Алло, Тео!

1

Он уже не спит, и надо бы подняться. Сон – это совсем другое, тогда он просто слеп и не видит нагроможденных вокруг предметов, не слышит шума ветра за окнами, не настораживается, когда шашель точит древесину, и стук часов на стене не мешает ему, и не приходится без конца поворачивать к ним голову, нашаривать на тумбочке очки и цеплять их на нос, и снова вглядываться в темноту, и опять, в который раз видеть одно и то же: прошла минута!.. Минута или больше? А если часы стоят? Тогда надо встать, даже против собственной воли, даже посреди ночи, и он отбрасывает одеяло, спускает на пол сначала одну ногу, потом другую, нащупывает шлепанцы, обувается, зацепляя за мозоли, и тащится через всю комнату к выключателю. Выключатель щелкает, вспыхивает свет, становится светло как днем, и теперь совершенно ясно, что часы идут, да прошло лишь полторы минуты… досадно!.. Надо уснуть, но он уже уверен, что не уснет, пока на улице совсем не развиднеется, и, может быть, поэтому он оставляет лампу включенной. Лампа горит, а он по очереди скидывает шлепанцы и опускается на кровать, и на него обрушиваются мысли. Господи, снова мысли! И откуда они, и как их много! И справа лезут, и слева лезут, и сверху, и просачиваются в приоткрытую форточку, и подступают волна за волной, без конца и краю, и шуршат под дверью, и продираются в щели оконных рам, и карабкаются по ножкам кровати, а однажды ему даже показалось, что они рассыпаны на простыне под одеялом, как хлебные крошки. Что это была за ночь! Пришлось подниматься, снова надевать шлепанцы и вытряхивать на балконе и простыню, и одеяло, и даже матрац. Страшная ночь! Он и вытряхивал, и встряхивал, и перетряхивал их, и ложился снова, но тут ему опять казалось, что мысли появляются прямо из простыни и матраца, и надо было еще раз нести все это на балкон и еще раз вытряхивать, встряхивать и перетряхивать, пока наконец кто-то из соседей не отругал его. Это стыдно, так нельзя, и сколько можно, и как ему не совестно беспокоить людей, с ума он, что ли, сполз… Словом, пришлось вернуться в комнату и там начать все заново, и кто знает, чем бы кончилось дело, если бы соседи не стали колотить в стену и кричать, чтобы он прекратил, если не хочет, чтобы к нему милицию вызвали, и, кажется, только услышав слово «милиция», он понял, что история оборачивается позором. Люди наработались, люди легли отдыхать, людям утром снова на работу, а он… Он словно очнулся, испуганно огляделся вокруг, бросил взгляд на темное окно и выпустил из рук матрац. И с чего он вообразил, что мысли могут прятаться в постели? Он с отвращением поднял матрац с полу и положил на кровать, потом кончиками пальцев ухватил за краешек простыню и застелил постель. Честно говоря, он даже забеспокоился, не был ли то нервный… как его… криз, и при этой мысли ему стало холодно, и он съежился под гнетом нахлынувшего ужаса, но потом оглянулся на окружавшие его предметы, на потолок и буфет, на полки с книгами и забитый до отказа книжный шкаф и – успокоился. Все было знакомым, привычным, вещи стояли каждая на своем месте, и решительно неоткуда было взяться никаким ожившим мыслям, а это значило, что на него просто накатило, так, дремотная одурь, пресыщение сном и ничего больше, и он успокоился окончательно. Он уже совсем не волновался и опять осмотрел комнату другими, холодными глазами, давно привычными к однообразному расположению предметов, двери, окон. Все было так, как должно было быть, и никакого намека на что-то там такое, так что и впрямь волноваться не стоило, тем более что в комнате и за ее стенами, так далеко, как он только мог почувствовать, стояла глубокая тишина, и он вдруг сказал себе, что, кроме сна, не было ничего. Ему приснилось – вот что он себе сказал. Приснилось! Не могло быть такого, чтобы он ни с того ни с сего стал посреди ночи трясти постель на балконе. Он поглядел на кровать и удостоверился, что все на месте, как было, и матрац, и простыня, и одеяло, и подушка. Все на месте, все так, как он постелил, перед тем как лечь. Соседи? А кто это такие? И кричать на