Альманах «Литературная Республика» №2/2013 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Коллектив авторов (Бояринов Владимир Георгиевич Звать меня Кузнецов, я один…) #1

Альманах «Литературная Республика» №3/2013

Бояринов Владимир Георгиевич Звать меня Кузнецов, я один…

С улицы

В 1974 году волею судеб меня перенесло из семипалатинских степей в столицу нашей родины. К этому времени я перешел на второй курс заочного отделения Литературного института им. A.M. Горького. Из писательской среды я знал только одного живого поэта, руководителя семинара Егора Исаева, который еще не был Героем труда и Ленинским лауреатом, но у меня даже мысли не возникало, чтобы обратиться к нему по поводу подходящей работы. Я просто собрался с духом и в один из ясных августовских дней вышел на поиск, как выходят в море или на охоту. На соседней улице располагалось издательство «Художественная литература». Когда решение принято – робость остается за дверью. Я переступил порог отдела кадров, где отставной генерал по фамилии Спок, щадя мое простодушие, сказал:

– Ты хоть понял, куда попал? Здесь работают жены и дочки, – последние слова он произнес врастяжку и многозначительно, воздевая указательный палец. – Они тебя съедят на десерт и очень быстро. А поезжай-ка ты на улицу Ярцевскую, – он написал адрес на квадратике бумаги, – там недавно открылось молодежное издательство «Современник». Если не возьмут – узнаешь хотя бы, где поэты свои первые книжки печатают.

И уже другой отдел кадров. Заведующая Галина Яковлевна провела меня в редакцию литератур народов РСФСР.

В маленьком, с позволения сказать, кабинете сидел крупный мужчина с вьющимися волосами и оленьими глазами. Он курил болгарские «БТ» (он всегда курил только эти сигареты), выпуская дым через нижнюю губу.

– Юрий Поликарпович, вот вам кадр, поговорите с ним,

– сказала заведующая и оставила нас наедине.

Мой работодатель был задумчив, если не мрачен. Он ведал в редакции литератур народов России поэзией, и как выяснилось позже, Юрия Поликарповича Кузнецова раздражала свернутая в трубочку газета «Советский спорт», которой я невольно поигрывал. И пусть только в 1998 году Кузнецов признается: «Что не люблю, так это спорт, поверьте…», – поэт не был к нему расположен и в середине семидесятых.

Последовало несколько дежурных вопросов и односложных ответов.

– Кого любишь из современных поэтов? – вдруг спросил Кузнецов.

«Первый раз тебя вижу, а ты просишь в любви исповедаться, – мелькнуло в голове. – Не на того напал».

– Василия Федорова и Леонида Мартынова, – выпалил я.

– Старые маразматики, – сквозь зубы процедил Кузнецов. – Еще кого?

– Игоря Шкляревского.

– Мелкота, – вконец разочаровался Кузнецов. И давая понять, что разговор закончен, добавил:

– Завтра принесешь свои стихи.

Это теперь ясно, что неведомая сила вынесла меня прямиком на Юрия Поликарповича Кузнецова, у которого еще не было знаменитых книг, но сам он совершенно четко осознавал свое место в русской поэзии. И в каких бы дружеских отношениях мы порой не находились впоследствии – язык не поворачивался назвать этого человека запанибратски по имени. Для меня он всегда был и остается Юрием Поликарповичем.

А тогда подумалось: «Ну и тип! Какие могут быть стихи! Да гори оно огнем!»

Однако на другой день я сидел в том же кабинете и с удивлением наблюдал, как терпеливо Кузнецов читает мою рукопись, раскладывая ее на три стопки. Над одним из лирических откровений он хмыкнул: «Шла она, к другому прижималась, и уста скользили по устам…»

Наконец он встал со стула, потер руки, хлопнул ладонью по одной из разложенных стопок и победно объявил приговор:

– Это – Рубцов!

Хлопнул по второй:

– Это – твое!

Третью он пренебрежительно и резко отодвинул от себя:

– А это отнеси в журнал «Юность».

Потом глянул на меня столь торжествующе, как будто положил на обе лопатки:

– Иди, заполняй учетный лист.

Над этим листом Кузнецов раздумывал недолго, но остановился на имени жены – Рауза – и спросил:

– Татарочка?

Получив утвердительный ответ, впервые улыбнулся:

– Правильно. Восток надо покорять.

Я еще не знал, что «покоренный» им самим Восток носит имя Батимы и родом из моего же термоядерного Семипалатинска.

Бракодел

На исходе 1976 года жена родила вторую дочку – Татьяну. Мне, конечно же, хотелось сына. Я даже на справочную роддома «наехал». Впрочем, я не был здесь оригинален…

Но и радость моя была откровенной, бурной, плавно перешедшей в новогоднее пиршество.

– Бракодел! – при первом же известии бросил в мой адрес Кузнецов. Конечно же, в шутку.

Но жизнь горазда на всякие шутки. И через несколько лет уже в семье Юрия Поликарповича родилась вторая дочь.

– Бракодел! – принародно отыгрался я. Однако невозможно смутить счастливого отца.

– Ха! – сказал Кузнецов. – У всех гениев сначала рождаются две дочери…

Переводы

В России говорят и пишут на доброй сотне языков. Мы работали в редакции, которая была призвана заниматься переводами прозы и поэзии носителей и хранителей этих языков. Была призвана заниматься переводами, но честно и страстно занималась переложением подстрочных переводов на русский язык. Конечно же, так называемые, переводчики Расула Гамзатова не знали аварского, и весь мир смотрел на поэзию знаменитого горца сквозь призму русского языка.

Кредо Юрия Кузнецова в этом крутом вопросе заключалось в том, чтобы, во-первых, найти среди общего потока подстрочников самородок, пригодный для обработки; во-вторых, стих в русском изложении должен соответствовать лучшим оригинальным образцам того поэта, которому доверили перевод. Горе тому, кто брался за переводы как за халтуру! Доходило до расторжения договоров, до скандала и до слез, но здесь Кузнецов был непреклонен.

Лопсон

В советское время издательский процесс представлял собой отлаженный конвейер, и если рукопись по плану сдавалась 15 октября, то – кровь из носу – именно в этот день она должна была уйти в типографию.

В плане выпуска 1976 года стояла рукопись бурятского поэта Лопсона Тапхаева. Молодого автора открыл Юрий Кузнецов, дал высокую оценку и пообещал своему ровеснику, также потерявшему отца на войне, помочь с переводом.

При этом надо отметить, что Юрий Кузнецов обычно не переводил сборники целиком. Оставляя за собой «право первой ночи», он отбирал философского плана стихи и – реже – поэмы. Если мы делали книгу совместно, то ко мне переходила любовная лирика и народные мотивы.

Но книга «Сияние в Саянах» Лопсона Тапхаева была нашей первой совместной работой.

Срок сдачи «Сияния» неумолимо приближался, вот уже осталось меньше полутора месяцев, а Юрий Кузнецов после выхода сборника «Край света – за первым углом» не только продолжал пожинать плоды славы, но и пахал, как Микула Селянинович. Тут было не до переводов.

В один из понедельников он позвал меня в кабинет и спросил:

– Переведешь книжку Тапхаева за месяц?

Я задумался. Получалось почти по 50 строк в день. Ничего невозможного в этом не было, если бы не служба…

– Приходить на работу будешь только в понедельник с готовыми переводами, – упредил мой вопрос Юрий Поликарпович. – Буду читать. Может быть, и сам что-то переведу. А начальство спросит – я прикрою.

И началась страда! Если учесть, что первой моей дочке к тому времени и года не было, и жили мы в коммуналке на 20-ти метрах, то мои вдохновенные страдания, естественно, удваивались и происходили в ванной комнате, где я запирался вместе с подстрочными переводами.

Через неделю я понял, глядя на Кузнецова, что Лопсон Тапхаев звучит на русском языке сообразно своему таланту. И моему тоже.

Но надо знать Юрия Поликарповича! Вот в одном из стихотворений прошла арба. Какая трава осталась под колесами? Естественно – примятая.

Лицо Кузнецова искажается, как от зубной боли:

– Измятая! – почти кричит он.

– Почему?

Кузнецов делает движение, словно срывает пучок травы и, растирая его в ладони с такой силой, что вот-вот брызнет сок, выдыхает:

– Да потому что экспрессии больше!

Все на той же арбе – то там, то здесь – появлялся старец: «мелькал в степи, как вечности частица».

Кузнецов правит своим бисерным почерком: «мерцал в степи»…

И если таких правок в стихотворении было несколько, то из перевода неотвратимо наплывал кузнецовский слог. А что уж говорить о самих переводах Юрия Кузнецова. Он не был артистом, не играл в стиль другого поэта. Он всегда оставался Кузнецовым. Неповторимым.

Книга ушла в производство по графику. Юрий Кузнецов успел сделать всего один перевод. Зато какой!

…На концах растопыренных пальцев

Отраженное эхо живет,

И шершавую бездну пространства

Я читаю на ощупь, как крот.

…Дома нету ни зги, ни просвета,

И на улице тоже темно.

Тьма души – как особая мета,

Ни стереть, ни уйти не дано.

…Это солнце встает не с востока

И заходит не в этом краю.

Это солнце горит одиноко —

Я о нем свою песню пою.

В этой песне душа забывает

О печали, идущей вослед.

Как ребенок душа засыпает

И далекий ей брезжится свет.

…В тесноте незнакомого мира

Я как дятел стучу по земле.

И со всем, что тревожно и мило,

Расстаюсь и встречаюсь – во мгле.

(«Монолог слепого», в сокращении)

Слышите слог, который не спутаешь ни с каким другим?

Я бы не приводил для примера это стихотворение, если бы не знал наверняка, что Юрий Кузнецов как истинный мастер гордился своими переводами. Было чем. Но при этом не терял чувство юмора. А так как на титуле стояло: «Перевод с бурятского Владимира Бояринова и Юрия Кузнецова» – целый вечер после выхода книги подначивал в застолье: «Так чьи переводы лучше?»

А застолье состоялось благодаря моему с Кузнецовым пари.

Книга вышла в день зарплаты. Бухгалтерия была готова выписать нам гонорар. Но еще не пришла справка из Книжной палаты, в которой указывалось, какое по счету издание на русском языке имеет то или иное стихотворение. А так как «Сияние в Саянах» было новинкой, то и предоставление этой справки было несложным делом для палаты.

Я договорился с бухгалтерами «Современника» о том, что к вечеру принесу этот желанный документ, а они выдадут гонорар. После чего объявил Юрию Поликарповичу:

– Вечером обмоем наше «Сияние».

– А что, – удивился Кузнецов, – справка пришла?

– Сама сегодня уже не придет, но я ее добуду!

– Слабо! – сказал Кузнецов. И мы ударили по рукам.

Я позвонил в Книжную палату заведующей Конюшовой. Рассказал ей выдуманную на ходу историю о том, что бурятский автор Лопсон Тапхаев сейчас находится в Москве, но завтра улетает в Прагу, а так как у него есть шанс получить в издательстве «Современник» гонорар, то не могли бы Вы выдать справку сегодня.

И пусть нас разделяло расстояние от м. «Молодежное» до м. «Библиотека Ленина», но я увидел, как на другом конце провода заведующая Конюшова широко улыбнулась моей хитрости, а въяве сказала:

– Так пусть Лопсон Тапхаев и придет за справкой сам.

Но меня уже трудно было остановить.

Дядя моей жены по имени Ахмет имел вполне восточный вид, а при галстуке и в шляпе выглядел убедительно и солидно.

Когда мы с Ахметом вошли в огромный зал Книжной палаты, где за тесными столиками сидело не меньше трех десятков женщин, работающих над пресловутыми справками, и где, словно классный руководитель, за столом пошире угадывалась наша заведующая, мы наперебой заговорили с родственником на таком замысловатом языке и так громко, что заведующая Конюшова без проволочки выдала Лопсону-Ахмету желанную справку. Суть моего плана была проста. Я с детства знал наизусть несколько стихотворений на казахском языке, а Ахмета не надо было учить татарскому. Вот мы и разыграли нехитрую сценку.

Ахмет поблагодарил Конюшову на своем родном языке. А я, размахивая руками и как бы объясняя существо происходящего своему спутнику, прочел очередное стихотворение на языке бескрайних степей, выученное еще в семипалатинской средней школе. Собственно, в этом и заключался секрет нашего «толмачества», где бурятским языком даже не пахло.

Справку я принес сначала Кузнецову – в знак того, что пари выиграно. Потом отдал в бухгалтерию. И мы получили гонорар.

А еще через полгода Лопсон Тапхаев за книгу «Сияние в Саянах» получил премию Ленинского комсомола. Но и это еще не все. Наш поход в Книжную палату обрел черты легенды, и татарская родня переименовала дядьку Ахмета в Лопсона и под этим благословенным вторым именем он счастливо прожил до старости.

Не дозрел

Кому-то Кузнецов казался слишком мрачным, кому-то – замкнутым. Когда я начал его понимать, стало очевидным – не только в минуты некой отрешенности, но всегда и везде его не покидала неотвязная и неведомая сосредоточенность. «Простим угрюмость…»

То ли на 23 февраля, то ли на 9 мая наша редакция выпустила серьезную стенгазету. И передовица в ней была серьезная, и стихотворение Юрия Кузнецова тоже:

Бывает у русского в жизни

Такая минута, когда

Раздумье его об отчизне

Сияет в душе, как звезда…

Такой оборот показался мне декларативным и прямолинейным. Стоя в тесном коридорчике, который одновременно служил для нас курилкой, я решил с «выражением» прочесть эти строки в присутствии других сотрудников. Прочесть так, чтобы они увидели: и на старуху бывает проруха. Я вошел в раж и не заметил, как за моей спиной вырос Кузнецов. Он положил руку на мое плечо и с сожалением произнес:

– Не дозрел!

Но уже через час мы вместе обедали в столовой.

Он не был угрюмым, потому что не помнил и не держал зла.

Песня Бога

В Литературном институте состоялся вечер памяти Юрия Кузнецова. Там же была попытка презентации книги Кузнецова «Крестный путь», которая по какому-то фантастическому недомыслию издателей вышла под названием «Крестный ход». Ошибку они осознали в тот момент, когда весь тираж был уже отпечатан. Поэтому в ходе вечера выступающие несколько раз запинались об этот казус, и когда очередь дошла до выступления редактора, его в зале уже не было. Но вечер получился чинный.

Батима подарила каждому по книжке и диску с записью стихов и песен на стихи Юрия Кузнецова.

Придя домой, я поставил диск на прослушивание. Ко мне присоседился шестилетний внук Артем, и когда очередь дошла до «Колыбельной», отнюдь не оцерковленный мальчик вдруг сказал: «Это любимая песня Бога».

Поэзия

01 Алексеева Анастасия, Москва

Твой жребий

Мы ищем смысла в этой жизни,

Стремительный водоворот

От колыбели и до тризны

Без остановки нас несет.

Мы верим, любим, знаем, плачем,

Святой надеждою живем.

С подругой ветреной, удачей

Идем по жизни мы вдвоем.

Жизнь всех ломает, проверяя

На прочность каждого из нас,

И все мы ходим тут по краю,

Сорваться можем хоть сейчас.

Во что я верю? Верю в Бога.

И эта вера мне дает

И смысл, и силы на дорогу,

Что за собой ведет вперед.

И мне не страшно обернуться

И с прошлым встретиться опять,

Воспоминания очнутся,

Но время не вернется вспять.

Что ищем мы по этой жизни?

У каждого ответ есть свой.

Итог подводится на тризне.

Творить судьбу – вот жребий твой!

02 Алёшин Сергей, Москва

* * *

Скользит луч света меж иконами,

Под сводами коснулся росписей,

Вошел проемами оконными

И осветил жилище Господа.

Повсюду свечи, запах ладана,

Спасенья ищем мы и истины.

На сердце заживают ссадины,

Готовы к исповеди искренней.

Мы нашей молимся Заступнице,

Ждем чудо от святых подвижников,

Что их усердием искупятся

Страдания и боль униженных.

Надежды чаша не осушится,

Взойдут, зазеленеют саженцы,

И вещая душа-послушница

Свой крестный путь пройти отважится.

Незримо дни вращает мельница

От Пасхи к Рождеству и Сретенью,

Мы верим, среди нас поселятся

И доброта, и милосердие.

И чувствуем своими душами,

Что мы в пути найдем пристанище,

И общая судьба грядущая

Придет, продлится и останется.

* * *

Ночь, звезды вновь на небосклоне,

Покойно, тихо на земле,

И ранний месяц заостренный

Меж звезд плывет на корабле.

И насладится невозможно,

Ни слушай сколько, ни смотри!

Мне кажется, что придорожный

Сад что-то затаил внутри.

Что там, разгадывать не надо.

Окутала собою даль,

Скрывает от чужого взгляда

Ночь тайную свою печаль.

Но словно вижу я воочью

То, что теряю в свете дня,

Надежды полон темной ночью

И веры в вечность бытия.

* * *

В мире тишина. Закат погас.

Россыпи на небе тысяч глаз.

Звезды смотрят, ожидая дня,

Как глаза покинувших меня.

* * *

Все, что ни есть: зеленый лес,

Торжественные звуки месс

Сквозь шелуху и пыль словес,

Что нам нашептывает бес,

Откроют тайный мир чудес.

И мы себе наперерез,

Отдернув темноту завес,

Увидим вечный свет небес.

* * *

И диск луны, и звездный мост,

Все было в мире до меня,

И я случайный странный гость

Бьюсь над разгадкой бытия.

Не все ли было мне равно,

Когда дано немного лет,

В какой цепи мое звено,

Куда мой путь, и где мой след.

Но столько встретил я чудес,

Что ветра чистая струя

На сердце сделала надрез,

Задав загадку бытия.

И чувствуя ее в себе,

И каждой клеткой ощутив,

Я обретаю смысл в судьбе,

Пред высшей тайною застыв.

Инаугурация

Когда страданиями чаша

Переполнялась в годы бед,

Взывали, что спасенье наше

В царе, – народ молчал в ответ.

Не зря чрез многие мытарства

Прошли правители след в след,

Венчаясь, претендент на царство

Стоит один – народа нет.

* * *

Настолько счастлив человек,

Насколько слеп, что он несчастен,

Талантом будет слыть свой век,

Пока не скажет слова мастер.

Он издает победный клич,

Не понимая поражений,

И в край, куда погонит бич,

Пойдет с улыбкою блаженной.

Какая ночь зимой!

Какая ночь зимой! Блестят

Снега, лежат на елях,

Пошили свадебный наряд

Они себе из тканей белых.

Шел снегопад. День был в чадре.

Просторы все ковром покрыты,

И небо в черном серебре,

Занесены тропинок нити.

Поздней утих. Отдал всю мощь.

И выросли на метр сугробы.

Сейчас стоит, какая ночь!

От поездов стук легкой дроби.

Какая тишь, и нет ветров.

Им день был отдан невеселый.

Но, словно из других миров,

Приходит ночь по чьей-то воле.

И в наступившей тишине

Мне больше ничего не надо,

Какая ночь дана и мне,

И длится после снегопада.

* * *

В распаханную настежь пашню

Падет на глубину зерно,

Подземных соков напитавшись,

В росток проклюнется оно.

Из лона гулкого, земного,

Побыв с собой наедине,

Впитав Божественное Слово,

Стих зарождается во мне.

03 Варварица Инна, Москва

День Победы

Свой первый в жизни праздничный салют

Я помню в День Победы в сорок пятом,

Всеобщим ликованием объяты,

Под треск ракет все к площади идут.

Мне третий год – мне не осмыслить до конца,

Зачем все обнимаются и плачут,

Что для меня победа эта значит —

Судьба в живых оставила отца!

Жизнь возвратилась на свои круги,

Я с мамой и отцом гуляю у реки.

Но далеко не всем девчонкам и мальчишкам,

Вот так же повезло, как мне, шагать вприпрыжку,

Держась за две надежные руки.

Колыбельная солдатки

День осенний угасает,

Дождь по окнам бьет.

Над Россией полыхает

Сорок первый год.

Но в уральской деревушке

Не слышна война.

Печка топится в избушке.

Вечер. Тишина.

Кот зевнул и выгнул спину.

За окном темно.

Мать читает крошке-сыну

Папкино письмо:

«Мой родной, с врагом постылым

Бьется папка твой,

Чтобы рос сынок счастливым,

Чтобы твой покой

Подлый враг не смел тревожить

Грохотом войны…»

Мать, читая, шепчет: «Боже,

Жизнь его храни!»

Треугольник нынче утром

Почтальон принес,

Расплылись в нем строчки мутно

От невольных слез.

Голос мамы убаюкал

Папкиным письмом.

Спит сынок, раскинув руки,

Безмятежным сном.

А над зыбкой сном тревожным

Задремала мать…

И не скоро им, возможно,

Предстоит узнать:

В день минувший, на рассвете,

Был жестокий бой.

Стал сынок солдатский Петя

Нынче сиротой.

Старая фотография

На старой карточке с потертыми углами,

Где мама молодая-молодая,

Счастливый старший брат прижался к маме.

У дочки в памяти она – другая:

Четыре первых года до войны

Перечеркнул один кошмарный день.

Там по дороге, где бегут они,

Скользит огромной хищной птицы тень.

Фашистский летчик снова сделал круг,

Вот он опять у них над головой!

Укрыться негде: ширь полей вокруг,

Да рев мотора и снарядов вой!

Песок дороги на зубах хрустит —

Накрыла мама дочку с головой.

Но только почему она молчит?

И не встает? И не бежит домой

От страшной птицы с дочкой на руках?

И что за пятна алые горят

На белой блузке в синих васильках?

О чем так плачет бабушка? И брат?

Потом брели по колкому жнивью…

Война отца и маму отняла.

И бабушка одна, за всю семью,

Их с братом поднимала, как могла…

Дочь держит карточку с потертыми углами,

И выплывает боль далеких лет.

Пусть дочь сейчас в два раза старше мамы,

Но срока давности у этой боли нет!

Старые раны земли

Зенитчице Раисе Александровне Исаевой

Гриб вырос у оврага, на краю, —

Красавец белый, царь грибов, бесспорно.

Срезая, с удивлением смотрю:

Овражек этот явно рукотворный!

Когда-то вырыт в форме буквы Z(ed),

Уже давным-давно зарос травою —

Немой свидетель тех геройских лет,

Что стали вечной славой боевою.

Наш светлый лес окопами изрыт,

Воронок между них земные раны.

Печальный след войны земля хранит

Десятки лет, как память ветеранов.

Окопы рыли женщины, юнцы

Несильными, упорными руками.

А за Окой сражались их отцы.

Там шли бои, и полыхало пламя

Врагом сожженных русских деревень,

Там городов оставленных руины!

С налетов начинался новый день,

А нашу землю рвали бомбы, мины!

Под стон берез земля взлетала ввысь,

И с корнем выворачивались елки,

И с визгом над окопами неслись

Снарядов смертоносные осколки.

Опять летят бомбить аэродром!

Под грохот, вой, свист пуль противно-тонкий

Врага встречали яростным огнем

Зенитчицы – вчерашние девчонки!

Пикирует у них над головой

Убийца «Юнкере», как исчадье ада!

И чтобы захлебнулся этот вой,

Его поймать в прицел девчонкам надо.

А вражья стая злее с каждым днем,

Поганит наше небо диким воем.

Девчонкам станет страшно, но потом,

Когда на время стихнет грохот боя.

Враг не топтал травы в родном лесу,

Но плоть земли его снаряды рвали.

От их осколков, тех, что смерть несут,

Окопы чьи-то жизни защищали.

Лишь сотня верст осталась до Москвы.

Враг за рекой. А ополченцы – между,

И стали наспех вырытые рвы

Последним самым рубежом НАДЕЖДЫ!

За рощей и сейчас аэродром,

За ним простор и синь приокских далей.

Сегодня представляется с трудом,

Что здесь когда-то люди погибали.

Но светлый лес окопами изрыт.

И всюду между них воронок раны.

Трагедию войны Земля хранит

Десятки лет, как память ветеранов!

04 Ветров Александр, Клин

И.Е.

Разлука, знаю, чувства губит.

Не пощадит она и нас.

И кто-то первым все разлюбит,

Предав забвенью каждый час.

Что отгорело, – не зажжется,

Что было в прошлом, – не вернется

И не подарит ни стихов,

Ни в роще звучных соловьев,

Ни долгих трепетных свиданий,

Ни доверительных бесед.

Один, быть может, тусклый свет

В душе мелькнет воспоминаний

И вмиг исчезнет без следа,

Как мимолетная звезда.

Увы, забвенью все подвластно.

Всему судьба – уйти в ничто,

И ум велит нам жить бесстрастно,

Сказать всем чувствам: «Ну и что?..»

Но жить без них едва ль кто сможет:

Есть тот, который нас тревожит,

Кто нас волнует, кто манит,

К кому душа в мечтах летит.

Но год, другой… И все проходит,

И торжествует снова ум,

И мы во власти прежних дум,

О скоротечном. Все приводит

К тоске, к унынью. Мы грустим.

И в чем-то вдруг себя виним…

1983

* * *

Из всех красавиц чудных света,

Которых видел или знал,

Я с благодарностью поэта

Пред ней лишь трепет испытал.

Ее зовут… О, звук чудесный!

Ее зовут… О, лик небесный!

Опять волненье языка.

Никак не справлюсь с ним. Пока

Не объявить мне это слово,

Я весь в восторге перед ним.

Вдохну сильней и со своим

Волненьем справлюсь. Все – готово!

Но слышу сердца сильный стук:

Сейчас раздастся чудный звук.

Ее зовут… Язык немеет,

Опять не может объявить,

Любимой именем не смеет

Минуты эти освятить.

Причина есть сему запрету.

Ее желанью и совету:

О ней ни с кем не говорить,

Я обещал ей верным быть.

Ее желание резонно.

Молчу, молчу не без труда,

Но все ж, признаюсь, иногда

Я мог бы имя восхищенно,

В котором радость многих лет,

Произносить, забыв запрет.

1992

05 Виноградов Андрей, Москва

Твардовскому

А ты стоишь все там, на косогоре,

Кручиня взгляд и расстегнув шинель.

Войны прошедшей фронтовое горе

Всадило в сердце памяти шрапнель…

Давно ли те бои отгрохотали,

В которых Теркин выживал, как мог,

Где, попрана свинцом, железом, сталью,

Земля вгрызалась в стоптанный сапог,

Где с жизнью молодою расставались,

Забрав надежду у своих невест,

Фату сменивших траурной вуалью,

Тайком целуя свой нательный крест?..

Измерив гниль болот тогда под Ржевом,

Ты кровью сердца строки высекал

И слезы заедал ты черствым хлебом,

Пешком бредя на Киевский вокзал…

Но мог ли ты вернуться? – или это

Нам не постичь?.. И все ли ты сполна

Смог выразить больной душой поэта,

С которой отлетела пелена?..

И мнишь: вон там, за горизонтом – хаты,

Где окна заколочены навек,

Откуда, мать обняв, ушли солдаты,

Чьим шепотом свои стихи изрек…

Что ж, жизнь прожил ты до последней точки.

И не скулил, не подличал, не лгал —

И у судьбы не требовал отсрочки,

И милостей ни от кого не ждал…

25-26 июня 2010 г.

Таможня

(басня)

Служив в таможне много лет,

В отставку вышел мой сосед.

Скопив немалый капиталец,

Решил – землицы прикупить,

А вместе – так тому и быть! —

Чтоб «пальцем не стучать о палец»,

Трудиться будет на досуге.

И план свой изложил супруге:

«Не глядя на солидность лет,

Желаю в пользу я семейству

Закрыть дорогу ротозейству —

И учредить такой запрет:

Всяк, следуя моей землею,

С поклажей малой иль большою,

Мне должен пошлину платить;

И с этого мы будем жить!»

Супруга – что ж! – план одобряет

И ждать прибытков начинает.

Вот ждет неделю, месяц ждет —

Никто чрез землю не идет.

Всяк норовит пройти изгибом —

Чрез речку или над обрывом.

Никто не чает дань отдать —

Будь конный или пеший странник,

Будь то купец иль муз избранник.

...................................................

Допрежь, чем сборы собирать,

Пойми, что здесь за обстановка:

Нужна ли старая сноровка?

31.01.2012

Гроза

Вот дождь шумит, и рвутся

На лужах пузырьки.

Вот громы раздаются

Из Зевсовой руки.

Бежит стремглав прохожий,

Потоками гоним —

С собою столь несхожий

Солидный гражданин.

Вмиг вымокнув до нитки,

Он детство вспомнил вдруг:

Стянул с себя ботинки —

Не поглядев вокруг.

Да и кого стыдиться,

Когда ревет гроза,

Вода в низы стремится,

Пылают небеса

В разрядах ярких молний —

И снова в черноту…

Чудак бежит проворней,

Снимая на ходу

Пиджак, рубашку, брюки;

Бросает их в портфель

И мчится – ноги в руки!

«Вот это карусель!

Вот это дождь, погода!

Вот это, господа,

Скажу я вам, природа!

Вот это жизнь! И – да! —

Я будто вновь родился,

Душой помолодел»…

На улице творился

Стихийный беспредел…

2006

06 Галочкина Лидия, Москва

Виртуальный кот

(посвящается вдове)

Я кот с рабочего стола —

Жить в мониторе надоело.

Что виртуальность принесла?

Прыжок – и в дом вхожу я смело.

Один, пока хозяйки нет.

Она придет – возрадуется чуду!

И снимет плащ, и включит свет…

А я замру – мяукать ей не буду.

Нальет на ужин молока,

Кантату включит Перголези.

Заплачет снова, скорбь так велика,

Все об ушедшем муже грезит…

И трепетно меня возьмет,

Прижмет пушистенькое тельце.

Хозяйки рана заживет…

И я спокоен буду – сердцем.

Смогу утешить хоть на миг.

Она души во мне не чает!

Я лучше всех друзей и книг,

И тайны мне она вверяет.

А я мурлычу от души

Ту песенку, что мама пела,

Когда ребенком был… Спешит —

Мне тоже молока согрела.

В полосках рыжие бока,

Я так красив – глаза пленяют!

Меня пора воспеть в стихах,

Пусть в мониторе оживаю!

И вот моя любимая и я.

Я ни к кому так просто не вторгался.

И у нее зеленые глаза —

Я зверь, который раньше не влюблялся.

25.042010

Было страшно стать вдовой…

Было страшно стать вдовой, невыносимо.

Я печаль в душе три года проносила.

И помин с подружкою сегодня мы справляем,

Черный лист в календаре скорее отрываем.

И без песни, и крыла – птицей покалеченной,

Став больной бабой, однорукой, изувеченной.

Слабой-сильной надо быть мне одновременно —

Так вдовой я стала бедной преждевременно…

На столе зажгли свечу мы поминальную,

Долю горькую клянем, многострадальную.

Просим милости – подружка так отчаялась,

На скатерку водку пролила она нечаянно.

Вот уж десять лет как муж ее похороненный —

Так знакомы ей печальные церемонии,

Ленты черные с венками ритуальные.

Надевали мы платочки поминальные.

До утра сидим и плачем, безутешные.

Мы мужей своих любили, мы ж не грешные.

Нарожали деток, жили – не натешились!

Черной тканью зеркала мы все завесили…

Фото мужа в черных рамках мы развесили.

Я смотрю в глаза, молю, да не воскреснет ли…

Сжалься, Господи, ты надо мной, над несчастною!

Упокойную молитву шепчу часто я…

Все три года, горе горькое – тяжкий мой удел.

Стать вдовицею так рано мне Господь велел.

Закатилось солнце, все поверглось в черный мрак.

Вопрошаю, Господи, как выстоять, скажи мне – как?

Ношу скорби одолеть и тоску мне самой невмочь.

Нет плеча родного, милый, слышишь? И лишь в ночь

Приютит меня дорожка, мы тут шли вдвоем.

Я брожу во тьме одна под нашим фонарем.

Моих жгучих слез никому не видать, вдовьих мук.

Не услышат сердца любящего бешеный стук.

Выживать мне одинокой – нет нужды, дорогой:

Обозначился весь мир без тебя пустотой.

Открываю дверь и в дом вхожу пустой без тебя.

Ветер памяти сбивает, душу всю теребя.

Без хозяина осталась собачонка – век ей выть.

Мы едины в жизни были. Как тоску избыть?

Может, елку на могиле завтра нам посадить,

Чтоб меня вот в эту елочку потом превратить.

Ты тогда меня, подружка, поливать не забывай —

Заглянуть позволь мне ветками в небесный рай.

Мои корни подрастут и смогут глубже достать,

Под землей руками любящими нежно обнять

И ласкать мужа дорогого – он спит вечным сном.

Согревают божьи ангелы тихий его дом.

15-30 ноября 2009

Выживу

Выживу, выдержу, вытерплю, выстою,

Выпью на помин глоток.

Выложу, выкрою, выглажу, выношу

Черный мой, вдовий платок.

Высажу деревце, выращу, выхожу

Там, у ограды дубок.

Ветки расправятся, время потянется

Все успокоится в срок.

Памятью прошлого сердце согреется

Слезы ложатся у строк.

К осени ветер колючий взыграется,

Вскружит последний листок.

Стала душа моя скорби пристанищем —

Мир у вдовицы убог.

Выживу, выдержу, вытерплю, выстою.

Дай мне на все силы, Бог.

4-5.10.2010

07 Генералов Анатолий, Саратов

Посвящение О.В.

Не умею думать о себе —

Снова за тебя переживаю.

Как помочь тебе… Ответь:

Ты где?..

Жаль, что я, как птица, не летаю.

Поскорей, пожалуйста, звони!

Объяви мне: что тебя тревожит…

Все мои душевные огни

Без тебя

На сумерки похожи.

Художник-вечер

Художник-вечер, торопыга,

По облакам рассеял цвет:

На белом – пятнами индиго,

На темном – зарева букет.

Не так, мой друг-ровесник, просто

До неба краски донести,

Коль ночь сметет рукою жесткой

Цвета, ей чуждые, с пути.

И небосвод, как в раме тесной,

Замрет – и на сердце тоска…

Не цвет волнуется небесный,

А – Свет, не пойманный пока.

Кузнечик

Пой, пой, кузнечик,

В траве хмельной.

Нам дарит встречу

Душистый зной.

Как мало надо

Тебе и мне:

В былинке радость

И в тишине.

Жую травинку

И – руки врозь.

