными детьми. Я помнила по России тяжелую нервную обстановку таких школ. Когда же я начала работать, меня поразила атмосфера терпимости и доброжелательности. Никогда в жизни я не встречала такой заботы, такой любви и преданности этим обездоленным детям, какую я встретила у своих коллег и у директора школы, человека одержимого заботой об этих детях. Я училась у них этой чисто израильской терпимости, которая не свойственна русским педагогам и русской школьной системе. Именно училась в самом прямом смысле этого слова. Не относиться свысока к этим несчастным детям. Понимаешь, что они тоже могут быть счастливы. Это очень важно. Я училась у своих коллег гуманизму без громких слов, ежедневному и ежечасному. На службе у меня сложились хорошие отношения, по вечерам мы ходили друг к другу в гости. По субботам вместе устраивали пикники. Наверное, это и называется дружбой.

— Элла, а как ты себя чувствуешь в израильской школе, с новыми друзьями?

Элла: Когда я пошла в школу, мне было очень трудно. Иврит я знала плохо и стеснялась говорить. Поэтому я всегда молчала и сторонилась остальных ребят. В школе из-за того, что я стеснялась говорить, не могли определить мои способности. Но постепенно я заговорила, дети поправляли меня, подсказывали слова и стало легче. Когда с языком стало лучше, меня перевели в более высокий класс. Учиться стало интересней, но подруг я по-прежнему выбирала себе среди приехавших из России. Сейчас для меня не имеет значения на каком языке говорить, и новые мои друзья — в большинстве сабры[20]. Я вообще думаю, что язык — это не главное. В Москве я говорила со всеми на одном языке, а чувствовала себя чужой. И вообще не представляла себе, что отношения в школе могут быть такими близкими.

— А как ты относишься к тому, что тебе предстоит идти в армию?

Элла: Ну как можно к этому относиться? С одной стороны, жалко прерывать занятия на два года. Но с другой стороны, это нужно делать. Если нужно идти в армию, то почему кто-то, а не я. Я отношусь к этому спокойно, так нужно.

— Я знаю, что вы любите природу. Не возникло ли у вас чувство психологического непринятия израильской природы, такой непохожей на русскую?

Вика: Нет, не только не возникло, а наоборот, было чувство самого открытого ее приятия. С самого начала страна поразила меня своей зеленью. А потом мы много ездили и ездим, и чем больше узнаем, тем сильнее привязываемся к израильской природе. Я часто встречаю у приехавших из России желание найти в природе Израиля что-то похожее на русскую природу. То им кажется, что Верхняя Галилея похожа на Подмосковье, то Иудейская пустыня напоминает Среднюю Азию. Такой подход мне кажется порочным и разочаровывающим. Я никогда в этом плане не искала ассоциаций с Россией. Я узнала и полюбила природу этой страны, такую богатую, интересную и разнообразную. И еще одно мне кажется стоит упомянуть. В России для меня природа была возможностью уйти от многих явлений жизни и от людей. Мы всегда проводили отпуск то на море, то в лесу, то в байдарке на реке, но всегда одни. Без людей. Здесь же мне ни от чего уходить не хочется: ни от событий, ни от людей. Отсюда и отношение к природе несколько иное.

— Насколько вам понятна и близка израильская культура?

Вика: Нам очень хотелось приобщиться к ней, и мы многое для этого делали. Мы начали ходить в театр на спектакли с ивритом более простым, я бы сказала, будничным. Это не так уж страшно, просто нужно решиться один раз пойти. Мы решились и теперь уже ходим на спектакли со сложным и красивым ивритом и все понятно, так как не только слушаешь, но и смотришь. Поначалу мы ходили на фильмы, озвученные русским переводом. Сейчас это уже немного раздражает, так как слушаем сразу два языка. И предпочитаем ходить на фильмы, где просто говорят на иврите без перевода. Мы полюбили израильские песни и часто ходим на концерты. Бываем на различных выставках. Но главное — это приобщение не к отдельным сторонам жизни, а то чувство сопричастности со своим народом, которое я испытала здесь. Оно настолько глубоко и радостно, что прожить без него, мне кажется, было бы так же обидно, как прожить без любви, без дружбы, без счастья.

Каменковская Ольга, филолог, дефектолог.

Каменковский Мирон, 1942 г. рождения, инженер.

Дочери Анна и Елизавета, близнецы 1969 г. рождения.

Приехали из Москвы в 1976 г. Живут в Хайфе.

Я родилась и выросла в Москве в семье, которая мало чем отличалась от остальных московских семей. Кроме обсуждения антисемитизма и степени его влияния на нашу жизнь, других еврейских тем в семье не затрагивалось. Теперь я уже изредка вспоминаю рассказы бабушки о ее детстве, об еврейских традициях в доме ее родителей. В свою семью она этого уже не внесла и, естественно, в доме, где я выросла, никаких национальных традиций не поддерживали.

Мама до 1937 г. училась в Куйбышеве в еврейской школе. В 1937 г. школу закрыли, но со многими своими соученицами она дружила всю жизнь. Это были люди близкие ей по духу и, видимо, этот еврейский дух жил в нашей семье, не проявляясь в конкретных действиях и традиционных обрядах. Думаю, что не случайно я вышла замуж за еврея. С детства из разговоров в семье у меня сложилось мнение, что в жизни есть много трудностей и одна из них — браки людей разных национальностей. И в то же время я знала, что это не было определяющим и если бы я полюбила человека другой национальности, это не помешало бы нам быть вместе. Хотя в семье это было бы встречено без удовольствия.

Мой муж рос в традиционной еврейской религиозной семье, каких в Москве мало. Отец его был постоянным и активным прихожанином синагоги. В 13 лет муж прошел обряд Бар-Мицвы. Когда мы с ним познакомились, он успел позабыть многое из того, чему учился в детстве. Но по своему восприятию мира он оставался евреем. Его отец мечтал, что мы когда-нибудь уедем в Израиль, он считал, что это единственное место, где могут жить евреи и где они должны жить. Мы же относились к перспективе жить в Израиле скептически и никогда об этом не думали.

Началось все с рождения детей. Когда мы оценивали свою жизнь, становилось страшно за их будущее. Положение осложнялось тем, что наши девочки-двойняшки, которым сегодня по 8 лет, глухие.

Все это накапливалось годами — неудовлетворенность, сознание своей никчемности, как граждан, как специалистов, как людей.

Долгие годы я не видела никакого выхода. Я наблюдала, как в России честные, умные люди губят себя: спиваются, уходят из жизни. Это вызывало чувство безнадежности, безвыходности и безысходности. Как-то мы узнали, что одни из наших знакомых уехали в Америку и устроились там. Мы увидели просвет в нашем положении и стали думать о выезде из Союза. Но наши планы ориентировались на Америку. Об Израиле мы вообще не думали, плохо себе представляли что это за государство. От борющейся еврейской молодежи мы были далеки и, в силу своей неосведомленности, ни о чем, кроме Америки, не думали. Мы знали, что в Америке найдем самую совершенную аппаратуру и самую развитую систему для обучения детей. Случайно я узнала, что учреждения для глухих есть и в Израиле и что они не хуже, чем в США. И тогда наши планы изменились, мы решили ехать в Израиль. Надо сказать, что это решение я восприняла с большим облегчением. Почему это было так, я не знаю. У меня было мало общего с Израилем, с еврейством, с еврейской культурой. Но чувство облегчения я отчетливо помню. Я думала, что наверняка в Израиле будут люди, которые нас поймут и примут, и что я еду не в чужой лом.

Я знала, что дети мои будут расти и жить в своей стране, что уйдет навсегда проблема антисемитизма. Из всей нашей большой семьи, из всех знакомых, близких и родных мы первые уезжали из Союза, и я чувствовала, что обязана приехать в Израиль не только ради себя и своих детей, но ради всей нашей большой семьи. Они будут получать информацию отсюда и им проще будет решиться на отъезд. Мы подали документы на выезд и меньше чем за два месяца получили разрешение.

26 апреля 1976 г. мы поднялись на самолет в Москве и в тот же день, вернее, уже ночью ступили на землю Израиля. Так за сутки мы не только перелетели из одной страны в другую, но и перешли из одного мира в другой. Хотя тогда мы этого не ощутили — так молниеносно все свершилось. Ведь граница на самолете пересекается не очень конкретно. Садишься в самолет и летишь. И надо было утром, проснувшись, заставить себя поверить, что это другая страна и все другое.

В Лоде первое, что согрело мне душу, был огромный транспарант: «Поздравляем с возвращением на Родину». Это было первым впечатлением. А потом началось длительное объяснение с чиновниками, заполнение каких-то бумаг, взаимное непонимание и раздражение. Мы просили только Хайфу, так как точно знали, что там есть детский сад для глухих детей. Нам не давали, мотивируя отсутствием мест в Хайфском ульпане. В конце концов мы согласились поехать в Пардес Хану, так как это все же Хайфский район.

В Пардес-Хане директор ульпана сразу понял, в чем наша проблема, и через три дня мы были переведены в Хайфу. Места оказались, были они, видимо, и в день нашего прибытия. Просто на месте, определяющем судьбу людей, сидел равнодушный человек.

В Хайфе мы начали обживаться, устраивать детей и учить иврит.

Первым делом нужно было устроить девочек. И муж ходил по различным инстанциям, добиваясь для детей немедленного определения в группу. Мы очень боялись, что всякий перерыв в занятиях может погубить те успехи в речи, которых мы добились. Нам было абсолютно ясно, что для них вреден всякий перерыв в занятиях. У чиновников Министерства просвещения была другая точка зрения. Они предлагали подождать до начала следующего учебного года, т.е. до сентября. Но мы не уступали, и девочки пошли в детский сад. Все это время муж иврита не учил. И не только потому, что был очень занят, но и потому что он не слышал языка, а воспринимал его, как чужой набор звуков. На него в ульпане уже рукой махнули — парень хороший, но языка не учит. Меня волновало, что незнание языка затруднит для него устройство на работу. Кроме того, он человек очень активный, его интересуют проблемы экономики, политики. Без языка он не чувствовал бы себя полноценным человеком. Он же ко всему относился спокойно и считал, что «созревает» для языка. В какой-то день он решил поехать на недельку в кибуц, поработать, пожить среди израильтян, и уехал. И, действительно, в кибуце произошло чудо. Он стал понимать разговорную речь. Тот хаос звуков, который он слышал раньше, вдруг упорядочился, он стал слышать отдельные слова и понимать их значение. Через 10 дней он вернулся в ульпан и стал учить иврит, все больше и больше увлекаясь им. Глядя на успехи, которых он достиг в короткое время, можно было предположить, что язык жил в нем, что он его знал когда-то, а теперь вспоминает. Он даже говорил без всякого акцента, как люди, родившиеся в Израиле.

Мне тоже язык давался без особого труда, и через четыре с половиной месяца я попала на практику в детский сад для глухих детей. В этом саду я работаю по утрам, а по вечерам хожу на курс для учителей, чтобы получить право на работу в Израиле. В Москве я тоже работала с глухими детьми дошкольного возраста в детском саду. Это моя специальность. Мне хотелось бы и в Израиле продолжать работать по этому профилю. Сады такие есть, и методика работы с детьми во многом похожа. Перед педагогами стоят те же проблемы. Так что профессиональной ломки практически никакой. Конечно, трудности с языком большие, но для обучения глухих детей двухлетнего возраста моего иврита на первых порах хватает. Сложности здесь другие, совершенно неожиданные для меня. В Израиле, к счастью, несравнимо меньший процент глухих детей. И так как мало садов и школ, то и нет четкого разделения на педагога дошкольного, педагога школы, дефектолога по работе с глухими детьми, логопеда и т.д. Здесь готовят педагогов-дефектологов широкого профиля. Менять свою специальность мне очень не хотелось. Я хотела остаться работать в детском саду с глухими детьми. Когда я в саду занимаюсь с детьми, мне иногда трудно поверить, что я нахожусь в другой стране. Это та же привычная обстановка, только немножко другие дети, немножко другой климат, немножко другая группа. Так что ни к детям, ни к работе мне привыкать не приходилось. Взрослые же израильтяне для меня сначала были непонятными и загадочными, но никогда не были чужими. Ощущение, что это «свое», у меня было с первого момента. В Союзе у меня были друзья, сотрудники, которые говорили на том же языке и выросли в тех же условиях, что и я, но я постоянно чувствовала себя «чужой». При обсуждении любых вопросов в любом коллективе — в институте, на работе, когда кто-то критиковал существующие порядки или кто-то хвалил их, я не считала себя вправе в полный голос вступить в этот разговор. Для меня это означало вмешиваться в чужие дела. Это чувство не зависело ни от характера отношений, ни от состава коллектива. Сказать, что у нас плохо, я себе позволить не могла. Я думаю, страшного ничего бы в этом не было, если бы я так сказала, но все-таки какая-то грань всегда оставалась. Здесь же я постоянно испытываю противоположное чувство — «все мое». Это дает радость, силы и уверенность. Я ощущаю, что я у себя дома, что я здесь такая же, как все, все такие же, как я. Я вправе и обсуждать, и вмешиваться, и решать, насколько это возможно, все вопросы. В этом и состоит для меня понятие «дома». В том, что у нас у всех одни заботы, одни проблемы, общие радости, общие огорчения. Я не хочу уходить ни от каких сторон жизни. Очень важно еще то, что здесь мы не абстрактно рассуждаем о каких-то проблемах, а непосредственно принимаем участие в их решении.

Недавно мы сменили правящую партию. Это были для меня первые выборы в Израиле. Сам процесс выборов был настолько интересен, что мы всю ночь просидели перед телевизором и «болели» за Ликуд[5]. Впервые я в полной мере поняла, что мы находимся в демократической стране. После выборов мы ждем серьезных перемен и в государственном устройстве страны, и во внешней политике, и в экономике. От нового правительства я жду, что будет налажено хозяйство, уменьшится бюрократический аппарат, постепенно изменится отношение к труду. Я жду заявления во весь голос, что право нашего народа на эту землю неоспоримо, что мы перестанем обсуждать проблему палестинцев, которая меньше всего заключена в судьбах палестинцев. Это большой политический вопрос, который, на мой взгляд, решится в переговорах между США и Советским Союзом. Может это звучит некрасиво, экстремистски, но я считаю, что в свое время было ошибкой оставлять здесь в таком большом количестве арабское население. Американцы когда-то вели себя более решительно. Прошло всего двести лет и уже никто не помнит кому земля Америки принадлежала прежде. Мне кажется, если бы мы — евреи более жестко в свое время решили этот вопрос, сегодня было бы проблем меньше и у нас, и у палестинцев. В общем, у меня такое ощущение, что в недалеком будущем нас ждут перемены.

В нашей семье тоже еще не все проблемы решены. Даже более того, многие не решены. Муж еще не работает по специальности, я еще пока тоже учусь. Еще не решился вопрос, где мы будем жить. Кому уже хорошо, так это нашим девочкам. Они, на мой взгляд, чувствуют себя в Израиле превосходно. За год они сделали огромные успехи в языке. Очень сложно для глухих детей осваивать новый язык, это требует огромных усилий. Я ожидала больших сложностей в этом вопросе, но дети попали в руки к прекрасным педагогам, которые сделали на мой взгляд невозможное. Сейчас девочки понимают иврит, у них большой словарный запас, более активная речь. Дети с радостью участвуют в праздниках, в детском саду танцуют вместе со всеми, пытаются подпевать и чувствуют себя совершенно свободно, раскованно. Здесь, в Израиле, как и во всех западных странах, будущее глухого ребенка определяется всей системой воспитания и обучения. В Советском Союзе такой ребенок с двух лет попадает в микромир глухих. Дети всю неделю находятся в специальных детских садах, затем переходят в школу-интернат. Когда в 17-18 лет они выходят из закрытого общества в мир, общение со слышащими людьми их пугает, они к нему не привыкли, не готовы. Здесь же глухие дети с пятилетнего возраста находятся в обычных садах с обычными детьми, затем в обычных школах. На некоторые уроки их собирают по четыре, шесть или восемь человек и специальные педагоги-дефектологи занимаются с ними речью и помогают в остальных предметах. Дети с самого начала находятся в нормальной, слышащей среде. Это огромный плюс для общего развития ребенка, для развития речи, для развития личности, для осознания себя полноценным человеком.

Проблема глухих решается в Израиле в плане общественной реабилитации. Здесь глухой может свободно водить машину. Мы уже знакомы с такими людьми. Сейчас родители добиваются для глухих детей права служить в армии, и мы сделаем все, чтобы наши дети почувствовали, что эта страна их дом, наш общий дом.

Сколько времени нужно прожить в стране, чтобы чувствовать ее своим домом, я не знаю. И не думаю, что это только вопрос времени. Я после года с небольшим жизни здесь знаю, что это моя Хайфа, мой район. Я у себя. А когда это началось?.. Может вчера, а может тысячелетия назад...

Векслер Ицхак, 1938 г. рождения, инженер

Жена Мила, техник

Дочь Лея, сын Михаил, школьники

Приехали из Киева в 1974 г. Живут в Хайфе

Семья Векслеров живет в Израиле с 1974 г. Их четверо — Ицик Векслер, его жена Мила и двое детей — дочка Лея и сын Миха.

ЭТОТ ДЕНЬ Я ПОМНЮ ТОЧНО...

Мила: Это не был какой-то определенный день, когда я сказала себе, что надо ехать. Но день, когда мы впервые вспомнили об Израиле, я знаю точно. Это был день, когда началась Шестидневная война. Сначала мы волновались, так как трудно было понять, что там происходит, а потом радовались, потому что даже из советских газет ясно было, что Израиль на высоте. Мы не считали тогда, что победа Израиля это и наша победа. Мы просто чувствовали себя евреями и гордились, что где-то евреи сильнее тех, кто их окружает.

Я УВЕЗУ ДЕТЕЙ В ИЗРАИЛЬ

Мила: С тех пор я стала думать об Израиле, о судьбах евреев, о судьбе нашей семьи и постепенно пришла к мысли, что мы должны уехать. Если у евреев есть своя страна, то это место для нас. И уж ни в коем случае не Советский Союз, где еврей несет свое еврейство как тяжелую и неудобную ношу, мешающую ему на каждом шагу. Я решила, что рано или поздно, но я увезу детей в Израиль. С мужем говорить на эту тему было невозможно, он даже слушать не хотел. Он говорил, что это нереально и даже не чувствовал необходимости в этом. Несмотря на то, что решение мое было твердым, я считала что уговаривать его не следует. Это очень серьезный шаг и никто не должен ехать только потому что за него кто-то решил. Поэтому, когда муж впервые спросил меня не передумала ли я уезжать в Израиль, я была счастлива.