него никто не думал – вокруг тишина. Он нарочно прислушался – точно, тишина, как на краю земли, и, уже вполне убежденный, он повторил себе, что все было сном – сном! И попробовал уснуть. До утра еще было далеко. Если что-то и произошло, – но ничего, конечно, не происходило, – то это было до первых петухов, так что неплохо было бы уснуть. Ай, как далеко еще до рассвета! Он взглянул на часы, на неподвижные стрелки, которые, надо все же признать, с грехом пополам двигались и честно показывали, что прошло еще десять минут. Да, совсем не мешало бы уснуть. Пока начнет светать и он заварит чай, оденется, умоется, приведет себя в порядок, пока наконец подойдет долгожданное время и он сможет пойти на почту, – до тех пор еще много, очень много часов. Отделение открывается в девять, а до девяти… Он повернулся лицом к стене, подоткнул под себя одеяло и изо всех сил зажмурил глаза. Надо уснуть. Он приказал себе уснуть, приказал себе раз, приказал два, приказал еще раз десять, и вдруг ему показалось, что бог знает когда, но он уже сегодня считал таким манером до десяти. Что со мной делается, спросил он себя. Считать-то я точно считаю, но как давно, с каких пор? Может, пора вставать? Тут он перевернулся на другой бок, спиной к стене, и электрический свет ослепил его, и он совершенно уверился, что день в разгаре, и поспешно протер глаза, и заметил, что протирает не глаза, а очки, но уже некогда было удивляться, что он ухитрился уснуть с очками на носу, и бросил взгляд на часы… С ума сойти, как же я не сообразил? Светло-то было от электрической лампы, которую он оставил включенной, а что касается сна, то он даже и задремать не успел. Прошло всего четыре минуты. Только четыре. Подумать только – четыре, а у него было чувство, что пролетела уйма времени… Нет, сон никак не давался в руки, и мысли, настырные мысли, опять обрушились на него. Вдобавок ветер за окнами усилился, и ему казалось, что он слышит, как шашель точит дерево, и в ушах отдавались какие-то отдаленные шаги, кто его знает чьи, запоздалого гуляки или такого же бессонного старика… ах!

Он уже не спит, и надо бы подняться. Сон – это совсем другое. Когда спишь… Который час, спросил он себя. Ну, понятно, до девяти, когда откроется почта, еще много времени, но сколько именно? Если час или два, то в самом деле лучше встать, потому что сна все равно ни в одном глазу. Конечно, можно было долежать в постели, если бы не мысли, бессвязные надоедливые мысли, которые точат ум и душу, смешиваются, сплетаются, путаются, не дают покоя. Если встать, то сразу найдется множество дел: надеть шлепанцы, протереть очки (снова?), зажечь свет, поставить чайник на газ, позавтракать. Наконец, если и после этого останется свободное время, можно будет взять книгу… Итак, который час? В комнате полутьма, а глаза уже не те, видят не так, как прежде, и циферблат кажется просто туманным пятном, так что надо найти очки и зажечь свет. Когда-то он видел в темноте, как кошка, и среди ночи различал на часах время с точностью до трех минут, а теперь… Нечего вздыхать, пора подниматься. Шлепанцы… проклятые шлепанцы! Каждый вечер, собираясь спать, он ставит их перед кроватью, точно посередине, левый слева, а правый справа, чтобы, проснувшись, не терять время на поиски. Так куда же запропастился левый шлепанец? Может быть, встав ночью, он зашвырнул его куда-нибудь? Нет, он ничего такого не припоминает. Наоборот, он прекрасно помнит, что не просыпался ни разу, спал как убитый. Но если так, где же шлепанец? Снова придется босиком добираться до выключателя, опять зажигать свет, и до чего же противно ставить босую ногу на холодный линолеум! Нет, отныне он будет класть домашние туфли под подушку. Так будет лучше: проснешься, сунешь руку под голову и вытаскиваешь обе, в целости и сохранности. Надо только не забыть купить газету, обыкновенную старую газету. Перед сном он будет заворачивать в нее туфли, класть сверток под голову и спать, как младенец…, интересно только, как он сразу угодил ногой в правый шлепанец и даже мозолями не зацепился. Выходит, он уже