Вся жизнь – в новинку,

И я в ней – гость.

Пой, пой, кузнечик,

Полей кумир.

Наш век не вечен,

Но вечен мир.

Кузнечик славный,

Подольше пой,

Возвысим главный

Мотив земной…

Поздний август

Томится лист предчувствием паденья,

Изгиб луны натянут тетивой.

Густеет ночь.

И ветра дуновенье

Играет пожелтевшею травой.

И в тишине тревожного прощанья

В траву упала первая слеза.

Но лета неостывшие желанья

Еще не смотрят осени в глаза…

Непогода

Как нервничает небо…

В облака

Гроза вонзает огненные шпаги,

И падает тяжелая вода,

И заполняет темные овраги.

Порывы ветра сотрясают дом,

Испуганно в саду мятутся тени.

И я готов молиться о любом,

Кто в дальнем поле

Встретил шквал осенний.

Стена воды скрывает близь и даль,

Слух напряженный ослабляет зренье.

Какая есть у неба-то печаль?

Ответа нет. Одно недоуменье…

Сретенский монастырь

Храм плывет навстречу облакам,

Куполами небо доставая.

Озаряет белостенный храм

Вышину от края и до края.

«Аллилую» слышит монастырь,

Усмиряет темные печали.

Видит нас Всевышний Поводырь.

Жаль, Его увидим мы едва ли…

Вина

У любви быть не может вины.

И зачем извиняемся мы

Перед прошлой неловкостью лет

Не ответят ни ночь, ни рассвет:

Если мы не любили, нас нет…

Закат

Поздние красные птицы

Вмиг обожгли небосвод.

Вечер на землю садится,

Звезды в кармане несет.

И за сережкою месяца

Плавится жгучая мгла.

Словно небесная лестница

Факел земли вознесла.

* * *

В минорной музыке дождя

Не слышно спора с непогодой:

Она, в саму себя уйдя,

Слиянье чувствует с природой.

В ее мятежности незлой

И в сером занавесе встречном

Есть привлекательный настрой

О нашем счастье скоротечном.

* * *

Ах, как поет скворец!

Свою подругу ждет.

И вскоре – молодец! —

Птенцов он обретет.

А дальше – как всегда

Все повторится пусть:

И стылая вода,

И золотая грусть,

И думы о весне —

Начале всех начал.

…Вот не забыть бы мне:

Скворечник обветшал.

* * *

Все о себе, да о себе…

Не успеваю вставить слово:

Оно помочь тебе готово,

Но застревает в тесноте.

И только редкими «да», «да»

Мосток пытаюсь перебросить.

Но дождь – из «Я» твоих – уносит

Мои желанья в никуда.

* * *

Пока смеялись мы

И возраст обсуждали,

Заплаты хмурой тьмы

На сумерки упали.

И ты спросила вдруг:

– Зачем нам эта осень?

– Не знаю, милый друг!

И ты грусти не очень…

* * *

Кто исцелил бы меня…

Думы мои одиноки —

Как из огня в полымя

Век нас бросает жестокий:

Душу лишает корней

Фарсом своих интермедий.

Домны реформенных дней

Золото плавят из меди.

Зла не желаем другим,

Веруем в радость земную.

Так почему же летим

В бездну глухую, немую?..

* * *

… Цветы открылись, слыша пенье птиц,

Трава росою сушь угомонила.

И горизонт аккордами зарниц

Ударил в струны спящего светила.

К летящим звукам душу подведу.

И за меня цветок тебе доскажет:

Как сладко ждать любимую в саду,

И как язык природы сердцу важен.

* * *

Обессилев, упала звезда —

Не она ли судьбу возносила?..

Пролетела стрелой, без следа,

Тьме далекой оставила силы.

Как же быстро рассыпался свет!

А казалось свечение вечным.

И помчались по памяти лет

И утраты, и новые встречи…

* * *

Луна, как невеста, глядит.

А ночь коротка, между прочим.

И скоро в прохладу влетит

Последнее облако ночи.

Проснется притихший цветок

И, слушая песенку птицы,

Глаза повернет на восток,

Чтоб капелькой света умыться.

Рассвета насыщенный тон

Вольется в певучее лето…

Пока же серебряный сон

Томится, предчувствуя это.

Облака

Вскину взор свой на облака,

Поучусь у смиренного лада…

Там толкается ветер в бока

Никому неподвластной армады.

Облака, подчиняясь, плывут

В бесконечном – и темном, и белом —

И меняют свой лик, и не лгут,

Продолжая небесное дело…

* * *

Душа раскрылась, как цветок,

Услышав искреннее слово.

Любви я верил, сколько мог.

И, разуверясь, верю снова.

Под солнцем плавится сугроб,

Разлились лужи вдоль обочин.

Зато лучи танцуют, чтоб

Сверкнуть в зеленом сердце почек.

* * *

Сухой листвой позванивает осень,

На первых льдинках вздрагивает луч.

Шуршат шаги… И ветерок возносит

Кристальный воздух до летящих туч.

Летят на Юг в тревоге птичьи стаи.

И крылья веток машут им вослед.

Осенний мир еще прозрачней станет…

Но расставаний бесполезных нет.

Осеннее утро

Серебряный туман

Сошел с отрогов красных,

Клубится здесь и там

Неясностью опасной.

Фонарики росы

Едва дорогу метят.

Небесные часы

Точней всего на свете.

В белесой тишине

Струится время смутно.

И трет глаза во сне

Желтеющее утро.

* * *

За усталым цветком наблюдал —

Как задумчиво он отцветал…

Лепестки раскрывал широко

И ронял их безмолвно, легко…

И, наверно, казалось ему:

Боль его не нужна никому…

* * *

В кипень-цвете опушенной груши

Ищут пчелы сладкую пыльцу.

Мерный гул еще приятней слушать,

Пригибая веточку к лицу.

Молодой листвы веселый глянец…

Невозможно чистый первоцвет!

Не понять, что делается с нами —

И хмельно, и боли в сердце нет.

Просто все. А тайны не помаешь.

Быть – не быть? Для сердца не вопрос…

Сотни лет живи – и не устанешь:

Все живое трогает до слез!

Русь

Мерзлота вековая,

Сине-белые льды…

Это даль, но такая —

Осиянные сны!

Реки к Северу, к Югу…

И поля, и леса.

И просторы повсюду —

Ворота в небеса.

И не Русь оплошала,

Оплошали не мы:

Сколько выло шакалов,

Сколько выпало тьмы.

Мы на миг оступились,

Скажем сердцу: «Не трусь!» —

С нами Божия милость,

Наша вечная Русь!

* * *

И звезде захотелось взглянуть

На мерцающий свет одинокий —

Так твоя серебристая грудь

Задышала волненьем высоким.

И кому удалось изваять

Это чудо – овалов и тени…

Я напрасно пытаюсь понять,

Как создал тебя дерзостный гений.

Что сравнимы с тобою цветы,

Говорящие нежностью тоже…

А в каких садах выросла ты

И звезда мне ответить не может.

Снежинки

Снежинки берутся откуда?

В небесной заоблачной мгле

Рождается светлое чудо

И нежно стремится к земле.

Снежинки – живые, живые!

Мерцают, парят и зовут.

И знают пространства иные,

Куда наши души плывут…

В столице…

В джунглях улиц, в джунглях толпы

Онемел чистый голос провинций.

Взоры встречных полуслепы,

И не русскими кажутся лица.

Инородец ли я, или – туп,

И блуждаю не там, где бы надо…

Купол Храма Спасителя люб,

И подножье Его без– ограды.

Миновал бы столичный бедлам —

Малосольную славу пиара…

Да звезда есть двуглавая там,

Что глядит в нас пока еще даром…

Багетчик

Недосуг мне сетовать да хныкать,

Мол, настали времена не те…

В рамах буду конопатить стыки,

Помогать проснуться красоте.

Есть на свете ложные улыбки,

Есть на свете искренняя грусть.

Я свои давнишние ошибки

Рассудить сегодня не берусь.

Буду править ветхие картины,

Что струят из детства тихий свет,

Каждый день встречать, как именины,

А в ином, наверно, смысла нет.

08 Головко Игорь, Москва

Прости

Несется в вечность наша жизнь рекою.

Прошли мы жар пустынь и холод вьюг.

И в радости, и в горе ты со мною,

Мой самый чуткий, самый верный друг.

Из Книги жизни ты страниц не вырвешь.

Не перепишешь, что уже прошло.

Пересечешь свой Рубикон, свой финиш,

Оставив из деяний полотно.

Прошли весь путь – свершились ожиданья.

Все хорошо, еще, хоть век, живи.

Мы вместе шли от первого свиданья

До настоящей, чувственной любви.

В конце пути, в период завершенья,

Когда расцвел закатом и наш век,

Когда ждешь кары или же прощенья,

С тобою рядом верный человек.

А годы жизнь нам отмеряют строго.

Жаль, невозможно бег их замедлять…

Чем дольше путь, тем тяжелей дорога,

И очень страшно друга потерять.

За все винюсь, за все один в ответе.

Коль мне придется первому уйти,

Любовь мою, покинув на Планете,

Прошу тебя: «Прости меня, прости».

Молю тебя: «За все меня прости!»

Дитя гордыни

Жизнь продолжает течь рекою.

Поэтов разномастных рать

Спешат за Пушкиным толпою,

Пытаясь гения догнать.

Такой и я, дитя гордыни,

Толкаясь, лезу на Олимп,

Свергаю ветхие святыни,

Срывая с них горящий нимб.

А чтобы «огонька» подбросить,

Как он, когда-то, в старину,

Я все прошу, какую осень,

Мне кружку принести жену.

И заболотистое лето,

Где кроме мух и комаров,

Что просто мука для поэта,

Мешает множеством дворов.

Уединение – подруга,

Когда ты можешь не спеша,

Среди нехитрого досуга,

Писать, о чем поет душа.

А может, не хватает тройки,

В тумане звона бубенцов…

У нас же всласть грохочут стройки,

И мерен гул автоплугов.

Нет! Мы простых дорог не просим,

Не ждем с протянутой рукой

От Бога Болдинскую осень,

Трудолюбивый непокой.

Мы вдохновенье маним, маним,

И над созвучием корпя,

Мы графоманим, графоманим.

Все для людей, не для себя.

Мы не хотим для них покоя.

Так хочется Поэтом стать!

Спешим за Пушкиным толпою.

Но тщетно Гения догнать.

Дорога

Повела меня душа искать судьбинушки.

Что осталось сироте мне сиротинушке?

Как топтать с утра весь день дорогу пыльную.

Где беднятскую совсем, а где обильную.

По дороге той запыленной шатаюся,

То душою отдыхаю, а то маюся.

Приведет меня дорога к неизвестности.

Доведет мя до греха-то из-за честности.

Снова ждет меня дорога забубенная,

Та длиннющая дорога опаленная.

Где встречаюсь снова с солнцем я, с туманами.

То с людьми порой сердечными, то странными.

Я к дороге той прирос и приохотился,

Да людей я не хулил, на них не злобился.

Не смотрю я на чины и на сословия —

Русь великая моя, моя Московия!

Все блуждаю я лесами, деревеньками.

Где болтаю я с Аксиньями да Сеньками.

Оттого душа как торба раздувается —

Ведь Россия под ногой моей вращается.

Я к Блоку шел…

Я к Блоку шел дорогой длинной.

То – молодость. Она светла…

В той жизни девственно невинной

По Пушкину любовь цвела,

Противясь сонму заклинаний,

И не желая ткать кружев

Из чуждых сердцу излияний,

И складок платия у дев.

Я к Блоку шел, скользя сквозь время,

Сквозь холод и сиянье рос,

И кровь, разлитую в поэме,

Что благословлял Христос.

Сквозь войны и через пустыни,

Конспекты, лекции, цитаты,

И неуступчивость гордыни,

Подъемы духа и откаты.

Я к Блоку шел, и путь тот дальний

Решил беспрекословный рок.

Кто знал в случайности случайной —

Соседом станет вечным Блок?

Через гряду, что сердцу мила,

Мне тут, сейчас…

Сто лет назад,

Скакал он на коне – Аттила!

Все в печь любви был бросить рад.

Он бурно чувствовал, страдая,

От неба милость, не прося,

Бумагу рифмами терзая,

Как флаг, любовь в душе неся.

Хрусталь души родит поэта,

Палитры сказочную вязь,

Способность дать оттенок цвета,

Над словом княжескую власть.

Все было в нем. И в жизни трудной,

Несносной гордому уму.

Мечтал всегда о деве чудной,

Открытой только лишь ему.

Я в нем увидел Человека,

Метущегося в длинном сне

На переломе злого века,

На все смотрящего извне.

Здесь, в Шахматово, башню строя,

Иль в Петербурге проживая,

Он не желал себе покоя,

Что счастлив, до конца не зная.

Продолжен бой – покой нам снится,

Как лошадь Русь галопом мчит.

В нем сердце Блока будет биться.

И в каждом русском застучит.

Потомки, что все в жизни ищем?

Чего терзаемся? Что ждем,

Мы в августовскую жарищу

Здесь, в Шахматово, под дождем.

И в состоянии полунищем,

Когда на сердце боль и стон,

За смыслом, за духовной пищей

Мы к Блоку, трепеща, идем.

Песнь листопада

Уж скоро осень подойдет, души отрада.

Душа горит, душа поет от листопада.

И в этом яростном огне под сердца трепет

Я верю, что дождаться мне желанной встречи.

Она настанет под дождем, под листьев шорох.

Их ветер чувственным огнем прочь гонит ворох.

Ты обязательно придешь и сядешь рядом.

Мы будем вместе слушать дождь, песнь листопада.

Настанет счастье и покой, нет слаще сласти,

Когда любимая со мной – покой и счастье.

И в этом яростном огне под сердца трепет

Я верю, что дождаться мне желанной встречи.

Уж скоро осень подойдет, души отрада.

Душа горит, душа поет от листопада.

Хозяин слова

Заржавело все в душе,

Заскрипели струны.

Провернулось колесо

Ветряной фортуны.

Загорелся как костер,

Прогорел и… пепел.

Краду счастье будто вор,

Мир уже не светел.

Пошел к черту этот край —

Я хозяин слова!

Что, дружище? Наливай.

Жизнь моя сурова.

Я чего-то не пойму,

Что с моей судьбою?

В руки, враз, себя возьму,

Прекращу запои.

И, конечно, этот дым.

Он для сердца вреден.

Буду жить совсем один,

Не ходить к соседям.

Пошел к черту этот край —

Я хозяин слова!

Что, дружище? Наливай.

Жизнь моя сурова.

Вдруг

Вдруг накатилось, как волна —

Все было мало.

Оно дрожало и сипя,

Хрипя, дышало.

И быстрой молнией, пронзя,

Все нервы, члены,

По телу, клетками гремя,

Неслось сквозь вены.

От света и до темноты,

С темна до света.

От сложности до простоты,

Нигде и где-то.

То поднимало вновь оно,

То опускало.

Луна глядела сквозь окно —

Все было мало.

Что нам тоска?

Что нам тоска, что нервные страданья?

Когда души нетленна чувства связь.

Нам не страшны прогнозы и гаданья.

Когда любовь живет, пылая, в нас.

И на заре, и в одинокий вечер.

И в холоде, и в снеге долгих зим.

Меж нами жаркий непрерывный ветер.

Сердец пожар горит неутолим.

Ему не надо новых чувств в награду.

Не беспокоит подлых слухов ливень.

Мне чудится: гуляем мы по саду, —

Небес безбрежных распахнулась синь.

И знает сердце, что довольно слова,

Лишь знака – ты мне только намекни —

Порвется цепь, плотина рухнет снова,

И все потонет в бешеной любви.

Что нам тоска, что нервные страданья?

Когда души нетленна чувства связь.

Нам не нужны прогнозы и гаданья.

Когда любовь живет, пылая, в нас.

Жду судьбу

Вот и осень с дождями пришла,

Вот и осень опять пожелтела.

А любовь, что костром меня жгла,

А любовь до конца догорела.

Мою небо услышит мольбу,

Проведет к счастью тайной тропою.

В одиночестве жду я судьбу,

Потихоньку лишь дверь ей открою.

Может с первым весенним лучом,

С первой ласточкой счастье забьется.

Загорится вновь сердце костром

И по телу огнем разольется.

Верю, небо услышит мольбу.

В жизни ждет то одно, то другое.

В одиночестве жду я судьбу.

Потихоньку лишь дверь ей открою.

Может, слишком наивным я был,

Может, счастье мой мозг замутило,

Может, слишком тебя я любил —

Зло измены меня подкосило.

Небеса пусть услышать мольбу.

В жизни ждет то одно, то другое.

В одиночестве жду я судьбу.

Потихоньку лишь дверь ей открою.

Капли дождя

Капли дождя задрожали в испарине,

Трассы стеклу доверяя судьбы.

Встречи стекли, растеклись расставания —

А утекли лишь секунды воды.

В поле луна, залежалая, зимняя,

Фарой туманный разит горизонт.

Жизнь моя млечная, драная, пыльная —

Неба распахнутый дырчатый зонт.

Годы смешались с жарой и морозами:

Запах духов и горчащий рот пот.

Спал, от любви, отлученный торосами,

Жадно глотая смердящий мед сот.

Солнечный луч, разворочав дух времени,

Душу настиг через стену кольчуг.

Сердце в седле, а летящий ум в стремени,

Бьются разрядом высоких потуг.

Рядом стоим, напрягшись перед временем,

Ищем, находим пределы сторон.

Падает шар под мирским тяготением.

Вместе со мной он в кого-то влюблен.

Песня кладбищенская, недопетая

Пусть вьюга занесет следы от нашей встречи.

Горячий поцелуй уж прихватил мороз.

Как грели здесь меня твои простые речи,

Струилась по губам парча твоих волос.

Пусть мы сейчас сидим и пьем

Без счастья и без жалости.

Один лишь раз с тобой идем

Сквозь радости и пакости.

И чувства не задетые

Плывут, пересекаются.

А песня недопетая

Под сердцем трепыхается.

А молодость твоя в мои вливалась губы,

И бился в скачке нерв, как будто с похмела.

Тут, за оградой, спят, на век, притихши, судьбы,

Советуя и нам поторопить дела.

Прижмись ко мне сильней. Не разжимай объятья.

Секунды проскользнут и не вернуться вновь.

Останутся со мной воспоминанья счастья,

Кладбище да кресты, могилы и любовь.

Пусть мы сейчас сидим и пьем

Без счастья и без жалости.

Один лишь раз с тобой идем

Сквозь радости и пакости.

А где-то там, за веснами,

За снега круговертью,

Нас баба ждет несносная,

Та, что зовется Смертью.

Уж вьюга занесла следы от нашей встречи…

Не могу я сказать «до свиданья»

После встречи внезапной с тобой.

Не стерпеть мне надолго прощанья —

Оставайся со мною, постой!

Мы сегодня с тобой повстречались.

Звезды вспыхнули вдруг надо мной.

И дождем метеоров сорвались,

Разрывая привычный покой.

В этом пылком вулкане круженья

Вижу только твои я глаза.

В них горячее лавы кипенье,

В них зажглась моей жизни звезда.

Не могу я сказать «до свиданья»

После встречи внезапной с тобой.

Не стерпеть мне надолго прощанья:

Оставайся со мною, постой!

В вальсе кружатся, кружатся пары.

В сердце грохот – проснулась весна!

И текут на меня твои чары,

И в душе – ты одна.

В моем мире ты только одна.

Вернись

Вернись, я так прошу, вернись,

Пусть мчатся, мечутся мгновенья,

Ты для меня – вся моя Жизнь,

Я для тебя – одни сомненья…

Вернись, прошу тебя, вернись.

Как хочется тебя прижать,

Омыть все тело поцелуем,

И в нежном трепете стонать,

И баловать, как мы детей балуем…

Вернись, прошу тебя, вернись.

Не может Боже осуждать

Нас за любовь, что в сердце носим,

Гораздо грешнее страдать,

Где мы «любовь» не произносим.

Вернись, молю тебя, вернись.

И если среди многих струн,

Что еще плачут в твоем сердце,

Найдется ноточка-скакун,

Чтоб отогреть единоверца.

Сыграй на ней. Вернись, вернись.

Любимый Ангел

Любимый Ангел, жду я нашей встречи,

Влетай скорей в мой одинокий дом.

С тобой присядем рядышком под вечер,

Огонь любви немедля разожжем.

Растопим печь, – на нас теплом потянет,

Расслабит нервы, сжатые в комок.

Вдруг сладко-сладко на душе так станет, —

Ведь я с тобой, и я – не одинок.

Ты ниспорхнул, мой Ангел несравненный,

Ко мне с небес, как будто бы шутя.

Счастливей нет меня во всей Вселенной,

О, Ангел мой, как я люблю тебя!

И нет милее для меня занятья —

Пылать с тобою на закате дня.

Мы – две души, закованы в объятья,

Два дуновенья ветра, два огня.

Светиться звездами нам в поднебесье,

И тихим бризом виться над Землей,

И звуком чистым заструиться в песне

Сердечной, юной, свежей, озорной.

Ты ниспорхнул, мой Ангел несравненный,

Ко мне с небес, как будто бы шутя.

Счастливей нет меня во всей Вселенной,

О, Ангел мой, как я люблю тебя!

За столом

За столом белизны белой белый,

Кровоточит душа, будто рваная рана.

Ты права, разорвав ее. Очумелый!

Уж не видеть девичьего нежного стана.

Волочился, забрызгав мрамор пола рубином.

Сердце глохнет, по нервам пилой разрывая.

Гном, козявка, считавший себя исполином.

И за это сейчас отползаю, страдая

Прочь, на волю, под дождь, под горячие струи,

Что, как лед, отшипев, отыграв, испарились.

Ты не вспомнишь меня ни нарочно, ни всуе.

Не цвели, не опали и не влюбились.

09 Гулдедава Петр, Москва

* * *

Если жизненных благ мы желаем всех разом

и не очень-то ценим дареный нам разум,

если нет на душе неизраненных мест,

если духом упал, – полагайся на крест.

Только вовсе не думай, что тихо на попе

на Земле отсидишься, как заяц, в окопе.

С каждым годом бесспорней теперь для меня:

в битвах духа за веру – мой щит и броня.

За кордонами сна – мы, не зная покоя,

остаемся солдатами вечного боя.

Коль опустится мгла на царя или смерда,

умирают тела, а надежда – бессмертна!

Герману Арутюнову

Ночная тьма раскинула свой плед,

и звезды мелким бисером повисли.

Какой пустяк – десяток тысяч лет

и километров – для полета мысли.

Люблю с Луны за небом наблюдать.

Глазеть на марсианские закаты.

До фараонов мне рукой подать,

и два шага до ложа Клеопатры.

Во всех мирах живет моя родня:

Архангелы, волхвы, и злые дэвы.

Запретный плод заманчив для меня,

и сам я – плод грехопаденья Евы.

Чем дольше провожаю птиц на юг,

чем ближе мой ночлег в землянке тленной,

тем глубже я себя осознаю

частицей многополюсной Вселенной.

* * *

Погасли звезды-фонари

и там, где чуть светлее высь,

наносит акварель зари

рассвета солнечная кисть.

А темно-синий грунт небес

стекает, тая, за бугор,

и оживает спящий лес

под петушиный переспор.

Туман восходит от земли —

поплутовал – и был таков,

а в розовеющей дали

плывут пастилки облаков.

Вселяя радостный кураж

в людские сонные сердца,

рисует утренний пейзаж

рука Небесного Творца.

Как видно, и Творец влюблен

и в эти росы на траве,

и в этот птичий перезвон

в размытой солнцем синеве.

* * *

На небе росчерк журавлиный

отметкой осени завис,

прощальный крик, тоскливо-длинный,

на хмурый дол роняет высь.

Леса уже полунагие,

и летний жар помалу стих, —

и вторит птичьей ностальгии

багряных листьев белый стих.

Я, как открытые страницы,

читаю тихий листопад, —

и век серебряный мне снится,

а звоны сердца – как набат.

* * *

Умножая беды и невзгоды,

земли пашен обращая в сушь,

в перестройке матушки-природы

мы дошли до перекройки душ.

И не можем выполоть никак

в гуще насаждаемых иллюзий —

розово-оранжевый сорняк

экспорта ползучих революций.

Сколько Бога за страну ни молим,

как ни охраняем – все равно

сеют на исконно русском поле

чье-то чужеродное зерно.

* * *

Каким себя ни прикрывай мы платьем,

как лихо перед кем-то ни пляши —

мы за ошибки неизбежно платим:

кто золотом, кто – муками души.

И все же нам, порой, хватает дури,

и мы ничуть не дрогнувшей рукой

меняем на немыслимые бури

стабильный и размеренный покой.

Когда меня избавят от экстрима,

тогда, кто знает, может быть и я

смогу представить, как невыносима

обыденная легкость бытия.

* * *

Если мчаться по жизни, зажмурив глаза,

ощущая затылком дыхание зверя,

то тебя уже вряд ли отпустят назад —

этот каменный лес, эти джунгли безверья.

Если страх наложил на сознанье печать,

не тоскуй, унывая, что песенка спета:

если здравым рассудком пути освещать,

наши страхи, как совы, сбегают от света.

Надо голосу сердца почаще внимать,

не стесняясь будить молчаливую совесть,

и как Волю Всевышнего в дар принимать

с благодарным смиреньем – и радость, и горесть.

10 Дормина Ольга, Москва

У самого края

И снова в раздумьях у самого края

Вдыхаю опасность неосторожно —

Вполсилы отныне я жить не желаю,

Полчувства для радости невозможны…

Застыл у обрыва цветок одинокий,

Такой же как я – доверяющий солнцу.

Природа не сможет к нему быть жестокой,

Поэтому слабость на храбрость способна.

А ветер срывает вуаль равнодушья,

Такой же как я – непокорный бродяга —

Смахнет вереницу сомнений ненужных

И крылья свои мне в подарок протянет.

Тогда полечу я по самому краю,

Презрев шепот разума полусонный,

Дорогу к мечте с полувзгляда узнаю

Полжизни отдав за любви невесомость…

Наивность и Мудрость

Венчая осень жизни трудной,

Сединами облачена,

На троне восседала Мудрость,

Что подданным всегда нужна.

В ее устах – отвага правды,

Открытье смысла бытия,

Здесь нет лукавства и коварства —

Лишь истины течет струя.

В служанках у нее – Наивность,

Доверчивая как дитя,

Ценя чудес природы дивность,

По жизни движется шутя.

Советами своей царицы

Девица по уши сыта,

Недаром по ночам ей снится

Живых событий суета.

Бесстрашно падает Наивность

В ошеломляющий поток

Обмана, шалостей невинных,

Что повседневность нам несет,

И, встретив разочарованье,

Вновь проливает море слез,

В объятьях Мудрости страдая,

Пронзенная шипами роз.

И с опозданьем вспоминает

Предупрежденья госпожи,

Что разбивается фонарик

Иллюзии, встречая жизнь.

Но, порицая глупость девы,

Грустит царица о судьбе,

Что наделила знаньем вредным,

Не дав почувствовать предел

Внезапных вольных увлечений

И нежности хмельной любви,

Предаться страсти откровенно

И болью сердце оживить.

И плачет от бессилья Мудрость,

Завидуя служанке в том,

Что с легкостью живет бездумной,

Дыша отчаянной мечтой.

11 Дубинин Александр, Москва (Стихи из петрозаводского цикла.)

В дорогу!

Проходит жизнь, ее не выбираю.

Мне место уготовано одно.

Смирился я, с него не удираю,

И это продолжается давно.

Работа, дом, скандалы, пересуды,

Заботы и проблемы без конца.

Обрыдла мне сверхзначимость посуды,

Обманы и интриги наглеца.

И снова мне на месте не сидится.

Устал я в повседневности тонуть.

В дорогу и совсем не заграницу!

В отечестве хочу я отдохнуть!

Куда дорога? Путь давно знакомый:

На север за полярною звездой,

В Карелию. Седой и незнакомый

Я путь торю, как будто молодой.

Опять в плацкартном еду я вагоне,

Как в юности далекой и хмельной.

Качает нас, как будто при обгоне.

Прощаюсь вновь с родною стороной.

Экскурсия по Петрозаводску

Площадь Ленина

А вот и площадь Ленина, остановились здесь.

Тут памятник из серого гранита ему есть.

Одетый: в шапке зимней, в пальто с воротником.

Почти не узнаваем, но все-таки знаком.

Стоит Ильич, прям в центре, где раньше Петр стоял,

Уверенный, спокойный, как скульптор изваял.

И взгляд его направлен на озеро, вперед,

Туда, где был поставлен Петром еще завод.

Там речка протекает, железо в ней лежит,

С порогов вниз сбегает, и мост еще стоит.

Старинные хоромы воздвигли с двух сторон,

Что площадь обрамляют, солидно как закон.

Воздвигли их давненько, была здесь слобода.

Голландец управлял здесь и жил еще тогда.

А с двух сторон из улиц машин удобный въезд,

Чтоб прямо через площадь удобный был проезд.

И на краю площадки, среди гранитных плит,

Живой огонь как память о подвигах горит.

Горит и не потухнет здесь вечный тот огонь.

Он – память тем, кто пали, за жизнь, за нас с тобой!

На тех гранитных плитах фамилии подряд,

Всех павших поместили в один бессмертный ряд.

Они геройски пали на страшной той войне,

Где деды воевали и бились наравне!

Парк Державина

У площади раскинут просторный летний сад.

Он чувства все с природой настраивает в лад.

При входе пушки смотрят, что сделали давно,

Железная дорога, как в прошлое окно.

Все сделано в слободке, чем город был тогда,

На маленьком заводе, где местная руда.

А в парке средь деревьев аллеи пролегли.

Мы двигаемся, молча, и слушаем шаги.

Аллеи те покрыты брусчаткой-мостовой,

Здесь местный камень ровно уложен мостовой.

И в самом центре парка скульптура, как утес.

Стоит здесь сам Державин, да-да, не лейте слез.

Он был здесь губернатор и правил целый год.

Весь парк – его заслуга, при нем разбит был, вот.

Музей кукол

Но время мчит стрелою, торопит нас вперед.

Уходим мы от речки, музей нас кукол ждет.

Поднимемся по склону, дорогу перейдем,

И через дверь с тобою в мир сказочный войдем.

Кого мы здесь увидим, словам не передать,

И долго то, что встретим, все будем вспоминать.

Тут домовой у печки и леший, и яга,

Кикимора с болота, простая кочерга.

Кощей над златом чахнет, заветный дуб растет,

И в этом царстве сказки экскурсия пройдет.

Присядем все на лавки, в восторге детвора.

Экскурсия для взрослых, а детям все – игра.

Искусством напитавшись, идем в соседний зал,

Здесь куклы, сувениры, веселый шумный гам.

И мы как все набрали диковины с собой:

Открытки и магниты, да кукол по одной.

У речки

Но вот мы мчимся дальше, нас вновь дорога ждет,

И к речке подъезжаем, что в озеро течет.

Спускаемся на берег обычный и простой,

И в этот час, как видим, безлюдный и пустой.

Несется меж камнями стремительный поток

Под мост, что протянулся и прочен, и высок.

За ним уже сливается в широкий водопад

Оранжевыми водами, там буруны кипят!

Разбит камнями острыми, шумит речной поток.

Он быстрый и выносливый, хоть мелок, но широк.

На камнях пена белая волнует гладь реки,

А быстрое течение не любят рыбаки.

Вели ватаги шумные седые вожаки,

Вручную добывали здесь железо мужики.

Ковшами с ручкой длинной черпали ил со дна,

А после промывали ил, осталась чтоб руда.

Из той руды добытой под гладью бурных вод,

Чугунные отливки производил завод.

Для домны обжигали древесный уголь тут

Из множества деревьев, в округе что растут.

Руда с углем древесным, по имени «шихта»,

Здесь в домну загружалась для новой плавки, да!

Из домны при горении без всяких тяжких дум,

При жарком при плавлении получится чугун.

Сольют в отливки жаркие полученный расплав,

И будут пушки царские громить тех, кто не прав!

На набережной

Гуляют здесь туристы и местные жильцы:

Спортсмены и артисты, и просто продавцы.

Широкая дорога вдоль озера, газон,

Ночными фонарями прекрасно освещен.

Здесь местные гулянья проходят и музей

Скульптур, который нужно нам осмотреть скорей.

Идем, глядим скульптуры, что встали вдоль пути.

Дорога вдаль уходит, по ней легко идти.

Блестящие на камне у брега рыбаки,

Из самого Чикаго добрались чудаки.

А вот русалка голая распласталась в волнах,

Огромная и черная с хвостом и на столбах.

Не щит, а карта звездная, диковин здесь полно,

И сколько не рассказывай, не вспомнишь все равно.

Их все не перечислить, так много их стоит,

И каждая о чем-то прохожим говорит.

12 Железная Анна, Москва

* * *

Посвящаю Григорию Ефимовичу Креслову, политруку пулеметной роты 273 стрелковой дивизии, пропавшему без вести 23 сентября 1942 года под Сталинградом.

Мой дед погиб под Сталинградом,

Но знал, что за спиной Москва,

Он был политруком, солдатом,

И первым в бой вставал всегда.

Стояла колом гимнастерка

От крови, грязи и боев.

И на двоих одна винтовка,

И на двоих сухой поек.

Но знал солдат, идя в атаку,

Что за спиной родная мать,

Всю жизнь прожившая в бараках,

Горбатя спину при царях,

Что за спиной родные дети,

И счастье с молодой женой,

Он был тогда за всех в ответе,

Вставая первым в смертный бой.

И поднимаясь в гарь и пекло,

На шквал немецкого огня,

Он шел вперед за Власть Советов,

За Знамя Красное Кремля.

* * *

Посвящаю Михаилу Федоровичу Пакшину, сержанту 4-го отделения 86 стрелковой дивизии, погибшему 22 февраля 1943, защищая ГРЭС-8 в городе Кировске, Ленинградской области.

Погиб мой дед под Ленинградом

в густой февральский снегопад.

Снаряды разрывались градом.

ГРЭС-восемь защищал солдат.

На станцию ломились фрицы,

артподготовка шла стеной —

он жил в ней огненной частицей

и отбивал за строем строй.

О подвиге писала много

газета «Красная звезда»;

его портрет со взглядом строгим

нас переносит в те года.

Погиб солдат, увитый славой, —

могила общая тесна;

умчалась смерть с косой кровавой —

пришла победная весна.