ЧАСТЬ ЖИЗНИ УЖЕ БЫЛА ПРОЖИТА В РОССИИ...

Ицик: Сначала я думал, что оставаясь евреем, можно жить в Советском Союзе. У меня долгое время было такое чувство, что евреи несколько преувеличивают антисемитизм в России. Это случается, когда люди свои личные неудачи, связанные с характером, способностями, объясняют антисемитизмом. Я всегда старался разобраться в причинах собственных неудач, отметая такое удобное объяснение, как «антисемитизм». К тому же значительная часть жизни была уже прожита в России. У нас была интересная работа и привычная среда, прекрасные друзья и знакомая культура. Страшновато было все это менять на другой образ жизни, другой язык, другую культуру — все другое. Однако мысль о будущем детей перевешивала все сомнения и страхи. Ведь как ни старайся быть объективным, но антисемитизм в России всегда был и будет. И детям придется как-то приспосабливаться к этому явлению, то ли кулаками завоевывать свое место, то ли ловчить и хитрить. И та, и другая перспектива их будущего меня не устраивала.

У НАС ПОЯВИЛОСЬ МНОГО ДРУЗЕЙ...

Ицик: В письмах из Израиля, которые я читал в Киеве, много говорилось об отсутствии взаимопонимания между старожилами и вновь прибывшими, и я не скажу, что не верил этим письмам. Я понимал, что такая ситуация возможна. Мне казалось, что трудно человеку, который строил эту страну, защищал ее, может быть потерял близких в ее войнах, открыто, всей душой принять другого, только что приехавшего. Я этого ждал, но рассчитывал, что на детей это не распространится. Несколько забегая вперед, могу сказать, что по приезде в Израиль я был приятно разочарован. Бывают случаи недоброжелательного отношения, но бывает и обратное. При приеме на работу относятся может быть несколько настороженно к знаниям, полученным в Союзе, пока не убедятся, что знания на должном уровне. И в дальнейшем, если человек себя проявляет, то продвигается по службе так же, как и все. За три года у нас появилось много друзей из тех, кто здесь родился, или кого детьми привезли родители. Есть среди наших приятелей выходцы из Йемена, Марокко, Румынии. Отношение их к нам самое открытое и дружеское. Случается непонимание, иначе и быть не может. Мы росли в разных условиях, получили разное воспитание, у нас различный жизненный опыт. Но если не замыкаться, а открыто искать взаимопонимания, то это вполне преодолимые препятствия.

НАМ СРАВНИТЕЛЬНО ЛЕГКО ДАЛСЯ ЯЗЫК

Ицик: Я не представлял себе, что за короткий срок мы сможем выучить язык настолько, чтобы разговаривать, понимать, что нам говорят и самим объяснить, что мы хотим. Может быть нам сравнительно легко дался язык потому, что мы учились в хорошем ульпане и у нас была прекрасная учительница. Звали ее Тырца. Она приняла нас вместе со всеми нашими проблемами, читала нам письма из официальных организаций, ездила с нами в эти организации для улаживания различных дел, приглашала к себе домой. Где-то после двух месяцев нашего пребывания в стране она повела нас в кино. Мы, конечно, были не в состоянии прочитать титры. Она посадила нас возле себя и переводила текст на «легкий» иврит. Как ни странно, но мы все поняли. Такое не забывается.

НАЙТИ РАБОТУ БЫЛО НЕСЛОЖНО, ТРУДНЕЕ БЫЛО УТВЕРДИТЬСЯ НА НЕЙ

Ицик: Так мы жили в ульпане и учили иврит. Учила в основном жена. Мне не то, чтобы язык давался труднее, но я постоянно думал о работе. Это была одна из тех проблем, которая казалась мне неразрешимой. Я по специальности инженер-электроник, и еще в Киеве слышал, что уровень электроники здесь значительно выше. Я готовил себя к тому, что мне придется быть рабочим. В Израиле я понял, что работу по специальности я для себя найду, но это будет не просто. На самом же деле найти работу оказалось несложно, труднее было утвердиться на ней.

Я пошел на курсы технического иврита при крупной электрической фирме. Два дня в неделю мы занимались, 4 дня работали простыми рабочими. Это была даже не работа, а знакомство с оборудованием. Через год я закончил курс и меня приняли на работу, т.е. поставили стол, стул, чертежную доску. Я регулярно приходил на службу, раз в месяц получал зарплату и немалую, однако работы мне не давали. Это звучит странно, но положение было именно таким. Было неприятно и тяжело. Первое время я думал, что мне не доверяют, не уверены справлюсь ли я. Но как-то в безвыходной ситуации мне дали работу, одну, вторую, третью. Я выполнил и выполнил неплохо. Увидели, что я могу работать, и я ждал, что теперь положение изменится. Однако оно, наоборот, ухудшилось. Мой начальник всерьез заволновался. Он по образованию техник, а занимаемая им должность — инженерная. Так это сложилось, и так это продолжалось десятки лет. Он серьезный и знающий практик и меньше всего в мои планы входило претендовать на его должность.

Я ему пробовал это объяснить, но он не поверил мне, и создал вокруг меня обстановку полной изоляции в то время, когда мне очень нужна была его помощь. На электростанциях я раньше никогда не работал и оборудование было для меня новым. Вся литература на английском языке, а мой английский далеко не блестящий. Месяцами я сидел по вечерам на балконе в своем импровизированном кабинете и изучал по чертежам и каталогам оборудование нашей электростанции. И изучил, но потратил на это больше сил и времени, чем следовало бы в нормальной обстановке. Теперь я уже работаю в полную силу, появились перспективы в моем продвижении. У нас готовится реорганизация и предполагается, что я буду руководителем одного из отделов, который будет заниматься контролем и ремонтом электронного оборудования электростанции. Работа очень интересная и перспективная.

НАДЕЮСЬ, ЧТО ДЛЯ МЕНЯ ЭТО БУДУТ ПОСЛЕДНИЕ КУРСЫ

Мила: Мой трудовой путь в Израиле был сложнее, потому что я меняла специальность. Я закончила в Киеве Полиграфический техникум и работала в издательстве выпускающим редактором. В Израиле такой специальности вообще не существует. Еще в ульпане я попросила, чтобы меня определили на курсы переквалификации с техническим уклоном. Мне сообщили, что должен быть такой курс с перспективой работы в военной промышленности. Но в течение полугода я не получала никаких сообщений и решила искать работу. Пошла на Биржу труда, и мне предложили завод электронного оборудования. Там я прошла психотест и мне предложили пойти на курсы контролеров качества. Я проучилась две недели и начала работать контролером, проверяющим качество электронных схем. Однако через месяц пришло сообщение, которого я ждала полгода, о том, что начинается курс.

Я снова начала учиться. Занимались мы в районе Тель-Авива, и я наезжала домой только по субботам. Понятно, что семье было тяжело без меня. После окончания курса я получила работу в районе Хайфы. И хоть работа моя довольно тяжелая, но очень интересная. Я могу сказать, что мне повезло. Отношения с сотрудниками великолепные. С первого дня не было человека, который не хотел бы мне помочь. Извиняясь, исправляли мой иврит, объясняли то, чего я не знала или не понимала. И хоть все складывалось хорошо, я снова пошла учиться, на этот раз на курсы бухгалтеров. Естественно, возникает вопрос, почему я опять меняю специальность. Ответ простой — мне очень тяжело. Работа моя далеко от дома, три часа в день уходит на дорогу. Я уезжаю из дому в половине шестого утра, возвращаюсь в половине шестого вечера. Я почти не вижу детей, с трудом успеваю справляться с хозяйством. К тому же наше предприятие собираются переводить еще дальше от Хайфы. Так что я снова решила менять специальность. Бухгалтерия мне не очень нравится. Я всю жизнь любила работать с людьми, а не с бумажками. Но зато есть спрос на эту специальность и нет проблемы с устройством на работу. Я надеюсь, что для меня это будут последние курсы.

ДЕВОЧКА ПОПАЛА К ДОБРЫМ, ЧУТКИМ, ЗНАЮЩИМ ПЕДАГОГАМ...

Мила: Была еще одна проблема, казавшаяся нам неразрешимой. У нашей дочки заболевание центральной нервной системы, и она отстает в развитии. Еще в Киеве мы просили уезжающих написать, как здесь с такими детьми, есть ли специальные школы. Не знаю почему, но нам ничего не сообщали. И мы решили, что таких школ нет и не представляли, что будем делать с дочкой в Израиле. Ей было уже 10 лет, и мы думали, что придется нанимать для нее частных учителей. Очень волновались как у нее будет с ивритом. Ей тяжело давался даже русский. Длинные сложные слова она не могла произнести. Когда мы приехали сюда, выяснилось, что в одной только Хайфе пять школ для таких детей. Нужно было только установить, какая из них подойдет девочке. Для этого проводится психотест. Затем было собеседование с директором школы. Определили в какой класс она пойдет. И тут все превзошло наши ожидания. Девочка попала к добрым, чутким, знающим педагогам. Кроме общеобразовательных предметов, в школе есть уроки по различным специальностям. Учителя стараются выяснить, что каждому ребенку удается лучше, чем он сможет в будущем заняться. Для мальчиков слесарное, столярное дело. Для девочек — кройка, шитье, работа с керамикой, пластмассой, садоводство. Самые различные отрасли. Очень неожиданно нашей дочке удалась работа с керамикой. Кроме того, она научилась неплохо вышивать. В будущем году ее начнут учить шитью. Таким образом определится ее будущая специальность. И еще одно нас поразило. Иврит у нее пошел очень легко. Я думаю, это тоже объясняется отношением учителей, Девочка полюбила школу, детей и всегда с радостью идет на занятия. А мы с удовольствием ходим на родительские собрания, которые здесь тоже проходят не так, как в подобной киевской школе. Там заходили все родители, и учитель говорил лишь о недостатках детей. Один не успевает, другой мешает на уроках, третий агрессивен. Здесь к учителю заходят родители только одного ребенка, и разговор всегда начинается с чего-нибудь хорошего. Даже если за прошедшее время учителю нечего сказать, он вспоминает, в каком красивом платье девочка была вчера, или как хорошо она улыбалась, или как она была добра с другими детьми. Не может быть такого, чтобы тебе рассказывали только плохое. О любой самой маленькой победе учителя говорят с большой гордостью. Так наилучшим образом разрешилась проблема, казавшаяся нам в России неразрешимой.

Я ПРИЕХАЛ БЫ ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ

Ицик: Свободного времени у нас не так уж много, в особенности сейчас, когда по вечерам жена занимается на курсах. Но мы все же бываем в Хайфском драматическом театре. Язык доступен, спектакли понятные и интересные. Встречаемся с нашими новыми друзьями. В кино выбираемся редко — времени не хватает. Иногда ходим в литературно-музыкальный клуб, где выступают актеры, писатели, художники, музыканты, недавно приехавшие из России. Каждую свободную субботу путешествуем по стране. Мы выбираем время года по собственному желанию. Например, март. В Хайфе еще моросит дождик, прохладно, пронизывает ветер. Осень или наша израильская зима. Садишься в машину и едешь на север 100-120 километров. Гора Хермон. Попадаешь в мир снега и жаркого солнца. Без темных очков смотреть невозможно — белизна слепит. Лыжники в одних рубашках. Голые по пояс люди играют в снежки. Настоящая горная швейцарская зима. А если от Хайфы в тот же мартовский день поехать на юг, то попадаешь на Красное море. Лето. Температура воздуха до 35°. Вода в море теплая. Опускаешься в маске под воду и попадаешь в мир изумительных кораллов и диковинных рыб. И все это в дождливый хайфский мартовский день.

Если бы в Киеве, когда только возникли разговоры об Израиле, мне кто-нибудь показал мою сегодняшнюю жизнь — сложную, проблемную, со всеми ее трудностями и заботами, то я думаю, что приехал бы одним из первых. Жалко потерянных лет, упущенных возможностей. Но я рад, что вовремя привез детей в их страну, на их Родину.

Левант Илья, 1928 г. рождения, инженер, мастер спорта по шахматам

Жена Ноэми, инженер

Дочь Инна, 1959 г. рождения. Студентка Беер-Шевского университета

Сын Евгений, 1961 г. рождения, школьник

Прибыли из Ленинграда в 1972 г. Живут в Беер-Шеве

ШАХМАТНЫЙ ФЕНОМЕН В БЕЕР-ШЕВЕ

Элиягу Левант по специальности инженер текстильщик, но уже более 30 лет основное его занятие — шахматы. Первыми учениками 15-летнего Элиягу были раненые ленинградских госпиталей во время Второй мировой войны. Он вырастил целую плеяду мастеров, трое из которых живут сейчас в Израиле. Это Исаак Радашкевич, Виктор Маневич и Люба Кристол.

Когда семья Левантов покидала Союз, коллеги Элиягу недоумевали: «Что ему там делать? Разве он добьется когда-нибудь такого положения, какое имеет сейчас?»

И жилось и работалось Элиягу в Ленинграде по советским понятиям совсем неплохо. Он занимал пост ответственного секретаря Шахматной Федерации Ленинграда и старшего тренера Ленинградского общества «Спартак», имел звание Международного арбитра, состоял членом Всесоюзного шахматного Совета.

Уважение коллег, любовь учеников, в дополнение к этому большая квартира, дача и машина...

— Почему ты выбрал Беер-Шеву? Разве в центре страны не нашлось для тебя интересной работы?

— Почему не нашлось? Мне еще в ульпане предложили тренерскую работу в Тель-Авиве. Патриарх израильских шахмат Михаил Яковлевич Черняк проявил большую заботу о нашей семье. Но дело в том, что я хотел начать все с нуля, и поэтому спросил в Шахматной Федерации: «В каких городах нет шахмат?» Разумеется, я имел в виду шахматный спорт. Мне ответили, что одним из таких городов является Беер-Шева. Тогда я сказал, что хочу поселиться в Беер-Шеве. В Федерации страшно обрадовались и обещали помогать, чем только смогут.

Было трудно. В официальных учреждениях мне не отказывали, но... дело не двигалось. Никто не верил, что у меня наберется нагрузка на полную тренерскую ставку. Тогда я по собственной инициативе и со своим инвентарем (доски, фигуры, часы и т.д.) провел сеанс одновременной игры в школах Беер-Шевы и отобрал из 2000 ребят 100 лучших. Когда об этом узнали в муниципалитете, то сразу выделили помещение и оформили меня тренером.

И я начал работать. У меня не было ни одного соперника, я ни у кого не отнимал кусок хлеба, я мог установить свой стиль работы и делать все, как считаю нужным.

Было создано 5 групп по уровню игры. В конце первого года наша команда стала чемпионом Израиля среди детей в возрасте до 14 лет. Это известие я получил в Ницце, где находился на последней Шахматной Олимпиаде в составе израильской спортивной делегации. В этом году наша детская команда снова стала чемпионом. Сейчас у меня занимается 70 ребят в Беер-Шеве и в городке развития Иерухаме. Дети очень хорошие, тренируются с большой охотой, между нами дружба. Откровенно говоря, я ими больше доволен, чем своими учениками в Союзе.

Я сам ращу себе смену. Моим помощником и правой рукой является 16-летний Лиад Гринфельд, который сегодня уже может судить в крупных соревнованиях. В прошлом году он был судьей на Международном шахматном турнире в Беер-Шеве, а сейчас его пригласили участвовать в работе Хайфской Олимпиады. Я не сомневаюсь, что в ближайшие годы он станет одним из лучших арбитров Израиля.

А его младший брат, 12-летний Алоне стал чемпионом Израиля среди мальчиков. Его подруга Ирис Эльвинг разделила 1-2 места с прошлогодней чемпионкой среди девочек Эстер Шамес из Кирьят-Ата.

Счастливый Элиягу принимал поздравления. Корреспонденты израильских газет спешили взять у него интервью...

И я вспоминаю, как однажды случайно попала на его занятия с младшей группой.

Элиягу еще не пришел. В классе стоял такой гвалт, что невозможно было там находиться. Его ученики гонялись друг за другом, размахивая шахматными досками и кидаясь фигурами. «Как он это выдерживает?» — с ужасом подумала я.

И вдруг все стихло. В класс вошел Элиягу. Дети смотрели на него так, что у меня сразу же исчезли все сомнения.

Приезд Элиягу в Беер-Шеву отразился и на успехах взрослых шахматистов. И раньше в Беер-Шеве были хорошие шахматисты, которые принимали участие в различных турнирах страны. Но они не были объединены в команды. Как раз в это же время в нашем городе поселилось несколько шахматистов — олим из СССР.

— Я собрал их вместе и организовал команду. Несмотря на то, что команда получилась довольно сильная, нам пришлось, согласно правилам игры, играть в самой низшей лиге «Гимел»[21]. Три года подряд мы последовательно занимали первые места в лигах «гимел», «бет»[21] и «алеф»[21] и сейчас перешли в самую высшую национальную лигу («леуми»).

В нашем шахматном клубе теперь около 50 игроков, и у нас достаточно команд, чтобы выступать на первенствах Израиля во всех четырех лигах.

Шахматисты из нашей лучшей команды достигли личных успехов. Так, например, лидер Беер-Шевской команды международный мастер Леон Ледерман, преподаватель из Кирьят-Гата, включен в сборную Израиля на Хайфской Олимпиаде. Он получил звание международного мастера после удачного выступления на Беер-Шевском Международном шахматном турнире. А мастер Шломо Гитерман, инженер из Беер-Шевы, на прошлогоднем открытом первенстве страны занял второе место.

В этом году из детской команды во взрослую перешел молодой сильный шахматист. Это 16-летний Миша Пасман, ученик 11 класса.

Коллектив у нас очень дружный: сабры[20], олим[2], ватиким[22].

В прошлом году в Беер-Шеве состоялся Международный шахматный турнир, в котором принимали участие 12 шахматистов из четырех стран, в том числе три гроссмейстера. Организатором и главным судьей этого турнира был Элиягу Левант.