просыпался и смотрел на часы? Черт побери! Надо включить свет, а как его включишь без очков? Без них он вряд ли нашарит выключатель. С этим светом вечная история. Сколько раз он твердил себе, что можно позвать монтера и за пару рублей ему проведут шнур прямо к тумбочке. Свет возле кровати – большое дело. Нажимаешь кнопку, становится светло, видно все сразу, а главное – часы. Как принесут деньги, он сразу отложит в заначку два рубля. Два или три? Двух может не хватить. Монтеры такой народ, что… Он как-то пригласил одного посмотреть, отчего не горит свет в прихожей. Тот пришел, покрутился по квартире, пощупал шнур, сунулся к счетчику, пощелкал одним выключателем, потом другим, вывернул пробки, поменял их местами, а потом залез на стул, дотронулся до лампы, и она сразу загорелась. Лампа, стало быть, была в порядке, что-то там с контактом, ну, парень этот подкрутил ее, а за это пришлось отдать ему целый рубль. Вот так взять рубль и выложить на лапу, слишком уж долго этот умелец вздыхал и мялся. Да, ясно, двух рублей не хватит. Ну что ж, он отложит трешник. Каких-нибудь три рубля, и у него будет свет под рукой. Но… надо подождать до следующей пенсии. А сейчас, раз уж он решил не спать, было бы хорошо поставить чайник. Час уйдет на приготовление завтрака, еще час на… А если что, можно будет взять книгу. Кстати говоря, потрясающая книга, а главное – о войне. Он расскажет о ней Тео, и если окажется, что Тео не читал ее, он своими руками пошлет ему эту книгу. И Тео обрадуется до безумия, то есть безумно обрадуется… Но куда он ее положил? Вчера, кончив читать, он, помнится, так и сказал себе, что поговорит о ней с Тео и надо положить ее отдельно от других, чтобы потом не искать, и он сунул ее… куда? Идиотская привычка прятать то, что любишь… Так где же книга? И вдобавок чайник закипает! Вода уже бурлит, а вишневый лист он забыл положить. Ничего, не беда, вишневый лист можно положить и в горячую воду. Но книга… ищи ее теперь. Эх, голова садовая! Ведь она – вот она, под подушкой. Вчера утром он зачитался, а потом посмотрел на часы, и ему чуть не сделалось плохо: он опаздывал, почта должна была вот-вот открыться. Вот он и сунул ее под подушку. Такую книгу можно носить в груди вместо сердца. Как же не прижать ее к губам! А Тео, друг Тео как обрадуется! И она понравится ему, это ясно. Такая книга не может не понравиться. И он больше не станет ее прятать, а положит на стол, чтобы все время была на виду. Он сегодня же поговорит о ней с Тео, а завтра, может быть, уже вышлет. Конечно, на какое-то время в доме станет пусто и сиротливо, но ведь потом Тео пришлет ему книгу обратно. Подумать только, как много лет пролежала она среди других книг, запыленная, одинокая, и если бы он случайно не снял ее с полки… Но теперь он с ней не расстанется. А если Тео вдруг скажет, что она у него есть, так еще лучше! Это будет большая радость для обоих. Но, с другой стороны, Он немного рассердится на Тео, потому что как же так, скажет он ему, не стыдно ли иметь такую книгу и молчать о ней? Я вот не таков: видишь, только прочитал и сразу подумал о тебе… Но, скорее всего, у Тео нет этой книги. Тео никогда ничего от него не скрывает и всегда рассказывает о том, что читал в последнее время. И если он не говорил об этой книге, значит, ничего и не знает о ней. Господи, как он обрадуется! Главное, чтобы их сегодня соединили. Он даже вкратце перескажет ему содержание. А почему бы и нет? Денег хватит. Вчера связи не было и разговор не состоялся, так что сегодня он вполне может истратить деньги, отложенные для вчерашнего разговора. Да плюс нынешние – это же говори не хочу! На худой конец, можно будет взять и из завтрашних. До следующей пенсии он дотянет. Запросто! В конце концов можно меньше тратить на еду. Ну, и книг покупать поменьше, ничего страшного. Да, он так и сделает, и все обойдется… Который же час? Господи, задумался, начал с этими деньгами, а чай чуть не выкипел! Ладно, теперь не до чая, он выпьет его потом, когда вернется. А сейчас – бегом марш одеваться… И не забыть рассказать Тео про книгу!