И мы стоим, потупив очи,

пред чередою черных плит —

душа вулканами клокочет,

а сердце ноет и болит.

Так будем же достойны павших,

по ним поступки проверять,

чтоб не жалеть о дне пропавшем,

чтоб веру в жизнь не потерять.

* * *

А флаг еще не спущен,

Не предан Серп и Молот,

И Ростропович не играет на костях;

Курок еще не спущен,

И снайпер из Моссада

Еще не мочится на человечий прах.

Торгашеские рынки

Не полны иноземцев,

И русский дворник курит под окном;

И не стреляют танки

Без промаха по сердцу,

По тем, кто защищает Белый дом.

Еще летит по небу

Наш олимпийский Мишка,

И радуются дети всей большой страны;

И не воруют хлеба,

И не торгуют телом,

Все люди братья и по уровню равны.

А Красный флаг не спущен

Над вымершей деревней,

А Красный флаг не спущен

Над вымершим селом.

И плачут о погибших

Лишь травы и деревья,

Засохший сад и поле

С гудящим сорняком.

13 Завьялова Марина, Москва

На краешке

На краешке, над лучезарной бездной

Среди многозначительных теней,

Чуть-чуть напоминающих людей,

В потоке безгранично-нагло-лестном,

Когда фантомы, прикрываясь маской,

Шутливо, нежно портят Вам судьбу

Незначащими фразами, табу

На жизнь и на ошибки, милой лаской

Пророча статус, яркие одежды,

Карибы, несмываемый загар,

Зажмурясь сочно, новый гений, star,

Вы плачете от сумрачной надежды

Стать светочем среди глупцов несчастных,

Друзей, заплывших бытом, и коллег.

Пусть смертен каждый мелко-человек,

Харизма Ваша к плебсу безучастна…

И вот оно – расписан день на годы,

Вам выдан сейф и серенький билет.

Лишь шаг от пропасти… Вы умница, поэт!

Чудесней нет изменчивой свободы…

Майский танец

Солнце надело балетки,

Томно плывут облака.

Пляску красотки-старлетки

Напоминает река.

Та же свобода в движеньях,

Блеск, ослепительный свет

В водном потоке… Круженье,

Плавных изгибов букет.

Рядом склонились осины,

Зелень танцует кадриль.

А у ольхи-балерины

Строгий изысканный стиль.

Все веселятся: настала

Жизни, цветенья пора.

Ровность анданте пропала,

Быстро несется игра

От реверанса к канкану…

Вспыхнет к закату сирень.

Так неожиданно рано

Майский закончится день…

14 Ильина Инесса, Москва

Медведица Маша

Цирковая медведица Маша

Зимней ночью не может заснуть,

Помнит Маша арены и марши,

Выпал Маше безрадостный путь.

С детства леса родного не знала —

В старом цирке в опилках росла.

На манежах страны выступала,

Столько радости детям несла!

Но не вечна актерская доля,

Слава, блеск обернулись тюрьмой,

Честный труд заменили неволей,

Сделав Машу добычей живой.

Дикой сворой хозяева лают,

Травят жертву, не зная стыда,

Псы кусают, визжат, нападают!

Цепь крепка. Не уйти никуда…

Столб позорный по нелюди плачет!

Суд настанет. Пробьет их слеза?

И до смерти пусть будут маячить

Перед ними медвежьи глаза.

Музыка

Вдоль аллеи Театральной,

Мимо станции Динамо,

Путь не близкий и не дальний,

По дорожке, мимо Храма.

Теплый вечер. Шум проспекта.

Столь привычная картина.

Зазвучали рядом где-то

Чудо-звуки клавесина.

И в короткое мгновенье

Площадь в сцену превратилась,

И на лицах вдохновенье

Тихим светом отразилось.

Как изящные гондолы,

Две стояли органолы,

Словно черные рояли,

В дорогом концертном зале.

Лица с ангельскими схожи,

Руки-птицы ввысь взлетали,

И случайные прохожие

На месте застывали!

Вдоль Аллеи Театральной,

Мимо станции Динамо,

В чарах музыки астральной

Шли мы рядом – я и мама.

Друзья

Кто придумал такое и где,

Что друзья познаются в беде?

И по первому зову придут,

И невзгоды рукой разведут?

Оборотная в том сторона,

Что не всякая дружба верна.

Если хочешь проверить друзей,

Поделись-ка удачей своей!

Раздели с ними радость побед,

Пригласи их к себе на обед,

Пусть отпразднуют радость твою,

Принимая ее, как свою.

Приготовься к любым чудесам.

И обиду замкни на замок.

Дай свободно часам и весам

Устояться в назначенный срок.

Наблюдай, словно зритель в кино,

Изучай, словно школьник урок

Цепь друзей – где слабее звено,

Если друг, невзначай, “занемог”.

Заболел, позабыл, опоздал,

На работу помчал, на вокзал,

Сгинул в пробке, попал на Луну,

Отлучился в другую страну…

Наплевал, посмеялся, устал,

Обещанья напрасно давал,

Позавидовал, сделал назло…

Но тебе все равно повезло!

Повезло не обжечься враньем,

Не заклеванным быть вороньем,

Не измазанным в лести и лжи,

Обнажая свои рубежи…

Верный друг приглашенья не ждет,

Только, если умрет, не придет.

Дружбы истинной скрытый алмаз

Не горит для завистливых глаз!

15 Казакова Елена, Москва

Памяти деда

моему деду Казакову Алексею Васильевичу

Ты жизнь прожил достойно,

Ты партии и Родине служил,

Всегда держал себя спокойно,

Детей достойно жить учил.

Всегда подтянутый и стройный,

Скупой на ласку и слова,

В трудах всегда упорный.

Мы дружно чтим твои дела.

Ты был примером сыновьям,

Пример твой очень важен,

И никогда ты не был пьян,

Наградами твой путь украшен.

Член партии, строитель ты,

Взгляд тверд, глаза не опускаешь,

Медали на твоей груди,

О многом в жизни знаешь.

Трудясь для Родины своей,

Ты о семье не забывал,

Не забывал ты и друзей,

Хозяйство крепкое держал.

Стараясь сыновей поднять,

Ты помогал им выбрать путь,

Достойными советовал им стать,

Надежд своих не обмануть.

Промчались годы чередой

От детства до могилы,

И ныне ты обрел покой,

Но в памяти событья живы:

Как в армию тебя призвали,

Женился, и родился сын,

А позже на Урал послали,

Тогда еще был молодым,

На плечи годы не давили,

Хоть сердце иногда шалило,

О многом сыновья забыли,

О многом вслух не говорили,

Но ты о них не забывал,

Заботами о близких жил,

Звонил и о себе напоминал,

Жену свою ты пережил.

Наследство сыновьям оставив,

Ты и о внуках не забыл,

Родных от дележа избавив,

Ты ни о ком не позабыл.

28.02.2012

Мое богатство

Мое богатство – это сын,

Моя душа, мои родные,

И дни прошедшие не дым,

В них нити жизни золотые:

Поэмы, музыка, мечты

О чем-то светлом и высоком.

Я избегаю суеты

И жизни смысл ищу глубокий,

Понять хочу не то, что видно,

А жизни смысл уловить,

Хотя порой, увы, обидно,

Что просто все, не удивит

Меня порою чья-то прихоть,

Желанье чем-то обладать,

В душе моей спокойно, тихо,

Нет зависти, и не понять

Мне тех, кого сжигают

Пороки, страсти и обман,

Как дни без пользы прожигают

По чьей-то прихоти. Дурман

Сей жизни только охлаждает

Полеты творчества души,

Лишь вдохновенье убивает.

Творить возможно лишь в тиши,

Когда нет спешки, нет давленья,

И благодатна тишина,

В ней есть полет и вдохновенье,

В ней муки творчества. Она

Еще одно мое богатство,

Без тишины душа больна,

Ей в тягость суетное рабство,

Она для неба рождена,

Как всякая душа иная,

Хоть забываем мы порой,

Что в ней частица неземная,

В ней пламень света неземной.

11.11.2011

16 Крючкова Александра, Москва

Дому 50/5 на ул. Б. Никитская

В этом доме – призрак – тише! —

Он, скользя сквозь стены, стонет! —

Здесь его никто не слышит,

Здесь его никто не вспомнит.

Мне б в преддверии рассвета

Не спугнуть его случайно

Скрипом старого паркета

В тишине необычайной.

По ступеням – выше, выше!

Под апрельским снегопадом

Станцевать бы с ним на крыше,

Приласкать бы нежным взглядом…

Пусть нас тайно повенчают,

На него я так похожа! —

Здесь меня не замечают

И не вспомнят – после – тоже…

Он мне всех на свете ближе —

Сколько раз от стен стонала?..

Я давно его здесь вижу,

Я давно его узнала…

Обними меня по-земному

В этом Доме Имен Небесных,

Где, душою прильнув к Иному,

Я теряюсь среди безвестных.

Где все стены живут лишь Словом,

Где распахнуты двери в Вечность,

Я хочу, как ребенок, снова

Окунуться на миг в беспечность.

Где все окна полны печали,

Где ступеньки – награды, даты,

Я хочу, чтобы нас венчали

Духи тех, кто здесь был когда-то.

С Тишиной в темноте по Дому

От портрета – скольжу – к портрету,

Обними меня по-земному

Перед тем, как я кану в Лету.

III

В этом доме на стенах – портреты,

Но один из них, мама, живой —

Он то шепчет молитвой куплеты,

То качает в тиши головой.

В нем сменяются лица – их много!

И звенят голоса их во мне:

Кто-то любит – любовью Бога,

Кто-то ищет любви – на дне.

Пред портретом склоняюсь несмело,

Повторяю, как эхо, слова,

Если б я так красиво запела,

Здесь висела б моя голова!

Я спросила охранника, мама:

«Чей здесь справа безвестный портрет?»

Он ответил: «Пустая рама,

Никого еще в раме нет…»

Он ни звука не слышит, ни слова!

Он не видит печальных их глаз!

Оттого возвращаюсь я снова

И вернусь в этот дом не раз.

Серебрится портретная рама,

И сменяются лица во мгле,

И все чаще мне кажется, мама, —

За других я пою на земле…

Молитва

пошли мне тех, с кем в жизни – по Пути,

возьми все то, что я должна отдать,

подай мне знак, кого мне отпустить,

не дай узнать, что мне не нужно знать.

скажи о том, чем я могу помочь,

и что еще мне следует успеть,

и забери без промедлений в ночь,

лишь допою порученное спеть.

Христос воскрес!

Взгляд влюбленных порой безумен,

Их прописка – Страна Чудес…

Он сказал мне, что Бог наш умер…

Я сказала: Христос Воскрес!

Возвращаться нельзя – примета,

Сколько всяких примет – не счесть!

Он сказал мне: Надежды нет, а…

Я сказала: Надежда есть!

Размечая в судьбе маршруты,

Чья-то вздрогнула вдруг рука…

Он сказал мне: Любовь – минуты…

Я сказала: Любовь – века!

Он сказал мне, что Вера – повод…

Я сказала, что Вера – Путь!

Он был тоже когда-то молод…

Я хотела его вернуть…

Часовня

Не пугает – меня – эшафот —

Умирала – не раз – от боли…

Кто… Его – за меня – отпоет?

И в часовне – какой? – отмолит?

Я прижалась в ночи к фонарю,

Как к последнему – в жизни – другу…

Я хотела – с Ним – пить Зарю,

А зимою – с Ним – слушать Вьюгу.

Но заплакали на Небесах —

Он сказал мне – Ему – не ровня…

Не рожден еще – тот – монах,

Не построена – та – часовня…

Художник

Не жалей, художник, ярких красок

Девочке с душою пилигрима! —

В галерее карнавальных масок

Нарисуй меня, пожалуйста, без… грима.

С криком в Небо! С лучиком Надежды!

В Вечность распростершую объятья!

Человека красят не одежды —

Нарисуй меня, пожалуйста, без… платья.

На огромный Океан похожей! —

Жаждою Любви! – Я так хотела

Жить!!! … А ты однажды тоже…

Нарисуй меня, пожалуйста, без… тела…

Нам всем

Нам всем немного нужно отдохнуть,

Переосмыслить вечные святыни,

Наполнить душу мыслями благими,

Чтоб вновь продолжить бесконечный путь.

Забыть обиды, гнев испепелить,

Гордыню усмирить, унять высокомерье

И попросить у недругов прощенья,

И искренне врагов своих простить.

Впустить любовь в усталое сознанье,

Раскаяться в содеянных грехах

И перед будущим оставить всякий страх,

Открыть себя для нового познанья.

И с утренней зарей продолжить путь,

Благодаря за посланные беды,

Чтоб одержать над суетой победу,

Не потеряв божественную суть.

17 Курганова Татьяна, Москва

Вечный бой

Рыба спит в глубине морей,

Птица плещется в поднебесье —

Этот мир человеку тесен,

Он скромнее, чем мир идей.

Человек затевает бой

С одержимостью и упрямством,

Расширяет свое пространство,

Соревнуясь с самим собой,

Но без компаса и без карт,

Не найдя в темноте дороги,

Разбивает о камни ноги,

Возвращаясь опять на старт.

Все растет и растет цена,

Чтоб рассвет вдалеке забрезжил,

Тех, кто выжил, и тех, кто не жил,

Навсегда разведет война,

И абстрактность благих идей

Перевесит простая тризна,

Изменяя теченье жизни

Не причастных к войне людей.

Кто доволен своей судьбой?

Завтра снова грядут напасти,

В сердце вновь заклокочут страсти —

Мы же все не в ладах с собой!

Остается один лишь бог:

Путь тернистый давно известен,

Был бы только посредник честен,

Не спешил ухватить кусок,

Не лукавил в своих речах,

Поучая мирское стадо,

Что, мол, богу не много надо,

Лишь бы в лампе огонь не чах,

Лишь бы всюду царил покой,

Волки сыты и овцы целы,

А такое благое дело

Можно делать любой ценой!

Значит, снова прольется кровь,

Опрокидывая сознанье! —

Слишком длинное расстоянье,

Слишком позднее покаянье,

Слишком маленькая любовь…

Осень

Незаконченные дела

И потерянный интерес —

Это осень опять пришла,

С приглашением или без.

Разнотравьем покрытый луг

Превратила в солдатский плац,

Певчих птиц прогнала на юг,

Отпустив им последний шанс,

Придавила своим катком

Припозднившиеся цветы

И оставила под замком

Все несбывшиеся мечты.

Мираж

Заросший лесом островок

Средь созревающего поля!

И путник думает невольно:

«Какой прелестный уголок!»

Кусты привольно разрослись

Над повалившейся оградой,

Смолистых сосен колоннады

Неудержимо рвутся ввысь.

Внизу, как будто, благодать,

В полыни шмель гудит и вьется,

Но звук тревогой отдается,

И нечем, кажется, дышать.

Бугры, ограды и венки

С давно облезшей позолотой —

За них цепляются охотно

Жизнелюбивые вьюнки.

Далекий колокольный звон

Сюда почти не долетает,

Лишь тени смутные мелькают

Под крик рассерженных ворон.

* * *

Оглянись и посмотри на жизнь, смеясь.

Ведь она не так серьезна, как забавна,

И о том напоминает нам исправно,

Нас вплетая в собственную вязь.

Было все на белом свете, да прошло,

От большой любви до фарса – лишь полшага,

И не знаешь, что же сделать надо,

Чтоб не больно было, а светло.

Выбор

Можно попасть в город мечты —

Это же так просто!

Или упасть вниз с высоты

Собственного роста.

Можно поймать силу волны

В ветреном океане,

Или хлебнуть пресной воды

И утонуть в ванне,

Век свой прожить в старой избе,

Видеть во сне звезды,

Или мешать чьей-то судьбе

И разорять гнезда.

Можно спасать жизни людей,

Слыть в небесах асом,

Или загнать сто лошадей,

Но не пройти трассу.

Можно копить старческий скарб,

Вечно дышать пылью,

Или любить пасмурный март,

Чистить к весне крылья.

Выбор всегда, всюду, во всем

Без показной фальши —

Что принесешь в собственный дом,

С тем будешь жить дальше!

Поэту

Продуктивны сомненья!

Жизнь была бы без них невозможна!

Ты сидишь и молчишь,

Прядь волос иногда теребя,

Но я знаю, внутри

Мысль коварная ждет осторожно,

Мягкой лапой своей,

Не пугая, цепляет тебя.

Из глубин подсознанья

Появилась кошачьей походкой,

Вдруг, свернувшись в клубок,

Замерла – и ее уже нет!

Ты не спишь по ночам,

Видишь всюду одни нестыковки,

И формален подход,

И совсем тривиален сюжет.

Принимаешь решенье,

В свой талант и удачу не веря,

Может, лучше другой

Воедино все нити сведет?!

Но сейчас на полях

Прорастают шальные идеи —

Пригодятся потом,

Когда все у тебя совпадет!

18 Лебедев Сергей, Тольятти

Молитва

Пошли ей, Господи, спасение

От злого глаза и молвы,

Все можешь ты от сотворения;

Пошли ей, Господи, Любви.

Мое прими, Господь, раскаянье,

О том, что я творил грехи,

Мольба моя не от отчаянья,

Пошли мне, Господи, Любви.

Храни, Господь, нас от затмения,

Пусть не клянемся на крови,

Не тронет души ржа сомнения;

Пошли нам, Господи, Любви.

Русь

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

С.А. Есенин

Если мой путь оборвется внезапно,

Я на бегу синевой захлебнусь,

В миг, когда мне не вернуться обратно,

Разве не вспомню звенящую Русь?

Русь – это мать и отец мой в начале,

Русь – лютый холод, капели весны,

Русь – это вместе с любимой молчанье,

Русь – это друг и щемящие сны.

Это пути, берега и тропинки,

Это друзья, что не кинут в беде,

Это и дождь, и с грибами корзинки,

Это и радость в любви и труде.

Пусть же мой путь оборвется внезапно.

Что ж, синевы над собой не боюсь.

Даже, пускай не вернусь к вам обратно,

Хватит того, что увидел я Русь.

* * *

Я не знаю бессонных ночей медсанбата,

И осколок не колет под сердцем моим.

Из трубы одинокой, обугленной хаты

Не слепил меня едкою горечью дым.

Испытать не пришлось мне дорог отступленья,

Я не полз под огнем на горячем снегу,

И за ужасы плена, свое униженье,

Не ломал позвонки в рукопашном бою.

Только, если все так, что ж, не чувствую боли?

От всего, что приносит с собою война?

Да, рожден я, наверно, на мирную долю,

Незабытая боль мне от мамы дана.

Осенний мотив

Сочная зелень осенних полей,

Ярко желтеющий лес…

Сердце мое, ты в стакан мне налей

Синюю влагу небес.

Выпью я неба родного глоток,

Словно хмельного вина,

Горечь полыни и сладость дорог

Я опрокину до дна.

И захмелев на траву упаду,

Осень, меня приласкай.

Пламя осины зажги на ветру,

Душу в огонь принимай.

Буду сегодня я пьян все равно,

Легким листом – на вес.

Пью я стаканом хмельное вино;

Синюю влагу небес.

Прощание

Я сидел на диване у Мамы в ногах.

Умирала Она у меня на глазах.

Улыбались морщинки, но молчала Она,

Проплывали мгновенья за шторой окна.

И боялся я словом нарушить покой

Ожиданья последнего сна за рекой.

Понимала Она, что творилось в душе,

Не просила участья, опоры уже.

Мне хотелось хоть что-то в поддержку сказать,

Но она и без слов понимала все – Мать.

Отвернулся к окну, утирая слезу.

Я вину перед нею по жизни несу.

Мы бессильны порой в неизбежности той,

Закрывающей солнце и Маму бедой.

Я сидел на диване у Мамы в ногах.

Передать не могу я все это в словах…

* * *

Четыре года до Берлина…

Горит смоленская земля.

И мать с надеждою на сына,

В бой проводившая, жила.

А сын с гранатой и «Максимом»,

Закрыл собою батальон.

Пока от немцев уходил он,

Косил их первый эшелон.

С пробитой грудью, истекая,

Сын до последнего стоял.

И вот, истерзанный штыками,

На дне окопа умирал.

Окоп могилой стал для сына,

Без обелиска и холма…

Четыре года до Берлина,

Не зная, мать его ждала.

Дело было в Репном

В селе Репное Балашовского района Саратовской области начали строительство детсада на месте старого кладбища.

Наклонившись, кресты деревянные

Навевают печальную мысль,

А гранит полировкой стеклянною

Отражает весомости смысл.

Нам на смену придут поколения,

Принеся свою совесть и взгляд,

И на жизни узлах и сплетениях

Новых мыслей костры загорят.

И собрав все кресты деревянные,

Бросят в пламя горящих костров,

А гранит с полировкой стеклянною,

Весь уйдет на дорожный покров.

Так случилось уже под Саратовом —

Слышен хруст человечьих костей,

Где могилы разрушены трактором,

Чтобы садик поднять для детей.

Чтоб они со спокойною совестью,

Когда взрослыми станут людьми,

Из могилы родителей вскорости

Устилали дороги костьми.

Я гляжу на кресты деревянные,

Гложет сумрачно дикая мысль,

Что сейчас, в наши дни окаянные,

Даже память теряет свой смысл.

19 Листова Мария, Самара

Зачем тебе?..

Я помню все: ее, испуг, молчание,

Вино, измятую постель…

Так захотел ты? А в глазах отчаянье!

И ничего не изменить теперь.

В твоих глазах – лишь крик о помощи:

Ни слова вслед! Я ухожу сейчас.

Зачем тебе, мой, ничего не помнящий,

Вся эта летопись о нас?

Опять я – как мишень на стрельбище:

И некуда бежать, и грудь в крови…

Зачем тебе, мой, никому не верящий,

Все откровения мои?

Пусть снег теперь – весенний, тающий

Прощает все твои грехи.

Зачем тебе, мой, ничего не знающий,

Мои дурацкие стихи?

И ничего ни в прошлом нет, ни в будущем.

Все зачеркнув, я возрождаюсь вновь.

Зачем тебе, мой, никого не любящий,

Вся моя нежность и любовь?

20 Максименко Татьяна, Жуковский

Тридцать строчек о любви

Но за любовь ты дорого заплатишь:

И посмеешься с нею, и поплачешь.

Цена любви – земная жизнь твоя!

Она короче утреннего вдоха,

Она коварней вражьего подвоха,

Она прекрасней песни соловья…

Но что же ты грустишь над горсткой пепла?

Она, сгорая, плакала и пела,

И смех ее звучал в твоих ушах.

Закрой глаза – увидишь профиль юный,

С ума сводивший ночью душной, лунной,

Услышишь приближающийся шаг.

Рисуй любовь! Твое воображенье

То вызывает головокруженье,

Взрывая акварельный зимний сон,

Как плоть земли растения взрывают,

И, выйдя на поверхность, прозревают,

И озирают мартовский газон.

Взгляни: любовь твоя весной пропахла,

Но исчезая в небе, не пропала,

У птиц уроки дерзости взяла!

То вся она струится, то летает,

То льдинкою в твоей ладони тает,

То согревает волнами тепла.

Проявится из пелены метели

Твой путь, твой дом, ребенок в колыбели,

И ты поймешь, что не напрасно жил.

Ты в узел свяжешь встречу и разлуку,

И жизнь, и смерть, и благодать, и муку,

Что Бог создал и в гневе сокрушил.

21 Максимов Вадим, Москва

* * *

Серый снег прильнул к шоссе устало,

Под худою липой день притих.

Всех легенд, всех бед и карнавалов

Он в себе дыхание вместил.

Вечер нас накрыл голубозвездным

Маревом, текущим, как туман.

Бьет лунатик по луне замерзшей,

Глух ее холодный барабан.

День – для тысяч тысяч. Для бессмертья.

День бы вылить, выбить, написать.

Сколько б ни иметь Земле столетий,

Дней всегда ей будет не хватать.

1984

* * *

Глоток – надежды воздух благодатный,

А дно – колодец темный и глухой.

За льстивый возглас неживой,

За каплю славы – злая плата.

Волной охристой мчалось утро,

Дремало небо над тобой —

Ты не глуши хорал минуты

Сиюминутности трубой!

Зазвав тебя в пустые дали,

Она споет за упокой.

Глоток – клокочущие залы,

А дно – измученный покой.

1984

Ушедшим

Посреди друзей блуждая нынешних,

Предков эфемерных жду порой,

Хоть прапамять силой не подвинешь ты,

Все же ты прапамятью порой.

Предки травянистый сон оставили,

Вижу их сквозь синюю страну.

Сила свода синего не старится,

Отметя столетий седину.

Ты, живое облако, порей!

Давят тучи роковыми плицами.

Пал пустой горою князь Андрей,

На небо смотря аустерлицкое.

Облака ночей – меха веков,

Ночь хранит восход в сосуде снов.

Дни над временами тихо реют,

Сберегая дар ушедших слов.

1978-1987

Неуспокоившееся предание

Рогами ужаса распят

Здесь по начал пацаний взгляд.

Идет под пташек перечирк

Священных будней плановик,

В хуле покинул свет и дом

В году великом и глухом.

А нынче дьявольский посол

Царем на кладбище пришел:

«Объявим комендантский час —

Не шастать больше по ночам!»

В официальном сапоге

Копыто млеет на ноге.

Ночь – синий газ, и в ней – фантом.

Двенадцать. И «Маяк» потом.

«Как!? Довоенный плановик,

Ты после смерти жив, старик!?»

– Что ж, языки у нас длины,

Да яд – удел твоей слюны!

Чтоб не бередить наш рассвет,

Ты вынешь адский пистолет,

Хоть в жизни света нас уж нет,

Все мал тебе один конец!

Но, злобный труп, не ел ты круп,

И светом гниль твою сотрут!

1979-1987

Цена порыва

Каждый, кому доведется раз в двести лет

По течению реки, скольженью луны или полету розы,

Бросив иное, искать и найти

Правило своей великой Игры – Игры Игр,

И выиграть ее – ради своих и чужих двухсот лет,

Воздает за счастье своими двумя веками, сошедшими

В два мига, войдя сам во мгновенную грозовую радугу

Для такового нектарно-огненного радужно-грозового исхода.

1994

* * *

Все дозволено в мире звезде,

Но запомни, звезда: ты – аскет

И в пути, и в игре, и в своем бытии.

Ты – не солнце, родящее мир,

Ты – лишь зеркальце тихой Земли.

И лишь там, где светила и свет

Уравнялись той далью, что разум разит,

Отраженье рожденью равно.

1994

Определённость

До нас лететь смертельно долго,

Мы нудной желтизной цвели,

И дальше звезд от нашей полки —

Избушка серая Земли.

Идти домой из дома долго,

Но – рядом, если суть нашли

И свет, и мрак, и солнце Волги,

И хата синяя Земли.

1994

Диалектическое рондо

Жил-был забавный, за болью, за баней

Забойный витой крутой вопрос.

И ответы на него вились как штопор

Крутого витого далекого дыма —

Забавные, забанные, забойные, иззабольные, витые, крутые.

И утянули они за собой ответ – туда, где ни долгих,

Ни кратких ответов на вопросы и вопросов за ответами нет.

А он заново завился, закрутился, окреп —

Забавный, забанный, забойный, иззабольный,

А корень его на другой стороне Земли

В ответ вкрутился, вился —

И не стало разницы между ними —

Забавный, забанный, забойный, иззабольный – ЧТО?

1994

Эстафета

Как зубы, от дождя булыжники знобило,

После жары сквозь них пила земля,

Бордюры мостовых в асфальт забились,

Чтоб не уплыть в зеленые моря.

Зеленые моря – твои, поэт Борис Корнилов,

Гремели довоенные дожди,

И в ливне, как над Балтикой штормило,

Живым ты брызнул облаком воды.

Потом… потом и облака горели,

И рыба сохла в нефтяном огне,

Ломая дождь, Аманда к Мануэлю

Бежала. Далеко от нас…. При мне…

Кровинки были серые дождинки,

В кулак сжимались тучи над Москвой,

Катились, словно град, глухие льдинки

Газетных букв тяжелою струей.

Мы будем поздним хмурым зимним градом,

Мы будем тяжким ледяным ножом,

Мы – мы в овраг к разбитому снаряду

Людскую тучу требовать придем.

Добры и злы есть и дубы, и пальмы,

Из нас они взмывают – из дождей,

Уходим в небо, в дождь вместившись дальний,

И капли – вечность тайная людей.

1980

22 Маркова Ирина, Москва

Казачья песня

Мчалась тройка через поле,

Мчалась тройка через лес,

А казак гулял на воле,

Словно месяц средь небес.

Ива плакала в сторонке

И рябина у реки,

А в ночи весенней звонко

Пели песни казаки!

Было весело и жарко,

В каждой хате – по свече,

И блестели звезды ярко,

Словно шашка на плече.

Грациозно кони мчали

Вслед за ветром в час ночной.

Вовсе не было печали,

Да к чему ей быть весной?

Месяц над станицей вышел —

Вечность месяц очертил,

И казачью песню слышал

Целый хор ночных светил.

Звон пасхальный колокольный

Разливался у реки,

Отвечали песней вольной

В час полночный казаки.

Полночь медленно шагала,

Над землей апрель пари́л.

Пасха звезды зажигала,

Месяц вечность озарил.

То ли тройка мчит с востока

Через поле и леса,

То ли Пасха издалека

Зажигает небеса,

То ль казак гулял на воле,

Пал на землю ночи плед —

Мчится тройка через поле,

Мчится мир за Пасхой вслед.

* * *

Где-то плачет ива,

К озеру склоняясь,

Ветки гнет красиво,

Словно извиняясь,

Кутаясь в туманы

Шалью дождевою, —

Осыпаться рано

И сорить листвою.

Распускаться ж поздно —

Нет весны в помине.

Август сыплет звезды

В небе темно-синем.

Подчинясь смиренно

Вечному закону,

В лужах по колено

Разгулялись клены.

Небо затянуло

Пылью серебристой,

Облако стряхнуло

Сон слезою чистой.

Скачут в поднебесье

Лета отголоски,

Косы в перелеске

Расплели березки,

Золотом подшили

Зелень сарафана,

Каплями застыли

Жемчуга тумана.

Проселочная Русь

За проселочной дорогой

Даль прозрачная видна —

Охраняемая Богом,

Спит России сторона.

Дремлют веси и поселки,

Мчит маршрутное такси,

Бродят древние проселки

По Есенинской Руси.

Звездопад царит как вечность —

За звездой летит звезда,

Над Россией в бесконечность

Звезды падали всегда.

Мчались вечные проселки,

Быстрый ветер сбился с ног,

Хоровод водили елки

С колокольней у дорог.

Да и нынче неизменно,

Как в былые времена,

Затерявшись во Вселенной,

Спит России сторона.

На церквушке старой фрески,

Словно капельки с небес,

Мчат проселки в перелески,

Убегает время в лес.

Колокольни контур строгий,

Да звонят колокола,

Редкий путник у дороги

Никому не помнит зла.

Всхлипнул колокол степенно,

Зла не помня в мире слез.

Век уходит постепенно,

Замирая средь берез.

По проселкам издалека

Ускользает в небо рай…

Русь Есенина и Блока —

Тишина да Божий край…

Огни трактира

Луна взошла над миром —

Который век подряд…

Над маленьким трактиром

Лишь облака парят.

Прозрачные волокна

От облака в пруду.

Трактир погасит окна

В семнадцатом году.

… А нынче вечер ясный —

Далек от новостей.

Трактирщик ежечасно

Приветствует гостей.

Котлеты с пылу, с жару —

Пожарские, видать.

… Цыганская гитара

Поет про благодать.

Запел цыган протяжно

Про лунный свет во мгле,

И сам трактирщик важный

Слегка навеселе.

Его судьба, как лодка,

Что мчит через реку.

Он заглушает водкой

Тревогу и тоску.

Двадцатый век с луною

Кружится на пруду —

Он встанет вдруг стеною

В семнадцатом году.

А нынче пели славно —

Цыган уже в седле,

И сам трактирщик явно

Слегка навеселе.

Прозрачный месяц глянет —

Скользнет в ветвях в саду,

Пока что гром не грянет

В семнадцатом году.

Пусть песня жизнь украсит,

Забывши про беду…

Трактир огни погасит

В семнадцатом году.

23 Меркулова Элла, Москва

Март в снегу

Ты расстроился из-за прогноза…

Обещал тебе Вильфанд вчера,

Что исчезнет угроза мороза.

Станут теплыми вечера.

Ты поверил. Твои ожиданья

Оказались надеждой пустой.

Странно. Ты ожидаешь свиданья

С потепленьем, как с детской мечтой.

Непогода «слегка» затянулась.

Холода не хотят уходить.

От Зимы до Весны протянулась

Чуть заметная тонкая нить.

Все условно. Нет четких граней

У сезонов, и нет границ.

Мы зависим от предсказаний

Прилетающих с Юга птиц.

Слушать пенье их ярких арий

Мы готовы еще Зимой.

Разноликость двух полушарий

Порождает здесь стужу, там зной.

Показаний синоптиков верность

Стала лучше в последние годы.

Но верна ли закономерность

Колебаний сезонных погоды?!

Люди были давно недовольны

Малоснежной Зимой. А ныне

Мы на северной половине

Утопаем в снегу. Привольно

Ощущать пышный снег в сугробах.

Мерзнут руки, но им не больно.

Тело нежится в зимних робах.

Снег… Нам радостно и раздольно.

Не тревожься. И снег растает.

Этот Март не такой, как все.

В нашей северной полосе

Лето вдруг жарой расцветает.

А пока, снег валит… Напасть!

В снежной щедрости Небеса.

Март в глубоком снегу. Чудеса…

Но ты сможешь в тепло попасть.

Ленинградцам

Герои, честь и совесть Ленинграда!

Вы, пережившие все ужасы войны

И чудом вырвавшиеся из ада,

Вы – гордость и достоинство страны.

Вы каждый день здоровьем рисковали.

От голода Вы, превращаясь в тень,

Кусок последний детям отдавали,

Чтобы ребенок прожил лишний день.

Нельзя простить, и память не позволит

Забыть лишения той тягостной поры.

Но у оставшейся без детства детворы,

Воспитываясь, прорастала воля

Через отчаянье к желанью победить

И вырваться из страшного застоя.

Даже деревья умирают, стоя.

А людям, стоя, нужно дальше жить.