«По традиции, — рассказывает Элиягу, — международные турниры проходили всегда в Нетании. Но для роста шахмат в Беер-Шеве такой турнир был просто необходим. Я хотел, чтобы мои дети видели, как проводятся настоящие соревнования, как большие шахматисты относятся к игре, как ведут себя в цейтноте».

«Мои дети». Так он всегда говорит о своих учениках. И в памяти возникает картинка. Притихший зал Беер-Шевской консерватории, где проходил турнир, зрители наблюдают, как на сцене чинные и серьезные малыши передвигают на демонстрационных досках огромные шахматные фигуры...

За несколько дней до Хайфской Шахматной Олимпиады стало известно, что Элиягу назначен тренером и руководителем женской сборной команды Израиля.

Я спросила его, есть ли шансы на победу.

— Шансы, конечно, есть, но они имеются и у других. А если говорить серьезно, то команда у нас сильная и с хорошими перспективами. Весь состав из «русских» олим: Алла Кушнир, Люба Кристол, Оля Подражанская и запасная Лея Нудельман. Больше ничего не скажу. Поговорим после Олимпиады.»

...На моей ладони небольшая золотая медаль. Она греет руку и притягивает взгляд. И я понимаю, откуда идет тепло. Его излучает еврейская менора[23] в виде трех шахматных фигур, выгравированная на одной из сторон медали.

Всего их было 14; 5 из них достались нашим шахматистам — женской команде Израиля и в том числе ее капитану Элиягу Леванту.

— Отсутствие Советского Союза на Олимпиаде обострило борьбу, — говорит Элиягу. — Было не сколько претендентов на золотые медали: англичанки, голландки, американки. Мы сыграли очень хорошо. Правда, работать с женщинами нелегко... У каждой свой характер, капризы... Но все кончилось благополучно, пришлось применять «тихую дипломатию».

К сожалению, женские шахматы в Израиле не развиваются и не пропагандируются. Я давно предложил включить в каждую мужскую команду по одной женской доске. Тогда руководители команд были бы просто вынуждены искать и растить своих шахматисток. Но в Шахматной Федерации Израиля мое предложение наталкивается на активное сопротивление по чисто клубным интересам. Я надеюсь, что победа нашей сборной на Олимпиаде будет способствовать развитию женских шахмат в стране.

Мы едем из Хайфы в Беер-Шеву по залитому предвечерним солнцем асфальту. Элиягу бережно держит в руках серебряный кубок олимпийских чемпионов, на котором выгравировано: «Израиль. 1976 г.». Перед этим шесть раз написано «СССР».

Прошло всего несколько месяцев, и вновь большой успех. На открытом первенстве страны ученик Леванта 16-летний Миша Пасман занимает третье место, и ему присваивается звание старшего кандидата в мастера Миша единственный на этом турнире одерживает победу над двукратным чемпионом Израиля Натаном Биренбоймом.

...Скоро Беер-Шевский шахматный Клуб переедет в новое просторное помещение, а всего четыре года назад Элиягу бегал по городу от чиновника к чиновнику, убеждая их в реальности своих планов.

Вейнгер Ицхак, 1939 г. рождения, техник-механик.

Жена Кристол Люба, химик, мастер спорта по шахматам

Дочь Лия 1971 г. рождения,

сын Миша 1973 г. рождения.

Приехали из Ленинграда в 1976 г. Живут в Мерказ клита[7] Мевасерет-Цион. Иерусалим

Семья Вейнгер приехала в Израиль немногим более года назад. Люба носит свою девичью фамилию — Кристол: привыкла, да и любители спорта — Люба мастер спорта по шахматам — знают ее по этой фамилии. У Вейнгеров двое детей — четырехлетний Миша и шестилетняя Лия.

— Расскажите, пожалуйста, когда впервые появилась у вас мысль об отъезде в Израиль?

— Честно говоря, я начала думать об Израиле только после замужества, — рассказывает Люба. — В нашей семье не соблюдались еврейские традиции, я не знала идиш, не изучала еврейскую историю. Но я росла в очень тяжелое время, в годы наивысшего расцвета антисемитизма — я пошла в школу в 1951 году. И с самого раннего детства я ощущала, что значит — быть еврейкой. Я сталкивалась с проявлениями антисемитизма в самых агрессивных его формах и сталкивалась многократно. А подобные удары, полученные в детстве, ощущаются очень болезненно и оставляют отпечаток на всю жизнь.

Но об Израиле я задумалась только после того, как вышла замуж. Вся родня моего мужа была связана с сионистским движением. Мы сами не участвовали в нем, но видели, как трудно бороться за право быть евреем. Мы были моральными участниками, если так можно выразиться, все тех страшных событий, которые обрушились на активистов движения за репатриацию в Израиль после знаменитого самолетного процесса. Мы видели обыски, облавы, аресты — это было страшно.

Но конкретное желание выехать в Израиль возникло у нас тогда, когда появилась реальная возможность осуществить его.

— Вы с самого начала решили ехать в Израиль или подумывали о какой-нибудь другой возможности?

— Думали, по правде говоря, о разных вариантах, — говорит Ицхак. — И дело тут не в том, что есть страны, где жизнь лучше, чем в Израиле. Мы не искали лучшей жизни. Просто страшно было везти детей в страну, находящуюся в состоянии войны. Да ведь к тому же это состояние неизвестно когда кончится...

— Что же все-таки перевесило?

— Перевесило то, что мы здесь. Вся семья Ицхака уже была в Израиле, мы оставались последним звеном. Ну и потом, я же говорила, что для меня главное, от чего я бежала, был антисемитизм. А я хорошо понимала, что избавиться от него можно только в Израиле. Так было тяжело уехать, столько трудностей пришлось перетерпеть — и что же, все это ради какой-нибудь Канады? Нет, все перетерпеть стоило только ради Израиля.

— А каким вы представляли себе Израиль там, в Союзе?

— У нас были смутные представления. Хотя мои родные были здесь, и мы переписывались, но я почти ничего не знал об условиях жизни здесь, о льготах для олим и прочее. Честно говоря, меня это не очень интересовало. Нас интересовали главным образом взаимоотношения людей, а об этом можно узнать только из личного опыта.

Люба возражает:

— Ну, это не совсем так. У нас действительно не было конкретных представлений об Израиле. Но я понимала, что это должна быть трудная страна. Народ, приехавший со всех концов света, с разной культурой, разными привычками, разными языками. У меня не было иллюзий. Но и не было разочарований по приезде сюда. Наоборот, с каждым днем я все больше утверждаюсь в правильности принятого нами решения.

— Расскажите о ваших первых впечатлениях.

— Первые впечатления у меня сливаются в нечто единое и не очень вразумительное, — говорит Люба.

— Я была очень взволнована в первый момент, когда мы приземлились в Лоде. Нам повезло: мы попали в очень хороший мерказ клита — Мевасерет Цион, отличный ульпан, удобные, благоустроенные квартиры, хорошо налаженный быт, детский сад. В общем, все эмоции у нас были со знаком плюс.

— Я не могу сказать, — добавляет Ицхак, — что все здесь оказалось таким, каким представлялось там. Тем более, что представления-то были довольно смутные. Например, я не думал, что Израиль — настолько восточная страна. В моем представлении евреи ассоциировались с европейцами, а тут оказалось, что это вовсе не так... Но назвать это разочарованием?..

— С другой стороны, я думаю, что нам просто повезло, и мы не столкнулись с теми трудностями, с которыми сталкиваются другие. Поэтому у нас и не было разочарований. Я знаком с учеными, которые не могут найти себе здесь применения, и они разочарованы.

— Хотя можно было заранее предположить, что Израиль не в состоянии абсорбировать такое количество ученых. Конечно, работа может не удовлетворять. Меня тоже работа не удовлетворяет. Но я не делаю из этого трагедии. Если человек приезжает сюда, чтобы быть евреем, он может чем-то поступиться хотя бы вначале...

— А как складывалась ваша жизнь? Как скоро вы нашли работу?

— Мы решили сначала устраивать на работу Любу — она у нас «академаит», то есть с высшим образованием, ей трудней устроиться по специальности. Когда выяснилось, что она будет работать в Иерусалимском университете, я нашел работу очень быстро, согласившись на первое же предложение. Я механик по холодильным установкам. Мне предложили работать механиком при иерусалимской больнице «Хадаса», и я пошел туда работать, хотя эта работа не имеет ничего общего с холодильными установками. Конечно, это совсем не то, чем мне хотелось бы заниматься, но в принципе я и не искал работу по-настоящему. Может, где-нибудь в Хайфе я и нашел бы работу именно по своей специальности. Но мы решили устраиваться в Иерусалиме, и я пока больше ничего не ищу. Хотя моя теперешняя работа не удовлетворяет меня, я не жалуюсь, потому что считаю, что прежде всего я должен освоить язык, только после этого я смогу на что-либо претендовать.

— У меня как раз с работой все вышло удачно, — рассказывает Люба. — По специальности я химик-аналитик, работала в Ленинграде в аналитической лаборатории научно-исследовательского института. И здесь при университете в Иерусалиме как раз открылась новая аналитическая лаборатория, и меня приняли туда на работу. Правда, направление работы не совсем то, которым я занималась в Союзе, но это даже хорошо — расширю свой кругозор. Сотрудники в лаборатории сабры, люди очень приятные, симпатичные, отношения у меня с ними добрые. Так что я вполне довольна своей профессиональной абсорбцией.

— А какие отношения с сотрудниками у вас, Ицхак?

— Всякие. С одними хорошие, с другими прохладные, с третьими — никаких.

— Вы ощущаете особое отношение к себе как к советскому специалисту?

— Нет, пожалуй, я ощущаю особое отношение к себе как к приезжему, к новичку. Но это естественно. Сейчас, кстати, отношения у меня с сотрудниками лучше, ближе, чем были вначале. Для налаживания дружеских отношений нужно время. И для того, чтобы проявить себя как специалист, тоже нужно время. В данный момент меня не очень интересуют такие вопросы, как продвижение по службе и прочее. Ученым я уже не стану, а более или менее приемлемую работу всегда найти можно.

— Довольны ли вы вашими материальными условиями?

— Нам трудно сравнить с тем, что было в Союзе, потому что мы еще не переехали в квартиру и живем в искусственных условиях Мерказ клита[7], где сравнительно мало платим за квартиру и свет. Но конечно, здесь нам легче жить на наши две зарплаты, чем там.

— Неизмеримо легче, — добавляет Люба. — Наш жизненный уровень здесь значительно выше, чем был в Ленинграде. Например, мы уже купили машину, приобрели все необходимое для дома — холодильник, стиральную машину, газовую плиту, телевизор. При этом мы не влезли в долги, за все расплатились из своей зарплаты.

— Что у вас слышно с квартирой? Почему вы до сих пор живете в мерказ клита?

— Тут какая-то запутанная история. Нам выделили квартиру в Иерусалиме, мы согласились на нее не глядя, так как примерно знали, как выглядят квартиры в районе, который нам предложили. Но вот уже год как дом стоит готовый, а его почему-то не принимает комиссия. Но мы надеемся, что все-таки в конце концов мы переедем в наш дом. И на это нужно время[24].

— Не чувствуете ли вы себя изолированными от культурной, духовной жизни страны?

— Нет, ни в коей мере. Мы приехали в свою страну, чтобы здесь жить, работать. Мы еще не знаем как следует языка, но мы не чувствуем себя в изоляции. Мы читаем газеты, смотрим телевизор, слушаем радио, общаемся с сотрудниками по работе, с друзьями. Кроме того, дети приходят из садика и приносят домой свои впечатления, они поют песни, рассказывают нам о праздниках. Мы не религиозны, но полны стремления познавать и узнавать.

— Некоторые, прожив здесь определенное время, неожиданно для самих себя обнаруживают, что русская культура им по духу ближе, чем еврейская. Нет ли у вас таких расхождений?

— Мы, наверное все время как-то будем чувствовать, что мы приезжие, — говорит Ицхак. — Мы уже не в том возрасте, когда можно безоговорочно отказаться от прожитой жизни. Но мы были готовы к этому. И надеемся, что у наших детей уже не будет подобных расхождений. Дети вообще опережают нас. Они гораздо легче схватывают язык, так что мы за ними тянемся.

— А как у вас с языком?

— У меня лучше, чем у Ицхака. Я немного учила язык еще в Ленинграде. По телевизору и по радио понимаю почти все, что слушаю. Я считаю, что языковый барьер вполне преодолим. Только для этого, конечно, надо прилагать усилия.

— Вы интересуетесь общественной, политической жизнью страны?

— Интересуемся, — говорит Ицхак, — но не очень-то пока в ней разбираемся. Одно могу сказать: я не хотел бы быть главой правительства Израиля.

— Меня, конечно, тоже интересуют эти вопросы, — добавляет Люба, — но для меня они еще более запутаны, чем для Ицхака. Он читает только «Нашу страну»

— газету на русском языке, а я читаю еще и «Маарив», да и на работе, не успею прийти, как мне суют в руки прокламации различных партий, кричат, спорят, сердятся, все — о выборах. И я пока еще не могу разобраться в том, кто прав, а кто нет. Поэтому я не пойду голосовать, хотя и имею право участвовать в выборах. Я еще не определила для себя, чью сторону принять.

— Какие проблемы Израиля кажутся вам наиболее существенными?

— Я не политик, — отвечает Ицхак, — но я считаю, что самой существенной для Израиля является проблема безопасности государства. С этой проблемой связаны все остальные — общественные, культурные и прочие. Все остальное, кроме безопасности, может отойти на второй план, хотя каждому хочется жить лучше и богаче.

— Как вы полагаете, могут ли олим внести вклад в решение израильских проблем?

— Не только могут, но и вносят, и очень многое делают. Взять хотя бы спорт. — Люба Кристол, мастер спорта по шахматам, получившая на Хайфской шахматной олимпиаде золотую медаль, рассказывает о достижениях других спортсменов из Союза. — Вот, к примеру, Вайс, который занял пятое место на Олимпиаде в Мюнхене. Или Алла Кушнир — вторая шахматистка мира. Спортсмены, приехавшие из Союза, очень способствуют развитию различных видов спорта в Израиле. В каждой стране культивируются какие-либо определенные виды спорта. В Израиле это

— баскетбол и футбол. Об успехах израильских баскетболистов знают все. А шахматной школы в Израиле практически нет. Только сейчас, после приезда сюда нескольких сильных шахматистов, что-то сдвинулось.

Ицхак тоже мастер спорта, и в свое время тренировал Любу.

— Здесь к спорту, и в частности, к шахматам, другой, непривычный для нас подход. Хочешь участвовать в соревнованиях — пожалуйста, только за свой счет, никакая работа не станет выплачивать тебе зарплату за то время, что ты находишься на соревнованиях. Здесь нет профессионального спорта. А игра на высоком уровне должна быть безусловно профессиональной. Как не может быть хорошим актер, который работает слесарем.

— Это такая обширная область человеческого мышления, — добавляет Люба, — что невозможно заниматься шахматами вечером после работы. Они отнимают все время. Я думаю, что шахматистов высшего уровня должно субсидировать государство, чтобы у них была возможность работать, готовиться к ответственным соревнованиям. Но помимо этого, должно быть понимание важности, необходимости профессионального спорта. В Израиле этого пока еще нет, во всяком случае по отношению к шахматам.

— Один из наших товарищей, мастер спорта по шахматам, Левант организовал в Беер-Шеве при муниципалитете детскую шахматную школу, — рассказывает Ицхак. — Это первая ласточка в Израиле. Сейчас мы с Любой хотим открыть такую же школу при Иерусалимском муниципалитете. Не частную лавочку, а государственную школу, с символической платой за обучение, чтобы эта плата была доступна каждому.

— Я веду сейчас шахматный кружок в одной из иерусалимских школ, — говорит Люба. — Есть много способных ребят, и надо приложить все силы, чтобы они имели возможность развивать свои способности. Обидно все-таки, в Советском Союзе большинство детей, играющих в шахматы, были евреями. А здесь все евреи — и нет шахмат.

— Мы не очень-то представляем себе, каким образом можно развивать в Израиле профессиональные шахматы, — говорит Ицхак. — Шахматная федерация получает средства от министерства просвещения и культуры, но средства эти настолько мизерны...

— Я думаю, что средства придут с успехом. Сейчас здесь есть зрелые мастера, способные принести славу Израилю и помочь понять важность развития шахмат в стране.

— Как вы себя чувствуете в Израиле?

— Так, как чувствуют себя дома, — Ицхак улыбается. — Вот недавно я нарушил правила движения, и меня остановила полиция. Если бы меня остановил советский милиционер, у меня бы душа в пятки ушла. А тут я знаю, чувствую, что он не против меня, он — для меня. Или я вижу солдата на улице — я испытываю к нему чувство симпатии, я знаю, что он такой же, как я. Мы с каждым днем все больше и больше убеждаемся в том, что поступили правильно, приехав в Израиль. Здесь — наше место.

Свирская Валерия, историк искусств.

Муж Свирский Виктор, макетчик.

Сын Борис, школьник, 16 лет.

Приехала из Ленинграда в 1972 г. Живет в Хайфе.

— Лера, как вы пришли к мысли уехать из России?

— Мы, я и мой муж, давно хотели уехать из России, но знали, что такой возможности нет, и даже когда она появилась, то тоже решились не сразу. Мы много размышляли о том, уезжать или нет. И если уезжать, то во имя чего и какой будет наша новая жизнь. Для меня отъезд из России был эмиграцией. Могу ли я уехать в эмиграцию? Как я психологически ее переживу и переживу ли? Всегда в русской литературе эмиграция изображалась как несчастье. Помню, я читала в ту пору Бунина и в предисловии к изданию говорилось о том, что вне России Бунин тосковал; его творчество клонилось к упадку; и умер он в нищете. И я думала, так ли это, верны ли факты и, если верны, то нет ли каких-то других сторон. В конце концов, Бунин мог вернуться в Россию. Были случаи возвращения русских интеллигентов. И взвешивая разные обстоятельства и духовные ценности, мы поняли, что готовы к известным жертвам во имя того, что могла дать эмиграция.

— Какие это были жертвы и чего вы ждали от эмиграции?