Блокада длилась долго, очень долго.

Такого мужества не видела Земля.

Как мать, поддерживала Вас «стальная» Ольга,

И Шостаковича симфония вела.

Под созидающей симфонии раскаты

Вскипала застывающая кровь.

Окопы рыли мужества солдаты.

В победу вера вырастала вновь.

И осажденный изможденный город

Встречал Седьмой симфонии разбег.

И отступали холод, мрак и голод.

И возрождался к жизни человек.

Вы знали: Ленинград – одна семья.

Понятья не было «чужие» и «свои».

«Ленинградцы – дети мои!

Ленинградцы – гордость моя!»

Ольга Берггольц свои стихи читала.

Вы оставались для нее детьми.

И музыкой поэзия звучала,

Вас закрывая от фашистской тьмы.

Вы – сила выжившего Ленинграда.

Нет никого, с кем можно бы сравнить

Людей, которых создала блокада,

И кто смог выстоять и победить.

24 Нацаренус Ольга, Москва

Пальто

Серое пальто из кашемира —

Заблуждений летопись живая,

Помнит, как увидело полмира,

Бережно хозяйку согревая.

Помнит нелюбимых рук касанье,

И петлей на шее шарф-зануду,

Поезд, что отстал от расписанья,

Мокрую, промозглую простуду.

Капельку оброненной «Шанели»,

И букетов скучные рулады,

Брошенность и смятость на постели,

На чужой постели – так и надо!

Рукавом погашенные слезы,

И перчатки нежные из лайки,

Зонт нелепый с ливнями, и грозы,

Грозы на душе своей хозяйки.

Облако от чьей-то сигареты,

Книги, несвободные от пыли,

Злые, разноцветные береты,

Что к лицу совсем не подходили…

И не хочет дама с сединою

Прикасаться к складкам материала,

Видимо, обижена судьбою,

Видимо, от прошлого устала…

Ангелу

Мой призрачный поющий ангел,

Ромашки белые роняя,

Садится у моих подушек,

Лишь время близится к нулю.

Ночь в тишине танцует танго,

А я молчу, я понимаю,

Что до утра очищу душу

И с облегченьем задремлю.

И будет в чутком сне забвенье,

Прохлада ветра и свобода,

Благие мысли, солнце, дети,

В руках хранящие покой.

И водопад стихотворений,

И нежности река без брода,

И поцелуи на рассвете,

И ветер, ласковый такой…

Мой ангел призрачный, поющий

Во мне рассыпавшемся, диком,

Познавшем боль, и стыд сомнений —

Прошу, не покидай мой сон!

Открой дороги в день грядущий,

Я сталью стану, стану криком,

И крыл твоих прикосновенье

Погасит сердца слабый стон…

25 Нето Татьяна, Москва

Молитва

Я по кусочкам себя раздаю

Людям, вещам и событиям.

А сердце страдает, страстно молю:

«Природа, спаси! Верни меня!

Верни меня небу и солнцу,

Верни ветерку и луне,

Отдай меня каждой росинке,

Позволь погулять по траве.

Наряди нежным платьем весенним;

Буду летом в зеленом гулять;

А в цветном хороводе осеннем

Буду желтой березкой плясать.

Буду стойкой зимою холодной.

Пусть метель и сурова, и зла —

Улыбнусь ей и стану с надеждой

Я как все ждать весны и тепла».

февраль 2013, Трехгорка

Грешна

– Легко ли тебе,

Дитя, на Земле?

– Иду сквозь ветра,

Сжав сердце в руках…

– Поешь ли с утра

Ты славу судьбе?

– С надеждой встаю,

Но слезы в глазах…

– Несешь ли любовь

Ты людям всегда?

– Тяжел крест Христов,

Устала душа…

– Не ропщешь ли ты

Ко мне иногда?

– Грешна, что сказать.

Молчу, чуть дыша…

март 2013, Жуковка

26 Орсо Владимир, Москва

Трубкозуб

Африканский

Континент,

Негритянский

Контингент.

Кто там хрюкнул?

Морда трубкой,

Когти – жуткий

Инструмент.

Зверь старинный

Трубкозуб —

Муравьиный

Душегуб.

Хвать термитов

С аппетитом,

И транзитом

В пасть меж зуб.

Рыло свинским

Пятачком,

Исполинский

Хвост крючком.

Толстой кожей,

Как рогожей,

От прохожих

Защищен.

Землекопа

Нет резвей,

Он в подкопах

Корифей.

Поздно ночью

Когтем прочным

Ловит в почве

Мурашей.

Погодите,

Мясники!

Не точите

Тесаки!

Трубкозуба

Есть нелюбо —

Мясо грубо,

Щи горьки.

27 Петухова Маргарита, Москва

Светлой памяти отца

Июльским вечером, в сорок пятом,

Возвратился отец домой.

Он – участник штурма Берлина,

Заслонивший страну собой.

Не дождавшись остановки вагона,

В тамбур прыгнул мой брат к отцу

И повис у него на шее.

Боль разлуки пришла к концу.

“Папа, папочка!” – я кричала,

За вагоном пытаясь успеть.

Тоже плакала и бежала,

И старалась отца разглядеть.

Ну а он, белокурый красавец,

Весь в медалях и орденах,

Все искал свою дочь глазами,

Чтобы нежно поднять на руках.

Видеть, слышать детей хотел,

И прижать их, любимых, к груди,

Чтоб никто никогда не посмел

Помешать им жить и расти.

А в селе, у дома родного,

Мать-старушка, волнуясь, ждала.

Горя выпало слишком много —

Двух сынов война забрала.

Каждый вечер радостно, с гармонью

На перроне встречали бойцов…

Осыпали цветами героев,

Защитивших свой дом от врагов.

Шёл рукопашный бой

Шел рукопашный бой. Штыком был ранен

Мой дядя Леня. С юности отважен,

За Сталинград сражался, как герой.

В награду – краткосрочный путь домой.

Январская вечеря. Небо в звездах.

Горит огонь в лампаде. А в окне

Нежданный и любимый гость в погонах,

В овчинном полушубке и в ремне.

Всю ночь рассказывал о тех боях,

Ему внимали взрослые и дети.

Жена и мать – украдкою в слезах,

Отец и сын – солдатами битв этих.

Отзвенела весна бирюзовая…

Отзвенела весна бирюзовая,

Долгожданное лето идет.

И краса бурьянов лиловая,

И веселость травы оживет.

В лес березовый нас поманит,

Незабудок небесных подарит

И ромашек жемчужный букет,

И гвоздики брусничный расцвет.

28 Полежаева Людмила, Новосибирск

Письмо с дороги

Письмо пришло на старый адрес мне

Давным-давно. И через двадцать лет

Попало в руки. Радостно вдвойне:

Оно из юности моей – привет,

Как брата, друга верного теплом

Согрето. Неожиданно исчез,

Весною памятной уехал, и о нем

Не слышно, к огорчению невест.

Сказали по секрету мне друзья,

Служил как будто бы в разведке он тогда.

Писал мне двадцать лет назад, и я

Письмо читаю часто, плачу иногда:

«Мелькают вокзалы, пустые перроны,

И поезд уносит меня на Восток.

Друзей провожали подруги иль жены,

А я вот проститься с тобою не смог.

«С тобою проститься… Прощаться с тобою», —

Стучат мне колеса, но только давно

С тобой мы простились, цветущей весною.

Зачем повторяться, как в старом кино?

То в милых морщинках, то в платьице школьном

Все видишься мне. Состраданья полна

Луна за окном. Мне тревожно и больно…

Наверно, об этом ты знать не должна.

Любимая! Это заветное слово

Сказать не успел я, верней, не сумел,

Казался порой к объясненью готовым,

Но парень другой был настойчив и смел.

И крепнет желанье: безумною птицей

Рвануться сквозь ветер, пургу, все равно

С тобою проститься. Пусть все повторится,

Как в старом (из детства) знакомом кино».

В разлуке

Улетел в командировку.

Без тебя неделя. Скучаю…

Ни прогулки, ни обновки,

Даже чтение – не спасают.

Второпях от телефона

Подзарядку забыл дома.

Нечасто радует звоном

Межгород. И незнакомо,

Непонятно волнение

В твоем голосе. Слышится

Странное изменение.

Четко в память мою впишется.

Недосказанное восполню

По предложениям кратким,

По отдельным словам вспомню

Разговор с тобой по порядку.

Неторопливое время

В лени… Медленно тянется.

Ожидание – непростое бремя:

Считать, сколько дней останется

До твоего возвращения.

Неделю еще маяться.

Терпение, терпение…

Пусть календарь издевается.

Вернулся – и в доме праздник,

Безмерно хорошо вместе.

Чемодан покупок разных

Привез. И красивый перстень.

Сказал непривычным тоном,

Значительно слово каждое:

«Только в отъезде понял

Для себя очень важное.

Каждый день необходимо

Видеть, слышать тебя. Мало

Редких разговоров с любимой.

Мучительно бесед не хватало».

Как музыка, прозвучало

Особое в чувствах признание.

Между нами зарождалось

Взаимопонимание.

29 Попова Алла, Москва

Соло для весны

Боже, как май пролетел,

ветви расцветших сиреней —

в отблесках звездных скоплений

мы погружаемся в рай.

Все ускоряется, стай

празднуешь вновь возвращенье —

не пропусти, наверстай

в каплях упавших цветенье.

Кладбищ сирени летят

в звездно-планетную млечность,

в мир расточая сердечность

кроткого взгляда Христа.

накануне

вот и вспыхнул август

и погас

пылко дерзновенна

крона клена

пурпур

на доверчиво зеленом

вечера прохлада

перемена

стиля наслоившихся одежд

тишина

в преддверье листопада

радуга

сомкнутых негой вежд

завтра открываемое в осень.

30 Попова Нина, Москва

Москва моя

Москвы моей благие вести

И благовест колоколов…

Душой всегда мы были вместе,

Не тратили мы лишних слов

И о любви не говорили —

Нам это было ни к чему,

Но пополам всегда делили

Тревогу за свою страну.

И берегли Руси иконы,

И отгоняли воронье,

Что Родины святые стоны

Бросало в пьяное хмелье,

Клевало память, верность, силу,

Зоря хозяйское добро…

Хоть сгибла стая смердокрылых,

Да только лучших унесло.

Москвы моей благие вести

И благовест колоколов,

Раздольные гармони песни

И васильковый отчий кров.

В Москве навек соединились

России свет и образа,

Над нею небеса склонились

И смотрят в русские глаза.

* * *

Качает нежно речка синеву,

Соединив прозрачные ладони…

Я в эту невесомость заплыву

И прорасту кувшинкою в затоне.

И буду слушать звонкий щебет птиц,

Чуть заполошный, но

проникновенный,

Черты забуду человечьих лиц,

Освободясь от суетного плена.

Коряга

Щупальца осеннего дождя

Поползли по сонному оврагу,

Палевые травы бороздя,

Окружили старую корягу.

Век свой доживая без корней,

Позабыв, как в ней весна бродила,

Вдруг себя потомком кораблей

Старая коряга ощутила…

И подставив под теченье бок,

Сучья распрямивши парусиной,

Распушив клочкастый сизый мох,

Каравеллой поплыла осина…

* * *

Юный месяц бросил мне на плечи

Серебром украшенную шаль,

Вспыхивают окна, словно свечи,

Озаряя призрачную даль.

Тонкой, невесомой поволокой

Обнимает озеро туман,

Дышит так спокойно и глубоко

Проходящий звездный караван…

* * *

Я пафос не люблю в стихах,

Строка простая мне милей —

Без сладких «ох!» и громких «ах!»

Сердца озябшие согрей.

Люблю и ясность простоты,

И чистоту ее, и боль,

Люблю доходчивость мечты

И то, что можно быть собой.

Хочу, чтоб прочитав мой слог

И в простоте той не виня,

Сказать бы после кто-то смог:

– Все это было про меня!

31 Романдина Марина, Москва

Любовь к ближнему

Давайте дорожить общением друг с другом!

Оно для нас – от Бога ценный дар.

Общение нам всем всегда доступно,

Оно опорой и подмогой служит нам.

Доброжелательность, объятие, улыбка,

Рукопожатье наше от души…

Гнездится если в чем-нибудь ошибка,

О ней с любовью другу подскажи.

Ты подари другому свет и радость

Сиянием твоих счастливых глаз.

Не будь фальшивым или другу в тягость,

А будь ты с ним тактичным без прикрас.

От встречи человека с человеком

Приятие его должно идти.

Как муза просто дарует поэту

Живительные строки о любви.

Нам оскорблений и острот не надо,

Не надо горьких и обидных слов.

Высмеивание других – это отрава:

Она и дружбу прекращает, и любовь.

Прими ты человеколюбия награду,

Творца ты откровеньем насладись:

Познай своего ближнего как брата

И равноценности своей ты умились.

Ты подари другим благословенье,

И сам от них в душе благословись;

Ты с ближним раздели и горе, и веселье,

Ему ты в сердце низко поклонись.

Не мсти другим за тяжкую обиду,

Не радуйся ты ближнего беде.

Ведь очень многих злоба погубила,

А ключ добра откроет дверь везде!

Переступив порог родного дома,

Хотим мы встретить чистую любовь:

Без едкой критики, без споров, без укоров,

А с тем, чем бы душа питалась вновь.

Не скуку, эту вестницу печали,

А теплую улыбку на устах.

И не обиды скорбное молчанье,

А счастья яркий огонек в глазах.

Будь праведен пред Божьими очами:

Не раздражай и не печаль других.

И, ближнего доброжелательно встречая,

К нему ты с уваженьем отнесись.

Будь терпелив в стремленьи к идеалу,

Будь честен с ближним и собой.

Раскрой в себе духовные начала:

Надежду,

Веру и

Любовь!

Небесное рождение

Еще не рождена, я нахожусь в утробе,

Исполненной уюта и тепла.

Там наполняют меня Божьи соки,

И лишь одним прекрасным я полна.

Я вижу лишь чудесные картины,

И Моцарта звучит во мне волна.

Еще осталась срока половина

До моего рожденья как Цветка.

И Ангел тронет Божью пуповину.

И первый крик мой – Господу хвала!

Я распахну ладони и приму лавину

Его любви и материнского тепла.

И буду восхвалять Небесное рожденье!

Нечистое ничто не повлечет ко мне.

На свой расцвет я получу благословенье,

И как в Раю я буду на Земле.

Я буду жить Цветком на Божьей клумбе,

Которую Он будет поливать.

И дети, со своими Ангелами вкупе,

Цветы той клумбы будут рисовать.

Я буду издавать одни благоуханья,

Я – Роза без шипов нездешней красоты!

И буду вызывать лишь чистые желанья:

О вере в Бога, вечном счастье и любви!

32 Самарин Алексей, с.Ольшанка Ростовской области

* * *

Мундир расстегнут, пистолет в руке.

Ночь умирала в стынувшем камине.

Бледнел листок бумаги на ковре.

Рассвет стекал по сморщенной гардине.

В квартире одиноко и темно.

В глубоком кресле средних лет мужчина.

На столике игристое вино,

Распластанное тело апельсина.

Пустой бокал, чернильница, перо.

Пизанской башнею свеча застыла.

Все пережито и ушло давно.

Прелюдия хандры или надрыва?

* * *

Телефон – как жаба на столе.

Притаился и угрюмо ждет.

Кот бродяга умер в декабре.

Ночью в гости больше не придет.

Женщина любимая молчит.

В голове хмельная пустота.

Глаз циклопа на столбе висит.

Смотрит в створку моего окна.

На дворе весенняя капель.

Под окном безумные коты

Воплями приветствуют апрель,

К небу подняв куцые хвосты.

В грязных лужах белый снег лежит,

Семя жаждет влажная земля.

Боже мой, никто почти не спит.

От травинки до гнилого пня.

33 Саттар Ахмет, Москва Старо-Арбатская рапсодия

Тополь на Арбате

Напиши мне милая сестра,

Как живет наш тополь на Арбате,

Как встречает вьюги и ветра

Без листвы – пурпуристого платья.

Помню, как сажали мы его,

Помню – обижали мы его:

Он служил нам штангою в футболе, —

Друг зеленый детства моего

В памяти храню я светлой полью.

Я сегодня на посту стою

В дружественном городе на Шпрее.

Только тополиную Страну

Я люблю сыневнее, нежнее…

В городе гуляет тишина,

Надо мною небо чужеземья.

Тишина границ напряжена,

Словно проверяется терпенье.

Здесь весной каштан ударит в цвет,

Будут соловьиные рассветы.

Понял я: милей Отчизны нет,

Тополей роднее нет на свете.

Как бы мне врага не проглядеть.

Пусть живется странам, словно братьям.

Если же придется умереть, —

Я умру за тополь на Арбате.

(г. Берлин)

Журавлиное небо

(напишите песню)

Жили с Миром согласно

Без вражды и вины.

Вдруг смертельно опасно

Грянул грохот войны.

Запылали пожары,

Как багровый рассвет.

Сыновей провожали

На войну и на смерть.

Припев:

Грохотала война:

А-а-а-а-а-а, А-а-а-а-а-а.

Пепелились, чернея,

Города и хлеба.

На страну все сильнее

Надвигалась беда.

Журавлиного неба

Нам хотелось весной.

Запах свежего хлеба

Вспоминали с тоской.

(Припев)

Злую черную силу

Победило добро.

Небо мирной России

Голубеет давно.

Журавлиное небо

Нам в наследство дано.

Мирных песен и хлеба

Пусть навек суждено.

(Припев)

Седые солдатки

Музыка народной артистки СССР и России композитора Людмилы Лядовой

Вдоль рек и речушек России

Плакучие ивы стоят.

И словно в заречные сини

Задумчивой грустью глядят.

Я помню, вздыхали солдатки

Под шелест задумчивых ив.

И были похожи солдатки

На ивы, а ивы – на них.

Припев:

Россия, придумай медали

Солдаткам, которые ждали.

Невестам, которые ждали,

Россия, придумай медали.

Немногие жены дождались

Защитников Отчей земли.

А сколько в солдатках остались:

К погибшим любовь сберегли.

Как ветры судьбы прилетают

К солдаткам в ночи по весне:

По-прежнему милых встречают,

Встречают… но только во сне.

(Припев)

Знакомые ивы поныне

О чем-то в тиши шелестят.

И горечью старой полыни

Седые солдатки грустят,

Седые солдатки грустят.

34 Свиридова Валентина, Москва

Благословите женщину

Благословите женщину в пути

И в радости, и даже в горе,

Чтобы могла она в себе нести

Тяжелый груз потерь и боли.

Благословите также на любовь,

Что ей назначено природой,

Чтобы она испытывала вновь

Ее порой и нрав недобрый.

Еще и на терпенье без границ

Благословить не позабудьте,

Когда слеза обиды меж ресниц —

Гонец ее извечной грусти.

Благословите женские мечты,

Что добротой ее согреты.

Они ей, как маяк средь суеты —

Всегда зовут манящим светом…

Благословите эту Красоту —

Она ведь Женщиной зовется:

Ее Величье, Нежность, Чистоту —

И счастье к ней опять вернется!

МУЖЧИНАМ

Пусть будут грома раскаты —

Визитная карточка лета.

Пусть будут Мира солдаты

В Спортивную форму одеты.

Пусть в спорте будут Победы —

Они украшают Мужчину.

Пусть счастье смогут изведать,

Попробовав мускулов силу!

35 Стебенков Игорь, Москва

Черный человек

«Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь…»

(С. Есенин)

От сумасшествия века

Не вылечит и психиатр…

ЧтО здесь судьба человека,

Если вся жизнь – театр…

Где все до боли известно:

Кому позевать – в партер,

А гениям, свято место —

На крест или… в «Англетер».

Ты был уже обреченным,

Явившись в жестокий век,

Вот и настиг тебя черный,

Черный, как смоль, человек…

Стиснул горло, хоть тресни —

И нет золотых кудрей…

Жаль, о России песни

Ты не допел Сергей…

Думал: «Все люди – братья»,

Но так и не смог понять —

«Чем шире раскроешь объятия,

Тем проще тебя распять…»

Лишь странники в жизни этой…

Лишь странники в жизни этой,

Посланцы с других планет —

Художники и Поэты,

Приходят раз в сотню лет…

А жизнь по творцам – картечью…

Художник – это не Бог,

И злобные взгляды встречных

Он вынести их не смог…

И «Звездною ночью» млечной

Шагнула душа за порог…

«Печаль будет длиться вечно» —

Сказал, умирая, Ван Гог.

Иссякла душа до донца…

Чтоб нам не пропасть во мгле,

«Подсолнухи» – дети солнца

Живут теперь на земле…

В ладонях Бога…

Запомню осень желтой маркой на конверте

К письму, которое не перечесть, увы…

Сокрыто таинство рождения и смерти

В беззвучном танце опадающей листвы.

Под золотым дождем я постою немного,

И мне откроется в осенней тишине,

Что я – всего лишь лист в ладонях Бога,

И Он в раздумиях: когда прийти зиме?..

Огонь и музыка Любви…

Любовь, как музыка, что, в небеса маня,

Того, кто слышит, к звездам возвышает.

Любовь, как чудо благодатного огня —

Кто верит истинно, того не обжигает…

Хотели мы, но так и не смогли

Держать огонь, не обжигая руки.

Бог подарил нам музыку Любви,

Мы сочинили музыку разлуки…

Любовь никто не узнавал…

Любовь ходила по дворам, стучалась в двери,

Ее никто не узнавал, никто не верил…

– Что, это вот и есть Любовь? Да что вы, право…

Она божественна, в шелках и миром правит!

Ей не пристало приходить в простых одеждах! —

И прогоняли со двора Любовь невежды…

И лишь немногие, кто ждал ее всем сердцем,

Открыл ей двери и Душе помог согреться …

Как часто мы не узнаем простое Счастье,

Фальшивый блеск слепит глаза и разум застит.

И мы слепы, когда Любовь проходит мимо,

Да что она… и сам Христос был прочь гонимым…

Поэзии божественный сосуд

Повсюду знаки, что в себе несут

Свидетельство, что Бог нас любит.

Таков Поэзии божественный сосуд —

Отца Небесного подарок людям…

В который, сколько ни налей,

Не переполнить словом новым,

И сколько из него ни пей —

Он будет оставаться полным….

Снежинки – балеринки

Снег к лицу моей любимой – ярче светятся глаза,

А глаза моей отрады – голубая бирюза.

Где, снежинки-балеринки, ваше хрупкое жилье?

Потанцуйте, потанцуйте на ресницах у нее…

Три упали на ресницы, на рукав скатились две,

Потанцуйте, потанцуйте у нее на рукаве.

Так нежны и невесомы вы в беспечности своей,

Потанцуйте, потанцуйте танец белых лебедей…

Когда-нибудь, Бог весть…

«Поэзия – есть Бог в святых мечтах земли…»

(В. Жуковский, из поэмы “Камоэнс”)

Когда-нибудь, когда-нибудь, Бог весть,

Постигнем мы – Поэзия на свете есть…

А может, знали мы, но память – решето,

Познаний – воз, да все – не то, не то…

А было Слово – светлый дар Отца

Поэтам – избранным провидцам и творцам,

Чтоб Слову внемля, мы очиститься могли.

«Поэзия – есть Бог в святых мечтах земли…»

Для высшей цели дар Поэтам дан —

Не всуе меряться, кто истинный талант,

Не для того, чтоб написать стихов тома,

А для того, чтоб не объяла души тьма…

Чтобы однажды, вдруг, старанием пера

Смогли раскрыть мы формулу Добра,

Любви, Прощения, и стали, наконец,

Жить так, как замышлял для нас Творец…

36 Суздальская Татьяна, Москва

Спасибо деду за Победу!

Спасибо деду за победу!

И до земли поклон ему!

Я говорю спасибо деду,

За то, что отстоял страну!

Спасибо деду, что солдатом

Ушел в семнадцать воевать,

Что храбро защищал и свято

Россию, как родную мать!

Что от Москвы и до Берлина

Прошел солдатом всю войну.

За то, что в трудную годину

Смог грудью защитить страну.

И если нам страна прикажет,

А мужество в России есть,

Мы отстоим, как деды наши,

России воинскую честь!

В детство на веселый родник

Коромысло накину на плечи я,

И пойду на веселый родник.

Натаскаю водицы до вечера,

Чтобы мой огород не поник…

Только где был родник, там – болотина…

Лишь остались лягушки в пруду…

Все равно коромысло накину я,

К роднику, в свое детство пойду…

37 Ткаченко Светлана, Балашиха

Радость

Радость моя небесная,

В сердце мое приди,

Словно свеча воскресная,

Тихо сияй в груди!

Словно свеча воскресная,

Словно рассвет в пути,

Будь моей светлой песнею,

В сумерках мне свети!

Словно звезда, ведущая

Древних волхвов в ночи,

Радость, ко мне грядущая,

Вижу твои лучи!

Благовещение

Уходит зима в старой шубе,

Темнеют снега у дорог,

И ветер гуляет по трубам,

И лютый мороз изнемог.

Ручьи заполняют дороги,

Со звоном несется вода,

Бушуют речные пороги,

Справляясь с заторами льда.

А гуси кричат в поднебесье…

Над миром весенняя сень!

Глядит в зеркала мелколесье

В святой Благовещенский день.

Лето дарит

Лето топчет тропы

По ковру из трав,

Лето греет стопы,

Дарит тень дубрав,

В полдень дышит зноем,

То прохладой гроз,

В кружево льняное

Заплело стрекоз,

Дарит запах меда,

Голубые дали

И в пути свободу,

Лишь крути педали!

Милость Божья

Когда в душе есть проблеск света

И слышен радостный трезвон,

И жизнь теплом любви согрета,

И Ангел стережет твой сон,

Когда природа безмятежно

Несет безмолвия черты,

Шаги и мысли так неспешны,

Что от земли отходишь ты.

Когда в душе молитвы семя

Готовит молодой побег,

Тогда остановилось время

И незаметен жизни бег.

Тогда душа, не зная скуки,

Себя вверяет небесам,

Христос, протягивая руку,

Выходит ей навстречу Сам.

Радость вдохновения

Прилетела нечаянно радость,

Словно птичка, прибилась к окну,

И меня вдохновенная благость

По тропе увела в тишину.

Я заметила, как изменились

Живописные склоны земли,

Как подсолнухи солнцу молились,

Облака растворялись вдали!

Как легко и свободно дышалось!

И звучала все песня полей!

И рождалась в душе моей жалость,

Что другие не знают о ней.

Русь

Ты звени, моя Русь, ты звени!

В моем сердце звучат твои звоны,

Всех священным крестом осени

И склонись перед Богом в поклоне.

Ты в пороках еще, ты больна,

Недоверчива, в бедной одежде,

А в глазах глубина, глубина!

И живут в моем сердце надежды.

Я смотрю в твою мглистую синь,

Уходящую в даль бесконечность —

Край туманов, берез и осин…

И земли здесь касается вечность.

С теплым золотом знойных полей

В нас текут благодатные реки.

Не болей, моя Русь, не болей,

И свети до скончания века!

В педагогике

Жаль, со школы уходит душа,

В педагогике жесткие фразы,

А любовь, что живет не дыша,

Вытесняют в каморку все сразу.

Сколько терминов новых и слов,

Техногенных надстроек порою…

Серд цеви на – к реб енк улюб о в ь

Расхищается ос диким роем.

Но остались еще островки,

Где горят благодатные свечи,

Там сияют любви огоньки,

И забота окутала плечи.

38 Чеглова Татьяна, Москва

Полет над Витебском

Здесь сам Шагал{Известный художник Марк Шагал (Он же Мойша Сегал). Родился в Витебке (1887 г. – 1985 г.) Белла Розенфельд – первая жена художника (1917 г. « Полет над городом»)} – то не шагал, летал над Витебском, летал!

Сегодня я во сне летала

В объятьях самого Шагала…

Народ дивился неспроста —

Летит, но вроде бы не та?

Не тот прикид, не та манера,

А где же Белла, в чем же дело?

Вот он, сомнений нет, похож.

От гордости бросало в дрожь —

Летать с известностью такой!

Шагал над Витебском со мной.

Народ вначале все дивился,

Ну, а потом со всем смирился,

Судачили лишь три торговки:

Усатый, мол, такой не ловкий.

Она – как лебедь в облаках,

Он – будто демон в башмаках.

Мне трескотня такая льстила,

Его ж она, напротив, – злила.

Ведь он, Шагал, – величина!

Я ж неизвестна и скромна.

Летать над городом приятно,

(Да и к тому же не затратно).

Мне не хотелось просыпаться,

Хотелось вдоволь налетаться.

Но это были лишь мечты,

Сквозь сонный мрак полночной тьмы!

Скрипач

На скрипочке, измотанный судьбой,

Играл скрипач, перебирая струны.

Он брал аккорды ласково рукой

И навевал мне сладостные думы.

Прижав к плечу, седою головой,

Смычком ласкал старинную подругу.

Она ж смеялась радостно порой,

А то в тоску вводила всю округу.

Звенели серебристою рекой,

К его ногам блестящие монеты.

Сквозили доброй жизненной тоской,

Из скрипки извлеченные сюжеты.

О чем же взгляд его вещал слезой,

О том смычок рассказывал, старался.

И чудной виртуозною игрой

Казалось, даже воздух наслаждался.

Но, хлынул дождь. Пред музой долг храня,

На площади один скрипач остался,

И лился звук сквозь струи от дождя,

А Зевс рукоплескал и восторгался!

Свирель

Березки плыли в хороводе,

Рулады дивные лились,

И в высоте на небосводе

В лазури воздуха вились.

Свирель то шепотом вещала,

То будто бы к себе звала,

То на мгновенье замирала,

То просыпалась ото сна.

Наталья, словно аистенок,

На длинных тоненьких ногах,

Виденьем утренним казалась,

Купаясь в золотых лучах.

Босая, стоя на крылечке,

К своим губам, прижав свирель,

По-детски надувая щечки,

Из нот крутила канитель.

И длинные ее ресницы,

Чуть-чуть подергивались в такт,

И подпевали, вторя птицы,

Той песне дивной стройно в лад.

В саду, где белые ромашки,

Кружились, в песнь вовлечены,

Берез кудрявые сережки,

Склонялись в танце до земли,

И бабочек крахмальных крылья,

Под звуки Шуберта плелись.

Соседка, милая – Наталья,

Из флейты извлекала жизнь!

Фантазия

Нет, не поверите, вчера

Во сне, как наяву, летала,

Руками звезды раздвигала,

Их жар в ладони принимала,

И ими пальцы обжигала

Смотрите.

Нет, не поверите, вчера

В давно забытой старой бане

Нашла кусочек лунной ткани.

Здесь марсианка умывалась,

И этой тканью утиралась.

Смотрите.

Нет, не поверите, вчера

Я разожгла костер без спичек,

Без всяких навыков, привычек,

И в котелке вода горела,

И ярким пламенем алела!

Смотрите.

Нет, не поверите, вчера

В колодце небо увидала,

И вдруг оно совсем пропало,

И черная дыра зияла.

Она теперь все время там,

Но Вы не верите словам?

Смотрите.

Нет, не поверите,

Вчера уплыло, будто бы вода,

Все без остатка, без следа,

И стало прошлым навсегда,

Заполнив за спиной пространство.

Но Вы не верите словам!

Тогда смотрите…

Вы и глазам не верите?

Тогда простите…

В церкви

Плыл летний вечер. Перезвон

На фоне алого заката.

Молился мальчик у икон,

За не вернувшегося брата.

Молилась девочка в тиши,

Отца в молитве поминая.

Молилась женщина, к груди

Свой медный крестик прижимая.

А свечи таяли в руках,

Печали будто бы внимая,

И воздух ладаном пропах,

Мольбу в объятья принимая.

Плыл летний вечер. Перезвон

На фоне алого заката…

А мне казалось, это – стон,

Всех тех, кто не пришел когда-то.

Я струны отпущу, и звук польется,

И дивная мелодия сплетется,

Из нот, что родилися под рукой,

Но каждой выпадает жребий свой.

Одна замрет, другая отзовется,

А третья в танце трепетном завьется.

И слившись, четким строем воедино,

Родится под рукою сонатино.

Диез с бемолью – в споре бесконечном,

Легато – шаловливостью беспечной,

Одарят ноту звучными крылами,

Аккорды будут спорить с облаками:

Кто выше? Кто воздушней? Кто нежнее?

Из них, кто музе преданней, вернее?

Спор разрешит Евтерпы дуновенье,

Аккордом завершатся все сомненья.

У обелиска

Блестит звезда на обелиске,

А ниже чуть – погибших списки,

Тех, кто хранил пустой патрон,

С запиской, где родился он.

А неизвестных сколько здесь,

О ком не долетела весть,

Парят над обелиском птицы,

Скорбят пришедших, молча, лица.

И с непокрытой головой

Стоит старик, совсем седой.

В медалях, орденах вся грудь,

Прошел он до Берлина путь.

Скользнула горькая слеза,

Прикрыл герой платком глаза,

И слышал лишь зеленый дол:

«Я здесь, ребята… Я пришел…»

Притихли шумные дубравы,

Склонились низко даже травы,

Ромашки зажелтели в поле.

Вот, если б не было той боли…

Всем отдаем сегодня честь,

Погибших нам не перечесть,

Но помнить обо всех нам надо,

Им память, высшая награда!

За то, чтобы рождались дети,

За мир цветущий на планете,

Жизнь отдали они в бою!

Им Славу вечную пою!

39 Шахова Инна, Москва

А я пока живу, брожу

А я пока живу, брожу,

Земли родной вдыхаю запах,

Соседством леса дорожу,

Где елки с шишками на лапах

Тропу закрыли у пруда,

И лес, как в сказке, стал дремучим.

Дорожка скрылась в никуда,

А небо вдруг покрылось тучей.

Сейчас раскатом грянет гром.

Дождь воду вспенит пузырями,

Но не помчусь назад бегом,

Не скроюсь в доме за дверями.

В лесу останусь, под грозой.

Июльский дождь лихим бывает,

Небрежно укрощает зной

И свежестью всех наделяет.

И пусть гроза слезой всплакнет,

Застой природный в миг нарушит,

И, разрешив свободный взлет,

Омоет небо, лес и душу.

Легко сметет ненастья плен,

Развеет суету по свету,

Душе покой вернет взамен,

И будет радость ей ответом.