— Жертвы, мне кажется, понятны. Разлука с привычным кругом, в котором мы жили. Утрата прежней специальности. У меня, по крайней мере, потому что я работала в Эрмитаже экскурсоводом. И, естественно, у меня не было никакой надежды, что я смогу работать снова в большом музее экскурсоводом на каком-то другом языке. Трудно в моем возрасте, мне тогда было уже сорок, думать, что смогу читать лекции и проводить экскурсии не на русском языке. Наверно кто-то может. Я же сомневалась в своих языковых способностях. Значит жертвовала специальностью. Взамен же мы приобретали одно — свободу и, как часть свободы — избавление от антисемитизма. Здесь может возникнуть вопрос — какое отношение имеет антисемитизм ко мне, русской. И, вероятно, недостаточно будет, если я скажу, что мой муж еврей и мой сын тоже еврей. И что моего сына били в школе как еврея. Дело еще в том, что я всегда испытывала глубочайшее омерзение, сталкиваясь с проявлениями антисемитизма, как бытового, так и государственного. Жить с этим было невозможно. И мне казалось, и муж был со мной согласен, что при всех жертвах отъезд из России неизбежен.

— Вы хотели уехать из России, но это не означало приехать в Израиль. Что привело вас именно сюда?

— Поначалу мы не знали, что, имея вызов из Израиля, можно ехать в другую сторону. И даже когда узнали, то не хотели пользоваться такой возможностью. Во-первых, в Израиле были наши друзья и нам хотелось быть с ними. Во-вторых мы узнали, что и в других странах есть антисемитизм, от которого мы уезжали. И, наконец то, что мы знали об Израиле, было интересной страна была нам симпатична. Мы знали, что эта страна смешанная: европейская и в то же время восточная. Может мы думали, что она более восточная, чем оказалось на самом деле. Мы знали, что страна демократическая и страна свободная. В ней были все признаки европейской демократической свободной страны: отсутствие цензуры, демократические выборы, свобода самовыражения, отсутствие контроля над научным и литературным творчеством. Да и многое другое, что входит в понятие свободы и демократических прав. Правда, из рассказов наших шведских знакомых, побывавших в Израиле, создавалось несколько идеализированное представление о стране, где много чувства братства и единения. Мне, человеку скептически мыслящему, их рассказы о жизни в кибуцах, где все поют хором, ходят обнявшись и дружно, с энтузиазмом работают, уже тогда представлялись некоторым преувеличением. Я понимала, что у страны есть свои тяжелые проблемы, а у людей свои заботы, печали и огорчения. И представляя все это, я не испытала разочарования ни в израильтянах, ни в стране.

— Не обманулись ли вы в своих ожиданиях свободы?

— Абсолютно не обманулась. Как мы и ожидали, мы попали в страну, где чувствуем себя свободными людьми. Наш духовный мир, наш круг интересов, наши понятия и представления — все это наше и все это свободно выразимо. И если я сталкиваюсь с человеком, у которого совершенно другие, чужие, может быть даже враждебные мне взгляды, то не опасаюсь, что этот человек сделает мне зло из-за наших разногласий. Различные мировоззрения мирно уживаются, не приводя ни к враждебности, ни к конфликтам. Это и есть свобода.

— Своим приездом в Израиль вы перевели себя в разряд национального меньшинства. Не пугала ли вас перспектива «жить среди евреев»?

— Мысль, что я буду жить среди евреев, меня нисколько не пугала. Я могла бы жить и с англичанами, и с французами, и с американцами. Но к евреям, особенно к евреям в Израиле, я испытывала симпатию большую, чем, скажем, к французам. Мне нравилось, что этот народ проявил совершенно удивительное в наше время упорство, способность к самозащите и национальному героизму. Меня привлекала перспектива жить с этим народом. И здесь за четыре года я ни разу не чувствовала себя ни ущемленной, ни уязвленной. Я встречалась с таким, я бы сказала, конструктивным национализмом, когда нация утверждается, но не за счет унижения или дискредитации остальных. В повседневной жизни я встречаю к себе интерес, симпатию, меня часто спрашивают: «Как вы себя здесь чувствуете? Не плохо ли вам? Не уязвляют ли вас?» И мне кажется людям хочется, чтобы я чувствовала себя здесь хорошо. В течение очень долгого времени я, в отличие от своего мужа, принадлежала к национальному большинству. Теперь пора побыть мне национальным меньшинством и посмотреть, каково это. Могу сказать, что и в этом отношении я не сталкивалась с проблемами. Мы живем в свободной стране, где нет национального угнетения, нет какого-то преимущества одной нации перед другой. Страна еврейская, государство еврейское, но ущемления национальных меньшинств в правах или каких-то юридических вопросах я лично не наблюдаю. Может быть есть у евреев несколько настороженное отношение к арабам. Так это мне кажется очень понятным, потому что в стране случаются террористические акты. Не заглянешь в душу каждого араба, не проверишь националист он или просто тихий и мирный обыватель. Поэтому и существует некоторая осторожность, настороженность.

— Не возникают ли у вашего сына специальные проблемы из-за того, что его мать русская?

— Поначалу проблемы были, но проблемы придуманные. Например, он пошел в школу и был единственным необрезанным мальчиком. Как-то нужно было идти в бассейн. Мой сын, ничего не объясняя учителю, отказался идти в бассейн. И мне пришлось идти в школу и объяснять, в чем дело. Вместе с тем, я не хотела, чтобы мой мальчик из желания быть «как все» чисто формально прошел обряд, а потом уже вообще не думал об этом. Мне казалось, что приход к еврейству для него должен быть органичным. И вот прошло уже четыре года, и я замечаю перемены, которые происходят в нем, как он все больше и больше становится израильтянином. И если это превращение в израильтянина, для которого иврит также органичен, как русский язык; для которого эта жизнь во всех ее проявлениях — с футболом, с походами, с израильской армией, политикой, проблемами, коррупциями — станет совершенно органичной и в нее как органичный элемент войдет иудаизм, вот тогда и встанет вопрос о его переходе в иудаизм. Если этого не случится, то я не вижу в этом большой беды. Будет он жить среди евреев, имея в паспорте отметку «русский». Спокойно полюбит ту девушку, которую полюбит, женится, пойдет в армию, будет служить так же, как служат все израильские парни. Будет учиться с ними, как учится и сейчас.

— Это ваша оценка проблемы, а как он относится к своему будущему?

— Насколько я могу судить, он уже не считает себя ни в какой степени русским. Он считает себя израильтянином, евреем. Сейчас пришло время ему получать паспорт, и я почувствовала, что ему не очень хочется, чтобы там была отметка «русский», потому что он себя таким не чувствует. И я этому радуюсь, потому что он живет в еврейской стране. Раз он себя чувствует евреем, то пусть все радости и печали этой страны будут его радостями и печалями.

— Как вы относитесь к тому, что ваш сын пойдет в еврейскую армию защищать Израиль?

— Я отношусь к этому, пожалуй, как любая израильская женщина, у которой есть сыновья. Страна находится в таком положении, что ее нужно защищать. И такова судьба у наших мальчиков — надо идти в армию. Я не отношусь к этому ни с восторгом, ни с энтузиазмом. Это суровая необходимость, трудная необходимость. Но это то, что я буду переживать вместе со всем народом.

— Как вы входили в израильскую жизнь?

— Это сложный процесс, и он включал в себя несколько этапов. Поначалу, то есть первое впечатление я могу свести к одному слову — интересно. Все интересно. Природа, новые растения, луна иначе в небе перевернута по ночам. Привычный серп луны лодочкой лежит. Затем наступил очень тяжелый период, когда я переживала довольно сильный психологический кризис. При этом мне продолжали оставаться интересными и люди, и страна, но у меня было очень странное отношение к ивриту. Я не могла его учить, он мне очень не нравился.

Умом я понимала, что язык, как все языки, со своими особенностями. Но меня настолько травмировало пребывание в незнакомой языковой стихии, что я не могла учить язык. И при этом все вокруг мне говорили: «Надо учить иврит, язык — это главное.» А у меня была чисто женская реакция — я плакала, но язык не учила. И это, конечно, было очень плохо. К этому добавлялось ощущение собственной профессиональной ненужности. Это при том, что я еще в России знала, что утрачиваю специальность, знала, что мне нужно будет делать что-то другое. Но когда я с этим столкнулась на практике, то оказалось, что мне это трудно пережить. А делать что-то нужно было.

— Что же вы делали?

— Долгое время я вообще ничего не делала. Поначалу, когда мы переехали на временную квартиру, было много хлопот с устройством на новом месте. Это требовало моего внимания и ежедневной работы. А потом я просто сидела дома, вела хозяйство, пекла пироги. И тут наступил новый период — интерес к жизни в Израиле. И случилось это так. Когда мы приехали в Хайфу, у нас здесь не было знакомых. Но рядом с домом оказалось студенческое общежитие, где жил сын наших приятелей — студент Техниона. Он стал к нам приходить и приводить своих друзей. Этих ребят я любила кормить своими пирогами. Они скучали по семьям, и я была счастлива, что могу создать им немного уюта. У каждого бывают свои очень индивидуальные мостики вхождения в израильскую жизнь. Для меня это был мостик. Ребята приходили, рассказывали как они учатся, говорили о политических проблемах и вообще обо всем, что волнует израильскую молодежь. Вместе с ними я стала интересоваться тем, что происходит в окружающей жизни. И от любования природой пришла к жизни людей.

— Муж ваш к этому времени уже работал?

— Да, у мужа проблем с работой не было. Он работал в Ленинграде макетчиком в архитектурной мастерской. И здесь мог бы начать работать по специальности через неделю после приезда в страну. Но мы решили не торопиться, хотели, чтобы он подучил язык. Он пошел работать через два месяца после приезда. И вся его дальнейшая служебная абсорбция проходила успешно. Он работает макетчиком в частной архитектурной фирме. У него сложились прекрасные отношения с сотрудниками и с хозяином фирмы. Его ценят. Он получает неплохую зарплату, которая позволяет нам жить лучше, чем мы жили в Союзе, хотя там мы оба работали и каждый на двух работах.

— А как складывалась ваша профессиональная судьба?

— Мне было очень сложно найти какое-то дело в Израиле. Можно было переквалифицироваться. Я даже сделала попытку — походила некоторое время в Университет для того, чтобы переучиться на библиотекаря. Но я поняла, что не смогу работать библиотекарем, как не смогу работать бухгалтером, воспитателем в детском саду или кем-то еще. Это было не мое. У меня появился профессиональный интерес к истории Израиля, к истории его культуры и культуры Ближнего Востока вообще. Мне хотелось понять процессы, которые здесь происходили. И я стала читать книги по всем этим вопросам. еще не представляя себе, что смогу это практически использовать для работы. Я стала ездить по местам археологических раскопок. В течение долгого времени я просто не выходила из израильских музеев. И узнала столько нового и интересного, что стала рассказывать об этом своим друзьям. Это были импровизированные лекции в домашней обстановке. И в какой-то момент у моих друзей возникла мысль — а не почитать ли мне лекции обо всем этом для людей из России. Так возникла идея подготовки лекций по археологии и истории Израиля на русском языке. Я стала работать над этими лекциями. Надо сказать, что это было довольно трудно. Мне пришлось научиться фотографировать из книг и с натуры. Я сама готовила слайды. Кроме того, пришлось серьезно поработать с английским языком, так как специальная литература была на английском. И вот спустя некоторое время я подготовила несколько тем и начала читать лекции для приехавших из России. И так случилось, что о лекциях моих услышали разные люди и однажды ко мне пришла женщина — инспектор по работе с детьми из России, которым трудно дается программа израильской школы. Мне предложили вести занятия с группой таких детей по истории и географии Израиля на русском языке. Этим я и занимаюсь уже несколько месяцев, совмещая это с вечерними лекциями для взрослых. Денег это пока дает немного, но работа интересная. Во всяком случае определилось направление и появились перспективы.

— Как вы восприняли израильскую природу, так непохожую на любимую вами русскую?

Дело в том, что когда мы собирались ехать в Израиль, нас очень пугали. Говорили, что это восток, пустыня, верблюды и бедуины. И выглядело это страшноватой экзотикой, к которой мы совершенно не привыкли. Кто его знает, как будешь чувствовать себя в пустыне? А вышло так. Когда я первый раз ехала из Тель-Авива в Иерусалим, то при подъезде к Иерусалиму испытала настоящее потрясение от сосновых лесов на Иудейских горах, от хвойного благоухания этих лесов, от сохранившихся на горах террас древних земледельческих участков. Вообще в природе страны на каждом шагу чувствуется присутствие человека, причем часто человека глубоких доисторических времен. Идешь где-нибудь у подножья горы Кармель — пещера. И совершенно явно эта пещера когда-то была обитаема. Кроме всего здесь просто много красивых мест. Возьмите хотя бы Хайфу, в которой мы живем — это удивительное сочетание гор, зелени, моря и светлых домов.

— Как вы себя чувствуете в израильском климате?

— Мне кажется, что в Израиле прекрасный климат. Здесь есть 2-3 тяжелых месяца, когда очень жарко. Но остальные 9 месяцев я чувствую себя прекрасно, особенно весной. Весна здесь очень хороша: цветут деревья, необычайные кусты, одни цветы распускаются вслед за другими — и все это длится несколько месяцев подряд. Не устаешь любоваться, проходя по улицам. Если же говорить об этих самых тяжелых месяцах, то к ним можно привыкнуть, вжиться и не воспринимать их «враждебно». Ну попотеешь некоторое время — не так страшно. В целом я не считаю, что в израильском климате есть что-то невыносимое для человека.

— Лера, разрешите задать один профессиональный вопрос. Бываете ли вы на выставках израильских художников и считаете ли, что можно говорить о традициях национальной художественной школы?

— Если говорить об изобразительном искусстве, то в Израиле так же, как и в других европейских странах есть художники и разных поколений, и разных направлений. Старшее поколение для многих кажется уже почти классикой. Такой художник как Рувен Рубен создает то, что можно назвать до известной степени современной национальной еврейской школой в живописи. Я уже видела целый ряд молодых художников, в творчестве которых чувствуется влияние Рувена Рубена, даже если они и не были его прямыми учениками. Есть и очень молодые художники течения «авангард». Они экспериментируют, иногда более удачно, иногда менее, иной раз просто смешно и нелепо. И даже если их работы не всегда бывают удачными, то подобные дерзания, такие всплески индивидуальности и закономерны, и свидетельствуют о свободе в творческих поисках, что само по себе мне представляется важным.

— Возвращаясь к вашей судьбе, хочу спросить, не думали ли вы когда-нибудь уехать из Израиля?

— Был момент душевного кризиса, когда такая мысль появлялась. Это совпало с тем, что наши близкие друзья решили уехать в Америку по своим достаточно сложным причинам. И в момент собственного кризиса разлука с друзьями казалась мне трагедией. Но потом я стала думать, что опять попаду в незнакомую языковую среду, к которой нужно будет привыкать. И может случиться, что мы с друзьями окажемся в разных концах той же Америки. И кроме того, уехать отсюда — это просто сменить одни проблемы на другие, может быть еще более сложные. И я поняла, нельзя уезжать вслед за друзьями, нельзя поддаваться эпидемии, потому что проблема каждой семьи это индивидуальная проблема именно этой семьи. А так как мой муж никогда не хотел уезжать, то мы вместе решили, что уезжать не будем.

— Можете ли вы теперь, после четырех лет жизни в Израиле, сказать, что эта страна — ваша?

— Да, сейчас я могу так сказать. Мне очень важно все, что здесь происходит. Прошел кризис, появились какие-то планы и перспективы, и думаем мы сейчас о будущем, органически связанным с этой страной.

Свиденская Галина, актриса.

Свиденский Борис, актер, режиссер.

Дочь Лена, школьница.

Приехали из Москвы в 1972 г. Живут в Тель-Авиве.

Я БЫЛА ДАЛЕКА ОТ ВСЕГО, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ ЕВРЕЙСТВОМ...

С выражениями «еврейское самосознание», «историческая родина» — я познакомилась только здесь. Я их даже не очень слышала в России. А, услышав, не особенно обращала на них внимание. Я была далека от всего, что называется еврейством, хотя и жила в еврейской, мещанской семье, в которой мама и тетка говорили на идиш. А тому, что меня дразнили, обзывали, я не придавала значения: это было одной из идиотских глупостей той страны, в которой я родилась и выросла. Мне было плохо не потому, что я еврейка, а потому, что я хотела остаться собой. Было плохо и другим людям, рядом со мной. Я не люблю лозунговые выражения, вроде «еврейское самосознание» — я мало верю и верила в них. Я знала и знаю людей, которым приписывают это «еврейское самосознание», а оно в них никогда не проснулось бы, предложи им другие условия жизни: не уволь его с работы, не скажи в очереди, что он «жид»... — он никогда бы и не знал, что такое «еврейское самосознание».., не напомни ему извне, что он еврей. Но я знаю и людей, которые были при зарплатах и должностях, а приехали. Наверно, потому что в душе что-то горело. Таких мало.

Я ЕХАЛА В НИКУДА ИЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА...

Я принадлежу к тем людям, которые ехали прежде всего потому, что хотели уехать из России. Жить там не было возможности. Мне и теперь кажется, что всякий нормальный человек без различия национальности должен оттуда уехать. Там вставляют другие сердца и души, там воспитывают роботов. Чтобы остаться живым, надо не быть там. Там живут во внутренней эмиграции люди умные, образованные, интересные... Среди них много моих друзей. Они собираются вместе, поют русские песни, пьют русскую водку... Это страшно. Многие из них — евреи. Там не стоит вопрос: кто ты? кто я? Там ясно, что мы с тобой не можем жить, дышать...

Я долго колебалась, сопротивлялась Борису, который хотел ехать. Он бесконечно, безудержно, до фанатизма влюблен во все, что называется еврейским. Как только появилась возможность отъезда, он заболел этим. И мы стали ездить к каким-то людям на беседы, читали там таинственные письма из Израиля. Я же ездила, разговаривала, принимала участие исключительно для него, не очень сама увлеченная всем этим... Я не была больна Израилем никогда.

ЗДЕСЬ Я СТАЛА ЕВРЕЙКОЙ...

Я не была больна Израилем никогда, я заболела им здесь. Мы здесь стали старше — там мы были детьми — здесь повзрослели. Проживи я там до конца жизни

— я бы так и умерла ребенком... Здесь я поняла жизнь иначе. Я познакомилась с чуждыми мне раньше понятиями еврейства. Здесь я стала еврейкой, хотя наверно всегда была ею. Я совершенно случайно поступила правильно, приехав сюда. Эта страна сделала со мной что-то такое, чего никогда не произошло бы там, при любых, хороших или плохих условиях. Я никогда не поняла бы там, что мое еврейство меня к чему-то обязывает, я не поняла бы там, что я еврейка. Какое-то хамство, имеющее отношение ко мне одной я могу пропустить, другое хамство, имеющее уже отношение к нам, я пропустить не имею права, потому что дело не во мне одной. Я благодарна Борису, что он заставил меня покинуть то и там, приехать именно сюда, а не в другое место.

Хоть фанатизма я всегда опасалась, но есть фанатизм нужный, должный, без которого ничего не делается.

БЫЛО ОЧЕНЬ СИМПАТИЧНО НАЧАТЬ ВСЕ СНАЧАЛА...

Мы прыгали, как в холодную воду, закрыв глаза и очень мало думали о том, будет ли у нас работа... Было очень симпатично начать все сначала, родиться заново, учить, познавать все заново. Мы легко бросили наше несложное имущество, взяли книжки и подушки и умчались, не оглядываясь. Борис говорил, что, очевидно, будет работать трактористом и что ему все равно, где работать, лишь бы в Израиле! Я же надеялась читать рассказы и фельетоны со сцены... А иногда решала, что я должна покончить со сценой, что переезд в новую страну и будет для меня началом новой жизни, новой профессии... Страсть оказалась сильнее меня. Вне зависимости от страны, климата и правительства я не могу не работать на сцене. Но здесь почти нет работы для русской актрисы на русском языке. При существующей потребности в русском слове, работа русскоязычных актеров не организована, они тонут, плывут, выплывают сами по себе, в зависимости от способностей каждого и способностей отнюдь не актерских. Зато здесь нет худсовета, который потребует с меня обязательный фельетон о достижениях советской власти. Вырвавшись, я с упоением стала здесь читать, играть Чехова, Бабеля, Лескова, потом Пастернака, Цветаеву, Мандельштама... Это затормозило мое изучение иврита, без которого абсорбция невозможна, но, очевидно, со мной это иначе не могло быть.

Я МНОГОГО НЕ ПРЕДПОЛАГАЛА ИЗ ТОГО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ...

К сожалению, я еще не читаю на иврите настолько, чтобы познакомиться с литературой Израиля, но кое-что я прочла в переводах, о многом мне рассказывали — это очень интересно. Израиль существует менее тридцати лет — он еще не мог дать миру великих деятелей культуры... Условия существования тоже несколько необычные: постоянные войны, угрозы войн, «быть или не быть»... Но и в этих условиях сделано много. В Израиле вроде бы не существует «большого» театра, театрального направления, но есть очень интересные театральные эксперименты, отдельные спектакли высокого уровня. И это не только в области театра: достаточно часты неожиданные встречи с явлениями большого искусства на фоне кажущейся общей серости. Кто-то стонет от скуки, от «некуда пойти», а у кого-то не хватает времени, чтобы все охватить.

Я готовлюсь к репетициям на иврите. Меньше всего я могла предположить, что буду изучать язык в такой степени, чтобы на нем работать. Мне трудно поверить, что это случится когда-нибудь, но случиться должно. Я многого не предполагала из того, что случилось.

А ПОСЛЕ УЛЬПАНА — СПЛОШНОЙ БЕГ В ПОИСКАХ РАБОТЫ

Наша жизнь в ульпане: море, зелень, красиво, совсем тебе не пустыня... А после ульпана — сплошной бег в поисках работы. Боря работал шофером, рабочим на складе, рабочим в типографии, пекарем, слесарем... Я работала уборщицей на вилле... Иногда случайные концерты, случайные спектакли у Бори... Программа — Чехов, Бабель на русском языке, стихи, — другая, третья программа... Найти зрителя, найти возможность выступить... Никогда неизвестно, что будет завтра: возможно, будет выступление, а, возможно, пройдут месяцы в поисках и надеждах. Сегодня мы работаем в театральной школе: Боря там уже несколько лет преподает мастерство пантомимы, я же только начала работать... Легче ли ему от того, что на сцене он работает без помощи слова? Конечно: он ведь может работать в любом концерте, но это совсем не значит, что такая возможность ему предоставлена. Дело в том, что в Израиле, как наверное и в других странах, существуют свои замкнутые актерские круги, в которые трудно проникнуть.

Что касается работы в театральной школе, то мне пока трудно говорить о себе, потому что я начала работать сравнительно недавно. Могу сказать только, что пока все складывается очень хорошо.

Боря работает там довольно давно. Интересно, что он отменил, например, «демократию» на своих уроках, т.е. не работает в грязном классе, не разрешает курить на уроках, разговаривать во время занятий. Его побаиваются и одновременно любят...

ЗДЕСЬ МНЕ ГОРАЗДО ВОЛЬГОТНЕЕ ДЫШАТЬ...

Я как будто расправила плечи! Мне легче, спокойнее, свободнее дышать! Это совсем не значит, что ничто не раздражает, не возмущает, не болит... Ментальность мало цивилизованных людей, общественный транспорт, грязь, цинизм, жажда постоянного обогащения, неуважение к своей истории, традициям, к тому, что мы воспринимаем так остро и так больно.

В ИЗРАИЛЕ ДОЛЖНО И МОЖЕТ БЫТЬ ВСЕ ХОРОШЕЕ И ДОСТОЙНОЕ

О русском театре... Нужен ли он? Есть ли для него атмосфера?.. Все хорошее в Израиле нужно и имеет право на жизнь. Атмосфера не приходит сама по себе — ее создают. Если бы существовал хороший израильский театр на русском языке, он бы и создал себе атмосферу. Жалко, что его нет, горько, что его нет. Русский театр не состоялся, потому что некому было его создавать. Я его тянула одна — у меня не хватило сил... Литература в Израиле есть на русском языке, почему не быть и театру?! Хочется верить, что он будет. В Израиле должно быть все достойное и хорошее...

Я НЕ СТРАДАЮ ОТ ОДИНОЧЕСТВА И ИЗОЛЯЦИИ...

Что такое вообще «духовная изоляция»? Кто от нее страдает? Знают ли о чем говорят? Духовная жизнь в каждом из нас — либо она есть, либо ее нет...

Некоторые страдают от отсутствия в Израиле «культурной, духовной жизни». А страдают они от отсутствия «культурного охвата населения», от культмассовых выходов в театр, от отсутствия «голубого огонька» и «С добрым утром!»...

НЕТ ТАКОГО, К ЧЕМУ НЕТЕРПИМ ИЗРАИЛЬ...

Нет такого, к чему нетерпим Израиль. Он терпит все и всех. И здесь мне иногда любят указать на то, как надо жить, чем заняться... Но в Союзе я была вынуждена делать, когда мне указывали, а здесь я могу выслушать и поступить так, как считаю нужным.

Я СЕБЯ ЧУВСТВУЮ ЗДЕСЬ МНОГО ЛУЧШЕ, ЧЕМ В РОССИИ...

Мне труднее здесь. Труднее, потому что моя жизнь объемнее, шире... Здесь мне приходится бороться за свое существование, а там все текло по заранее кем-то намеченному руслу. Здесь я должна выжить, не задохнуться, не погибнуть, а там я находилась в состоянии спячки. Здесь мне труднее и интереснее.

Я НИКОГО НЕ ОСУЖДАЮ

Я никого не осуждаю, ни прямиков, ни йордим. Я возражаю против тенденции не помогать евреям — где бы они ни были. У кого-то есть причины жить не в Израиле. С этим надо считаться. Быть евреем можно на любом куске земли. Это дело внутреннее.

РУССКАЯ АЛИЯ УЖЕ МНОГОЕ ВНОСИТ В ИЗРАИЛЬ...

Пример влияния русских евреев?.. Например, Борис в театральной школе запретил хамить и заставил работать; русский режиссер поставил на иврит спектакль, который поразил весь Израиль; писатель написал хорошую книгу на русском языке, и ее перевели на иврит — это все влияние евреев из России. И если еврей из России сторонится всего уродливого, сопротивляется ему — это тоже влияет... И, если я не пошла по настоянию некоторых ватиков[22] в бухгалтеры, если я выхожу на сцену и приношу радость зрителю — это тоже влияние. Я влияю на Израиль.

Кричевский Менахем, 1946 г. рождения, инженер, изобретатель.

Жена Мира, преподаватель музыки.

Дочь Рената, 6 лет, сын Даниэль, 2 года.

Приехали из Москвы в 1972 г. Живут в Беер-Шеве.

Религиозность Менахема Кричевского, молодого, способного инженера-изобретателя, при ближайшем знакомстве с ним выглядит как нечто естественное, неотделимое от этого человека и вызывает чувство глубокого уважения.

С чего это началось и когда? Менахем, по-домашнему — Миша, рос в небольшом подмосковном поселке. Поселок был рабочий, кондовый, так что мальчику очень быстро дали почувствовать, что он не такой, как все.

Он рос в религиозной семье, в доме соблюдались еврейские традиции, и с детства Менахем привык с почтением относиться к молитвам дедушки. Так что сейчас ему даже трудно определить, что больше способствовало развитию его еврейского самосознания — атмосфера дома или враждебная обстановка вокруг. Вероятно, и то и другое.

Но потом, в юношеские годы, когда семья переселилась в Москву и он стал студентом МЭИ, когда энергия, переполнявшая его, находила выражение в самой разнообразной общественной работе, — ему стало казаться, что можно, наверное, найти свое место в обществе и благополучно совмещать еврейство с советским гражданством.

И в этом состоянии относительного душевного равновесия он жил довольно долго. И вдруг, в один день, равновесие, казавшееся таким стройным и прочным, разрушилось до основания. Оказалось, что оно было зыбким и иллюзорным. Этот день был — 6 июня 1967 года.

В последовавшие затем шесть дней Менахем, неожиданно для самого себя, ощутил, что никогда ни одно событие ни в Советском Союзе, ни где бы то ни было в мире не затрагивало его основательней, чем эта молниеносная героическая война. И для Менахема Кричевского открылась простая и ясная истина: он еврей и его место в еврейском государстве.

Он не участвовал в сионистском движении, не организовывал кружков, не изучал иврита. Но как-то само собой образовался у него круг сообщников, для которых традиционная фраза — «В будущем году в Иерусалиме» — имела вполне конкретный, реальный смысл.

Сейчас почти все они уже здесь, в Израиле. А тогда, в Москве, они старались узнать об Израиле как можно больше, хотя источников информации почти не было. Читали старые энциклопедии, до дыр зачитывали письма.

— Главным источником информации, — смеется Менахем, — были антисионистские советские издания.

Он чуть ли не наизусть заучил книгу Никитиной «Государство Израиль», выпущенную Академией Наук СССР. По этой книге и создалось у него основное представление об Израиле как о маленьком государстве с отсталой экономикой типа послереволюционного Азербайджана или Узбекистана. Понимал он также, что в стране должно быть очень напряженное военное положение.

— Когда мы прилетели из Вены и нас везли из Лода в Мерказ клита[7], — рассказывает Менахем, — я невольно искал глазами военные патрули. И еще искал вдоль шоссе линии высокого напряжения — главный признак наличия в стране тяжелой промышленности. Но не было ни патрулей, ни линий. Я подумал, что не так уж необъективна советская печать. И таким приятнейшим сюрпризом было узнать, что здесь есть высокоразвитая электроника, химическая промышленность... Не говоря уже о военной и авиационной. Оказалось, чего только не производит эта маленькая, бедная ресурсами страна! А какая развитая сеть услуг!

Мира, жена Менахема, тоже выросла в семье, в которой хранились еврейские традиции. Ее не воспитывали в религиозном духе, однако, она имела представление о духовных ценностях иудаизма и с гордостью осознавала свою принадлежность к еврейству. Но в Баку, где она росла и училась, отношение к евреям было терпимое, антисемитизма Мира не чувствовала и ехать в Израиль решительно не хотела. Куда, зачем? В совершенно незнакомую страну, да еще с маленьким ребенком — Ренатке тогда был годик. Было так страшно покидать насиженное место, любимых подруг, привычный уклад жизни — и уезжать в неизвестность.

— Я подчинилась только убежденности мужа, — говорит Мира. — Раз он так твердо хочет, значит, вероятно, он прав. И я согласилась.

Кричевские подали документы в ОВИР, и в 1972 году Менахем, Мира и маленькая Рената прибыли в Израиль.

С радостью для себя Мира отметила, что ее страхи были напрасными, все здесь ей по душе — и звучные еврейские имена, которые никто не стесняется громко произносить, и дети, бойкие, самостоятельные, уверенные в себе, и еврейский образ жизни... Она вдруг почувствовала, что находится в родной, близкой ей среде, и поняла, что приехала домой.

Это, конечно, не значит, что жизнь Кричевских в Израиле с первых же шагов складывалась гладко и беспроблемно. С первыми трудностями они столкнулись в поисках работы. Чиновник в бюро по трудоустройству оказался человеком неквалифицированным и не очень-то ориентирующимся в электротехнике. Поговорив с ним раз-другой, Менахем понял, что инициативу надо брать в свои руки. Это было на третий месяц его пребывания в Израиле. Он уже мог примитивно изъясняться на иврите, и сам энергично взялся за поиски работы.

Человек довольно самокритичный, Менахем понимал, что поначалу ему не следует рассчитывать на многое. Он был молодым специалистом, только в 1969 году окончил институт, работал мало и несамостоятельно, квалификацию приобрести не успел. Он, конечно, мог бы найти место инженера-электрика на каком-нибудь предприятии, это не было проблемой. Но его тянуло к исследовательской работе.

Общеизвестно, что в поисках работы обычно преследуются две цели: с одной стороны, хочется найти что-то для души, с другой стороны — ищешь хорошую зарплату. Когда начинаешь обживаться на новом месте, когда все приходится начинать с нуля — обзаведение квартирой, хозяйством, эта вторая сторона даже самым большим романтикам не кажется несущественной. Правда, Менахем понимал и другое: необходим профессионализм, нужно приобрести опыт, научиться применять накопленные теоретические знания — это будет его главный капитал, который обеспечит все остальное.

Везде, куда он ни приходил в поисках работы, его приветливо встречали, терпеливо выслушивали его заикающийся иврит, давали советы.

— Евреи любят давать советы, и олимы говорят: может, впрямь, мы приехали в страну советов, — посмеивается Менахем, вспоминая те дни. — Я был в Тель-Авивском и Иерусалимском университетах, в Хайфском Технионе, в институте имени Вейцмана. Работу мне нигде не предложили, но помочь пытались: находили адреса, связывались при мне по телефону, даже, отрываясь от своих дел, подвозили на машине. А ведь все это были люди занятые: ректоры, заведующие лабораториями, даже заместитель министра связи. Так, в конце концов, я попал в Беер-Шеву.

Беер-Шева мало чем отличается от любого современного молодого города: четкие кварталы домов, прямые, широкие улицы. Но есть в ней и своеобразие: соседство новых кварталов со старым городом, современных архитектурных ансамблей с восточными мазанками, верблюдами и колючками. После московского шума, беготни, необозримых концов особенно чувствовалась прелесть провинциального городка, где все под рукой. А в смысле благоустройства и системы обслуживания Беер-Шева ничем не отличается от Тель-Авива.

Менахем начал с должности ассистента на кафедре электричества и электроники. Вел лабораторные работы, проверял упражнения, на ходу — от студентов, обучаясь ивриту. Они купили хорошую большую машину, а мебель подержанную, так как на новую денег не хватило.

— Надо сказать, что заработать деньги здесь не проблема, если готов «вкалывать», — объясняет Менахем. — Когда деньги нам были особенно нужны, я пошел на химический завод, который расположен здесь поблизости. Работал вечерами электриком с почасовой оплатой. Но потом стало жаль своего времени. Я увлекся исследовательско-инженерными разработками, и, когда с деньгами стало полегче, бросил завод.

В его распоряжении было современное оборудование университетской лаборатории, с помощью которой он мог проверить любую свою разработку. Первая же его работа — стартер для электрических машин — принесла Менахему славу. Его стартер оказался в списке десяти лучших мировых изобретений 1975 года. Центральная израильская газета «Маарив» поместила портрет Менахема Кричевского и описание его изобретения. Им интересовались корреспонденты, о нем говорили по радио. Следующей его серьезной разработкой было устройство для защиты людей от поражения электрическим током.

— Что здесь замечательно, — так это возможность проявлять инициативу, чего у меня в советском научно-исследовательском институте и близко не было, — рассказывает Менахем. — Вот, убедился я, что одному, без группы, работать трудно. Сел и написал программу для группы, которая могла бы заниматься разработкой новых устройств в области электротехники. Составил приблизительный список необходимого оборудования, подсчитал, сколько человек должно быть в такой группе. В общем, подал программу на полтора миллиона лир. Она, конечно, не прошла в таком виде, но сама идея нашла отклик, и при исследовательском отделе университета была создана более общая группа — механиков и электриков. Отстоять отдельную группу не удалось, но создал свою подгруппу электриков.

В этой подгруппе — четыре человека, все — новые репатрианты из Советского Союза. Они не только ведут исследовательскую работу, но и налаживают связи с заводами, предлагают им идеи.

Менахем считает, что в Израиле он работает намного интенсивней, чем в Союзе. Там на реализацию исследования, внедрение его в производство уходят годы и годы. Здесь — обращаешься на частный завод, и, если его устраивает твое изобретение, то не пройдет и года, как оно будет внедрено и освоено. А как же с пресловутой израильской бюрократией?

— Есть, конечно, и бюрократия, которая мешает, тормозит. Куда ж денешься без нее? Но ведь самих инстанций намного меньше. Да и бюрократии все-таки тоже меньше. Мне, например, надо договориться с дирекцией завода. Я могу это сделать без проволочек.

У Миры с работой не все так гладко, как у Менахема. Она преподаватель музыки и работает в консерватории — так в Израиле называются музыкальные школы. Но здесь музыкальное образование находится на другом уровне, чем в Советском Союзе, у него здесь другие цели и задачи. Как правило, в Израиле обучаются музыке не для того, чтобы потом сделать ее своей профессией, а скорее — для общего образования, поэтому и отношение к ней другое.

— Я пожалела здесь о своей специальности, — говорит Мира. — Я привыкла к другому подходу, перестроиться трудно, и работа меня не удовлетворяет. Я бы хотела работать концертмейстером, расти профессионально...