Пусть всё, как было…

Пусть все, как было, так и остается:

Кричит сосед, звенит апрельский день,

Мальчишка плачет, мой отец смеется,

Под солнцем приживается сирень!

Владимир Бояринов

«Пусть все, как было, так и остается!»

Слова Вы взяли из души моей.

Пусть солнце вечно светит и смеется,

А мир пусть будет ярче, веселей.

Какое счастье, есть еще поэты,

Есть люди и сердца, что дарят свет,

Не призывают погубить планету,

Им хочется сказать всем бедам «НЕТ».

Они хотят гармонии и мира,

Чтоб никогда не наступил конец.

К покою и любви зовет их лира.

Призыв их да услышит сам Творец.

Пусть все, как есть, живет и расцветает,

Покой и мир приносит каждый день,

Пусть ваш сосед мальчишка подрастает,

И пусть цветет отцовская сирень.

* * *

Вечер тихий и чуть запоздалый

Приближается к лесу тайком,

И не хочет мешать мне, усталой,

Добираться до дачи пешком.

Выйти к дому я вряд ли успею,

Чуть темнеет, туман лег на пни…

Шарфик мой развязался на шее,

Холодок вверх ползет от земли.

Побреду наугад, наудачу

Незнакомою дальней тропой.

Пусть чуть-чуть подождет моя дача…

Милый лес, хорошо мне с тобой.

Надышусь тишиной, все отбросив,

И сменю свой тоскливый настрой.

Лаской нежной, волшебная осень,

Растревоженный мир успокой.

Прогони мрачных мыслей волнение,

И пусть радость вернется опять.

Друг мой, Лес! Подари обновление,

Чтоб потом было что вспоминать.

Поздний летний вечер

Летний вечер, середина лета.

Тишина – вот-вот придет покой.

Только воздух, солнцем перегретый,

Дышит непокорною жарой.

Распылил свет лунный по округе,

Сушит утомленные глаза

И волною, сжатой и упругой,

Словно шепчет: жди, придет гроза!

бывает летнею порою:

Затихает мир, как неживой,

Перед встречей с силой неземною —

Налетающей ночной грозой.

И гроза придет, да размахнется,

Громом вдруг начнет на всех ворчать,

Звезды смоет с зеркала колодца,

Волны на реке погонит вспять…

Дождь закапает, пойдет, польется,

Мир умоет ласково, как мать.

Ну, а утром – солнце улыбнется,

Заставляя все вокруг сиять.

Дремала ночь

Дремала ночь. Вверху застыли звезды.

Такая тишина была кругом.

И чудилось, что засыпать уж поздно —

Вот-вот луч солнца вспыхнет за окном.

Мир кутался в седое покрывало,

Не ожидая звуков в тишине,

Но далеко в лесу вдруг застонало —

Наверно, птица вскрикнула во сне.

А на дорожке где-то, меж кустами,

Мелькнул едва заметный огонек.

Бывает летом теплыми ночами

Сверкнет живой фонарик – светлячок.

И легкое приходит удивленье,

Что свет родится и во тьме ночной.

И хочется воскликнуть с восхищеньем:

«Спасибо, что есть мир, такой живой!

Летняя ночь

Затянуло луг седым туманом,

Ветер стих, что буйствовал полдня.

Воздух, напоенный духом пряным,

Расплескался, нежностью маня.

Словно приглашал и звал на встречу,

На прогулку вместе под луной,

Разбросав по небу звезды-свечи,

Угостив настойкою хмельной.

Ночь пришла всех нежить до рассвета,

Рисовать на небе Млечный путь.

Вскользь взмахнув цветным хвостом кометы,

Разрешит, позволит всем заснуть.

Сны полупрозрачного покроя

С запахом травы, живых цветов

Приласкают нас и успокоят

Шепотом, заботливо, без слов.

Чтоб забыли боли и печали

Благодатной летнею порой,

Чтоб спасибо ей потом сказали

За блаженство и души покой.

* * *

Тихий шорох еле слышен

Где-то за окном,

То ли птица возле крыши,

То ли стонет дом.

Звуки ночи нежны, кратки

Прогоняют сны,

Для меня они загадка —

Волшебством полны.

Спать ночами я не смею,

Вслушиваюсь в ночь,

Жду колдунью или фею,

Чтоб могла помочь.

вошла ко мне с порога

Гостьей дорогой

И развеяла тревогу

В тишине ночной.

Чтоб ни в чем не обвиняла,

Поддержав меня,

Чтоб баюкала, ласкала,

Боли хороня.

Я всем сердцем ей поверю

И найду покой.

Сон мои откроет двери,

Скажет: «Я с тобой!»

Спасибо, солнце, за любовь!

Как медленно уходит ночь,

Но все ж уходит в поднебесье…

Холодной, темной силы дочь,

Та, что стирает жизни песню.

Я радуюсь, что ночь ушла.

Давно пора… Уже светает.

Рассеялась неспешно мгла,

Свет солнечных лучей впуская.

Лучи снимают тень с куста

И голос соловья чуть слышен —

Волшебных звуков красота.

Теплом и нежностью мир дышит.

И вот уж целый певчий хор

Мир наполняет новой песней,

Той, что стремится на простор

И дарит радость нам всем вместе.

Спасибо, солнце, за любовь,

За свет, тобою принесенный!

За то, что жизнь нам даришь вновь

И душу делаешь влюбленной.

* * *

Никак не расстанусь я с дачей.

Живу… хорошо здесь в глуши!

И время проходит иначе,

Заметней движенье души.

Как видно, осенние ветры,

Что дуют теперь в сентябре,

Смывают легко километры

И рай приближают ко мне.

Не лето, а именно осень

Чуть-чуть просветляет простор

И с ветром летящим уносит

С души мелкий мусор и вздор.

Порой присылают приветы

С высоких и чистых Небес.

И слышно: не все еще спето:

Полно твое сердце чудес!

У самого Серебряного бора…

Под синим небом, над живой водой,

У самого Серебряного бора,

На взгорье, там, где ельник молодой,

Стоит церквушка на пяти просторах.

Заброшена, таинственна, скромна,

Как будто из священного писания,

Руками наших предков создана

С живой любовью и большим стараньем.

Построили ее в забытый век

Для жаждущих, страдавших безутешно,

Чтоб мог прийти в ту церковь человек.

Она служила всем: святым и грешным.

То правда, время старит и казнит,

Ни для кого не делая различия.

И эта церковь уж давно молчит,

Скрывая свое прежнее величие.

Но ни века, промчавшись чередой,

Ни вихри яростные непогоды,

Не справились с церквушкою простой,

Она хранит себя все эти годы.

Увидишь эту церковь над рекой

И пропадут последние сомнения,

Что кто-то защищает род людской,

Стараясь подарить благословение.

Дает возможность всем сюда придти,

Кто ищет или жаждет утешения,

А, может быть, надеется найти

За все свершенные грехи прощения.

Живи душой!

Случилось! Как, понять я не могу,

Но почему-то я всегда в долгу.

Я постоянно всем и все должна,

Как мать, сестра, подруга и жена.

Должна схватить их мысли на лету,

Но ноту я порой беру не ту.

И не всегда могу им подпевать,

Но всем и вся должна я угождать.

Зато никто, нигде и никогда

Не должен мне, вот в чем моя беда.

Подскажет кто, должна ль поддаться я

На измененья сути бытия.

Прислушаться ли к логике чужой

Иль оставаться впредь самой собой?!

Наверно, где-то есть ответ простой,

Что согласуется с моей душой.

А, может, зря такой вопрос возник,

Ведь наша жизнь – всего короткий миг,

И значит, это не моя вина,

Что в жизни я всегда и всем должна.

Всевышний так определил мне суть:

Живи душой, сомнения забудь!

Солнце на двоих

Погода портилась с утра,

Разладилась совсем под вечер.

Заснежило, как и вчера,

Но… новая случилась встреча.

Сменился за столом сосед —

Мы откровенно были рады,

Но он слегка кивнул в ответ,

Как знак того, что слов – не надо.

Он был серьезно нездоров,

Сил двигаться едва хватало.

И мы все поняли без слов:

Пора общенья не настала.

Неделю наш сосед хандрил:

В глазах тоска, движенье вяло.

И взглядом каждый раз твердил,

Сил дальше жить совсем не стало.

Но день настал. Он вдруг ожил.

Глаза внезапно заблестели,

Он стал шутить, заговорил,

Забыв о боли и постели.

Какой из ангелов помог,

И одержал легко победу?!

Всего лишь на один денек

Жена приехала проведать.

И он, страдавший много дней,

Расцвел и начал поправляться.

Он был с любимою своей,

А с ней он не привык сдаваться!

Всем нам, сидевшим возле них,

Уютно и тепло вдруг стало.

У них есть солнце на двоих!

И даже нас оно достало!

* * *

Печаль свою запрячу между строк,

Попробуй, отгадай, что рассказала.

А если все же разобраться смог,

Поймешь, что тосковала я немало.

И боль моя была так глубока,

Жизнь приносила горькие печали.

Забыть бы все! Пойти в поля, в луга

И окунуться в голубые дали.

Не ждать поддержки и ненужных слов,

Волшебных пожеланий и советов,

Вдохнуть всей грудью аромат цветов,

Умыться утренней росой рассвета.

И для себя открыть мир красоты,

Тот мир, что дарит людям удивленье,

В нем места нет для горькой пустоты,

Там душу наполняет восхищенье.

Там солнца яркий свет и синь небес.

Прохлада вод лесных озер глубоких,

Деревьев тень, что дарит щедрый лес,

Да блеск вершин зовущих гор высоких.

Там обретешь и радость, и покой,

И растворятся все твои печали,

Почувствуешь воскресшею душой,

Какой прекрасный мир для нас создали.

* * *

Эй, не сердись на самого себя!

Сердиться вообще, ты знаешь, – вредно!

Тот, кто смеется и живет, любя,

Печалям улыбается победно,

Тот проживет гораздо больше лет,

Ему под силу подвиги, деянья,

Ему всегда горит зеленый свет,

Удачу дарит Бог для выживания.

Ему не страшен холод и мороз,

А плоть его и в голод выживает.

Страдая, он не льет горючих слез.

Да, не легко, но все же побеждает!

А главное в нем – сердце и душа!

Они полны любви и состраданья.

И жизнь его красива, хороша!

Поверь, что он достоин подражанья!

В подарок – день

На жизнь с улыбкою смотрю.

Да, трудно жить, но не заплачу!

Встречаю по утрам зарю

И верю – вот она удача.

Встаю, и мне в подарок – день,

А сердце радует внимание.

Кому-то там вверху не лень

Смотреть на смертных с пониманьем.

Скользнув, со мной простилась ночь:

«Прими рассвет – веселый ранний,

Гони болячки, хвори прочь,

Пусть сбудутся все ожиданья!»

Спасибо! – я благодарю

И принимаю это чудо.

А завтра новую зарю

С таким же чувством ждать я буду.

Я берегу свой каждый день.

Не так уж много их осталось.

Гляжу – исчезла ночи тень…

Заря по небу разметалась.

Живу и радуюсь

Я разучился радоваться, Боже…

А. Жуков

А я живу и радуюсь, о, Боже!

Не думая о дальнем, о чужом.

Сегодня дни прошедшие итожа,

Порою чувствую игру с огнем.

Совсем не беспокоясь о грядущем,

И не волнуюсь, что там впереди.

Я греюсь светом солнца днем текущим,

И бьется сердце жаркое в груди.

Мне кажется, что это мы в ответе

За каждый день, что только отошел,

Хотим, чтоб был он легок, чист и светел,

Чтоб признан был, что прожит хорошо.

Спаситель, думаю, всегда поможет,

Увидев, что душа твоя жива.

И ты не убоишься, скажешь: «Боже!

Я радуюсь, что жизнь так хороша.

Пусть светит солнце в этой тьме кромешной,

Зачем искать грядущее в годах?

Я прожил день – красивый день, безгрешный.

Что ж, мне бояться Божьего Суда?!»

Вера

Вера в небесах,

в белых облаках

Далеко где-то светит звездой.

А внизу темно,

не горит окно,

Словно кто-то грозится бедой…

Мне б наверх пойти,

путь к звезде найти…

Может, веру душа обретет.

Только где тот путь?

Как бы не свернуть.

Кто поможет и кто поведет?!

Кто мне даст ответ,

приоткрыв секрет,

Жизнь, я верю в твои чудеса!

Помоги взлететь,

песню счастья спеть,

На мгновенье прильнуть

к небесам.

И вздохнет гора: знать,

пришла пора,

Не могу я тебя обмануть,

Каждый может сам

видеть небеса,

Только выбери собственный путь.

Высоко в горах

пропадет твой страх

На вопросы получишь ответ.

Но покой забудь,

труден этот путь,

Путь, что дарит нам веру и свет.

Далеко внизу

по камням ползу,

Кожа стерта до крови, до дыр.

Дождь грозу несет,

буря снегом бьет,

И восстал на меня целый мир.

боюсь я мук,

завершу свой круг,

К вере, вверх протяну свою нить.

Мой победный крик, он в душе возник,

И звезда моя будет светить!

День каждый для счастья

Как в дневнике: сегодня – ссора,

Нелепая, по пустякам.

Вчера – мелькнула тень укора:

Затронули проблемы мам.

И завтра – точно будем злиться

Из-за какой-нибудь муры.

Не получается смириться,

Что мы добрались до поры,

Когда день каждый – нам для счастья,

Как подношение богов.

Отдать бы силу нашей страсти

Для выраженья добрых слов,

Теплом, вниманием делиться,

Спокойствие сердец беречь.

Ведь знаем, скоро так случится,

Замрет на полуслове речь.

Конечно, все мы понимаем

И помним, что наступит срок…

Но наша жизнь напоминает

Не то, что ожидает Бог.

Накажет он своею властью

За серость, мелочность души,

За наши низменные страсти,

За то, что мы нехороши.

Пора отбросить все сомнения,

Не мучиться, не горевать,

Не ждать последнего падения,

Дарить покой и не страдать.

Заплету я русы косы

Заплету я русы косы,

Успокою душу,

И по теплым летним росам

Я уйду не струшу.

Новой жизни дверь открою,

В путь за синей птицей,

В неизвестность, что порою

Дивной сказкой снится.

Я оставлю край родимый,

Голубые дали,

Тихий мамин дом любимый,

Где мне столько дали.

Я уйду дорогой новой,

Не тропинкой местной,

Без ночлега и без крова

В край мне неизвестный.

Буду падать, спотыкаться,

Трудности встречая,

На преграды нарываться,

Ноги в кровь сбивая.

Знаю, мир большой опасный,

Встретит он сурово.

Но я верю, жизнь прекрасна,

И я к ней готова.

После странствий и скитаний,

Пережив все муки,

Затоскую о свидании —

Тяжело в разлуке.

Вспомню я края родные,

Старенькую маму,

Дом, откуда я впервые

В жизнь ушла упрямо

И вернусь! Я не забуду

Все, что сердце знало.

Где и как я жить не буду,

Чтоб со мной ни стало!

40 Шувалов Валерий, Москва

Точка опоры

К чертям бесконечные споры

и звон ненавистных монет! —

Стихи – это точка опоры,

которой, казалось бы, нет.

И ты, оказавшись в их власти,

от них убегать не спеши:

в жару и в любое ненастье

стихи – это дом для души!

По извилистой дороге

Улыбаемся и плачем,

душу на куски дробя:

все мы, так или иначе, —

пленники самих себя.

Прозревая постепенно,

признаем как некий факт,

что из собственного плена

нам не вырваться никак.

Так вот, в кровь стирая ноги,

мы идем то вверх, то вниз

по извилистой дороге,

называющейся «жизнь»…

Не спится

Мы – в измерении ином.

Весна бушует за окном,

А мне не спится, хоть убей:

Я вспоминаю о тебе

И даже с некоторых пор

Пытаюсь склеить чувств фарфор,

Но – разлетаются куски…

…А мы ведь были так близки!

Образы и знаки

Реальность ощущается иначе,

когда она является во сне…

Наверное, все это что-то значит —

быть может, подсознанию видней.

Порою, в виде образа иль знака,

заезженного вдоль и поперек,

мне снится скандинавская собака

иль модный итальянский сапожок.

Но образы уходят, тем не менее,

а что-то остается, как и впредь:

захватывает все воображение

российский неразбуженный медведь!

Проза

01 Муромцев Николай, Москва

Сотка земли

В праздник Рождества Пресвятой Богородицы, который в тот год приходился на воскресный день, Спиридон Кузьмич все еще гостил у сына. К обеду после Литургии к сыну пришел в гости его старый знакомый – прихожанин того же Храма – Владислав Сергеевич Зимин с женой. Зимин был ученым-геоботаником, работал в географическом институте заведующим отделом. И, как многие пожилые люди, очень хотел иметь домик в деревне. Однако приобрести домик все как-то не получалось. В свое время, на изломе советской власти, многие его коллеги-ученые покупали дома в отдаленных деревнях Московской области или в прилегающих к ней соседних областях. Покупали дома тогда, в сущности, за бесценок: в глубинках областей было много заброшенных деревень, в которых, в лучшем случае, проживали несколько немощных стариков, а то и вовсе обезлюдевших.

Владислав Сергеевич, можно сказать, проволынил это благодатное для приобретения деревенского домика время. Все какие-то неотложные дела: поездки в отпуска на море, длительные пребывания в научных командировках полностью наполняли его жизнь, всегда было некогда, да и деловой хваткой и практичностью, как некоторые его коллеги, он не отличался.

А тут наступила перестройка, которой, как оказалось в дальнейшем, и конца и края не видно. В начале ее все еще можно было по дешевке прикупить где-нибудь сравнительно недалеко от города, километров за сто – сто двадцать, небольшой домик. Потом все сильно изменилось. К власти пришли новые люди, появились новые хозяева, которые быстро прибрали к рукам не только то, что плохо лежало, но и все остальное. На все земли, недра, предприятия, природные ресурсы – положили глаз, все взяли под свой контроль, все стало иметь цену и нередко высокую. В том числе и земля, особенно вблизи городов. Так и остался Владислав Сергеевич и без земли, и без домика в деревне. Правда, в институте, где он проработал многие десятилетия, еще в советское время ему предлагали шесть соток во вновь образованном садоводческом кооперативе где-то в Калужской области за сто тридцать километров от Москвы. Взвесив все за и против, – отказался.

За праздничным столом помимо сына с супругой, Спиридона Кузьмича и Владислава Сергеевича с супругой был и сосед: Иван Макарович – погодок Спиридона Кузьмича, который оказывал соседям услуги по ремонту сантехники.

Закусив холодцом изрядную рюмку водки, Иван Макарович, только что возвратившийся с дачи, расположенной где-то на границе Московской и Тульской областей и не успевший еще побеседовать со Спиридоном Кузьмичем, спросил у него:

– А что, Спиридон Кузьмич, какие новости ты привез сегодня из деревни, как поживают селяне – крестьяне?

– Да какие-такие особые новости могут быть в далекой от городов деревне? Живем понемногу. Трудимся – Господь помогает! Все, у кого есть еще силенка работать на земле и кто не ленится, – живут, слава Господу, в достатке. Да и что такое достаток для крестьянина? Крестьянин, особенно пожилой, довольствуется малым: если над головой есть крыша, в доме – тепло, а в погребе, или там – подвале, припасено из сада и огорода, – то и довольно для него. Чего же еще, какого рожна?

– А фермеры, про которых ты рассказывал прошлый год, как они-то? Выжили, не забросили свои хозяйства?

– Нет, не забросили, наоборот, понемногу укрепляются. Один из них, Федотов, арендовал еще сто гектаров. Теперь у него в совокупности, говорят, около шестисот гектаров. Другой, Андронов, купил недавно новый «Камаз», а Дудин построил новый склад для зерна. Трудятся люди, дай им Господь прибыток.

Слушавший внимательно Владислав Сергеевич, дождавшись, когда закончит Спиридон Кузьмич, заинтересованно спросил:

– Скажите, пожалуйста, Спиридон Кузьмич, – есть ли в ваших местах свободная земля, и почем она продается. За сколько можно купить, ну скажем, соток десять – двенадцать?

Спиридон Кузьмич внимательно посмотрел на Владислава Сергеевича, положил вилку на тарелку и, обращаясь к нему, удивленно произнес:

– Соток десять? Да кто же там, у нас, сотками меряет землю? Огороды у нас, у всех, – очень большие. По крайней мере, не менее сорока – пятидесяти соток, а у многих – гектар и даже более. Такие большие огороды стали возможны за счет присоединения к своему соседних огородов, хозяева которых уехали в города. Продают и покупают в наших местах паями. А пай – девять с половиной гектаров. А за сколько продают – даже и стыдно говорить – «чистыми» всего лишь пятнадцать тысяч. А это – чернозем! Когда копаешь погреб – черный слой простирается до метра, а нередко и глубже. И климат намного теплее вашего, московского. Подумать только: гектар чернозема и всего за полторы тысячи «деревянных» рублей! Какое издевательство над людьми и матушкой – землей!

Закончив, Спиридон Кузьмич одним махом опрокинул в рот рюмку и, нагнувшись под стол, как бы что-то там разыскивая, смахнул шершавыми пальцами, обильно подступившие к глазам слезы. А тем временем, Владислав Сергеевич, удивленный услышанным и позабыв про наполненную рюмку в руке, сокрушенно произнес:

– Надо же! – полторы тысячи гектар? А у нас в ближнем Подмосковье, особенно в элитных местах, одна сотка – одна единственная! – стоит самое малое двадцать три тысячи долларов! Это по сегодняшнему курсу более шестисот тысяч рублей за сотку буровато-желтой глинистой малоплодородной земли! Каково, а?

Спиридон Кузьмич, справившийся к этому времени со слезящимися глазами и хлюпающим носом, глухо, глядя в свою тарелку, сказал:

– Все это – результат человеческого беззакония, творимого по воле противника Божия – диавола. И так просто такие деяния не пройдут: они аукнутся. Ой, как аукнутся, но будет уже поздно! Хорошо, долго сохраняется и приносит пользу только все то, что заработано своим трудом, а что помимо этого – пройдет прахом!

Самопожертвование

Весть о том, что назавтра запланировано пустить под нож Жавороновский сад, быстро достиг вымирающей деревушки Уваровки, бывшей когда-то деревней с двумя помещичьеми усадьбами, принадлежавшими известным в России фамилиям. И Василий Семенович Юдин стал основательно готовиться к завтрашнему дню: весь день он пребывал тихим, сосредоточенным, вечером сугубо помолился. Спать лег рано, долго не мог заснуть, ворочался на постели, вставал и выглядывал в окно. Встал с рассветом. Быстро сделал все обычные утренние труды, тщательно помолился, оделся, переменив нательное белье на чистое, выстиранное. Наконец, переделав все дела, трижды перекрестился на икону Спасителя в Красном углу, взял в руки тяжелую суковатую палку и неспешно направился в Жавороновский сад.

Подойдя вплотную к саду, Василий Семенович увидел страшную картину. Огромный трактор со специальными устройствами корчевал валы лозинок, ограждающие древний помещичий сад, который он познал с самого раннего своего детства; будучи взрослым парнем, бегал воровать яблоки, а, постарев, – долгие годы был сторожем. И до самой старости охранял его, гордясь, что подобного сада нет больше нигде в округе, километров, по крайней мере, на десять. И вот теперь по приказу из области, по чьему-то неразумному измышлению о расширении площадей пахотных земель за счет бывших разрушенных деревень, дюжий белокурый тракторист усиленно старается на поприще этого черного дела.

Постояв немного под тенью раскидистой яблони и собравшись с силами, Василий Семенович совершенно неожиданно для тракториста вдруг оказался у самого лезвия страшного ножа трактора, высоко потрясая дубиной и что-то крича. Тракторист сильно удивился, неожиданно появившемуся человеку, приглушил трактор и вышел из кабины, надеясь быстро разрешить недоумение. Однако не тут-то было.

Сначала тракторист попытался силой оттащить его в сторону. Однако тут же получил удар палкой по плечу. Внимательно оглядев старичка, тракторист решил прояснить ситуацию: ему совсем было невдомек, почему это вполне с виду нормальный, хотя и старый, человек ни с того, ни с чего, лезет под трактор? На все его недоумения Василий Семенович спокойным и ровным голосом поведал историю сада, рассказал о большой пользе его для жителей Уваровки и других ближайших деревень, о его красоте, об отсутствии в достаточном количестве садов и лесов в их степной стороне. И в заключении сказал, что уничтожить сад он, тракторист, сможет, лишь предварительно задавив его трактором.

Спокойная и уравновешенная речь старого человека, готового умереть за правду, вразумили тракториста. Он совершенно неожиданно для самого себя почувствовал внутреннюю правду, справедливость, исходившую от этого человека. А указание об уничтожении сада представилось ему как противозаконное, несправедливое и гибельное. Тракторист, молча, посмотрел вокруг: и на сад, и на необозримые поля, лежащие окрест, махнул рукой, решительно взобрался в кабину, заглушил мотор. Выйдя из кабины, уверенно направился в сторону Уваровки. Придя в деревню, он по совету первой попавшейся ему женщины, пришел в дом, где всегда имелась самогонка. Сел за стол и, желая освободиться от тягостного душевного ощущения, выпил банку самогонки, желая опьянеть, но не смог.

По веревочке

Десятилетняя Рая Карташова, ученица второго класса, стоит на старой колченогой лестнице со стороны сеней и укладывает саманные кирпичи на обвалившуюся до половины стену. Кирпичи и глиняный раствор подает с улицы ее мама Анна Васильевна. Время от времени она поправляет, выложенные Раей бугристые ряды, обушком деревянных граблей и с жалостью смотрит на дочь в стареньком, густо заляпанном глиной, платье. Стена долго сопротивлялась разрушающему действию капель дождя, протекающих через некогда железную, а ныне до неузнаваемости в толевых заплатах, крышу. Больше поправлять разрушенную стену некому. Израненный на войне муж, пожив после возвращения домой три года, умер. Помимо Раи, у Анны Васильевны есть еще сынишка Вася пяти с половиной лет и двухлетняя дочурка Катя. Скоро наступят холода: октябрьские ночи становятся все прохладнее, и жалко ютящихся в сенях скотину (скотного двора нет уже давно): старую, все еще хорошо удойную, коровушку, тройку овечек и семь курочек с петушком. Вот и вся живность, и вся надежда на нее в голодные и холодные сороковые послевоенные годы.

Мимо них по улице медленно шествует, постукивая по утоптанной земле толстой палкой, Спиридон Кузьмич. Приостановился. Поздоровавшись и пожелав в помощь Господа, сказал, обращаясь к девочке:

– А ты, деточка, по веревочке. Так-то оно способней будет.

– Да где же ее, веревочку-то, взять? – ответила Анна Васильевна, отложив в сторону грабли, которыми поправляла неровности кладки. Ведь надо, чтобы она была ровненькая, целехонькая. А такой-то как раз и нет. Веревка кормовая есть, и мутозки всякие есть, да они не годятся, – короткие и с узлами.

– Пойдем со мной, – у меня есть, – сказал Спиридон Кузьмич, жалостливо взирая на девочку.

– Спасибо, дедушка. Дай Господь тебе добрых и долгих лет за хорошие слова, – ответила со слезами на глазах Анна Васильевна и, подняв с земли два больших саманных кирпича, понесла их на стену Рае.

Спиридон Кузьмич поклонился и побрел по своим делам.

Две пенсии

– И как это вы, москвичи, умудряетесь жить-поживать на наши скудные пенсии в Москве – в таком дорогущем городе?

Так сказал после приветствия и рукопожатия дед Макар бывшему соседу и одногодку, а ныне профессору одного из известных научных учреждений страны Тимофею Лобову, постоянно проживающему в столице. Профессор, только что приехавший рейсовым автобусом, курсирующим от неблизкой железнодорожной станции до села, не растерялся от неожиданного вопроса язвительного Макара и, несмотря на усталость, широко улыбнулся, зачем-то взмахнул широкой крестьянской рукой и убедительно произнес:

– Да ведь у меня две пенсии.

– Как это две пенсии? – искренне и с ноткой зависти спросил Макар. – По какой такой причине?

– Причина такая: пенсия у меня, брат Макар, как и у тебя, всего одна. Да плюс зарплата профессора – практически такая же, как и пенсия. – Так что у меня две пенсии, – весело ответил уставший от длительной дороги профессор и пошел в дом племянника отдыхать.

02 Мяздрикова Галина, Москва

Ужин в Италии

Энрике – итальянец. Он пригласил на встречу в кафе Ингу – подругу по переписке, которая оказалась проездом в Италии. Совершенно не понятно, зачем, Инга уговорила пойти с ней на свидание темноволосую красавицу Женю, очень похожую на итальянку.

День, впитавший в себя массу впечатлений, положительных эмоций, немного усталости, клонился к вечеру. Заказав легкие закуски, оказавшаяся за одним столом волей случая троица вела беседу на языке, который каждый из них считал английским. Все радовались состоявшейся встрече. Энрике сразу же заинтересовался приятельницей Инги – Женей, что было вполне объяснимо. В Италии многие мужчины провожали ее взглядами с возгласами «Бэлла! Бэлла!», как принято приветствовать носителя красоты.

Энрике спросил:

– Как Вас зовут?

Все знали, как эти слова звучат по-английски.

– Женя.

– Как?

– Евгения.

– О! Эуджения! У вас королевское имя.

Все восторженно переглянулись. Разговор продолжался.

– А где Эуджения работает?

– В школе. Она – учительница.

– Я слышал, что в России у учителей небольшая зарплата.

Он сочувственно взглянул на девушку.

– Что ж теперь, ничего, живем.

– А животных вы любите?

– Да, конечно. Особенно кошек.

Инга поспешно вставила:

– У Жени семь кошек.

Она имела в виду, что у кошки и кота, которые жили у приятельницы, теперь пять котят. Их не успели отдать в «хорошие руки». Но этого сказать по-английски она не смогла.

В Италии кошек содержать дорого, поэтому Энрике удивился:

– Где же Эуджения живет, имея такое количество кошек?

– А у нее есть…

Тут надо было сказать «дача», но аналога этому понятию Инга в своем английском не нашла. Подумав немного, она выпалила:

– У нее есть вилла под Москвой.

Энрике стал еще более удивленно смотреть на собеседниц.

Официант предложил напитки. Энрике вопросительно взглянул на девушек.

Инга, кокетливо откинув голову, сообщила:

– Женя пьет только шампанское, а мне – все равно, что.

Видимо, Энрике знал, сколько стоит настоящее шампанское. Заказали вина. Попытались поговорить об архитектуре. Инга хотела сказать, что она увидела по пути в кафе на колокольне металлический шар, как бы утыканный иголками, и что в Ярославле есть очень на него похожий.

Она встала и, размахивая руками, стала громко говорить:

– Белл! Белл! И в Ярославле – тоже.

– Инга, ты про что? – не понял Энрике.

– Это она про колокольню – кампанилла.

Женя работала учителем мировой художественной культуры. Она знала термины, связанные с искусством.

– Эуджения знает итальянский!

Энрике напрягся. Что-то явно терзало его.

– В вашей стране учителя зарабатывают немного. Как же Эуджения смогла приехать в Италию? Где она деньги взяла?

– А… семья помогла!

Инга улыбалась. Как быстро она среагировала и ответила правильно. Получилось, что простой русской учительнице, которая пьет только шампанское, живет на вилле под Москвой, содержа семь кошек, и скрывает свое знание итальянского языка, приехать в Италию помогла семья.

Зазвонил колокол: «Белл! Белл!» Встреча закончилась. Больше Инга не получала писем от Энрике. Видимо, итальянца напрягало влияние семьи из России, а, может быть, еще что-то.

Хочется закончить первомайским призывом: «Молодые люди! Изучайте языки народов мира! Чтобы вас понимали».

03 Опалова Ила, Челябинск

Одиночество

(фантастический рассказ)

Мать вошла, держа в руках пластиковый пакет с каким-то растением.

– Представляешь, кто-то выбросил такого красавца, – с удивлением объяснила она дочери. – Ты посмотри, какие листочки у него забавные… Как ладошки. Атласные… А может, его потеряли?

Дочка вздохнула: мама опять говорит глупость.

– Это ж не иголка, чтобы терять! Выбросили, кому он нужен? Посмотри, сколько экзотических диковинок сейчас в цветочных магазинах! Цветут! А этот, наверняка, не цветет. Где ты его нашла?

– Около мусорного бачка.

– Ты бы еще в мусорный бачок залезла! Ладно, мама, я уезжаю.

– Что? Что ты сказала? – женщина оторвала взгляд от растения и с недоумением воззрилась на дочь.

– Уезжаю я, мама! – с легким раздражением повторила девушка. – Меня Марк забирает в другой город. Мы там будем жить.

– Как там? – засуетилась женщина. – Что ж ты раньше не сказала? А я как?..

– Мама, я выросла, и у меня своя жизнь… Все. Вещи я сложила. Пока!

Она чмокнула мать в щеку, подхватила сумку, которую женщина сначала не заметила.

– Муська, пока! – махнула девушка кошке. – Мам, я буду звонить! – и вышла.

Женщина подошла к окну, прижалась лбом к прохладному стеклу. Вот во дворе появилась ее дочь, гибкая, легкая, с причудливо завязанным узлом пышных кудрей, ее дорогая, ненаглядная Оксаночка. Она остановилась перед серебристой машиной, закинула сумку в багажник, потом подняла глаза к окну, сияюще улыбнулась, помахала рукой и умчалась.

Женщина опустилась на стул. Как же она будет жить теперь? Одна…

Осторожно мурлыкнула кошка. Женщина очнулась. Кошка, не мигая, смотрела на хозяйку желтыми глазами. Уже истаял сверкающей глыбой день, и в дом, как темная вода, просочились сумерки.

– Пойдем, Муська, я тебя накормлю, я тебе тут утром рыбки купила. А потом найденыша пересадим в горшок… Как же мы одни-то жить будем?.. А? Ладно, Мусенька, не тоскуй… Знаешь, некоторые люди живут без ноги. Или без руки. И ничего – привыкают…– продолжала хозяйка разговаривать, глядя, как кошка ест рыбу. – Может и мне поесть? Я, вроде, ничего не ела…

Дочь вернулась через три года. Матери дома не оказалось, и она с облегчением вздохнула: объяснения откладываются на потом. В квартире все было по-прежнему, только в изголовье тахты возвышалось растение с пятипаловыми листьями. На одной из веток, как цветок, красовался пышный бант, с которым когда-то Оксана ходила в школу.

В комнате девушки было очень чисто, словно ее ждали. Дочь бросила сумку в шкаф и села на свой старомодный диван.

– Муся, Муся, кис-кис! – позвала девушка кошку.

Но кошка не откликнулась.

«Сбежала, поди», – усмехнулась про себя девушка, она вытянулась на диване, подложив под голову свою детскую игрушку – плюшевого медведя и задремала.

– Ну, как день прошел без меня? – услышала она сквозь дремоту голос матери.

Открыла глаза, дверь ее комнаты была закрыта. Интересно, к кому мать обращается? Видимо, она отворила окно, потому что стал доноситься легкий шум деревьев.

– А я тут удобрение купила, говорят, витаминизированное, – опять зазвучал голос матери. – Вот этот пакетик надо растворить в воде, и по столовой ложке добавлять в литр воды… Как я устала сегодня на работе!.. А тебе было скучно?

У Оксаны мурашки побежали по коже: ее мать сошла с ума. То, что матери никто не отвечал, подтверждало предположение. Мать не разговаривала вслух, как это бывает у старых людей, она явно с кем-то беседовала. Девушка затаилась.

– Что-то доченька давно не звонит… Сегодня сердце у меня болело, беду чует. Это как перед смертью Мусеньки… Уж как она тосковала по Оксаночке! Ведь они выросли, можно сказать, вместе. Ладно, лапушка, я отдохну немного. Тебе, может, телевизор включить? или музыку? твою любимую?

Тихо зазвучала музыка, и кроме легкого шума деревьев, больше ничего не доносилось. Оксана неслышно поднялась с дивана и с замиранием сердца приоткрыла дверь. Мать лежала на тахте, прикрыв глаза. Ее лоб и плечи закрывали листья растения. Они трепетали, гладили ее и нежно шелестели.

04 Павлова Светлана, Балашиха

Братья

28.03.2013

Не вошли, ворвались, перегоняя друг друга. Вороты рубах распахнуты, лбы в капельках пота. Военком встал навстречу.

– Наперегонки, что ли? Почему вдвоем?

– Мы братья, – выдохнули братья, – добровольцами на фронт хотим.

– Как звать? – строго спросил военком.

– Илья.

– Иван.

– Я старший. Я должен первым пойти, – мотнул кудрявой головой Илья, полоснув быстрым взглядом «неслуха», своего младшего брата.

– Из какой деревни?

– Из Павловки, – опять разом выдохнули братья.

– Как добрались?

– Отец привез, – хмуря брови, ответил Илья, – он почту возит со станции Барабинска по деревням.

Вот они, какие, вымахали сыновья Семена Павловича. Военком взял заявления братьев «Хочу добровольцем на фронт…»

– Значит, на фронт, добровольцами? Илья, ты с какого года?

– Ему двадцать лет. Он у нас поэт. Он стихи пишет, – командным голосом отрапортовал Иван. – Пусть он стихи сочиняет, а меня на фронт.

– Образование есть? Школу закончили? – спрашивал братьев военком, вспоминая спокойного Семена Павловича, которого все в округе знали, как добросовестного почтальона и безобидного человека. И история его биографии была известна военкому. Еще по реформе Столыпина 35 лет назад приехал с обозами Семен Павлович осваивать Западную Сибирь. В первую мировую воевал, вернулся. Теперь вот очередь сыновей. Отправить-то – раз и отправил. Вернулись бы. – Так, спрашиваю, школу закончили?

Братья посмотрели друг на друга. Ивану вспомнилось, как мама стояла у плетня, покусывая губы, руками теребила цветастый передник, не отводя огромных карих глаз от лиц сыновей, растерянного взгляда младшего сына, который впервые расставался с матерью. Отец, Семен Павлович, увозил сыновей в город Куйбышев продолжать учебу. В Павловке была только начальная школа. Илья – тот привык, а Ванятка впервые отрывался от родного дома, от матери, которая души не чаяла в сыновьях. Дочери, те всегда рядом, а мальчики, сыновья – им учиться надо. Илья смел, занозист, даже жесток с обидчиками. А Ванятка сердцем добрый, жалостливый. Как он, сможет ли жить вдали от матери и без заботливых сестер? Конечно, Илья не даст в обиду младшего брата. Попробуй!

Ванятка, сидя на телеге, смотрел на удаляющееся лицо матери, на старших сестер, чинно стоящих возле нее. Дальше был не в силах вынести приближающуюся разлуку. Он соскочил с телеги и бросился обратно к дому.

– Мама, мама, не отдавайте меня учиться! Не отпускайте меня! Я буду каждое утро уток ловить… – это было правдой, с восьми лет он на заре, пока сестры с мамой доили коров, выводили их со двора в стадо, выходил из дома к Омке. В овраге, где безымянная речушка впадала в речку Омку, силками ловил уток, нес добычу матери. Мама встречала его со сдержанной радостью. Не хвалила. Мужчина растет, помощник, трудолюбивый и ласковый.

– Мама, мама, – Ванятка бежал, раскинув руки к матери, – мама, не отдавайте меня учиться! Не хочу жить в чужих людях! Мама…

Полина кинулась навстречу сыну. Обняла, прижала к себе. Он крепко обхватил ее руками. Она чувствовала его дрожащее тельце. Сыну захотелось на миг стать совсем маленьким, чтобы мама взяла его на руки и никогда больше не отпускала из своих объятий. Семен Павлович остановил лошадь. Они замерли с Ильей, терпеливо смотря на происходящее.

Вихрем в голове матери, тревожа память, пронеслось прошлое. Полина впервые встретилась с Семеном Павловичем вечером перед его отъездом из Санкт-Петербурга. Он пригласил ее в кабак, где гуляли перед отъездом в Сибирь бывшие военные. Она пошла. Разговор получился откровенным. Она поведала Семену, как работала гувернанткой в барском доме. Грамотная, знала три языка. Но капризные, злые воспитанники обижали ее. Барыня обманывала при расчетах. Семен в свою очередь поведал, что утром обоз отправляется осваивать далекие земли Западной Сибири. Получено хорошее денежное довольствие, свобода. Но он, Семен, в холостяках задержался.

– Построим свои дворы. Деревни сами назовем и на карте обозначим. Своя земля, свой скот. Поехали, Полина, со мной. Обвенчаемся по дороге. Если надумаешь, приходи на рассвете к обозу.

Поговорили и расстались. Она ушла, ничего не ответив, но, когда утром он подошел к своему обозу, Полина стояла с маленьким узелком в руках, потупив глаза. Он поднял ее, посадил на обоз и они поехали.

– Решили судьбу поменять? Молодцом! Лучше мужа не найдете, – одобрил ее решительный поступок товарищ Семена Павловича.

Время внесло коррективы в их планы. Но главное сбылось. Крепкая семья, дом, хозяйство и дети, которые, по мнению родителей, обязательно должны быть образованными.

Дом их стоял на краю деревни. Три окна смотрели в сад, где цвела весной сирень, распускались цветы, огромный двор, где бегали дети и в маленьком пруду, вырытом самим Семеном Павловичем, плавали утята, гусята. Справа от крыльца хозяйственные постройки, где ночевали коровы. Ворота, приоткрытые на пыльную дорогу. Слева калитка в огромный по своим размерам огород, пробежав через который по тропинке, попадаешь на высокий берег, где шумит темно-зеленой листвой густая черемуха. А с высокого берега к реке сбегает рыжая тропинка до самых мостков к неторопливой речке Омке.

Полина обнимала сына, а в памяти ее ожило утро, когда с той стороны оврага, у их деревни расположился цыганский табор. Как обычно Семен Павлович нарезал с утра траву аира, плотно настелив ее в сенях для очищения дома, да и босыми ногами приятно пройти по свежей траве. Сам уже уехал в Барабинск по своим почтовым делам. К ним в дом через сени, устланные свежими стеблями аира, вошла цыганка. Взглянула на иконы, висевшие в углу горницы, обвела взглядом домочадцев, голые стены из добротной, круглой сосны, вперилась жадными глазами на пушистый хлеб. Полина уже испекла караваи душистого хлеба, которые лежали на длинном деревянном столе. Посреди крынка с парным молоком. По лавкам дети: три дочери и два сына. Полина нарезала кусками хлеб, дочери мазали масло, которое таяло на горячих кусках хлеба, подавали младшим братьям, потом и себе.

– Хозяйка, красавица, подай детям моим голодным хлеба с маслицем, – ласковым голосом попросила цыганка, расправляя свою широкую красную юбку, оборкой зацепившуюся за край лавки.

– У меня подавать не от кого и нечего, – резко ответила ей Полина, подхватив на руки белотелого Ванятку. Она перекрестилась на образа. – Господи, отведи от лихих гостей! – повернувшись к цыганке, да сверкнув черными глазами, сказала, – Стены да дети. Не видишь? У меня свой табор.

– Вижу. Да ты само-то не цыганских кровей? Смуглая, красавица черноокая, да волосы, как воронье крыло. Сынок-то, что постарше, чисто цыганенок, а этот, что на руках прячешь, белокожий! Ха, ха! В кого он такой, брильянтовая ты моя?! Ай, черноокий, я спою тебе, а ты спляши! Спляшешь? – обратилась она к Илье.

– Тятенька у нас голубоглазый, да с пшеничными волосами, – пояснила цыганке Тася, младшая дочь Полины.

– Не разговаривай с ней, – строго приказала дочери Полина. Тася виновато замигала голубыми, как у тятеньки глазами, опустив голову, обрамленную копной белокурых кудрей. – А ты, жемчужная, иди отсюда! Ничего тебе здесь не прибудет.

– А мне ничего и не надо, и хлеба твоего постылого не надо. Тьфу на него, – цыганка смачно сплюнула прямо на горячий каравай хлеба.

Полина правой рукой взяла этот оплеванный хлеб и кротко протянула цыганке.

– Бери своим детям. Пусть поедят.

– Спасибо тебе, хозяйка. Слово еще скажу. Правду скажу, а ты послушай, не отмахивайся. Дочери твои всегда при тебе останутся. А сыновья высоко взлетят, словно соколы. В достатке жить будут. А этот, в которого ты вцепилась, генералом станет, и ты еще увидишь это.

– От нашей-то бедности? – усмехнулась Полина, но в голосе ее засеребрились оттенки веры в будущее сыновей, о котором она грезила и молила господа денно и нощно.

– Иди с богом. Пана, на защелку прикрой за ней дверь, – приказала она старшей дочери, с любовью и надеждой вглядываясь в светло карие с зелеными крапинками глаза маленького сына. Тогда ему не было и двух лет…

Полина оторвала от себя Ванятку, чуть встряхнула его за плечи, глубоко засмотрелась в полные слез глаза.

– Ваня, сынок, перетерпи. Перетерпи все и учись – это важнее всего. Не на век расстаемся. Учись, сынок. Тятенька будет привозить вам хлеб, картошку. Илья с тобой. Вдвоем легче. На каникулы домой приедете, а мы вас будем ждать.– Полина еще раз крепко обняла сына, взяла его за руку и повела к телеге…

– Школу вместе закончили, – братья посмотрели друг на друга, – в Куйбышеве.

– Хорошо, что образование есть, это хорошо, – говорил военком, перелистывая и заполняя документы. – Ты Илья завтра едешь на фронт, а ты Иван получаешь направление в военное училище, едешь в Иркутск. Учись Иван. Успеешь еще и повоюешь, не спеши.

Военком смотрел, как, выходя, братья гордо и слаженно козырнули ему и подумал, что сыновья у Семена Павловича готовые офицеры, и может через годы кто-то из них скажет: «Мудрый был военком…»

Так и было. Илья воевал все четыре года, имел ранения, но продолжал писать стихи. После Победы, окончив Литературный институт имени Горького, стал профессиональным поэтом. Иван после Авиационного Училища, воевал, стал кадровым офицером.

Братья договаривались и отпуска проводили вместе в родной деревне. Иван приезжал всегда в форме, а в шестидесятых годах приехал таким красивым – форма с золотыми погонами, на груди медали звенят, широкий желтый пояс с золотой пряжкой, кортик, – так что сестры застеснялись и, здороваясь, степенно подавали ему руку, а счастливая, что дожила до такой гордости, мать обняла сына и шепнула: «правду тогда цыганка сказала». Сын смотрел в любящие глаза матери своими живыми, всегда смеющимися глазами с зелеными крапинками, осторожно обнимая хрупкие плечи матери сказал:

– Правда не в словах цыганки, а в ваших, мама. Вы мне помните, сказали: «Перетерпи все сынок и учись». Я и послушался.

05 Пономаренко Елена, Караганда

Лизавета

Дети бабы Глаши давно уже выросли. Все трое уехали жить в город. К ней наведывались редко.

– Чего ж в этой глуши им пропадать? Где на шестнадцать дворов остались только пятеро стариков…

Продуктовая лавка приезжала к ним раз в месяц, тогда же и пенсию выдавали. Телефон был на самом краю деревни.

Не такую себе старость представляла баба Глаша. Думала, что Егор – младшенький останется с ней. Выучится и приедет, но он женился, еще учась в институте. Сноха не больно-то жаловала ее.

– Да бог с ней! – подумала баба Глаша. – Лишь бы жили дружно да мирно.

Начала накрывать на стол: простой деревенский завтрак – творог, молоко, от буханки отрезала кусок хлеба, как вдруг услышала с улицы стон.

– Нет, показаться не могло! Да и Полкан беспокоится, к калитке рвется. Надо пойти проверить, – сказала она сама себе.

– Чего ты, чего!! Кто может ко мне прийти? Никто. Все в городе на работе, приедут, может, только на выходные,– пыталась она объяснить собаке.

Но Полкан еще больше натягивал цепь. Распахнув калитку, она увидела сидящую женщину. Платье разодрано, по руке ее сочилась кровь.

– Ой, милая! Да что же это с тобой?– испуганно воскликнула баба Глаша. – Кто это тебя? Подняться-то сможешь?– спросила она женщину.

Незнакомка подняла на нее голову и потеряла сознание.

– Так мы не договаривались!!! Что же делать-то? И фельдшерицы у нас тоже нет.

И баба Глаша стала бить ее щекам, но, видя, что не помогает, побежала в дом за аптечкой: там должен быть нашатырный спирт.

– Да, божечки мои, скорей, скорей! – подгоняла себя баба Глаша.

Руки не слушались и тряслись. Наконец она нашла нашатырь. Теперь опять назад.

– Потерпи, милая, потерпи! Я уже бегу,– кричала она. Женщина лежала и не подавала признаков жизни.

– Да милая моя! На-ка, понюхай! Скорей! Скорей! – продолжала кричать баба Глаша.

Стала водить пузырьком перед носом женщины.

– Ты только не умирай, прошу тебя! – отчаянно закричала Глаша.

Понемногу женщина стала приходить в себя и только сейчас баба Глаша заметила, что она в положении, да и срок то уже большой.

– Крепись! Крепись! Дите надо родить…

Она положила голову женщины на колени.

– Красавица, какая! И коса такая длинная! Я сейчас уже не помню, когда такие видела. Все стриженные. И дочери мои тоже. Слышишь? – спросила она женщину.

Своим фартуком перевязала ей руку.

– В дом бы тебя надо. Негоже на сырой земле сидеть. Дитю вредно будет, – продолжала разговаривать она с незнакомкой. – И как ты здесь очутилась, в такой глухомани? Бедная ты моя, девочка! – и она прижала к себе женщину.

– Как тебя звать? – обратилась она к незнакомке, но в ответ она услышала что-то непонятное, совсем не похожее на какое-нибудь имя.

– Ты дойдешь до дома милая? – осторожно подняла ее баба Глаша. – Тихо, тихо! Какой же у тебя месяц?

Незнакомка повернулась и на пальцах показала семь.

– Ты глухонемая? – спросила баба Глаша женщину.

И женщина расплакалась.

– Поплачь, поплачь, милая! Ложись, полежи, успокойся, немножко. Скоро будем с тобой кушать – тебе нервничать совсем нельзя.

Баба Глаша принесла широкую рубашку, переодела незнакомку, умыла ее.

– Кто же посмел так над тобой издеваться, милая? Да еще на сносях? Мужик-то у тебя есть? – заглянув, в лицо незнакомки вновь задала вопрос баба Глаша.

Незнакомка сильно застонала и показала на низ живота. Потом закричала, вцепилась в руку бабы Глаши.

– Э, да ты, девонька, родить думаешь?

Незнакомка еще сильнее вцепилась в руку бабы Глаши.

– Верю, больно, но нужно потерпеть…

И баба Глаша высвободила руку, поставила на огонь чайник.

Позже мне свою историю на бумаге напишешь. А сейчас для нас с тобой самое главное родить.

Баба Глаша поцеловала ее.

– Красавица, моя! Пока буду звать красавицей. Не возражаешь? – взглянув на незнакомку, спросила баба Глаша. Или вот тебе бумага, если сможешь, напиши свое имя.

Женщина взяла ручку и бумагу.

«Лиза», – прочитала баба Глаша.

– Хорошее имя. Лизавета, Лизонька! – улыбнулась баба Глаша.

Лиза закричала и опять схватилась за живот.

– Тише, тише, Лизонька! Сейчас уже вода в чайнике согрелась, все будет у нас с тобой хорошо. Руки вот помнят, скольких в нашей деревне приняла. Не бойся, Лизонька, – успокаивала ее баба Глаша.

Лиза кричала и плакала, металась по подушке.

– Тяжело, тебе девонька, очень тяжело, ну крепись, должна ты его родить, Лиза!

В Лизиных глазах она увидела испуг, боль и отчаянье, неизвестность. Прошло уже восемь часов. Лиза совсем выбилась из сил. На какое-то время сознание покидало ее, и вот тогда сильно испугалась баба Глаша.

– Дохтора, дохтора! Ой, как надо дохтора. Сейчас. Дорога до Кузьминок она спасение. Может, кто проедет? Лиза, Лизонька! – и она выбежала из дома.

Спотыкаясь, бежала к дороге через кусты и березовую рощу.

– Лиза, Лизонька! Дочка, терпи! Родная моя! – кричала она на весь лес.

Вот и трасса. Ждать пришлось не долго. Машина: она была их спасением.

– Стой! Стой! Стой! – кричала баба Глаша, но водитель не остановился.

Больше машин и не было. Не зная, сколько прошло времени, баба Глаша так же бегом вернулась в дом.

– Лизавета, детка! – она бросилась к Лизе.

И ужас охватил ее. Глаза открыты, но баба Глаша почувствовала мертвенную холодность в них.

Взяла за руку Лизу, рука еще теплая, но безжизненная.

– О, господи! Лизонька! Лиза! – причитала баба Глаша.

– Делать – то мне что? Ты меня об этом спросила?

– А дите, как же, так? – и она завыла, целуя холодеющую руку Лизаветы.

Пошатываясь, пошла к Дарье и Степану. Нужно же вызвать участкового. Она не смогла объяснить и рассказать им ничего.

– Глаша! Чего тебе? – встретила ее Дарья.

– Там… – тихо сказала Глаша, закрыв лицо руками. – Она умерла. И ребеночек тоже умер,– так же тихо ответила на вопросы Глаша.

– Кто умер? Какой ребеночек? Да, что с тобой, Глафира?

– развернув ее к себе, спросила Дарья.

– Она просила помочь, а я не смогла. Не смогла. Привези участкового Степана. А ты пойдем со мной, – попросила она Дарью.

– Не спасла. Не спасла! Как с грехом таким жить?

Они шли мимо заброшенных деревянных домов к дому Глаши. Глаша плакала, Дарья ничего не понимая, шла рядом.

Дарья первая открыла дверь ее дома. На кровати она увидела женщину с красивой русой косой, и баба Глаша опустилась у кровати на колени.

– Прости! Прости! Доченька!

Наутро приехал участковый. Взял показания, а Лизу увезли через час.

Глаша и Дарья, молча, провожали ее, вытирая глаза.

– Кто она? Кто эта девочка? – спросила Дарья.

– Не знаю Дарья, нечего не знаю…– Одно только знаю: не помогла я ей. Камень на душе и боль. Веришь? – спросила Глаша Дарью.

– Верю… – ответила ей Дарья.

06 Фролов Виктор, Москва

Мужик в зелёной телогрейке

2009

Юрий Петрович Стрекач, начальник одного из отделов «секретного» научно-исследовательского института, наконец-то собрал требуемую для покупки кирпича сумму денег. Дело в том, что они с женой Татьяной недавно приобрели в окрестностях старинного городка Покров, что во Владимирской области, небольшой садовый домик с участком. Разумно решили, что весной да осенью без тепла в доме не обойтись. А настоящее тепло – это, конечно же, кирпичная печка.

Сложить печь вызвался дядька, родной брат матери Стрекача, Федор Гаврилович, по-свойски дядя Федя. Фронтовик, без единой царапины служивший с первого дня войны, был ранен в конце декабря 1944 года, когда 4-я гвардейская армия, в составе которой он воевал, штурмом брала венгерский город Секешфехервар. Находясь на излечении, молодой сержант познакомился с местной девушкой по имени Текля, вступил с ней в законный брак и после демобилизации по ранению вернулся в Москву с женой, чем немало удивил родню и друзей. Известно, что близкие знакомства, а тем более женитьба на представителях населения освобожденных стран особыми отделами, мягко говоря, не приветствовались. Как удалось Федору обойти запрет – оставалось загадкой. От разговоров на щекотливую тему он уклончиво уходил, отделываясь общими фразами о простом везении и воинской смекалке.

Детей у них с Люськой – так для удобства стали звать Теклю на новой родине – не было. Жили они безбедно, Федор Гаврилович до пенсии работал плотником в Большом театре, монтировал декорации, починял мебель, оказывал услуги начальству и артистам в строительстве дач – в общем, являлся персоной популярной и всем полезной. Выйдя на заслуженный отдых, особо не утруждал себя частными подрядами, однако периодически подрабатывал. Родственникам и близким знакомым помогал бескорыстно и с охотой.

Вращаясь многие годы в кругах интеллигентного общения, Федор Гаврилович, тем не менее, не набрался ни внешнего лоска, ни соответствующих манер. Остался простым, порой грубоватым, мужиком-работягой. Мог иной раз и выпить лишнего, и закурить без спросу в неподходящей обстановке, и, невзирая на окружение, нарочито запустить матерком. Поскольку слабости эти очень уж характерно соответствовали образу, созданному им в жизненном спектакле, никто не был в обиде и принимал их, как должное.

Вот с дядькой-то и намеревался Юрий Петрович отправиться следующим утром за кирпичом, глиной и другими необходимыми для возведения печи материалами.

– Юр, одевайся теплее! Рано поедете, небось, а утренники уже холодные, – напутствовала с вечера супруга. – Я вот твою синюю куртку отчистила, а то в прошлую поездку ты ее чем-то угваздал. Будь уж поаккуратнее! Да не пейте много, а то станешь возвращаться в воскресение, тормознут еще, не дай Бог, унюхают.

– Ты лучше приготовь за́куси побольше – знаешь ведь, Федор чревоугодник знатный! Тем более на свежем воздухе, да под горилку, да без женского догляда. И на неделю сделай ему запас. Хлеб соседи будут привозить, я договорюсь. Картошка там есть. А вот тушенки, крупы разной дай.

– Юрий, ты следи за ним там, как бы опять чего не учудил. Помнишь, что весной-то приключилось? – рассмеялась жена.

Следом за ней расхохотался и Юрий Петрович, мысленно вернувшись в то солнечное апрельское субботнее утро на их только что приобретенном участке.

В тот раз они приехали на дачу накануне вечером, перекусили, распив бутылочку «Старки», и улеглись спать. Рано утром хозяева решили опрыскать кусты смородины раствором марганцовки и развели ее в трехлитровой банке. Банку оставили на крыльце, а сами пошли порыться в сарае, чтобы найти какое-нибудь пригодное для распыления устройство. В это время, потягушками разгоняя остатки сна, в дверном проеме возник Федор Гаврилович. Увидев сосуд с малинового цвета жидкостью, он завертел головой в поисках кружки. Не найдя подходящей тары, поднял банку к лицу, припал к ней пересохшим ртом и сделал несколько жадных глотков. Поставив емкость на место, удовлетворенно крякнул и забасил:

– Ну, ты, Танька, молодец, что киселя сварила. Знаешь, ведь, что мужикам с утра надо! Только вот сахарку-то пожалела, пожалела!

Охнув, хозяева кинулись к крыльцу и долго пытались втолковать Федору, что выпитое им не есть кисель. Сначала он не поверил, полагая, что его хотят разыграть. А когда убедился, что это и вправду не питье – долго смеялся, успокаивая родственников:

– Да не боитесь, вы, ерунда, какая! Это ж дезинфекция! Как вошло – так и выйдет, вот и вся недолгà!

* * *

Спозаранку, еще даже и не рассвело, захватив по дороге сонного дядьку, Юрий Петрович направил автомобиль за кольцевую дорогу по шоссе Энтузиастов. Попутных машин попадалось не много, основная масса дачевладельцев не успела отойти от сна, а встречных было и того меньше. Особого напряжения при сухом асфальте не требовалось, и Юрий Петрович погрузился в размышления о предстоящем визите на ближайший к садоводческому товариществу кирпичный заводик, где он заранее договорился о покупке. Ритмично посапывавший до того Федор Гаврилович вдруг завозился, достал пачку «Примы» и закурил сигарету. Откашлявшись после первой затяжки, завел монолог о конструкции печей вообще и особенностях тех, которые ему довелось выкладывать лично.

– Ты, Юрка, не жидись, для топливника купи шамоту. А сэкономим на фундаменте – сложим его из старого кирпича, что за сараем прежними хозяевами схоронен. Я в прошлый раз посмотрел – он нормально высушен, от раствора отчищен – подойдет! За глиной съездим к речке, мне сосед ваш рассказал, где накопать нужной. Воду для замеса глины возьмем из бочки, дождевую. Она лучше всего годится.

Так, под разглагольствования дядьки, прерываемые иногда хриплым кашлем заядлого курильщика, они переехали по мосту речку Киржач, отделяющую Московскую область от Владимирской, и остановились у магазина в одноименном поселке.

– Давай, Федор Гаврилыч, выходи, ноги разомни! Вон видишь, несколько мужиков топчутся у магазина, скоро он откроется. На тебе денег, возьми бутылку. Ближе к участкам уже нигде не купить. А я пока зайду в промтоварный, здесь уцененный отдел есть, иной раз что-нибудь интересное попадается. Как-то с Татьяной ехали, взяли десяток тюбетеек по три копейки за штуку – представляешь!? Вроде бы, на первый взгляд, вещь и ненужная. А когда в жару огород копаешь, голову прикрыть – самое оно! А запачкается – после пота и пыли стирать ни к чему, проще выбросить, да новую надеть. Так-то вот!

А в июле раз остановились – за восемь рублей музыку купил, тромбон. Да ты видел его, когда в прошлый раз приезжал, труба такая из латуни с выдвижной ручкой. Считай, даром отдали! Один футляр бархатом оклеенный дороже стоит. Ну, да, не нужен инструмент мне, но вещь-то красивая!

Одним словом, вставай вон пятым в очередь, а я пошел!

Юрий Петрович уже подходил к крыльцу сельского магазина промышленных товаров, когда, вдруг спохватившись, развернулся и быстрым шагом вернулся к дядьке.

– Слушай, на пятерку и возьми еще одну бутылку, а я подойду к тебе.

В секции уцененных товаров на этот раз ничего привлекательного не обнаружилось. Послонявшись по другим отделам, минут через двадцать Юрий Петрович вернулся к машине и с удивлением обнаружил отсутствие Федора Гавриловича. – Куда ж дед запропастился, дел-то на пять минут было! – подумал он и, подождав еще немного, отправился к магазину. Федора Гавриловича он застал внутри, у прилавка. Тот вертел головой, всматриваясь в окружающих.

– Ты чего, Гаврилыч, к машине не идешь? Нам уже на заводе пора быть, поедем скорее!

– Понимаешь, Юрка, какое дело. Только ты ушел, пристал ко мне мужик какой-то. «Возьми», – говорит – «мне тоже выпить». И денег дал. Хотел быстро вернуться, жду вот уже сколько, а нет его что-то.

– Дядя Федя, да что за мужик-то, знакомый?

– Да видал я его раньше, с ваших участков он, точно! Морда круглая такая, красная. А сам в зеленой телогрейке, кажись. Что делать-то будем?

– Если, говоришь, из нашего кооператива и подошел к тебе, как к знакомому, так поедем. Придет к нам на участок, там и отдашь бутылку, а то времени и уже много потеряли. Едем!

…На принадлежащем местному совхозу кирпичном заводике они управились неожиданно быстро. Без лишних формальностей передали бригадиру наличные, а он проворно сбегал в контору и принес накладную с печатью. К счастью и свободный грузовик нашелся сразу – строительный сезон-то уже заканчивался.

Под просчетом Федора Гавриловича два нетрезвых с утра грузчика загрузили необходимое количество вполне сносного красного кирпича и несколько десятков огнеупорного для футеровки топки – как было сказано бригадиром, «из личного запаса директора».

* * *

Покончив с разгрузкой кирпича, Юрий Петрович и Федор Гаврилович с тачкой и лопатами сходили к речке. Глина в указанном соседом месте и на самом деле оказалась отменной. Двух рейсов стало достаточно, чтобы обеспечить потребный ее запас.

– Ну, на сегодня шабаш! – провозгласил печник, доставая очередную сигарету. – Завтра отольем в подполе площадку под фундамент, пообедаем – и можешь отчаливать. За неделю не спеша управлюсь. В субботу приезжайте с Танькой работу принимать. Давай, сваргань поесть, а то под ложечкой сосет уже!

Собрали на стол и за перекусом с беседой не заметили, как «уговорили» бутылку водки.

– Ну что, вторую откроем? – предложил хозяин «поместья».

– Да неловко как-то, а ну тот мужик все-таки придет? Должен же прийти, не мог ведь забыть?

– Погоди-ка, – начал что-то соображать Юрий Петрович. – А сколько ты взял бутылок-то? Всего?

– Ну, две – а как же? Нам одну и еще одну тому мужику. Ты дал пятерку, и он – пятерку.

– Да как же это? Я тебе деньги в машине дал, так?

– Так. Дал в машине.

– А потом, когда ты в очереди стоял, я подошел и еще денег дал, на вторую бутылку. Ты что, нам одну только купил?

– Нам – одну. Постой, когда это ты подходил? Мужик в телогрейке подходил, точно. А тебя не помню. Погоди, а может, это ты был? Да, нет, не ты, наверное. Морда круглая, без шапки, как сейчас вижу!

– Эх, Гаврилыч, Гаврилыч! Совсем на старости лет из ума выжил. Племянника не признал. А лицо и впрямь, не квадратное и не треугольное, – подошел к висевшему на стене зеркалу Юрий Петрович. – Круглое, наше ведь лицо-то! А вот зеленая телогрейка тебе примерещилась. Куртка на мне была. Синяя.

– Да, знаешь, я ведь и не вглядывался. Стоял, о печке думал. А тут – мужик, то есть, ты: «Возьми», – дескать, – «и мне пузырь, а я к тебе подойду потом!» Да если и чужой кто подходил, ну, встречу его – ни в жисть не узнаю! Запутался совсем. Ладно, чего тянуть! Давай починать вторую. Ведь на рабочую неделю «сухой» закон себе устанавливаю…

Покурив после ужина, улеглись спать. Но долго еще с дивана, на котором расположился Федор Гаврилович, время от времени доносились его раскатистый смех и бормотание:

– Ну, Юрка, ну мужик в зеленой телогрейке! Ну, артист – вот, ек-макарек, отчебучил, ввел деда в конфуз!

07 Щербина Ирина, Москва

Липовый ангел

Ангел жил в левом приделе церкви Петра и Павла. Он был умело вырезан из липы и венчал витиеватое деревянное обрамление иконы Казанской Божией Матери, которая испокон веков считается первой заступницей и помощницей во всех делах. Волосы круглолицего ангела завивались пышными кудрями, на сложенных крыльях виднелись гладкие перышки, пухлые губы застыли в улыбке, а глаза казались немного усталыми. Ангел пребывал в спокойном созерцании. Покрытый толстым слоем золотой краски, он вместе с прочей утварью служил для украшения храма.

У иконы Богоматери всегда толпился народ, все больше женщины, пришедшие помолиться о своих близких. Они ставили свечи, опускались на колени и шептали имена мужей, сыновей, отцов. Потом заглядывали в бездонные очи Пресвятой Богородицы, робко прикладывались к ее руке и снова что-то шептали. Ангел любил и жалел прихожанок. Многих из них он хорошо помнил.

Однажды к иконе подошла тоненькая девушка, совсем еще девчушка, хрупкая, как вербовая веточка. Глаза ее покраснели, и без того узкое лицо осунулось.

«Всю ночь проплакала», – решил ангел.

Стоя на коленях и бесконечно крестясь, девушка твердила слова заученных молитв и безотрывно глядела на Богородицу. Уже и служба закончилась, а она все молилась.

– Сохрани раба божьего Алексея, – шептала она. – Защити его от врагов, от недугов, от гибели. Пресвятая Богородица, сохрани раба божьего Алексея…

В то время шла Первая мировая война. Тут уж и без слов все стало понятно. Жениха на фронт забрали, вот и пришла, горемычная, душу отвести. Ангел девушке посочувствовал, растерянная она вся какая-то, исстрадавшаяся.

«Помочь бы ей. Да чем же я помочь смогу? – подумал он. – Я просто деревянный истукан, для красоты поставленный. Может быть, Божия Матушка помилует несчастную, за ее суженого заступится».

Ангел задремал. Он спал. Иногда просыпался на миг и снова засыпал. Издали доносились тихие дрожащие голоса, просьбы, горькие вздохи. Потом услышал он, как грузный дьякон, читая поминальные записки, басил:

– Упокой душу раба божьего Михаила, Сергия, Иоанна, Алексия…

«Не уберегла Богородица Алексея, – подумал ангел. – Не заступилась».

Он точно знал, что это именно тот Алексей, за которого просила худенькая девушка. Ангел вообще многое знал. Только изменить ничего не мог.