Утро Менахема начинается с синагоги.

... К семи утра он возвращается, как раз к тому моменту, когда просыпаются дети. К половине восьмого семья сидит за столом, завтракает, к восьми за Даником приходит няня, а Миша подвозит Ренатку в садик и едет на работу. Мира работает во второй половине дня, и с утра у нее есть возможность заняться домашними делами.

— У нас не было своего дома в России, — рассказывает Мира. — И здесь, когда у нас появилась собственная квартира, стал вопрос, каким будет наш здешний дом. Сделать его еврейским — а что это значит? Наши знания в еврействе практически были равны нулю. Но все-таки, однажды подумав, мы решили начать с малого. Стали соблюдать субботу. Почему именно с этого начали? Из-за детей. Мы подумали: каким наш дом будет для детей? В Израиле во всех детских садах отмечают приход субботы, и детям объясняют, что это день отдыха, положенный по законам Торы. И вот они приходят домой из садика, а дома нет ни отдыха, ни праздничной обстановки. Поэтому мы и начали с субботы. Мы сегодня, конечно, больше евреи, чем были пять лет назад.

Чувствуют ли они себя в Израиле уютно?

— Это чувство, что мы дома, было у нас с самого начала, — говорит Мира. — И это, конечно, самое главное, решающее. Когда есть это чувство, то все вокруг воспринимается иначе, смягчается, прощается... — Пожалуй, с каждым годом мы живем все уютней,

— добавляет Миша. — Ведь ощущение уюта — это приобретение определенных привычек и общности среды, прежде всего духовной. Я начал с азов. Прежде всего прочел Танах, не критику, не искажения, а сам Танах, сначала на русском языке, потом на иврите. Прочел Тору, узнал, как еврейский народ толковал ее, то есть не узнал, конечно, а только узнаю...

Мы спешим, торопимся, бежим, поглощенные делами, повседневными заботами, но ведь надо и остановиться когда-нибудь и задуматься. Почему мы здесь? Для чего мы живем, к чему стремимся? Что мы хотим создать? Чего мы ждем от наших детей? Кто они такие

— евреи? Что нас здесь всех объединило — людей из самых разных стран? На все эти вопросы я нахожу ответ в еврейской религии. Начинаешь понимать, что ты, твоя жизнь и жизнь твоих детей не безликий эпизод. За тобой — многовековая история.

Вайсберг Петр, 1956 г. рождения, рабочий.

Приехал из Вильнюса в 1971 г. Живет в Реховоте.

Сейчас мне 22 года. Я уже женат, прошел службу в армии, а когда приехал в Израиль в 1971 году, мне было всего 16 лет. Приехали мы всей семьей с родителями, бабушкой, дедушкой и младшим братом. В Вильнюсе мы жили в отдельном маленьком домике: мы с родителями занимали полторы комнаты и дедушка с бабушкой тоже полторы комнаты. Отец мой 25 лет проработал фрезеровщиком на фабрике. Мама тоже работала на той же фабрике фрезеровщицей. Жили мы скромно, но не нуждались. Мне казалось, что все в нашей жизни происходит обычно и иначе быть не может. Сейчас, когда я вспоминаю некоторые моменты из нашей прежней жизни в Вильнюсе, мне становится страшновато: неужели это было на самом деле. Чудно как-то вспоминать, что моя мама, например, боялась слушать радиопередачи из Израиля. Не дай Бог, соседи об этом узнают!

Идея уехать в Израиль была, как ни странно, моя. Как-то однажды в школе я посмотрел вокруг и увидел, что полкласса нет — уехали в Израиль. Мне стало одиноко в Вильнюсе. И вот тогда возникла идея: «А что если и нам уехать?» Родители, надо сказать, поначалу не очень одобрили мое предложение. Они понимали, что в Израиле, особенно, на первых поpax придется нелегко. Мои родители люди нерелигиозные, однако, они знали все еврейские обычаи, праздновали все праздники и очень боялись, что мы с братом можем жениться на русских.

В конце концов после страхов и многочисленных обсуждений мы решили — подадим, а там будь, что будет!

И вот спустя некоторое время после подачи приходит открытка из ОВИРа с просьбой зайти. Отец пошел туда, а ему и объявляют: «У вас разрешение».

Мы довольно быстро оформили необходимые для отъезда документы, собрали вещи и уехали навсегда из Вильнюса.

Мое первое впечатление от Израиля было очень приятным. Жизнь омрачало только полное незнание иврита. Это очень неприятное чувство, когда к тебе обращаются, говорят что-то, а ты не понимаешь; не можешь ничего сказать, если тебе что-то нравится; не можешь пожаловаться, если чем-то недоволен. Даже выругаться не можешь. Я смотрел с завистью на двоюродного брата. Он уже был в стране 10 лет и прекрасно говорил на иврите.

В аэропорту нас встречали многочисленные родственники, которые сразу забрали нас к себе.

В первое время в Израиле я много успел посмотреть и основательно познакомился со страной. У меня ведь здесь много друзей и каждый хотел что-то показать. Очень скоро я заметил, что мои советские представления об Израиле не совпадают с тем, что я здесь увидел. В Вильнюсе Израиль мне представлялся одним большим городом и названия израильских городов я принимал за название районов: Хайфа, Ашкелон и т.д. Оказалось, что это большая страна со многими городами.

Очень понравились мне окрестности Тель-Авива, гораздо больше, чем сам город. В самом городе душно, полно беспрерывно гудящих машин, удушающий запах бензина, жара. Я не представляю, как можно хотеть жить в Тель-Авиве. В окрестностях очень красиво, много зелени, хороший воздух.

В первое время мои друзья часто водили меня в кино. И у меня создалось странное ощущение калейдоскопа. Лучше всего я понимал французские фильмы, потому что они, как правило, сопровождаются английскими титрами, которые я успевал читать. А что произошло с моим разговорным английским языком, я до сих пор понять не могу. В Вильнюсе я никогда не говорил по-литовски и неплохо знал английский. А тут вдруг со мной произошла смешная история. Познакомился я с одним парнем из Америки и заговорил с ним по-английски. Он на меня смотрит и ничего не понимает. Я тоже удивляюсь — почему он так странно реагирует на совершенно элементарные фразы? И тут вдруг к своему изумлению слышу, что говорю с ним на литовском. То же самое у меня происходило на уроках английского языка в школе. Учительница мне говорит: «Ты совсем не знаешь английского языка». А я-то знаю, что говорил на английском, а тут звука не могу произнести. Потом я узнал, что это явление довольно частое — когда начинаешь учить иврит, он выбивает из головы все остальные языки кроме родного.

В Вильнюсе я успел закончить 9 классов. В Израиле я решил пойти в такую школу, где вместе с общеобразовательными предметами можно было бы освоить какую-нибудь специальность. Психотест, который требовался для зачисления в школу, я прошел успешно. Вопросы были, в основном, математические и еще надо было решить несколько геометрических головоломок. После экзамена я пошел к директору выяснять в какой класс мне поступать. Директор ответил: «Поступай в какой хочешь. Не подойдет — потом перейдешь». Я узнал, что специальность начинают учить с 10 класса и решил пойти изучать электронику. Конечно, основная трудность была с языком. В общежитии я попал в комнату с парнем из России. Поначалу обрадовался. Думал, все-таки свой — поможет. Он тоже, как и остальные мои соученики, пришел в школу после ульпана. Но надежды мои не оправдались. Отношения у нас не сложились и это несмотря на то, что мы с ним были из одной страны, из одного города и еще когда-то учились вместе в школе.

Кроме него со мной в комнате жили еще два студента: один оле из Аргентины, а другой израильтянин. С ними у меня сложились очень хорошие отношения. Они оба старались мне помочь как могли. Часто просиживали со мной в библиотеке до двух часов ночи. Израильтянин прочитывал учебник, а потом объяснял мне. На это уходило много времени, но он с этим не считался.

Условия в общежитии были замечательные. Комната большая, светлая. У каждого имелась кровать, столик и полка. Был у нас и общий зал со столами, телевизором, приемником и различными играми. В этом зале мы отдыхали и занимались по вечерам. В училище все было хорошо: и столовая, и библиотека, и кабинет для изучения английского языка с магнитофоном и наушниками.

Сейчас в такой же школе учится мой брат. Он кончает 12-й класс и должен идти в армию. В отличие от меня у него нет никаких проблем с языком, он разговаривает как настоящий сабра.

Родители устроились на работу сразу после приезда. Отец, правда, работает не по своей специальности, но несмотря на это, он доволен. Сразу он устроился на работу по специальности, но работа была сезонная, а деньги нужны были постоянные: надо было кормить семью, покупать вещи и вообще как-то устраивать новую жизнь. Свою теперешнюю работу отец нашел через нашего дедушку. Дедушка хоть и старенький, а все равно без дела сидеть не может. Он — пекарь и пошел подрабатывать в пекарню, а потом туда же перешел и отец. С тех пор папа работает в пекарне. Трудится он много, иногда по 12 часов в день, но это не потому, что его кто-то заставляет, он просто хочет больше денег заработать. Его официальный рабочий день 8 часов.

Мама тоже пошла работать в пекарню к дедушке — помогает ему резать хлеб. Но она работает так: когда хочет приходит, когда хочет уходит. Квартира у нас трехкомнатная и живем мы в ней вчетвером. Дедушка с бабушкой живут в нашем же доме в отдельной двухкомнатной квартире. Мы очень хотели жить в одном доме и потому пришлось немного подождать, пока нашли подходящий вариант.

Мои родители купили квартиру, в которой мы живем, и уже выплатили за нее все деньги, несмотря на то, что срок оплаты 25 лет. Из Вильнюса мы привезли только кое-какую мебель. Здесь мы уже купили спальню, телевизор, холодильник, газовую плиту очень хорошего качества, стиральную машину, магнитофон, письменный стол и многое другое.

В общем, можно сказать, что у нас все хорошо, и родители и бабушка с дедушкой сейчас очень довольны, что приехали в Израиль. У родителей уже появилось много знакомых в Реховоте, в основном, конечно, все из России. Иврит они выучили, но предпочитают говорить на идиш. Отец, хоть и много работает, но зато регулярно берет отпуск и они с мамой едут в Профсоюзные дома отдыха, каждый год в другое место. Обычно такие дома отдыха расположены в красивом месте, в комфортабельных помещениях. Я однажды приехал к родителям в гости и прожил с ними несколько дней. Мне очень понравилось, в особенности то, как кормили и как обслуживали молоденькие официантки.

Совсем недавно я окончил трехлетнюю службу в армии. Теперь я могу сказать, что видел Израиль от границы до границы. Служба моя не была трудной. Здесь вообще служба в армии , совершенно отличается от службы в армии в Союзе. Там провожают в армию на 2 года и дай Бог, чтобы за эти два года один раз тебе дали отпуск. Здесь совсем по-другому. Я, например, три недели служил в Синае, а четвертую неделю находился дома. У других не такое расписание, но каждый солдат регулярно бывает в отпуске. К тому же, если по каким-то особым причинам необходимо быть дома, то всегда можно получить внеочередной отпуск.

Я служил в артиллерии и первое время мне было физически тяжеловато. Но очень скоро все эти армейские нагрузки становятся настолько привычными, что воспринимаются совершенно естественно. Именно в армии я ощутил себя полностью гражданином Израиля. И я хотел служить для этой страны. Такое желание у меня было еще и до призыва. Здесь, в Израиле считается неприличным, если молодой человек не служит в армии. Никто об этом не говорит, но смотрят на него как на чудака или как на больного. Никто не упрекает, что ты не в армии, но не служат здесь только инвалиды и психически неполноценные люди. Армия дала мне много и в моральном отношении. Я научился разговаривать с людьми. Теперь я себя ощущаю более уверенно в жизни, чувствую, что могу чего-то добиться. До армии этой уверенности у меня не было.

Вернувшись из армии, я женился. Моей жене 18 лет, в страну она приехала 5 лет назад. Нам сейчас немного трудновато — мало денег. Квартиру я могу получить как оле хадаш, но только в районах развития. А мне не хочется уезжать из Реховота и потому я решил купить квартиру. Мне положена долгосрочная ссуда от Сохнута, а остальное возьму в долг у друзей и под процент в банке.

Специальность у меня хорошая — техник-электронщик. Работы много. Сразу после армии я начал работать электриком у частника. Сейчас я хочу сменить работу на более интересную. Буду искать где интересно и где больше платят.

Жена моя работает на трикотажной фабрике браковщицей.

Свободное время я провожу со своими друзьями, их у меня много. В будние дни мы любим посидеть в кафе, поговорить. А по субботам и праздничным дням мы садимся в машины и едем либо в Тель-Авив, либо на несколько дней путешествовать по стране. У многих моих друзей есть машины. У меня еще нет, но сейчас я беру уроки вождения и после того, как получу права, сразу куплю машину. Хочется иметь свою машину, так как я очень люблю ездить по стране. Раньше Израиль мне казался маленьким, а теперь, когда я поездил по стране, я вижу, какой он большой. Наш Израиль...

Кантер Эсфирь, студентка Иерусалимского университета.

Приехала из Москвы в 1972 г. Живет в Иерусалиме.

...ГЛАВНОЕ ДЛЯ МЕНЯ, ЧТО В ИЗРАИЛЕ Я ВСЕ ТАК И ДОМА...

Наш разговор о том, как ты чувствуешь себя в Израиле, о том, что принято называть абсорбцией. Но как установлено сегодня научно и ненаучно, абсорбция начинается в России. Поэтому мой первый вопрос — как ты решила уехать?

— Первым об отъезде заговорил мой двоюродный брат. В 13 лет он собрался удрать в Израиль — переплыть с аквалангом через море. Естественно, в семье никогда к этому серьезно не относились. Я была далека от этого, никогда об этом не думала. Но когда брат по-настоящему стал собираться и подал заявление на выезд, он отвел меня в кружок, где учили иврит. Это был официальный кружок, даже с вывеской, кажется, единственный такой в Москве. Это было зимой 1970 года. Естественно, в этом кружке были люди, которые учили иврит не просто так, не ради познавательного интереса, все они думали об отъезде, и я постепенно втянулась в эту среду.

— Что это были за люди?

— Это были самые обыкновенные люди — студенты, еврейская интеллигенция, в основном, молодежь. Люди совершенно разные. У каждого были свои индивидуальные причины отъезда. Были среди них и сионисты, которые в течение многих лет добивались отъезда, всегда мечтали об Израиле, читали литературу, постоянно интересовались Израилем. Но основная масса — это была молодежь, которая просто прилипла к этому течению. Мы заболели, как говорили тогда наши родители, началась эпидемия: все едут в Израиль. В нашей компании было человек 60-70, временами — до 100, а более тесный круг, совсем уже друзья — человек 15-20. И в самом деле — это была своего рода эпидемия, поток какой-то...

— Влияло ли на этот поток общее демократическое движение в России, были ли среди вас те, кого считали диссидентами?

— Нет, казалось, что этот поток ни с чем не был связан. Если и была какая-то связь, то случайная, кто-то, может, и читал какой-то самиздат. Это была рядовая молодежь, в основном студенческая, и никаких таких подвигов за ней не числилось. Обыкновенные еврейские ребята, которые занимались ивритом и вместе проводили свободное время. К моменту, когда я туда попала, это были в основном проводы в Израиль. Я помню, как я первый раз шла на проводы к своему учителю. Мы очень боялись, что нас всех арестуют, потому что для нас все это было новым и непонятным. Мы вообще не знали, что такое сионисты, что такое Израиль. Но когда мы видели, что люди уезжают, что это реально, мы тоже начинали обдумывать этот вариант. Почти у всех были причины «за» и «против».

— А как отнеслись в семье к твоей инициативе? Я теперь понимаю, что может быть и не очень осознанная, но инициатива исходила от тебя. И еще — что же вы все-таки знали тогда, в начале 70-х годов, об Израиле?

— В нашей семье не было единого мнения. Я страстно увлеклась, мы носили магендавиды с тарелку величиной, пели ивритские песни в метро. Нам доставляло это страшное удовольствие — что-то «против», что-то «анти». Хотя мне было уже 19 лет, и я училась на втором курсе университета, я в общем-то не очень понимала, что мы делаем. Пошло от меня, но потихонечку в семье стали говорить об отъезде. И брат уехал, по-настоящему уехал, а не сбежал с аквалангом. Об Израиле знали мы очень мало. Информация, которой мы располагали, это были письма, сплетни, собранные возле синагоги. Каждый рассказывал свое. Кто-то кричал, что в Израиле такое голубое небо, которого нет нигде на свете. Мы в это верили абсолютно. Была и более конкретная серьезная информация, но мало. Слушали «Кол Исраэль», тогда было слышно хорошо. Были люди достаточно осведомленные о том, что творится в Израиле: финансовое положение, система приема новоприбывших и т.д. Мои родители, исходя из этих сведений, делали расчеты, где им будет лучше. В Москве им приходилось бояться всякого стука в дверь — они зубные врачи и работали неофициально. Им казалось, что в Израиле жизнь будет спокойнее и лучше. У нас же, у молодежи все было совершенно розовое и хрустальное, и слово плохое про Израиль воспринималось в штыки. Помню, мы как-то прочитали в «Известиях» огромнейшую статью — пол страницы — о проституции в Израиле. Нас это страшно возмутило. Что значит — «проституция в Израиле». Такая фальсификация, такая ложь: еврейские девочки, быть такого не может.

— Доходили ли до вас какие-нибудь отрицательные сведения об Израиле и не из официальных источников? Кто-нибудь из вашего круга собирался ехать не в Израиль?

— В мое время случались единичные плохие письма, но им не верили. Чтобы ехать не в Израиль — таких разговоров не было. Не знаю, может быть кто-нибудь и думал об этом, но сказать такое вслух было невозможно, не принято. В нашем кругу это воспринималось бы ужасно. Все-таки это был сионистский кружок, хотя мы не были сознательными борцами за сионизм. Трудности отъезда заставляли многих становиться борцами, голодать и т.п. Не из-за убеждений, а потому что положение вынуждало...

— Итак, ты попала в круг людей, которые уезжали. Мне бы еще хотелось знать, была ли ты, твоя семья кроме того связана с еврейством в духовном смысле?