Во время Второй мировой бабы и вовсе покой потеряли, украдкой потянулись в церковь. Таясь и озираясь, шли они к иконе Божией Матери и молились, молились…

Еще одна девушка запомнилась, востроглазая. Платьице простенькое, рукавчик фонариком. Вроде бы ничего особенного нет, а взгляд такой: посмотрит – испепелит! И ведь комсомолка, а в церковь прийти не испугалась. Видно, уж и идти ей больше некуда было, просить не у кого. Она и молитв никаких не знала, а только твердила:

– Пресвятая Богородица, защити раба божьего Николая, сохрани его от вражеской пули. Спаси и помилуй.

А дьякон, он уж, конечно, был не прежний, а новый, высокий и статный, все читал поминальные записки:

– Упокой душу раба божьего Серафима, Бориса, Павла, Олега…

Душа у ангела сжималась от этих нехитрых слов. Сразу ему представлялись лица женщин, что еще вчера вот здесь, перед ним стояли. Такие разные они были: молодые и старые, красивые и не очень. И ведь все чуда ждали, верили, что пусть хоть всю землю огонь сожжет, а Богородица возьмет да и сохранит их любимых, ненаглядных, единственных. Представлял ангел, как читают эти женщины сухие слова похоронок, как вздрагивают под непосильной тяжестью безмерного горя. Самому плакать хотелось, но ничего не поделаешь. Война есть война. Кому-то и погибать надо. Только все-таки казалось, что и он, ангел, виноват во всем этом: не сберег, не заступился.

«А как я сберегу-то? – оправдывался он. – Кто я такой, чтобы сберечь? Никому помочь не могу».

Годы шли, но ничего не менялось. Ангел по-прежнему возвышался на своем месте, все так же слушал просьбы и даже порядком устал от них. Он уже и на прихожанок почти не смотрел. Краска на нем потускнела, местами облупилась. Сердце очерствело, стало совсем деревянным, липовым.

В церкви царил полумрак, от зыбкого мерцания свечей было дремотно. Ангел спал. Иногда только богобоязненная Марфа, старушка, прислуживающая в церкви, прикасалась к нему влажной тряпкой, снимала пыль.

– Ах, миленький ты мой, – приговаривала она, поднимаясь на табурет. С пола до резных крыльев было не дотянуться.

Проснулся ангел весной.

– Вот сюда иди, сердешная, сюда. – Марфуша подвела к иконе русую девушку в ситцевом платочке. – Казанская Божия Матушка в этом деле скорая заступница. Да не плачь. Куда направляют-то его? В «горячую точку». Ну да, да. Ох уж эти «горячие точки». Когда же они закончатся! Да ты помолись, легче станет.

И девушка начала молиться:

– Сохрани и помилуй раба божьего Александра, сохрани и помилуй!

Голос у просительницы был тихий, трепетный, как ручеек весенний:

– Сохрани и помилуй! – девушка крестилась и снова повторяла: – Сохрани и помилуй!

Ангел посмотрел вниз и встретился с ее взглядом. Свечи были поставлены, молитвы прочитаны, а девушка не уходила. Она смотрела только на него, на ангела, и все просила, все уговаривала:

– Ну, спаси его, пожалуйста, сделай хоть что-нибудь!

«Да, что же это такое творится! – ужаснулся ангел. – Столетия пролетают, а эти женщины все идут и идут в церковь. Уж их жизнь и гнет, и ломает, а они все тянутся вереницей, все просят за своих любимых! Да неужели не вымолили они жизнь для своих Иванов, Андреев и Владимиров? Неужели не слышит их Господь? Хоть бы уж помог им кто-нибудь, донес бы их просьбы до Бога. А я? Я ведь ангел. Пусть не настоящий, пусть липовый, но ангел ведь!»

Стыдно стало за себя, горестно. Сколько же можно спать! Ангел расправил слежавшиеся крылья. Старая краска посыпалась с резных перьев. Ангел встрепенулся, распрямился и взмыл под самый купол храма. Деревянная оболочка с глухим стуком ударилась о каменный пол.

– Родненький мой, – причитала Марфа. – Да, что же случилось? Клей, что ли, рассохся? Сколько лет держался и ничего, а тут вот те на!

Но ангел уже летел в небо. Он парил над улицей, устремляясь все выше, выше. Только он мог долететь до Бога, донести до него сокровенные женские просьбы. Он мчался ввысь, и высь эта была бесконечна, необъятна и всепоглощающа. А с клиросов уже неслось:

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ

И сущим во гробех

Живот даровав.

Пасха. Наступила Пасха. Христос воскресе!

Пьесы

01 Пушкарёва Наталья, Москва

«Друзья»

(Летняя история)

Пьеса для детей от 4 до 8-ти лет в одном действии.

Пьеса, предлагаемая РАО (Российским Авторским Обществом) для постановки в театрах России.

Действующие лица:

Цыпленок Цыпа

Цыпленок Цапа

Свинья

Гусь

Гусенок Бух

Звучит песенка о дружбе:

Солнце светит.

Лес шумит.

Ручеек в саду журчит:

Ты и я, ты и я —

Мы давно с тобой друзья.

Напекло нам солнце

В открытое оконце

Не оладий, не блинов

И не сладких пирогов

Напекло макушки,

Обгорели ушки.

Спрячемся мы под кустом

И послушаем потом

Песенку кукушки:

Ты и я, ты и я —

Мы давно с тобой друзья.

Светит солнце. Деревенский двор. На фоне затихающей музыки щебет птиц. Звуки деревенского утра. Выбегает цыпленок Цыпа. Напевает: Ля-ля-ля…

Цыпленок Цыпа (пританцовывая). Ой! Как хорошо! Солнышко… (Вдруг что-то находит на земле. Останавливается. Рассматривает.) Ой-ой-о-о-й Ничего себе… Какое красив-ое…

Что-то обходит. Качает головой. Медленно выходит второй цыпленок Цапа. У нее на одной лапке завязан ярко-красный бант. Она часто останавливается. Важно поправляет бант.

Цыпленок Цыпа (радостно). Цапа! Цапа! Быстрей сюда. Что покажу…

Цыпленок Цапа (недовольно). Я быстро ходить не могу!

Цыпленок Цыпа. Почему?

Цапа молчит. Остановилась. Подняла лапку с бантом.

Цыпленок Цапа. Не видишь, что ли?!

Цыпа отрывается от рассматривания того, что лежит на земле.

Подбегает к Цапе. Смотрит на ее лапку.

Цыпленок Цыпа. Больно?

Цыпленок Цапа. Че-го?

Цыпа наклоняется начинает дуть на лапку Цапе.

Цыпленок Цапа. Холодно… Хватит! Бантик развяжется…

Цыпленок Цыпа. Я думала, у тебя лапка болит. И тогда все пропало.

Цыпленок Цапа. Ничего у меня не болит… Видишь, какой красивый!

Снова поднимает лапку. Показывает бант.

Цыпленок Цыпа. Ага! Красивый!

Цыпленок Цапа. … А что пропало?

Цыпленок Цыпа. Ничего…

Цыпленок Цапа. Ты сказала, если болит то, все пропало!

Цыпленок Цыпа. .. А! Пропало бы. Если бы лапка у тебя болела.

Цапа, ничего не понимая, смотрит на Цыпу.

Цыпленок Цыпа. Дядя Гусь обещал на озеро отвести. (Пауза.) А на озере сама знаешь, что делают.

Цыпленок Цапа. Что?

Цыпленок Цыпа. Ну, что делают на озере?

Цыпленок Цапа … Бегают…

Цыпленок Цыпа. А еще?

Цыпленок Цапа. Загорают.

Цыпленок Цыпа. А еще что делают на озере?

Цыпленок Цапа. Играют!

Цыпленок Цыпа. Ой!… Да плавают там. Понимаешь. Пла-ва-ют!

Цыпленок Цапа. .. Да-к, мы ж не умеем?!

Цыпленок Цыпа. Мы не умеем. А дядя Гусь умеет.

Цыпленок Цапа. Пойдем смотреть, как он плавает?

Цыпленок Цыпа. Ой! (Тяжело вздыхает.) Он умеет плавать. А что это значит?

Цыпленок Цапа. .. Это зна-чит… это значит.

Цыпленок Цыпа. Ну?

Цыпленок Цапа. Это значит… он быстро плавает!

Цыпленок Цыпа. Это значит, он может нас научить!

Цыпленок Цапа. Понятно. Только я учиться не могу.

Цыпленок Цыпа. Почему?

Цыпленок Цапа. Не видишь, что ли?… У меня бантик испортится!… Не! Сегодня я учиться не буду!

Цыпа долго внимательно смотрит на бант.

Цыпленок Цапа (хвастливо). А у меня еще один есть!

Вытаскивает из-под крылышка еще один ярко-красный бант. Кладет его на землю.

Цыпленок Цыпа. О-о-о! Какой красивый! Дай поносить?

Цыпленок Цапа (возмущенно). Ты чего! Он мне самой нужен!

Цыпленок Цыпа. Ну, пожалуйста… Я с ним немного похожу, а потом сразу тебе отдам… Мы же с тобой друзья.

Цыпа тянется к нему лапкой.

Цыпленок Цапа. Это мой! (Стукает по лапке Цыпе.)

Цыпленок Цыпа (дует себе на лапку и обиженно). Я хотела просто потрогать.

Вдруг шум. Цыплята смотрят в ту сторону, откуда он доносится.

Хрюканье. Негромко играет песенка свиньи. Появляется Свинья.

Свинья… Какие вы желтенькие. Какие вы чистенькие…

Цыпленок Цыпа. Здравствуйте, тетенька Свинья.

Свинья не отвечает. Расталкивает цыплят. Разглядывает бант.

Свинья. Какой бант?! Кра-со-та!

Цапа пытается отодвинуть Свинью… Пролезть под ней… Свинья стоит на месте не двигаясь. Поддевает пятачком бант. Пытается его примерить.

Цыпленок Цапа (прорывается. Хватает бант. Прикрепляет его к своей второй лапке. Кричит). Это мой! Мой!

Свинья. Ах-ах-ах… Какой бант!

Цыпа расстроенно уходит на то место, где что-то нашла. Медленно приподнимает павлинье перо.

Цыпленок Цыпа (тихо). Вот!

Цапа и Свинья оглядываются. Замирают. Тишина. Пауза.

Цыпленок Цыпа (помахивая пером). Вот оно какое – больш-ое. Вот оно какое – краси-вое!

Свинья. Ничего себе!

Цыпленок Цапа… Это мое! Отдай!

Цыпленок Цыпа. Я его нашла. Оно здесь лежало. Оно ничье!

Цыпленок Цыпа. Оно мое! Я его потеряла вчера.

Цапа пытается отобрать перо. Цыпа не отдает. Крики. Цапа пинает Цыпу. У Цапы отрываются бантики.

Свинья. Так ей…Так! (Забирает у них перо. Оттаскивает от них подальше сначала перо, потом бантики.) На сцену размеренно выходит Гусь с гусенком. Видят драку. Гусь подбегает. Разнимает.

Гусь. Это что такое?!

Цыпа плачет. Цапа молчит.

Свинья отвернулась от всех и что-то делает.

Гусенок Бух. Да?! Что такое! Вы все неправильно делаете!

Тишина. Все смотрят на гусенка. Гусь одобрительно кивает головой. Пауза.

Гусенок подходит к цыплятам.

Гусенок Бух. Неправильно… Смотри, ты ей стукаешь по лапе – вот та-к. (Бьет Цапу) Она тебе – вот та-к! (Бьет Цыпу.) А потом ты кА-к… (Наклоняет голову.)

Гусь. Ну-ка, замолчи! (Пауза.) Как не стыдно! Разве друзья так поступают?! (Пауза.) Хотел вас на озеро взять. Но после такого… нет! Оставайтесь. (И гусенку.) А с тобой сейчас разберемся. Пошли-ка, футболист!

Гусь поворачивается и уходит вместе с примолкшим гусенком. Все молча провожают их взглядами.

Внезапно Цыпа, срывается с места и с криком.

Цыпленок Цыпа. Дядя Гусь! Дядя Гусь, возьмите меня с собой, пожалуйста… Возьмите…

Бежит за ними. Ее крик затихает. Цапа смотрит в сторону ушедших. За ней видна спина роющейся Свиньи.

Цыпленок Цапа. Ну и уходите. Не больно-то и хотелось на ваше озеро… (И к Свинье.) А мы будем играть! Да ведь, тетенька Свинья?

Поворачивается к Свинье.

Свинья (разворачиваясь к Цапе и к зрителю). Ко-не-чно!

Слышна мелодия песенки свиньи.

На ушах у Свиньи по бантику. На голове павлинье перо.

Цапа от возмущения беззвучно открывает клюв.

Пауза. Цапа начинает плакать и медленно пятится. Свинья. Да! Будем играть! Чур я – королевская свинья! Ты – моя служанка!

Цапа поворачивается и с поникшей головой убегает.

Свинья. Ты куда? Куда?! Стой! Я хочу играть!.. Стой!..

Свинья подходит к луже. Смотрится в нее.

Мелодия песенки свиньи становится громче.

Свинья. Ох, как красиво!!!

Поворачивается то одним, то другим боком.

От удовольствия похрюкивает. И поет песенку.

Песенка свиньи:

Каркают вороны

И бегут бараны,

А я собой любуюсь

И жую бананы.

Припев: Какая ж я счастливая,

Какая ж я красивая!

Какая ж я прекрасная —

Свинья! Я – я!

Все весь день хлопочут,

Бегают, снуют.

Надо мной хохочут,

Но поесть дают!

Припев: Какая ж я счастливая!

Какая ж я красивая!

Какая ж я прекрасная —

Свинья! Я-я!

Свинья смотрит по сторонам – никого. Зевает. Вздыхает. Ложится в лужу. Вертится. Вся в грязных пятнах. Во все стороны летит грязь. (Возможен интерактив: легкий водяной душ на зрителя, сидящего в первых рядах…) Свинья вертится. Устраивается пока не затихает зал. Зевает. Похрюкивает. Засыпает.

Цыпленок Цыпа (медленно появляется). Тш-ш-ш (И повторяет, если надо успокоить зал: Тш-ш-ш… И шепотом?) Тихо Цапа. Не бойся. Она спит. Иди за мной.

Цыплята на цыпочках подходят к свинье.

Цыпленок Цыпа. Я сниму один бант. А ты – другой.

Цыпа снимает один бант. Цапа возится. У нее ничего не получается.

Цыпленок Цапа (громко). Что-то не получается! (Цапа пробует еще раз.) Не получается у меня?! (Цапа рассерженно пинает свинью.)

Свинья подскакивает и бьет пятачком Цыпу в бок. Цыпа подлетает и падает. Цапа с криком убегает. Цыпа с трудом привстает. Свинья снова подцепляет ее пятачком.

Цыпа подлетает и исчезает со сцены.

Свинья. Безобразие! Поспать не дают…

Прикрепляет бант. Снова смотрится в лужу.

Тихо напевает свою свиную песенку. Вбегают цыпленок Цапа и гусенок Бух.

Бух толкает Свинью в бок. Из-за спины гусенка выглядывает Цапа.

Свинья неподвижно стоит. Наблюдает за Бухом.

Гусенок Бух (кричит). Не трогай Цыпу! Не трогай!

Цыпленок Цапа (оглядывается и растерянно.) А где Цыпа? Где Цыпа?!

Гусенок Бух. Отвечай – где Цыпа?

Пауза.

Свинья. Улетела ваша Цыпа.

Цыпленок Цапа (недоуменно). Как это?

Свинья. Как? Как?… Так!

Цыпленок Цапа (плачет и тихо). Мы же не умеем летать. Мы не умеем летать…

Пауза.

На сцене, прихрамывая, появляется Цыпа.

Цапа и Бух с радостными криками подбегают к ней. Обнимаются.

Цыпленок Цапа. Я так испугалась. Так за тебя испугалась…

Гусенок Бух (поворачивается к Свинье. Вытягивает шею. Перебирает лапками, как бы разгоняется). Ну, все! Держись!

Свинья (возмущенно). Что?! Это я вам сейчас покажу!

Свинья, грозно хрюкая, разбегается и бежит на них.

Все срываются с места и с криками – «А-а-а… » Бегут от нее. Свинья не отстает. Мелькают пейзажи. Вскоре все останавливаются. Тяжело дышат. Озеро… Небольшой дугообразный мостик посередине сцены.

Камыши. Кусты. Цветы… Мирно стоит Гусь.

Цыпа и Цапа (вместе кричат). Дядя Гусь! Дядя Гусь! Помо-ги-те!

Гусь разворачивается. Все подбегают и прячутся за него.

Гусь. Что случилось?

Все вместе (перебивая друг друга). Она у нас все отобрала и еще… дерется…

Гусь расправляет крылья.

Закрывает цыплят и гусенка.

Гусь (строго). Ну-ка, Свинья, верни все малышам!

Гусь вытягивает шею.

Гусь. Отдай!

Свинья. Да, пожалуйста! Мне совсем это и не нужно…

Свинья кидает один, потом второй бант под лапы Гуся.

Гусь. Уходи!

Свинья стоит. Не собирается уходить.

Павлинье перо не снимает. Ворчит что-то себе под нос.

Гусь вытягивает шею. Шипит. Бежит на Свинью.

Свинья визжит и испуганно убегает. Пауза.

Гусь. Все! Ничего не бойтесь. Мы здесь рядом …плаваем. Никуда не уходите.

Цыпленок Цыпа. А можно мы с вами? Поплаваем…

Цыпленок Цапа. Да?.. Можно?

Пауза.

Гусь. Плавать должен тот, кто умеет!

Цыпленок Цыпа. А мы будем Вас слушаться. Научимся! Будем плавать, как гусенок!

Гусь. Нет, малыши, ничего не получится… Посмотрите, какие лапки у гусенка?

Цыплята подбегают. Смотрят.

Гусь. У него на лапках есть перепонки, поэтому он может плавать.

Цыплята (в голос). А мы?

Гусь. А вы можете научиться быстро бегать!

Гусенок Бух. Я тоже хочу быстро бегать?! Я хочу быть футболистом!

Цыпленок Цыпа. Мы будем быстро бегать? Мы будем футболистами?

Гусь. Обязательно! Все. (Гусенку.) Пошли плавать. (Цыплятам.) Никуда не уходите. Ждите нас.

Гусенок Бух (возвращается, подбегает к цыплятам). А потом мы устроим салют! (Убегает за Гусем.)

Цыпленок Цапа. Что устроим?

Цыпленок Цыпа. Будем играть в салют.

Цыпленок Цапа. Как интересно!.. А давай пойдем на мостик?! Посмотрим на озеро.

Цыпленок Цыпа. Давай. (Разворачивается. Идет к мостику.)

Цыпленок Цапа. Ой! Цыпа, подожди… (Цыпа поворачивается. Цапа поднимает бантик. Прикрепляет его к лапке Цыпы.) Вот. Это тебе!

Цыпленок Цыпа (рассматривает). Спа-си-бо. Как красиво!

Цыпленок Цапа (берет еще один бант). И это тебе. (Старается прикрепить второй бантик к другой лапке Цыпы.)

Цыпленок Цыпа. Зачем мне столько? Давай у тебя один и у меня один… И никому не обидно.

Цыпа берет другой бантик. Прикрепляет Цапе.

Цыпленок Цапа. Цыпа, прости меня.

Цыпленок Цыпа. …Ладно… (Вздыхает.) Мы же друзья!… Пошли на мостик…

Они заходят на мостик. Садятся. Болтают лапками.

У каждого на лапке по бантику. Тишина. Журчанье воды. Звуки лета.

Цыпленок Цапа. Ты такое красивое перо нашла.

Цыпленок Цыпа. Да! И такое большое!

Цыпленок Цапа. Да!

Цыпленок Цыпа. Да-а…

Мимо мостика пролетают птички. Цыплята смотрят за ними.

Цыпленок Цапа. Как хорошо дружить…

Цыпленок Цыпа. Ага!

Вдалеке видны Гусь с гусенком.

Пауза… Звуки природы. Из-за кустов доносится тихий плач. Возвращаются Гусь с гусенком. Плач становится громче.

Цыпленок Цапа. Слышите?

Цыпленок Цыпа (все прислушиваются). Кто-то плачет.

Гусенок Бух. Кого-то обидели…

Гусь. Если кого-то обидели – надо пожалеть.

Пауза.

Цыпленок Цыпа. Пойдем пожалеем?

Цыпленок Цапа и Гусенок Бух. Пойдем!

Все вместе идут к кустам. Слышен громкий плач. Они раздвигают кусты и видят Свинью. Цыплята испуганно прячутся за Гусем.

Гусь. Не бойтесь!

Пауза.

Свинья… А я вот что принесла.

Отдает им павлинье перо. Плачет.

Гусь. И что ты плачешь?

Свинья. Я никому не нужна… А-а-а…

Гусь. Перестань.

Свинья (всхлипывает). Со мной даже играть никто не хочет. (Пауза.) Простите меня, пожалуйста… Я больше не буду.. .У-у-у…

Пауза.

Гусь. Ну, что? (К цыплятам и гусенку.) Простим? (Кзалу.) Простим ее?

Цыплята и Гусенок (нестройно). Ладно… Простим… Так и быть.

Свинья успокаивается.

Подходит ближе к цыплятам.

Цыпленок Цыпа (гусенку). А ты обещал салют?!

Гусенок Бух. Да! Сейчас будем играть в салют!

(К друзьям и к залу.) Будем играть?

Цыплята и Свинья (вместе) Да!!!

Гусь. После салюта, ребята, помогите сложить салютные мячики в волшебные мешки, чтобы в следующий раз могли снова поиграть!

Гусь с гусенком выносят сетку мягких, легких, небольших (диаметром 12-15см), тканевых, разноцветных, ватных мячиков. Мячики летят вверх и в зал.

Все кричат. Ура!!!

Звучит песня о дружбе:

Солнце светит.

Лес шумит.

Ручеек в саду журчит.

Ты и я, ты и я,

Мы давно с тобой друзья…

Напекло нам солнце

В открытое оконце

Не оладий, не блинов

И не сладких пирогов..

Напекло макушки,

Обгорели ушки.

Спрячемся мы под кустом

И послушаем потом

Песенку кукушки:

Ты и я, ты и я —

Мы давно с тобой друзья.

02 Пушкарёва Наталья, Москва

Отставка

Мелодрама в двух действиях

Действующие лица

Полковник ВДВ – прошел горячие точки, был контужен, несколько последних лет служит в штабе армии;

Надежда – жена полковника, домохозяйка;

Маша – их дочь, студентка технического Вуза;

Самсон Бахвалов – жених Маши, парикмахер, студент заочного отделения института Управления;

Эльвира Эдуардовна – мать жениха, владелица престижного салона-красоты;

Ольга – подруга Надежды, тренер в конно-спортивном комплексе;

Андрей – друг и бывший сослуживец полковника, муж Ольги.

Доставщик пиццы – Зверев Вадим – молодой человек, служил в горячей точке под командованием полковника, там был тяжело ранен.

Милиционер

Голоса за окном…

Действие первое.

Сцена 1

Ранее утро. Квартира полковника. В комнате стол, книжный шкаф, буфет, кресло, телевизор. Открыто окно. Полковник отжимается от пола. Полковник …двадцать один, двадцать два… три, четыре…

С улицы доносятся голоса.

Голос владельца старенькой машины. Будьте любезны! Позвольте выехать.

В ответ тишина.

Голос владельца старенькой машины. Позвольте проехать.

Голос владельца джипа. Ща!.. Стекло домою!..

Голос владельца старенькой машины. Простите, я опаздываю. Понимаете? Опаздываю!

Голос владельца джипа. Еще раз поставишь свой «тарантас» – пару дней не выедешь! Понял?!

Полковник подходит к окну.

Голос владельца старенькой машины… Я здесь много лет стою.

Голос владельца джипа. Кирдык! Отстоял!

Слышен звук мощного мотора. Через несколько секунд хриплый звук другого.

Полковник (себе). Совсем обнаглели!

Полковник снова отжимается.

Полковник. Двадцать пять, шесть…

С кухни доносится крик Надежды.

Надежда. Дорого-ой. Все готово…

Полковник. Двадцать семь!

Полковник прекращает отжиматься.

Встает. Заходит Надежда.

Надежда. Завтракать будем? Полковник. Иду.

Полковник уходит. Жена накрывает на стол. Шум воды. Бодрые покрикивания.

Возвращается полковник. Одет в военную форму. Надежда. Как ты терпишь столько лет этот ужасный холодный душ?

Полковник. Этот бодрящий!.. Ты тоже когда-то пробовала.

Надежда. Не пробовала. Не пробовала… Ты заставлял! На Урале в вагончике какой был холод?! А ты – принес воды из колодца. Выманил на улицу и облил! До сих пор вспомнить страшно! (Пауза.) Представляю, как ты солдатиков мучил!

Полковник. Зато потом ты каждый день холодные ванные принимала.

Надежда. Это было в Средней Азии. Там от жары не только в холодную воду залезешь! Из нее не вылезешь.

Пауза.

Полковник (смотрит на часы). Да! Летит время… А парней правильно гонял!

Надежда. Угу – через колено ломал.

Полковник. Они на Кавказе выжить смогли!

Надежда. Итак бы выжили…

Полковник. Давай! Поучи! (Пауза.) Книгу «Женские советы, как воспитать бойца» напиши!

Надежда. Не женские… Не женские. Человеческие.

Полковник садится за стол.

Начинают завтракать.

Надежда. Людмила Петровна списки видела… Говорят, кого в отставку отправят. Из служебных квартир сразу выселят…

Полковник. Все! Наелся! Накормила! (Встает.)

Надежда. Неужели правда?.. Неужели выгонят?

Полковник. Надя! Нам-то что бояться? Мне отставка не грозит!.. А ребят, конечно, жалко… Все положили на службу… И вот они – «плоды победы»!

Пауза.

Надежда. Людмила Петровна все по плечу гладила…

Полковник. Хватит! Мы с тобой отвоевались. По закону права не имеют… на улицу выкинуть. (Пауза.) А если что, палатка есть. В лесу жить будем. Свежий воздух. Грибы. Ягоды. Зверье-е-е…

Надежда. О-чень смешно!.. Людмила Петровна сказала, может помочь – поговорить с кем надо.

Полковник. Не слушай эту тараторку!.. Все! Я на службу!

Полковник обнимает жену.

В дверях сталкивается с дочерью.

Маша. Доброе утро, пап. (Чмокает его.)

Полковник. Доброе!.. Как дела?

Маша. Отлично! Не забыл? Сегодня праздничный обед.

Полковник. Что отмечаем?

Маша. Папа?!.. Неделю назад договорились!

Надежда. Маша, мы все помним. Придет молодой человек. (Мужу.) Ты что, дорогой?!

Полковник …А-а-а… Этот… как его… Надь, Геркулес?

Маша. Папа! Мама! Издеваетесь!.. Самсон! Его зовут Сам-сон!

Надежда. Что отец и пошутить не может! Помним – Самсон. И сегодня у нас праздничный обед.

Полковник. Дочь, не важно – Самсон, Геркулес… лишь бы парень стоящий был, а не «муть болотная»!

Маша. Какая еще «муть»?!

Надежда. «Болотная»…

Полковник. Приводи, посмотрим что за «гусь»!

Маша. Почему сразу – «гусь»?!

Полковник. Отставить! Я ушел! Когда надо буду!

Полковник уходит. Маша отворачивается. Наливает себе чай. Мама подходит к ней, обнимает.

Надежда. Дочка, мы шутили.

Маша убирает руки мамы.

Отходит.

Надежда. Доченька, что лучше приготовить – жаркое в горшочках или отбивные?

Маша не отвечает.

Надежда. А к чаю наш фирменный – с черносливом или шарлотку?.. Доченька?

Маша. Мама, не надо наготавливать! И прошу – не делай пиццу. Он ее ненавидит! Жаркое… и шарлотку. Вино и фрукты. Все! Посидим, поговорим. А то налопаемся!

Надежда. Знаешь, одно другому не мешает. А водку он пьет?

Маша. Мам, какую водку?! Он из интеллигентной элитной семьи!

Надежда. А мы из первобытной?!

Маша молчит.

Надежда (примирительно). Ладно. Дома все есть. Мужчины сами решат.

Пауза.

Маша. Папа знает, что Самсон – стилист?

Надежда. Боюсь он не поймет, что это. Может сказать просто – парикмахер!

Маша. Это абсолютно разные вещи!.. Мам, чем он тебе так не нравится?

Пауза.

Надежда. Слишком много говорит… О себе.

Маша. А о ком он должен говорить?! О ком?! Что плохого он сделал? Что?!

Надежда. Ничего. В том то и дело! Я не видела, чтобы он хоть что-нибудь делал.

Маша. Мама?! Ты его не знаешь! Он хороший! Талантливый!

Надежда. Тебе к какой паре?

Маша… Ладно. Убегаю! Приду пораньше…

Надежда. Зачем?! Не надо! Учись. Ольга приедет и мы все сделаем.

Маша убегает.

Надежда убирает со стола.

Прибирается. Замирает…

Надежда. Пустой стол у нас в доме? Нет. Не пойдет! (Надевает фартук. Просматривает большую тетрадь.) Сделаем… оливье… куру с ананасом… крабовый … А горячие закуски? Горячие закуски…

Включает TV. По телевизору идет громко передача о кулинарии. Звонок в дверь.

Надежда (телевизору). Горячие закуски! Хватить болтать, дай рецепт оригинальной горячей закуски!

Звонок в дверь. Надежда увлечена передачей.

Надежда (телевизору). Лобстеры под сливочным соусом?! Ага. Спасибо. Где я их возьму?!.. Сделаю просто – шпажки с креветками и авокадо…

Продолжительный звонок в дверь.

Надежда бежит открывать.

Сцена 2

Заходит элегантно одетая Ольга.

Ольга. Нет. Нормально? Я отказываю всем клиентам! Мчусь через пробки и для чего?.. Для чего?! Для того, чтобы послушать, как старчески хрипит твой звонок?!

Надежда (обнимает Ольгу). Привет, подружка! Ну, прости!

Ольга. Он меня пять лет назад еще раздражал! А сейчас и секунды слушать не могу…

Надежда. Ну, все, Оль. Все.

Ольга. Вы новый когда-нибудь поставите?!

Надежда. Ты же знаешь моего. Считает ни к чему это… Не нравится, говорит, стучи… и тебе откроют.

Ольга. А если за дверями маскарад?! Поставили бы, как у нас, камеру – и красиво, и безопасно.

Надежда. Мой после вас весь день сердитый ходит. Считает, деньги девать некуда.

Ольга. Дивлюсь на тебя я!

Надежда. Оль, итак настроение никакое. Не закапывай дальше… А?..

Ольга (открывает сумку.) Смотри, что я прикупила. Торопилась. Схватила. И к тебе.

Вытаскивает хлыст.

Бьет себя по ноге.

Ольга. О-о-о! Нормально! (Бьет еще.) Хорошо! (Бьет сильнее.) Очень хорошо! Подержи!

Протягивает Надежде. Надежда осторожно берет хлыст. Ольга достает уздечку. Рассматривает.

Ольга. Легкая. Тонкая. Отличная кожа… (Дает Надежде уздечку. Надежда вертит ее в руках.)

Надежда. Какой кошмар! Как ты разбираешься?

Ольга. Научить?

Надежда. Спасибо. Не надо… пока.

Ольга с любовью все складывает обратно.

Ольга. Все. Я готова! Что делать?

Надежда распределяет работу. Садятся за стол.

Надежда. Вот – салаты.

Пауза. Готовят.

Ольга. Как твой? Как здоровье?

Надежда. Говорит нормально… А по ноча-ам стонет! Опять голова. (Пауза.) А твой?

Ольга. Ай! (Отчаянно махает рукой.) Всю неделю на людях держится бодрячком. Работает. А в выходные лежит… Ногами еле двигает. Хорошо дом построили. Хоть по земле немного ходит.

Надежда. А лошади? Ты говорила – они лечат?

Ольга. На том и держимся! Правда до конюшни редко добирается… Ты-то своего когда уговоришь придти?

Надежда. Пока не сдается.

Ольга. Ждет, когда совсем плохо будет?.. Как Машка?

Надежда. Учится. Старается. Еще год – и все! Мы – инженеры! Только где работу найти…

Ольга. А-а-й … Устроится!.. Как гаврик-то, жених? Видный хоть?

Надежда. Ну, так…

Ольга. Страшный что ли? Тощий?

Надежда. Почему тощий – тонкий. Лица не рассмотрела.

Ольга. Ты ж его днем видела.

Надежда. У него прическа пол-лица закрывает.

Ольга. Твоему он сразу «приглянется».

Надежда. А когда ногти накрашенные увидит – не знаю, что с ним сделает.

Ольга. Объясни, мода сегодня такая. Скоро все изменится – мозги очистятся… Или мода другая начнется. (Пауза.) Э-хе-хе… Жаль Машка с моим Лешкой дружили, а встречаться не стали.

Надежда. Да… Красивый он у тебя. Спортивный… Как он?

Ольга. В учебке, как лучшего курсанта оставили, новобранцам помогать. Сержанта присвоили!

Надежда… Как твой допустил?! Единственного сына в армию. Я б костьми легла! Не отпустила!

Ольга. Еще чего! Прав Андрей – «шелуха» в армии быстро слетит. .. Там порядка побольше, чем на гражданке! А то хорош: институт забросил. Сессию провалил. По клубам стал болтаться… И что дальше? Наркотики?! И все – нет сына! (Пауза.) Тебе хорошо, у тебя девочка. Умница. Отличница. Мамке помогает.

Надежда. Хорошо… Упрямая, с места не сдвинешь. Вся в отца! Нашла себе какого-то… Все его желания выполняет! Старается, делает… а он… Пыталась поговорить! Но нет! Ничего нам не скажи. Ничего слушать не хотим.

Ольга. Чего ты паникуешь? Он же учится. Работает.

Надежда. На заочном. Еле скрипит. И знаешь на кого?

Ольга. Ну?

Надежда. На имиджмэйкера! А работает парикмахером в салоне у своей мамки! Весь из себя такой важный, напарфюмеренный! Маше советует в ярко-рыжий покраситься! Говорит, тогда она ему больше будет нравиться!

Ольга. А что Машка?

Надежда. Хоть сейчас бы покрасилась! Отца просила подготовить.

Ольга. Готовишь?

Надежда. Не начала еще…

Ольга. И не вздумай! Если такая самостоятельная, пусть сама и скажет!

Надежда. Ой, не знаю, не знаю. Что делать…

Ольга. Что теперь делать, подруга! Любовь!.. Куда спрячешься?