— Наша семья, конечно, ассимилирована в том смысле, что никаких религиозных обычаев мы не соблюдали, свинину ели. Но мы хорошо помнили, что мы евреи. Ассимиляция не дошла до такой степени, что мог быть позволен свободный брак с неевреем — это была бы огромная трагедия в нашей семье, и это не только запрещалось родителями, но не приходило в голову и нам, детям. В первую очередь, это было так потому, что мы действительно страдали от антисемитизма. Я не могу измерить чувств мамы или папы, но я знаю свои чувства, я страдала еще со школы, даже с детского сада. На улице мне кричали «жидовская морда» — я похожа на еврейку, и мне всегда доставалось. И как раз в последние годы мне очень хорошо дали почувствовать, что я не как другие: я поступала в университет, и у меня даже не взяли документов, хотя был прекрасный аттестат. Мне сказали — девушка, у вас фамилия не та. Мне было тогда 16 лет, и для меня это был большой удар. На каждом шагу я чувствовала свою ущербность — среди друзей, среди знакомых на улице. У меня был просто комплекс на тему моего еврейства.

Я никогда не ощущала себя дома даже среди своих самых лучших, но русских друзей. Мне всегда казалось, что вот, если они напьются, то начнутся оскорбления только потому, что я еврейка. Иногда что-то подобное случалось, оскорбляли. Потому антисемитизм был, конечно, чем-то объективным, существенным, ощутимым в этом не очень осознанном потоке в Израиль.

Наш отъезд в Израиль был достаточно легким, единственной загвоздкой оказалась опять я. Мне не давали академическую справку, необходимую для отъезда, надо мной издевались, доводили до слез меня, маму и всю семью. Справку эту дали за день до отъезда, а ее надо было заверять в пяти инстанциях, мы просто не могли выехать. Вся эта история лишний раз подтвердила правильность моего решения...

— Как же встретил тебя Израиль? Как впервые «розовая хрустальная мечта» столкнулась с реальностью?

— Мои самые-самые первые впечатления об Израиле? Меня поразила бедность, грязь, даже убожество, как мне тогда показалось. Все показалось гораздо хуже, чем на самом деле, у меня просто был шок. Мне говорили в Москве мои русские приятели, что в Израиле нищета, убожество. Я этому нисколько не верила, отказывалась это слушать. Я была как-то в Москве у своей подружки и показала ей фотографию здания бриллиантов в Тель-Авиве — у меня была открытка. А ее папа, зам. министра, сказал, что это наверняка единственное здание в Израиле такой величины, вот его и сфотографировали. Меня это очень ранило. Когда я увидела, что не все здания вокруг — здания бриллиантов, я подумала, что вдруг они правы... Это была дорога от аэродрома в ульпан — первые впечатления...

А потом, когда я начала учиться в университете и стала ездить по стране, я влюбилась в страну, в пейзажи и во все, что меня окружает. Каждый день я молила, чтобы этот идеал мой, это мое очарование не разрушилось. Мне очень не хотелось потерять это чувство. И оно не прошло, до сегодняшнего дня осталось. Это ведь самое главное, что я очень люблю эту страну, очень люблю Израиль. Всем рассказываю, какой Израиль красивый. Он действительно очень красивый. Мне, может быть, не хватает лесов, озер. Но зато я очень люблю пустыню Синай, она вполне заменяет мне и леса, и озера, и речки.

— И у тебя никогда не возникало ностальгии?

— Ностальгия, мне кажется, есть у всех, особенно вначале, первые три года. Трудности, связанные с переездом, культурный шок, привыкание, депрессия, которая возникает на определенной стадии пребывания в Израиле — это есть у всех самостоятельно мыслящих людей. Затем это проходит. Первые полтора-два года, когда я слышала слово «Москва» или песни Окуджавы про Москву, я рыдала в три ручья — как это не банально и не смешно звучит сейчас. Сегодня этого уже нет. Сначала щемило из-за разлуки с близкими друзьями, теперь и это уже прошло: друзья остались далеко, появились новые. Круг людей другой, и личная жизнь уже здесь — а вот чего нельзя приобрести здесь: Арбат и Таганка и театры — это все еще щемит, несмотря на то, что я всегда помню главное — то, что я в России ощущала себя человеком второго сорта, что та страна была не моя. И хотя здесь многие в те годы спрашивали: а есть ли в России телевизоры, и москвичу на это тяжело отвечать, и тут же появляется между нами стена, но ощущение у меня — я дома. Потому что я считаю — не разумом, это не в голове у меня, а я чувствую так — что у меня есть право на эту страну такое же, как и у израильтян, которые здесь родились. Мы совершенно равны в нашем праве на это государство, на этот мой дом. Никто не может сказать — жиды, убирайтесь — или еще что-нибудь в этом роде. Я имею право жить здесь — я в душе ощущаю это право. Во всех трудных ситуациях это меня поддерживает. Я могу отключиться, абстрагироваться от тех израильтян, которые считают меня чужой, мне достаточно стен Иерусалима, потому что это стены моего дома.

— Стены родного дома — это много. Но внутри этого дома люди, израильтяне. Как складываются твои взаимоотношения с «ими? Как ты живешь в этом доме?

— То, что находится внутри этого дома — израильтяне — это, конечно, уже сложнее. Израильская жизнь, как и всякая человеческая жизнь — индивидуальна для каждого. Все зависит от человека. Насколько он может перестроиться, войти в новую жизнь, насколько он коммуникабелен для общения с израильтянами, с приехавшими из России, потому что это далеко не всегда тот круг, который был у него раньше.

Наконец, это зависит от того, насколько ему повезет.

Вот сейчас, например, я страшно переживаю, потому что меня выживают с работы. И совсем не как приезжую — просто я им не подхожу. Ничего такого плохого я там не делаю, работаю средне, и мне трудно сказать, почему так происходит. Я думаю, что моей напарнице, которая решает, кто там останется, я просто несимпатична. Мне очень плохо, я совершенно не могу сориентироваться, я не могу ответить на ее наглость.

Я часто думаю, что я не могу приспособиться к жизни, что у меня нет хватки. И если бы я оказалась в такой ситуации пять лет назад, а не сейчас, когда я привыкла к Израилю и израильтянам, и когда я для себя уже раз и навсегда решила, что израильтяне бывают разные — хорошие и всякие — и нельзя делать скороспелые обобщения, и что Израиль хорошая страна — то я бы пришла в отчаяние. Мне тяжело, но у меня есть средства с этим бороться, и средства эти я выработала в себе уже здесь. А что чувствует в таких случаях новый эмигрант мне просто страшно представить.

— Я понимаю, что всегда и везде можно встретить дурного человека, и против такой случайности нет защиты. Но может быть дело все-таки не в случайности, а в особой израильской ментальности, которую невозможно понять и преодолеть? Есть ли у тебя друзья израильтяне?

— Мой самый близкий человек — израильтянин, правда, сейчас он далеко, в армии.

Самая близкая подруга, ближе нету — израильтянка. Мы два с половиной года прожили в одной комнате в общежитии. Благодаря этой девочке я, можно сказать, абсорбировалась в Израиле. Мне всегда как-то везло в дружбе, и на этот раз тоже. Она научила меня слушать классическую музыку, по-настоящему слушать и понимать — я до 21 года этого не умела; научила мыслить, чувствовать, разбираться во всем, что происходит вокруг. Ее интеллект, внутренняя организация — на гораздо более высоком уровне, чем у меня, скажем. Кроме того, это просто чудный человек, по-настоящему душевный. Отбросив какие-то специфически израильские черты, она мне, конечно, совершенно близкий родной человек. Бывают очень разные израильтяне, разумеется. И близких друзей не может быть много. Самое главное, чтобы повезло, как мне с Орен. Я вообще четыре года прожила прекрасной веселой беззаботной студенческой жизнью.

— Расскажи, пожалуйста, об этой жизни по-подробнее, об учебе, об университете, о развлечениях.

— Учиться в Израиле, мне кажется, легче, чем в России. Некоторые, правда, говорят, что сложнее — это, наверное, зависит от факультета, способностей, от очень многих вещей. Я считаю, что легче, потому что приятнее. В России совершенно другая система обучения — там есть программа, курс, есть какие-то предметы, которые ты обязан выучить и сдать. Здесь на любом факультете есть большой выбор. Я могу учить тот или другой предмет в рамках моего курса. Я могу делать программу в пять лет, я могу в двадцать — это мое личное дело.

В каком-то смысле в России мне было легче, я училась на гуманитарном факультете, для меня это было, что семечки щелкать. А здесь масса литературы на иврите и английском.

Студенческая жизнь для меня по сравнению с Россией — небо и земля. Во-первых, а Москве я училась на вечернем отделении и моей студенческой жизни у меня не было. Я жила студенческой жизнью своих подруг и друзей, которые учились в дневных институтах — ходила на их вечера, ездила в их походы. По сравнению с израильской студенческой жизнью, какая была у нас в Иерусалимском университете — советская студенческая жизнь — просто убожество.

Во-первых, здесь у студентов полная свобода. Живут они все в общежитии, т.е. постоянно находятся вместе, с утра до вечера. Живут совершенно самостоятельно, делают, что хотят. Студенческий городок — кампус — это настоящий городок: в нем все есть. Есть Кино повторного фильма, есть современные концерты, есть театры, есть масса всяких мероприятий, вечера постоянные, экскурсии бесконечные. Я очень много путешествовала по стране, в жизни столько не путешествовала, хотя походы любила и в Союзе. Но здесь — это и чаще, и интереснее, и организовано лучше. И, главное, дышится легче.

— Сейчас ты кончаешь университет. Какие у тебя планы? Собираешься ли ты работать по выбранной специальности?

— Да, я почти кончила университет и уже больше не могу называть себя студенткой, и мне, как и каждому человеку, просто необходимо определиться, и как-то себя назвать. Когда мне задают вопрос: какая у тебя специальность, мне нечего ответить. И чем больше я с этим сталкиваюсь, тем больше понимаю, что мой выбор был неверным.

У меня было два факультета: советологии и истории. Учительницей я не стала, и потому история для меня не специальность, а советология — это вообще не специальность. Сегодня я столкнулась с серьезной проблемой — мне 25 лет, и я в общем-то никто. Есть образование, но нет специальности.

Дело не в устройстве на работу. Устроиться, разумеется, можно, и за диплом будут платить лишние деньги. В Израиле очень большая сфера обслуживания, где нужны люди определенной интеллигентности, причем не требуется никакой специальности, кроме каких-то знаний. Может требоваться, например, знание языков или печатание на машинке или какие-то чисто индивидуальные качества, организационные способности, например, но специальности как таковой не требуется. Несложно найти такое место. Но работы, которая бы меня удовлетворила не в смысле материальном, а в духовном — у меня нет, и я боюсь, что не будет. Я очень боюсь. Я надеюсь, все время ищу, но пока в обозримом будущем — нет.

— А ты знаешь, чего бы тебе хотелось в идеальном случае?

— Нет, не знаю. Я никогда ни к чему конкретно не стремилась. Меня воспитывали так, что я должна проучиться определенное количество лет в высшем учебном заведении, получить, диплом и после этого быть кем-то. В России я училась на юридическом, хотела быть адвокатом, но понимала, что для девочки-еврейки это невозможно также, как и быть судьей. Но я могла и уже даже начала работать арбитром, и это было довольно симпатично. Мои родители, например, считают, что они погубили мою жизнь переездом в Израиль, в России я была бы со специальностью хоть и не мной выбранной, а здесь я никто.

— А у тебя такого чувства не появляется? Бывают моменты, когда ты жалеешь, что уехала из России, или что уехала именно в Израиль?

— Никогда. Об этом и речи быть не может. Я ни на секунду не жалею и Россию вспоминаю, как страшный сон. Здесь мне несравненно легче, я себя спокойно чувствую. Несмотря на то, что мое будущее очень зыбко, неясно. Может быть в конечном итоге моя жизнь будет неудачной, но о том, что я уехала из России, я ни разу не пожалела. Россия или Израиль — для меня не может быть двух мнений. Мне хочется стать совсем израильтянкой. Я даже немного комплексую, когда оказываюсь в кругу незнакомых израильтян. Это потому, что я говорю с акцентом на иврите и иногда делаю ошибки в словах. А мне хочется быть совсем израильтянкой, потому что в своей ментальности я уж точно на треть израильтянка...

И по Европе я ездила, меня специально родители послали, чтобы я там осталась, если мне нравится.

Я посмотрела, мне очень понравилось. Прекрасно гулять по Парижу, сидеть в кафе, тратить деньги. Но, конечно, жить я бы нигде не могла, потому что главное для меня то, что в Израиле я дома. Я была лишена этого чувства 20 лет, и второй раз терять это сознательно — ни за что, я от этого добровольно никогда не откажусь.

— Это звучит как чистая пропаганда!

— Пропаганда? Но ведь я действительно чувствую именно так!

Гиль Пинхас, 1952 г. рождения. Студент Иерусалимского университета.

Приехал из Москвы в 1971 г. Живет в Иерусалиме.

— Я приехал 21 июля 1971 года из Москвы: приехал один, а родители остались в Москве. Родители и две сестры. Отец по специальности график, мать — инженер-строитель. Сестры учатся в институте. Я с ними переписываюсь, но не очень регулярно.

— Трудно сказать, когда появилась идея выезда, но она реализовываться стала в начале 70-го года.

— Ты можешь объяснить, почему ты приехал в Израиль? Это пришло из твоей семьи?

— Разумеется, нет, это не из семьи. Семья у меня совершенно ассимилированная. В общем могу сказать, что пришел я к этому интеллектуальным путем. Назовем это так. В ходе размышлений... Скажем, поиски самоопределения. Человек должен сознавать, к какой группе, коллективу он относится. Человек сам по себе не живет. Он должен сознавать, пусть даже ничего не делая, к какой группе он относится. Естественно, следуя правде, еврею, живущему в России, следует признать, что он принадлежит к еврейскому народу. Осознав этот момент, делают конкретные выводы... или не делают. Либо ты член еврейского коллектива в России, что в общем-то, невозможно, так как коллектив этот распадается и умирает. Либо присоединяешься к еврейскому коллективу в каком-либо другом месте. Ясно, что если уезжать из России и присоединяться к какому-либо другому коллективу, то, разумеется, в Израиль, так как зачем же переезжать, скажем, из России в Америку, хотя там, конечно, легче быть евреем, чем в России. То есть, менять одну деревню на другую, когда можно жить, скажем, в городе Иерусалиме.

— Этот процесс самоопределения, о котором ты говоришь, проходил под влиянием каких-то факторов. Ты страдал от антисемитизма?

— Не особенно. Были, в общем-то, как у любого еврея некоторые... контакты с антисемитским миром, но это не было главным поводом. Я, конечно, знал, что я еврей — это никогда не было секретом, но из этого биологического факта не делалось никаких выводов, не вытекало никаких конкретных действий.

— Может быть, ты помнишь какое-то событие, повлиявшее на тебя?

— События не было. Где-то к годам 15-16 меня стали интересовать вопросы: что значит быть евреем, где еврей должен жить, чем заниматься, т.е., что нужно делать для того, чтобы быть евреем. Стал накапливать информацию об Израиле. Читал также Дубнова, но конкретной заинтересованности не было. Просто меня интересовала история, в частности, еврейская.

— Почему же все-таки тебе захотелось определиться как еврею?

— Затрудняюсь найти точный ответ на этот вопрос. Уже в Израиле я пришел к выводу, который может показаться несколько надуманным, что все это промысел Божий. В это я верю совершенно бесповоротно. В данный момент, глядя на весь этот процесс, — иногда я на него осматриваюсь и от этого становится хорошо на душе, — я понимаю, что не просто так я здесь очутился и не от одного меня это зависело, даже, скажем, вообще от меня не зависело. Разумеется, нам еврейство дается намного труднее, чем тому, кто родился в настоящей еврейской семье; гораздо труднее постоянно делать такие вещи, которых в жизни никогда не делал. А для того, чтобы быть евреем хорошим, необходимо делать массу разных вещей. В частности, уехать из России, так как там невозможно оставаться евреем. Естественный вывод для тех, кто хочет остаться евреем, — приехать в Израиль. Но к такому выводу не приходишь сразу. Еще в России наряду с пробуждением еврейского самосознания были десятки разных прочих процессов. Скажем, пробуждение (такой марксистский термин) социального самосознания, т.е. интерес к тому, как должно быть устроено общество. Это привело меня к демократическим кругам. Это было параллельно. Но потом я от них отошел, так как их дела были далеки от моих целей. Доминирующим в моей жизни стало еврейское. Сложнее было то, что многие из демократов были евреи. Потом многие из них тоже приехали в Израиль.

— Контакты с демократами повлияли на твое решение уехать из России?

— Это никак не связано. Это совершенно другая область человеческих интересов. Израиль их, т.е. демократов, почти не интересует. У демократов-евреев интерес к Израилю повышен на одну ступеньку по сравнению с демократами неевреями. И все. То, что человек еврей, не делает его обладателем еврейского самосознания.

— Что ты делал для реализации решения о выезде?

— Делать что-то приходилось. Иначе и выехать было нельзя. Хотя бы сбор всех этих «тугоментов» и подача их в ОВИР. Это тоже действия, причем все построено так, что заставляет человека тысячу раз подумать, прежде чем он на это идет.

Меня до сегодняшнего дня удивляет, что я сам пришел к выводу ехать. Я не знал ни одного человека, который тоже собирался в Израиль. Узнал я о них, когда сам уже был готов к отъезду... Как-то в «Комсомольской правде» прочитал я статью, где ругали фашистов, шовинистов и сионистов тоже. Среди сионистов, в частности, упоминались три имени, одно из них — Яша Казаков, других не помню. Тогда я впервые узнал, что есть люди, которые в открытую — и это имеет соответствующий резонанс, если об этом пишет газета, заявляют о своем желании уехать в Израиль — причем, эти люди находятся в Москве. Мне захотелось их найти. Где их можно найти — конечно, в синагоге. Я пошел в синагогу — я туда и раньше ходил по праздникам, и действительно нашел их там. Т.е. не Казакова, а других таких же. С тех пор я постоянно ходил в синагогу по субботам и по будням тоже.

— Ты подписывал письма?

Письма подписывал. Не все, конечно, до меня доходило. Сначала я боялся подписывать те письма, которые мне казались крайними, но потом... Нас посадили на 15 суток. Это была, кстати, первая посадка евреев.

— За что же вас посадили?

— Было написано письмо Руденко, вернее, задан вопрос в письменной форме о том, что ожидает евреев, арестованных в Ленинграде. Их потом судили на втором Ленинградском процессе. Нам назначили день, пригласили придти — мы должны были получить ответ. Нас было человек 30. Мы тихо ждали в приемной Руденко своей очереди, вдруг захлопнулись двери и нас поволокли. После этой посадки многое стало ясно, и я, будучи готов ко всему, отказался от гражданства. Все это было.

— Ты ходил в кружки, учил иврит?

— Сначала я попал в ульпан к Декатову. Это был первый официальный зарегистрированный ульпан в Москве. У Декатова я проучился около месяца, потом Декатов уехал, а ульпан перешел к Шинкарю. У Шинкаря я, собственно, получил основные знания. Учил он хорошо. После Шинкаря — он месяца через 4 уехал, был в кружке такого Авигдора Левита. У него я учился, в основном, произношению и разговорному языку. Учить ему было нетрудно, так как иврит для него — родной язык. Когда я приехал в Лод, я, в общем-то понимал, о чем говорили вокруг.

— Раз ты уже заговорил о Лоде, расскажи, пожалуйста, какое было твое первое впечатление?

— Приехали мы утром 21 июля 1971 года, даже не утром, а ночью. Жара была такая, что мне показалось, что мы приземлились в Габоне где-то. Лод, вообще, самое жаркое место в Израиле, т.е. не самое жаркое, а самое влажное. Мне было не по себе, — что ж тогда днем-то будет. Разговаривал со мной кибуцник, причем, религиозный. Первый и единственный раз я видел религиозного кибуцника. Он мне сказал: «Вы человек молодой, к тому же студент, вам нужно поехать в кибуц». Я сказал, ну, если нужно, поеду. Делать нечего. И меня тут же, еще с одним человеком, скрипачом из Тбилиси, повезли в кибуц, принадлежащий партии Мапам — все там коммунисты. Начальник нас принял и сказал, что сегодня мы можем отдохнуть, он понимает, что мы долго ехали, устали, а завтра в пять утра начинаем работать. Собирать подсолнухи. Я сказал: «Ладно». Скрипач удивился, ему как-то странно работать на поле, так как руки — его профессия.

Утром вышли мы на поле. Два дня там работали. Чуть не померли оба. Жара 40 градусов, собирать подсолнухи сложно. Потом нас перевели на фабрику, где мы доработали до конца обучения: 4 часа работали, 4 часа учились.

— Тебе понравилось в кибуце? Сколько ты там пробыл?

— Как потом оказалось, в Лоде я подписал обязательство пребывать в кибуце полгода. Когда подписывал, я об этом, конечно, не знал. Очень неприятное впечатление производил этот кибуц. И другие кибуцы тоже, т.е. добровольно я в них никогда не ездил, но судьба иногда заносила. Полное отсутствие всякого еврейства, т.е. отношение к нему кибуцники имеют чисто биологическое. Сознательно стараются всячески изжить все, что в них осталось еврейского. Мне это было дико. Я, наоборот, от их идеалов возвращаюсь к еврейству с пейсами и субботой. Как можно жить в Израиле и выращивать свиней, и еще есть их.

— Что ты делал после кибуца?

— Я записался во все три университета и во все три меня, как ни странно, приняли. Но из них я выбрал, разумеется, Иерусалимский университет. Стал учить еврейскую историю, к чему стремился долгие годы. На факультете мне сказали, что так как иврит я не знаю и об еврейской истории не имею никакого понятия, то я должен сначала пойти на подготовительный курс. Я был человеком послушным поначалу, пошел на эти курсы. После курсов сдал общий экзамен — тест — сдал я его хорошо и меня приняли на историю. Записался я еще на советологию — на гуманитарном отделении положено учиться на двух факультетах.

— На какие средства ты жил, учась в университете?

— За учебу платило Еврейское Агентство. Я получал стипендию. Не очень большую, но ее хватало на жизнь. Кроме того, есть много разных работ для студентов. И для них особая зарплата. Намного выше, чем для нестудентов. Скажем, если студент работает на 1/3 ставки или 1/2, то этого вполне достаточно для того, чтобы жить. Все четыре года учебы я работал неполный рабочий день. И довольно неплохо материально жил. Сейчас я работаю полный рабочий день и денег с трудом хватает. Ну, это явление израильской экономики.

— Сколько лет ты проучился в университете?

— 4 года плюс подготовительные курсы. Во время учебы прошел тиронут — курс молодого бойца. Это было за две недели до войны. Во время самой войны в армию нас не взяли, поскольку мы не были готовы для этого. В 1975 г. почти закончил университет — осталось написать одну работу. Пошел на год в армию — это тоже необходимо. Освободился в 1976 году. Работаю в частной фирме по оптовой продаже алюминия на должности с громким названием генеральный директор. Кроме меня и хозяина там еще три работника ................ Все это время жил в Иерусалиме, где и .................. до конца дней своих.

— Ты не смог найти работу по специальности? — Когда я шел учиться на факультет еврейской истории, я более или менее знал, на что я иду, т.е. что есть громадное количество людей, которые хотят и могут работать в этой области. При этом мест работы мало. Поэтому, кому повезет или кто действительно выделяется талантом, у того есть шанс работать по специальности. О себе я был не слишком высокого мнения, поэтому знал, что после университета работу не найду. Так оно и получилось. Но я надеюсь, тем не менее, найти с течением времени работу историка.

— Зачем же ты выбрал предмет, который не дает тебе специальности?

— Я учил то, что мне нравится. А зарабатывать деньги, так сказать, на жизнь можно где угодно. Кроме некоторых отделений, например, медицинского, юридического и т.п. университет дает образование, а не специальность.

— Соответствует ли твоя жизнь в Израиле представлениям, которые были у тебя в России?

— Я знал, что такое Израиль еще до того, как приехал: и то, чего не знал, об этом догадывался. Были не кие мелкие сюрпризы, но на серьезные вещи они не повлияли.

— Какие это были сюрпризы? Помнишь ли ты свои первые впечатления в Израиле?

— Неприятным впечатлением был кибуц. Кроме того, я приехал в тот момент, когда было в разгаре движение «Черных пантер». Выходцы из Марокко, которые работать не хотят, да и не умеют, требуют для себя особых прав. Мне это было странно поначалу, но через некоторое время все встало на свои места — мое отношение к ним и их отношение ко мне. Но главным было другое.

Во-первых, Иерусалим. Очень символичен этот день, когда я впервые приехал в Иерусалим — девятое Ава — день траура по разрушенному Храму. Первое место, куда мы пошли был Котель[25]. Там были тысячи постящихся евреев, скорбящих о разрушенном Храме. Это производит громадное впечатление. На следующий день траура не было, но оставался Иерусалим с 300 тыс. евреев в нем. Поначалу обращаешь внимание на солдат, т.е. евреев с оружием, а потом на религиозных евреев со всеми необходимыми традиционными вещами — одеждой, поведением, образом жизни, громадным количеством детей у каждого. Я приехал из такого места, где еврейства как коллектива нет, а тут ты видишь перед собой очень живое, деятельное еврейство. То, о чем мечталось.

— После этих первых впечатлений не появилось ли у тебя чувство одиночества, изоляции в новом для тебя обществе? Ты испытывал ностальгию по России?

— Ни в коем случае. Можно сказать, что я скучаю по своим родственникам — у меня в России остались все. Скучаю по некоторым друзьям, которые там остались. Большинство моих друзей уже в Израиле. А по русской водке, икре, березкам никогда не скучал, хотя у многих моих знакомых это важная тема. Я этих людей не совсем понимаю, т.е. тело их здесь, а душа там. Зачем было переносить тогда свое тело с каких-нибудь Валдайских возвышенностей в Иерусалим? Не было никакого смысла. Евреи отличаются от прочих народов тем, что считают нужным исправлять исторические ошибки. То, что я родился на Украине, а пятьдесят поколений предков — в Европе. Азии и прочих местах — это трагическая историческая ошибка и катастрофа. Мне посчастливилось ее исправить. Почему в таком случае я должен питать какую-то ностальгию по Украине или России? Ошибки нужно и должно исправлять.

— Было ли для тебя проблемой приспособиться к израильскому образу жизни? Как конкретно это происходило?

— Перед репатриантом целая палитра возможностей, поскольку израильское общество не представляет из себя нечто однородное — разные уровни, сферы, круги. При некоторой консервативности, эти круги — общественные и духовные — в общем-то, принимают в себя новых репатриантов. Естественно, каждый должен выбрать для себя подходящий круг. Меня привлекают религиозные люди, и я близок к националистическим кругам.

— А с самими израильтянами ты лично сблизился? У тебя есть друзья среди них?

— Человек ограничен природой в выборе друзей. Их может быть не более 5-10. У меня много друзей из России, с которыми я подружился еще там. Из менее близких есть сабры и приехавшие из других стран. Среди израильтян близких друзей нет, когда я приехал в Израиль, эти должности у меня уже были заняты.

— Тебе близка еврейская культура? Насколько ты в ней абсорбировался?

— Для человека, который знает иврит и хочет жить еврейской культурой, никаких проблем нет. На мой взгляд, еврейская культура — это культура религиозная. Как объективный факт следует признать, что есть оркестры, кино, театры. Я этим не особенно интересуюсь, но для тех, кто стремится жить жизнью западного мира, все это есть. В смысле еврейской культуры — Израиль мировой центр без всякого сомнения, причем еврейская культура здесь живая и обильная. Для человека, который этим интересуется, целое море возможностей. Не традиционная культура, т.е. культура, не связанная с еврейством и религией, мне чужда. Но она проста и понятна даже ребенку пяти лет, если он знает иврит. С еврейской культурой сложнее. Тут требуется иврит на очень высоком уровне плюс знание арамейского, знание талмуда. Все это намного сложнее, но в этом и заключен вызов. Тут я пытаюсь углубляться.

— Значит иврит ты все-таки знаешь в достаточной степени. А на русском языке ты читаешь что-нибудь?

— Очень мало. Первый год читал газету «Наша страна» и разные книжки. Но поскольку интересующие меня вещи чаще всего переводы с иврита или английского, то я предпочитаю читать то же на иврите. Проблем с ивритом нет.

— Ты знаком с политической жизнью страны?

— Эта область меня очень интересует и ознакомлен я с ней, пожалуй, в максимальной степени. К тому же я организационно принадлежу к движению Херут — свободы, принимал участие в различных мероприятиях «Гуш Эмуним»[26].

— Какие политические проблемы тебя больше всего волнуют?

— Ну, проблем в Израиле столько, что их хватило бы на десяток других народов. Во-первых, арабская проблема. Исходя из моих националистических принципов, я считаю, что разделение — наилучший выход.

Проблема ашкеназим[27] и сфарадим[28] — тоже очень сложная. В Иерусалиме около 70% сфарадим, так что это для меня вопрос повседневной жизни. В поколении, родившемся уже в Израиле, чувствуется явное сближение между ашкеназим и сфарадим. Сефарды — это люди, которые привезли с собой восточный взгляд на жизнь, т.е. ты или раб, или господин. Поскольку в Израиле они вполне чувствуют себя господами, то и ведут себя соответственно. Это выражается во всем. Поел — бросил, крики в автобусах, в кинотеатрах, полнейшая распущенность в поведении. При этом они в большинстве прекрасные люди. Просто их понятия о том, как надо вести себя, отличны от наших. В новом поколении это во многом стерто, особенно у студентов и академаим.

Существует мнение, что в среде евреев образуются два разных народа. Я так не считаю. Вселяет надежду, что есть браки между двумя этими общинами. Я полагаю, что через 5-6 поколений образуется нечто общее, израильский народ.

— Как ты относишься к проблеме атеизма в Израиле?

— Я считаю, что государство относится к атеизму слишком терпимо. Здесь никаких проблем в общем-то нет. Есть крайне нетерпимые группы, которые ведут борьбу с миссионерами. Но их мало. В основном религиозные нейтральны к иноверцам — если ты мусульманин, или христианин, или буддист — это твоя проблема. Я считаю, что в конфликтах между религиозными и атеистами нужна некая доля терпимости с обеих сторон. Не стоит религиозным людям забрасывать камнями машины по субботам, но и этим машинам не нужно проезжать по религиозным кварталам в субботу и праздники.

— Это главные проблемы на твой взгляд?

— Ну, главная проблема Израиля — будет ли он вообще и каким он будет. То есть, я-то уверен, что Израиль станет продолжением и частью еврейской истории и еврейского народа. В настоящий момент он таким не является. Естественно, возникает вопрос — какова тенденция развития. Я считаю, что в Израиле на протяжении последних двух поколений происходит очень медленное, болезненное возвращение к еврейству. Я вижу, хочу видеть, во всяком случае, такую тенденцию.

— В чем выражается эта тенденция?

— Одно из конкретных проявлений этой тенденции — движение «Гуш Эмуним». Движение религиозной молодежи, средний возраст которой 25 лет, т.е. будущее Израиля. Их лейтмотив — не оставлять на произвол судьбы освобожденные в 67 году территории и по возможности заселять их. Эта молодежь, несмотря на сопротивление прошлого правительства, уже создала пять поселений на освобожденных территориях. Движение растет и крепнет. Молодежь страны хочет вернуться к еврейству. Около 70% ее голосовало на последних выборах либо за Ликуд, либо за религиозные партии. 70% — это очень существенно.

— Ты считаешь, что олим из России как коллектив могут изменить картину Израиля?

— На мой взгляд, как коллектив — нет, т.е. я даже не считаю нужным, чтобы они действовали как коллектив. Люди возвращаются к своему народу, в котором и без того десятки разных групп. Еще одну группу, я считаю, создавать не нужно, а, напротив, стараться влиться в достаточно раздробленное израильское общество. Так оно и получается на самом деле. Индивидуально, конечно, олим вносят свой вклад, хотя бы численный — чем нас здесь больше, тем лучше. Т.е. приехало около 100 тыс. евреев — прекрасно. В области духовной, по-моему, они никакого влияния не оказывают, так как нет среди приехавших из России людей, способных творить в еврейском духе. Есть несколько раввинов. Вот, скажем, рав Зевен из Бобруйска. Его считают одним из пяти крупнейших раввинов в Иерусалиме. Но основной массы приехавших это не касается.

— Как ты относишься к «прямикам» и «ердим»[14]?

— Во-первых, сам термин «прямик» мне несколько режет ухо. Наверное, я слишком давно уехал из России. Отношусь я к ним крайне отрицательно, подчеркиваю это. Кроме того, я отношусь не очень положительно и к тем, кто никогда ниоткуда не уезжал, кто сидит в своих ленинградах, москвах, нью-йорках и т.д., потому что в данный момент место того, кто еврей и не стыдится называть себя евреем, — его место в Израиле, а не в Москве и не в Ленинграде. Галут — это явление трагическое. Когда есть государство Израиль, есть куда ехать, как понять тех, что едут неизвестно куда. Этих людей я не понимаю и презираю. С другой стороны, чтобы жить в Израиле, нужно быть не просто евреем, а несколько особым евреем. Не каждый в состоянии жить в Израиле и не каждому еврею место в Израиле. Большинство советских евреев — это слабые для еврейства люди. Им трудно. Дело не в военных или экономических проблемах. Они не могут вынести психологического, душевного накала. Для того, чтобы жить в Израиле, нужно верить в еврейство и еврейскую историю. Не бегут в Израиль от чего-то, а приезжают найти что-то. Те, кто уезжает из Москвы, чтобы приехать именно в Израиль — его место здесь. Из «ердим» и «прямиков» таких людей нет. Эти явления не новые в еврействе. Так было всегда, всю еврейскую историю. Всегда слабые покидали еврейский народ, потому что еврейский народ в постоянной борьбе с окружающим миром. Всегда уходили, как духовно, так и физически. То же происходит и сейчас. Ну что ж, быть евреем — это не каждому дано.

академаим — специалисты с высшим образованием.

алеф, бет, гимел — первые три буквы алфавита, соответственно определяют первый, второй и третий разряды.

ашкеназим – евреи, выходцы из европейских стран.

ватик — старожил Израиля.

галут — проживание евреев в изгнании, вне Израиля.

Гуш Эмуним — (блок верующих) национально-религиозное движение за заселение Эрец-Исраэль.

дарга — разряд или категория; определяется уровнем квалификации.

ерида — (спуск), процесс реэмиграции из Израиля.

квиют — статус постоянного работника на предприятии или в учреждении.

кибуц — сельскохозяйственное поселение, где хозяйство ведется коллективно и вся собственность, за исключением личных вещей кибуцников, принадлежит кибуцу.

кнесет — парламент, высший законодательный орган государства Израиль.

котель — Котель Маарави (Западная Стена). Единственная уцелевшая стена Храма в Иерусалиме. В русских источниках – Стена Плача.

Ликуд — (сплочение), правящая коалиция нескольких партий. До выборов 1977 г. составляла оппозицию Маарах — (формация), объединение социалистических партий. До выборов 1977 — правящая коалиция.

менора — семисвечник.

мерказ клита — центр абсорбции. Первоначальное место проживания новых репатриантов.

милуим — (резерв), краткосрочная служба в армии, на которую периодически призываются все военнообязанные.

мошав — сельскохозяйственное поселение, основанное на принципе кооперации труда.

ношрим — (прямики), евреи, выезжающие из Советского Союза в любую страну кроме Израиля.

оле — новый репатриант.

сабры — евреи, родившиеся в Израиле.

сфарадим – евреи, выходцы из мусульманских стран.

тлуш — расчетный лист по заработной плате.

эрец — страна.

Цукерман Пинхас 7

Давид Мааян (Черноглаз), Михаил Шнеерсон, Валентина Гехтман 17

Цитверблит Авраам 31

Семья Левиных 43

Эммануил Диамант 56

Беньямин Грушко 64

Семья Квенцель 71

Изидор Гольденберг 82

Бергинер Владимир 88

Семья Арон 95

Каменковская Ольга 105

Семья Векслеров 114

Илья Левант 124

Люба Кристол и Ицхак Венгер 131

Свирская Валерия 141

Свиденская Галина 153

Семья Кричевских 161

Петр Вайсберг 170

Эсфирь Кантор 178

Гиль Пинхас 190