Надежда. Да там любить нечего!

Ольга. Ну, тебе нечего, а им есть что.

Пауза.

Ольга. Вон – наши дети не влюбились. Мы и по гарнизонам вместе, и семьями давно дружим… Все праздники бок о бок! Что делать? Не судьба. Что делать… Надь, я все. (Выкладывает в салатницу.) Что дальше?

Надежда (прекращает готовить, все бросает, вскакивает). Теперь самое главное. Посмотри, что мне лучше надеть?

Ольга. Да какая разница?!

Надежда. Большая. Жених посмотрит, мамка у невесты никакая, что подумает о моей девочке?

Ольга. Пусть что хочет, то и думает.

Надежда. Ты что! А Машка? Я не могу ее подвести! Он же имиджмэйкер … будущий. Считает – прическа, одежда… отражает суть человека! Я сейчас…

Надежда убегает.

Ольга (громко, возмущенно). Ты что, не выспалась?! У тебя же высшее советское образование! В одежде суть человека?! Совсем уже!

Надежда (издалека). Что?

Ольга. Да ничего!

Надежда быстро возвращается с вечерними платьями на вешалках.

Надежда. Смотри. Это платье? (Прикладывает его к себе.) Или это? (Прикладывает второе.)

Ольга. Вот ерунда! Что придумала?

Надежда. Да? Считаешь плохо?

Ольга. Давно хотела сказать, что тебе плохо! Да все оттягивала.

Надежда. Совсем что ли плохо?

Ольга. Не совсем. Может быть еще хуже, если будешь пылинки с Машки сдувать! На шею-то они сядут. Запрягут. И шенкелем тебя! Шенкелем! А может и хлыстом!

Надежда. Тьфу… Оль! Хватит глупости говорить!

Ольга. Будешь сидеть дома, и перед Машкой с женихом выплясывать, свою семью развалишь, а их семье и родиться не дашь!

Надежда. Вот спасибо!!! Помогла подруженька!

Ольга (вскакивает). Много лет стараюсь!

Пауза.

Ольга. Что еще делать?

Надежда. Да ничего!

Ольга. Тогда я на работу! Если что надо – звони!

Ольга порывисто собирает вещи. Уходит.

Хлопает дверь.

Надежда. Ничего не надо. Ничего! (Пауза.) ((Найди работу…» Да, кому я нужна? Кому? (Плачет.)

Сцена 3

Протяжный звонок в дверь.

Надежда сидит.

Надежда. Спасибо, Оля! Мне ничего не надо! Иди на свою конюшню и клиентов там муштруй! Вселяй в них надежду, кричи: «Что в седле болтаетесь?! Вы никогда, никогда не научитесь ездить верхом!..»

Долгий звонок в дверь.

Надежда медленно встает. Идет открывать.

Надежда (громко через дверь). Что, приободрить хочешь? Новости появились?

Громкий стук в дверь.

Надежда (открывает дверь и громко). Что совсем наш звонок опротивел?!

Заходит Полковник. В руках держит огромный пучок зелени и папку. Аккуратно кладет фуражку. Бросает папку на диван.

Садится за стол.

Полковник. Водку дай!

Надежда. Ты что?.. Скоро гости будут!

Полковник (кричит). Дай водку!

Надежда с шумом ставит на стол бутылку и рюмку.

Надежда (обиженно). Если я не работаю, значит можно грубить?

Полковник (выпивает. Отдает Надежде охапку зелени). На! С утра таскаю!

Надежда. Зачем столько зелени? Для салата много.

Полковник. Козе своей отдай!

Надежда. Какой козе?

Полковник. Петровне!

Надежда. Если я не работаю, значит можно…

Полковник (перебивает, кричит). Все! И я не работаю!..

Надежда садится за стол.

Надежда. Ужас! (Подвигает к себе стакан.)

Полковник наливает жене и себе. Выпивают.

Полковник. Поздравь! Стране не нужна армия! Все! Сокращают!… Гражданских к нам запускают. Нормально?! (Пауза.) Правда, если что – они в бой не пойдут! Обязать нельзя. Присягу не давали!.. Так что! Зачем матушке – России десант?! Что он может? Рвануть вперед? ! Зубами держаться пока приказ не выполнит! Гада не добьет! (Пауза.) Теперь у нас есть главная защита – гражданские кулачки, да пятерня дипломатов! Теперь все нас слушать будут! Лишнего не скажут, подумают. Уважать будут! Бояться!

Надежда. Двадцать лет служили…

Полковник. Все! Свободны! Все свободны! Идите куда хотите! Не хотите – не идите!

Наливает. Выпивают.

Надежда (потерянно). Что делается… Что делается… Сколько ездили. Сколько мыкались… На Кавказ уезжал… Как я боялась. Как я молилась!.. Каждый денек считала…

Полковник… Ну, иди сюда. Вот же я! Жив!.. Подумаешь – отставка. (Обнимает ее. Пауза.)

Надежда (встрепенувшись). А это точно?

Полковник. Ну… можно в Сибирь поехать. Чуток там дадут послужить.

Надежда. Тебе нельзя. Опять плохо будет… Мы же там отслужили!

Полковник. Не хотите? Не можете? До свиданья!

Надежда… Может Людмилу Петровну попросить? Поговорит с кем надо.

Полковник. И не вздумай!

Надежда… Не знаю только, сколько стоит…

Полковник. Я с ней поговорю! Заикаться начнет!

Надежда. Ты что?! Может что изменится? Должность какую найдут…

Полковник (устало). Все.

Пауза.

Надежда. Людмила Петровна работу предлагала. Надомную. (Полковник сверлит жену взглядом. Она тише.) Подушки поролоном… набивать.

Полковник. Я набью ей… подушки!

Надежда… Обещала хорошо заплатить.

Полковник (взрывается). А я бесплатно набью! Лично! Уложу ее на одну… а другой…

Хватает диванную подушку. Бьет и бьет ее.

Медленно кружась, по сцене летают перья.

Сцена 4

Звонок в дверь. Надежда медленно встает. Идет открывать.

Не смотрит, кто вошел идет обратно к мужу.

Нерешительно заходит Ольга.

Ольга. Надь! Прости… Сорвалась.

Тишина. Ольга оглядывает комнату.

Ольга. Вы чего? Случилось что?

В ответ тишина.

Ольга (испуганно). Что случилось? С Машкой что? (Подбегает.) Этот урод что-то сделал с Машкой?!

Надежда. Не знаем где деньги брать… Маше институт закончить надо.

Полковник. Пить будешь?

Ольга. Может вы рано начали? Ребята еще не подошли.

Надежда… А кто сказал, что они подходят?!

Ольга. А стол что пустой?

Полковник. Привыкаем.

Надежда. Теперь только грибы, ягоды… и зверье-е-е…

Полковник. Рюкзаки за спину и марш-бросок в лес. Ружье есть! Как шанда-рах-нем!

Ольга. Сократили…

Полковник. Зачем так?! Уволили в запа-а-с! Надо освободить служебную жилплощадь! Когда-нибудь квартиру дадут… В пригороде!

Надежда. Они же обещали здесь! А не в чистом поле.

Полковник. .. Теперь по месту дислокации дадут когда-нибудь, может быть. Очередь большая! Много нас – «стрелянных патронов»! А жилья мало! Оно отцам города… и детям их нужнее. Пауза.

Надежда. Где жить будем…

Полковник. В палатке!

Ольга. Ой-ой-ой! Ой-ой-ой! Ребят, давайте чаем напою! (Готовит чай. Разливает.) Андрею позвоню. Может, придумаем что!

Пьют чай. Затишье. Полковник берет гитару.

Поют песню (о войне на Кавказе…).

Сцена 5

Заходит Маша с Самсоном. У Маши в руках букет.

На них никто не реагирует.

Ольга (опомнившись). А вот и Машенька!

Маша. Познакомьтесь.

Самсон (слегка поклонившись. Важно). Здравствуйте! Я – Самсон Бахвалов!

Надежда (Маше). Привет. (И Самсону.) Здравствуй.

Полковник. Я – отец Маши.

Протягивает руку. Самсон не видит ее. Берет у Маши букет. Поворачивается к женщинам. Рассматривает их. Полковник убирает руку. Изучает Самсона.

Самсон (дарит букет Ольге). Оригинально!

Ольга. Спасибо…

Маша (сконфуженно). Ты что? Это маме!

Забирает цветы у Ольги.

Отдает маме.

Надежда (вскакивает, поправляет волосы, испуганно рассматривает свой фартук). Спасибо, доченька! Я сейчас!

Надежда убегает. Неловкое молчание.

Маша что-то ищет в книжном шкафу.

Самсон. Вы так далеко живете…

Полковник. Это разве далеко-о?

Самсон. У нас с мамой квартира в двух остановках от центра… это так утомительно…

Полковник. Зарядку делай!

Маша. Папа! (Протягивает Самсону журнал.) Самсон, вот – последний номер.

Самсон заинтересованно просматривает журнал.

Полковник (Самсону). Ну, как тенденции?.. Какой цвет в моде?

Маша. Папа?! Здесь модели Самсона!

Отдает открытый журнал мод отцу.

Ольга. Все-таки холодно сегодня. Ветер такой сильный и дождь моросит. Какая завтра будет погода?

Полковник. Да! Погода – дрянь, дрянь… (Листает журнал мод.)

Все – дрянь! (Захлопывает журнал.)

Ольга. Обещают улучшение.

Полковник. Обещать – не делать!

Заходит Надежда в скромном платье с прической.

В руках альбомы с фотографиями.

Надежда. Вот! Самсон, покажу Вам Машеньку!

Маша. Мам, зачем?!

Надежда. Хочу рассказать, какая ты… Учиться Маше было трудно!

Маша. Мама!

Надежда. А что? Это правда… Мы часто переезжали. Все время новые школы, учителя. Но Маша всегда была отличницей! И в простой, и в музыкальной школе…

Самсон. И я музыкальную закончил!

Маша. Самсон пишет песни.

Надежда. А вот Машенька с парашютом. Доченька, сколько у тебя прыжков?

Маша. Ну какая разница? (Пауза.) Мам, а что на горячее?

Надежда откладывает альбомы.

Бежит к буфету.

Надежда (потерянно)… Горячее… можно… сосиски сварить.

Маша и Самсон переглядываются.

Маша. Что-о?!

Надежда (тихо). Сосиски…

Ольга Шутка!.. Смотрите фотографии. (Тихо Надежде.) Не боись! Все сделаю.

Надежда нерешительно топчется. Ольга ее подталкивает к Самсону. Звонит по телефону. Отходит.

Ольга. «Наша еда в Вашем доме»? (Отходит дальше. Ее почти не слышно.) Что у вас на горячее?.. И все?! Ладно! Заказ примите…

Самсон (Маше). А прыгать страшно?

Маша. Конечно.

Самсон. Все мозги можно отбить!

Маша (смеется). Не мозги. Ноги!

Самсон. Да какая разница? Ужас!

Маша. Надо себя заставить! Сломать! Тогда все получится!

Самсон. Зачем?

Маша. Надо победить.

Самсон (Маше). Зачем жизнью рисковать?!

Маша. Я дочь офицера!

Самсон. И что?

Маша. Вдруг война?!

Пауза.

Надежда. А это Машенька на стрельбище!

Полковник. Она из АКМ 7 из 10 в 10-ку выбивает!.. (Самсону.) А ты стрелять любишь?

Самсон. Не знаю. Не пробовал.

Полковник. Не беда… Научу!

Самсон. Зачем?

Полковник. Мужчина должен уметь стрелять!

Маша. Папа… Пойдемте к столу.

Ольга. Давно пора!

Полковник. (гремит бутылками). Девочки, какое вино?

Надежда. Нам для цвета лица – красное!

Полковник. Хорошо. (Самсону.) Водку? Коньяк?

Самсон. Белое полусладкое…

Полковник наливает.

Полковник… За знакомство!

Выпивают.

Самсон. Маш, а парашют с эту комнату?

Маша. Ты что, парашют не видел?.. Пошли покажу.

Ольга (Надежде). До сих пор не могу понять, как его складывают.

Надежда. Несколько месяцев тренировки. А потом руки сами делают…

Все суетливо выходят. Полковник остается один.

Сцена 6

Звонок в дверь. Полковник идет открывать.

Слышен крик полковника.

Полковник. Это что за маскарад?!

Полковник быстро заходит обратно. За ним молодой человек в костюме арлекина.

Одной рукой прикрывает лицо итальянской (венецианской) маской. В другой руке большая сумка.

Доставщик пиццы. Сюр-приз!!!

Полковник. Стоять!

Доставщик пиццы (не отрывая маску от лица):

На красивой колеснице

Итальянскою десницей

Поставляем нашу пИц-цу!

Доставщик пиццы садится на колено. Пытается что-то достать из большой сумки. Полковник выполняет боевой прием. Доставщик пиццы падает. Маска вылетает из его рук. Он вскакивает наносит ответный удар. Силы равны. Они замирают – смотрят друг на друга.

Полковник. Зверев?! Вадим?

Доставщик пиццы. Товарищ комбат!.. (Вытягивается по стойке смирно.)

Пауза.

Полковник. Отставить.

Доставщик пиццы (смотрит на погоны). Товарищ полковник! Пиццу заказывали? Вот. Привез. (Вытаскивает из сумки коробку.)

Полковник. Ты что, сынок? Пиццу разносишь?!

Доставщик пиццы. Никак нет!.. Развожу.

Полковник. Как так, Вадим?!

Пауза.

Доставщик пиццы… Да …на работу не брали… Правда, стрелять предлагали… деньги хорошие давали… Но убивать… ни за что, ни про что, разве можно?.. Учусь на заочном. Подрабатываю. Вот – пиццу развожу… А Вы как, товарищ полковник?

Полковник. Нормально.

Пауза.

Заходят Ольга, Надежда, Маша и Самсон.

Маша и Самсон отстают, переговариваются.

Самсон. Сколько шелка! Столько всего можно нашить!

Маша. Ты что?!

Самсон. Стильных вещей!..

Маша. Это парашют!

Самсон. Зачем он тебе?

Маша. Это мой парашют?! Он там был… моим единственным другом!

Самсон. Платье!.. Как тебе мои модели? (Показывает на журнал мод).

Маша… Красиво…

Самсон. Я сделаю из него (Показывает на парашют). Свадебное платье! Будешь самой красивой невестой!.. Рыжие волосы… белый струящийся шелк…

Все останавливаются. Замирают. Рассматривают новенького. Самсон садится. Начинает что-то набрасывать на листе…

Маша поднимает с пола маску.

Ольга (Надежде). А вот и маскарад! Говорила – меняйте звонок!

Надежда (осторожно). Дорогой, у нас гости?

Полковник (Вадиму). Ничего! Поговорим с ребятами. Найдем работу! А то куда это годно ты и… это? Есть будешь?

Доставщик пиццы. Никак нет. Не могу. Времени нет. (Показывает на сумку.)

Полковник. Раздашь все и ко мне!

Доставщик пиццы. Есть, товарищ полковник! Разрешите идти?

Полковник. Разрешаю.

Доставщик пиццы поворачивается. К полковнику медленно подходят Надежда и Ольга. Маша вертит в руках маску. Вадим Зверев протягивает за ней руку.

Маша. .. Что? Без маски никак?

Вадим. Отдайте, пожалуйста.

Маша. Страшно?

Вадим. Отдай!

Маша. В таком виде только в прятки играть!

Вадим делает резкий выпад.

Забирает маску.

Маша (вдогонку). Придурок.

Вадим уходит.

Маша подходит ко всем.

Маша. Папа, это кто?

Полковник. Вадим. Зверев. На Кавказе были вместе… Подранили его сильно… По частям собирали. Сейчас нормально – в форме! Боец!

Маша. Форма шикарная! Карнавальная!

Самсон (отрываясь от листа, на котором рисовал). Да! Смело! Смело!.. Маш, взгляни?

Маша. Да…

Самсон. Шлейф! Еще сделаем шлейф… (Дорисовывает.)

Маша. Очень красиво!

Тишина.

Ольга (громко). Секундочку внимания! Итак– горячее! (Берет коробку с пиццей.) У нас в гостях Италия! Нежнейший вкус моццарел-лы! Вот она! (Открывает коробку обносит всех.) Пицц-ца!

Маша (резко маме). Ты специально?!

Ольга. Что такое?

Надежда. Доченька…

Маша. Понятно!

Маша переходит на другую сторону стола. Тянет за собой Самсона. Рассаживаются.

Ольга. Убегаю. Приятного аппетита. (Тихо Надежде.) Здорово я устроила? Пицца… Италия…

Надежда. Лучше не придумать…

Ольга уходит. Надежда с полковником идут ее провожать.

Маша дает Самсону гитару.

Поют песню о любви.

Полковник. Хорошая песня.

Маша. Самсон сочинил!

Полковник. Молодец! Давай – за знакомство…

Выпивают.

Надежда. Самсон, салаты, пожалуйста!

Самсон. Нет. Спасибо. Я не ем салаты.

Маша. Тяжелая пища.

Надежда. Хлеб с мясом – тяжелая пища!

Самсон. Согласен! Пицца – это отвратительно!.. И на кожу плохо влияет.

Полковник (рассматривает Самсона). Не служил, смотрю! Полевую кухню не нюхал!

Маша. Самсон учится в институте… Управления.

Пауза.

Полковник (Самсону). Кем управлять будешь?

Самсон. Имиджем… (непонимающий взгляд Полковника.) Внешним видом клиента. Одежда, прическа, манеры ....

Полковник… Мужская работа!

Маша. Самсон и учится, и работает… в салоне красоты.

Полковник. Да-к ты брадобрей?

Маша. Парикмахер! Он делает такие прически!

Полковник. О! Будешь новобранцев подстригать!

Самсон. Еще чего?!

Маша. Папа! Он делает шикарные женские прически!

Пауза.

Полковник. А отцу твоя профессия нравится?

Самсон. Не знаю! Не знаком!

Неловкая пауза.

Полковник (Самсону). Хочешь, в выходные на рыбалку съездим?

Самсон. Не люблю.

Полковник. Хочешь постреляем?

Надежда (перебивает). За любовь!

Выпивают. Пауза.

Маша. Пап, у тебя есть друзья в военкомате?

Полковник. Друзей везде много…

Маша. Вот и я говорю – Самсону отсрочку сделать надо.

Пауза.

Полковник (Надежде, показывая на дочь). Нормально? (Кулаком по столу.) Нормально?!

Маша. Папа! Прошу. Помоги…

Полковник. Мария?!

Самсон. Если бы в армию брали, как на западе – по желанию, было бы правильно! Честно!

Полковник (перебивает). Честно от слова честь. А там по договору… Мне деньги, я – службу!

Самсон. А что в этом плохого?!

Полковник. Да не пиндосы мы, парень! Не пиндосы!

Самсон… Все так живут! Работают, деньги получают. Опасная работа – большие деньги! (Пауза.) Только здесь все перевернуто! Только в этой стране стыдно деньги зарабатывать!

Полковник (перебивает). Не в этой – а в нашей! Страна у нас, парень, такая – большая! Нет другой такой! Слышал?! Понятно, почему служить надо?

Маша… Папа, ну помоги…

Полковник молчит.

Маша (кричит). Армия может человека покалечить!

Полковник. Человека – нет!

Самсон. Маша! Мне ничего не надо! Сами договоримся. Мама все сделает! (Пауза.) Институт закончу. Мать салон отдаст! Сделаем сеть таких салонов!

Маша. Здорово!

Полковник. Где деньги возьмете, работяги?

Самсон. Мать даст.

Полковник. Взрослый мужик у матери брать деньги?!

Самсон. Сам разберусь! (Вскакивает.) Спасибо! Обкормили!

Маша (вскакивает). Мама спасибо за пиццу! Папа спасибо – помог!

Надежда. Ты куда?!

Маша. Я ухожу!

Маша и Самсон быстро собираются. Уходят.

Хлопают дверью.

Полковник. Вырастили…

Надежда (тихо). Просто девочка влюбилась.

Полковник. М-да… Хор-о-ш «гусь»!

Пауза.

Полковник (кулаком по столу). Ну, теперь я совершенно спокоен… и за страну… и за дочь!

У Полковника начинается приступ. Надежда пытается помочь. Он отталкивает ее и тяжело уходит в другую комнату. Слышен громкий стук и стон.

Сцена 6

Комната в квартире Полковника. Кричит телевизор.

Полковник сидит в кресле. Стол не убран.

Надежда сидит за столом, закрыв голову руками.

Звонок в дверь. Надежда вытирает слезы. С колен убирает материал. Медленно идет открывать дверь.

Заходят Ольга в спортивном снаряжении: бриджах, высоких сапогах. Андрей в деловом черном костюме. Оба с работы.

Андрей (громко). Здравия желаю!

Надежда кивает.

Полковник не шевелится.

Андрей (тише). Давно сидит?

Надежда… Смотрит в одну точку. Молчит. (Надежда тихо плачет.) Пистолет именной достал. Разобрал. Почистил. Собрал!

Андрей. Понял.

Андрей подходит к Полковнику.

Делает тише телевизор. Садится рядом.

Ольга (Надежде). Пойдем? (Обнимает Надежду. Поднимает лежащий рядом материал. Рассматривает.) Это что? Зачем столько мешков?

Надежда (забирает их у Ольги. Аккуратно складывает). Это наволочки!

Ольга. Родню ждешь?

Надежда молчит.

Ольга обнимает ее. Ведет к столу.

Ольга. Пойдем, Надюш. Залежи разберем. Посуды куча… Командуй, что брать? (Надежда не двигается. Ольга настойчиво.) Пойдем! Посуду помоем. Приберем… (Ольга с Надеждой уходят. Издалека доносится.) А где Машка-то?

Андрей выключает телевизор.

Хлопает Полковника по плечу.

Андрей. Ничего, брат! Поживем еще! (Пауза.) Говорил тебе – пошли со мной… видишь, все разваливается. А ты – нет! На дыбы! (Пауза.) Ну, ничего! Может сейчас получится… Хозяин у меня – мужик хороший! Башковитый. (Пауза.) Правда, сейчас сынка его обихаживаю… А он – еще тот… «козленыш»! Врет. По клубам девочек собирает… так по лобязнику и саданул бы… Но… хозяин за охрану большие деньги дает. Ничего… потерпеть можно! Тебя в хорошую смену поставлю – выдюжим! И деньжата будут!

Полковник. Деньжата! Что? За них жизнь отдавать? Сынка хозяйского оберегать?! Твой Лешка в армии. А этого, папашиными деньгами спрятанного, охранять будем?! Вдруг обидит кто? Служить ему верой и правдой… Год… два…

Андрей. И что?!.. Стране дольше служили! А что она дала?! Фуражку да стоптанные сапоги… (Пауза.) Говорю, хозяин – мужик нормальный!

Полковник. Хозяин!!! И это говоришь ты?! Первым в атаку вставал! Герой! Андрей? Ты где?! Что от тебя осталось… Хозяин!!! (Пауза.) Тогда не пошел. И сейчас не пойду, как собака, за кость служить!

Андрей (кулаком по столу). На Кавказе нам даже кость не дали! Сколько жизней положили?! И за что?! За что?! Хозяйчики наследство делили… деньги в карманы распихивали.. .жизнями солдатиков играли?! Все! Не надо больше лозунгов! Туман в моей голове рассеялся! «…собака… за кость…»

Полковник (взрывается). Ты что?! До сих пор не понял?! Россию на куски рвали?! Если бы не мы – до конца шакалы разодрали бы!!! По всей стране гром был бы! Сидел бы ты сейчас и разрешение подышать выпрашивал! Ничего у тебя не осталось бы! Ничего?!

Полковник хватает пистолет.

Передергивает затвор. Андрей вскакивает.

Заходят Надежда и Ольга.

Ольга. Чего кричим? Кого пугаем? (Тишина.) Чай будете? Мужчины молчат. Садятся за стол.

Женщины ставят чашки.

Надежда (весело). А у ребят рядом (Показывает на Андрея.) участок продается! Здорово? Можно дом построить! Полковник. Строй!

Надежда (нерешительно). С Андреем на работу вместе.. .ездить будете…

Полковник берет чашку и бросает ее в стену. Надежда вскрикивает.

Полковника хватается за голову. У него начинается приступ. Его бьет крупная дрожь.

Надежда. Сейчас, дорогой! Сейчас! Оля, полотенце… Намочи полотенце!

Ищет лекарство. Ольга убегает. Андрей держит полковника.

Почти насильно вливают лекарство. Надежда обнимает его. Забегает Ольга с полотенцем.

Полковнику на лоб кладут компресс.

Пауза. Звонок в дверь.

Надежда. Андрей, открой.

Слышен легкий шум.

С Андреем заходит стильно одетый молодой человек.

Андрей (Полковнику). Смотри, кого привел!

Полковник не открывает глаз.

Надежда сидит рядом с ним.

Зверев Вадим (подходит к Полковнику). Товарищ полковник!.. Что с ним?..

Надежда… Контузия … Приступы. Сейчас реже… Слава Богу!

Зверев Вадим. Может что нужно? Может сбегать куда?

Надежда. Садись… Пройдет.

Пауза!

Андрей тянется за пистолетом.

Полковник резко стукает ему по руке.

Андрей (смеется). Все хорошо! Жить будет!

Полковник. Хватит гоготать. Вадима к нашим… на стройку надо взять.

Андрей. Сделаем! Пошли, позвоним!

Надежда (Полковнику). Пойдем, дорогой– подышим…

Андрей и Вадим, Надежда и Полковник уходят.

Ольга хозяйничает.

Сцена 7

Забегает Маша вся в слезах.

Сталкивается с Ольгой. Ольга обнимает ее.

Ольга. Маш? Ты чего?

Маша. Я уговаривала. Умоляла его… Ничего не помогло. (Пауза.) Он остался. (Плачет.) Все проиграл. Выхватил мою сумку… А там деньги, паспорт… В загс хотели пойти… завтра.

Ольга. Чш-чш-чш (Гладит Машу. Пауза.) Не поняла, Машенька? Кто выхватил?

Маша. Самсон!

Надежда. Ну! Поиграет, вернет…

Маша. Он еще займет… и пока все не проиграет – не придет! Снова деньги копить! Опять отдавать. (Пауза.) А мама где?

Ольга. Мама… Вышла. Отцу плохо… было.

Маша. Опять! Скорую вызвали?

Ольга. Сказал не надо. Понятно, переживает… Уволили!

Маша. Что?!

Пауза.

Неожиданно хлопает дверь.

Медленно и величаво вышагивая, заходит ухоженная дама с высокой прической. Эльвира Эдуардовна. Добрый вечерочек! (Подходит близко к Ольге. Рассматривает ее.) Вот именно такой я Вас и представляла!

Ольга. Какой?

Эльвира Эдуардовна. Вот такой – солдатообразной.

Ольга. Простите?

Эльвира Эдуардовна. Вам только хлыст и на конюшню!

Ольга. Что?

Эльвира Эдуардовна (Ольге, рассматривая комнату). Мебель от Самоделкина… Ясненько. (Рассматривает обои.) Наскальная роспись стройбата…

Ольга. Что?!

Эльвира Эдуардовна. Говорю, все яснее ясного! (Маше.) Милочка! Самсону домой пора. Загостился. Позови.

Маша. Его здесь нет.

Эльвира Эдуардовна. А где он?

Маша молчит.

Эльвира Эдуардовна (кричит). Где мой мальчик?!

Маша молчит.

Ольга. Ваш остолоп деньги проигрывает!

Эльвира Эдуардовна… От Вас другого ответа и не ждала.

Ольга. У вашего сынка зависимость! Маниакальная!

Эльвира Эдуардовна. Естественно!.. Что не вмещается в Вашу коробочку (Постукивает себя по лбу.) – то зависимость! У мальчика увлечение! Он расслабляется! Интеллигентно! (Маше.) Значит, ты оставила его одного?

Маша. Он не хотел идти.

В комнату входят Надежда и Полковник, Андрей и Вадим. Останавливаются вдалеке. Эльвира Эдуардовна их не видит.

Эльвира Эдуардовна. А ты на что?! Надо было увлечь. Убедить! Побыть рядом. Вдруг ему что надо!

Маша. Он не слушал… Когда играет, к нему лучше не подходить…

Эльвира Эдуардовна. Какая из тебя жена?! За мужчиной ухаживать надо! Запомни: сначала он, а потом все остальное! (Смотрит на Ольгу.) И все остальные! Подумать не успел, а ты уже сделала! Понятно, милочка?!

Надежда. Что Вам нужно?

Эльвира Эдуардовна оглядывается, рассматривает всех.

Эльвира Эдуардовна. Сколько вас здесь?!.. Это что общежитие? Военный городок?

Полковник. Вы к кому?

Эльвира Эдуардовна. .. Комендант?

Надежда. Что Вам нужно?

Эльвира Эдуардовна. Батьки, мои?! Что за прическа – винт вертолета. .. Не вздумайте так на люди пойти!.. Ступайте на кухню, любезная. Вас это не касается!

Маша (тихо Эльвире Эдуардовне). Уходите, пожалуйста.

Эльвира Эдуардовна. .. Говорила Самсону, не нужна нам такая размазня! Не нужен нам такой плющ бесцветочный!

Надежда. Что Вы себе позволяете?!

Эльвира Эдуардовна (оглядывая еще раз все вокруг, Маше). Нет. Мне по-человечески понятно – тебе хочется сбежать отсюда. Но для этого постарайся хоть что-нибудь сделать. Бей лапками по сметане! Старайся принести пользу другому! А то ни внешности, ни квартиры… В этом шкафу даже ободранной кошки не найти.

Надежда. Вон отсюда!

Эльвира Эдуардовна. Ой!.. Как страшно! Каблуки подламываются.

Полковник. Сейчас отвалятся!

Эльвира Эдуардовна. Аты – баты!!! Мы можем говорить! Штык примкнуть! Автомат на грудь!

Полковник. Сейчас покажу, сначала – «автомат на грудь», потом размазню!

Наступает на Эльвиру Эдуардовну. Она пятится.

Эльвира Эдуардовна. Солдафон! В войнушку поиграть хочешь, сапог нечищеный?! (Заигрывая.) Или вертолетницы надоели? (Показывает на женщин.)

Полковник берет со стола пистолет. Стреляет вверх. Эльвира Эдуардовна визжит.

Эльвира Эдуардовна (убегает с криками). Убивают!.. Здесь логово! Волчье логово-о!

Маша (обнимает отца). Папка! Папа! Прости!

Полковник. Нормально! Все нормально, доченька!

Маша подбегает к маме. Обнимает ее.

Пауза.

Ольга. Маш, сумку забери… документы…

Надежда. А где она?

Маша. У Самсона!

Надежда. Вадим, помоги.

Вадим. Конечно!

Полковник. Давайте, ребят! Быстро и без шума!

Маша и Вадим уходят. Надежда идет их провожать.

Сцена 9

Полковник и Андрей садятся за стол.

Ольга хозяйничает.

Андрей. Ладно, брат! Решил я. Уйду с работы! Липко там все как-то. Неправильно! Вместе что-нибудь придумаем.

Полковник. Не вопрос! Прорвемся!

Андрей. Может продавать что будем?

Полковник. Вся страна продает?! Другие страны делают. А наша продает и деньги радостно отдает…

Андрей… Можем дело какое соорудим?

Полковник. Военный клуб для пацанов! Вон их сколько… без отцов растет … «парикмахеров»!

Ольга подходит ближе.

Андрей. Клуб – дело хорошее… Только денег не будет никогда!

Ольга. Какой еще клуб?!

Андрей… Для мальчишек.

Ольга. Что задумал?! Работу бросить?! Опять в нищету вогнать хочешь! Смотри, что удумал! Не получится! (Ольга бежит за Надеждой.) Надя! Послушай этот маразм!

Полковник. Ну и «кобра» попалась!

Андрей. Ага! «Кобра»!

Вбегает Ольга. За ней медленно идет Надежда.

Ольга. Я тебе дам – «кобра»! (Грозно чем-то махает.)

Андрей. Оль! Успокойся. Все… Что-нибудь придумаем.

Ольга. Ты был без работы! Долго думал! Что? Придумал? Все неймется тебе?! Взбодриться хочется? Приходи на конюшню. Жеребца дам. Минуты не удержишься! Может хоть тогда успокоишься!

Андрей (кулаком по столу). Сказал-уйду! Значит уйду! (Пауза.) Все когда-нибудь упокоимся. (Ольга всхлипывает.) Оль, чего не хватает? Дом есть. Работа есть. Я – вот он. Сын скоро отслужит. Что еще надо?

Надежда обнимает Ольгу. Успокаивает.

Надежда (Андрею). Видишь плохо человеку… Может у нас планы были…

Андрей (подходит к Ольге)… Работу найдем! Ребята пока у нас поживут. Дел много – расстраиваться некогда.

Надежда (Ольге). Пойдем выберем, что сначала повезем…

Андрей. Комнат у нас много… Ставить некуда. Все забиты.

Ольга. В Лешину поставим.

Андрей. Ничего туда не войдет.

Ольга. Смотря как ставить!

Полковник. Разберемся. Что останется, к другим разбросаем. Не впервой…

Все уходят. Заходят Маша и Вадим.

У Маши в руках сумочка.

Маша. Вадим! Если бы не ты…

Вадим. Да я ничего и сделать не успел.

Маша. Видела!

Пауза.

Маша. Научи меня… драться.

Вадим. Зачем?

Маша. Мало ли что…

Вадим. Мужчина должен драться.

Маша. А если я одна буду?

Вадим. Оглянись… обязательно найдешь мужчину.

Маша. Ну, хоть два удара.

Вадим. Маш! Показать несложно. Слабых мест у человека немного. Запомнить просто. Одним ударом можно не только покалечить. .. Но руки у тебя нежные, ненабитые. Ударила и все – тебе больно! Делай с тобой что хочешь…

Маша. Ну, пожалуйста! Научи.

Вадим… Приходи на тренировку. Посмотрим, что получится.

Маша (целует его в щеку. Стесняется. Подходит к столу). Есть хочешь?

Вадим… Укусил бы что-нибудь… горячее.

Маша. Пиццу?

Вадим. Только не это!

Маша. Сейчас что-нибудь придумаю.

Вадим. Я помогу…

Маша и Вадим уходят на кухню.

Оживленно заходят Надежда и Ольга.

Надежда. Кто бы мог подумать?.. Как он на нее смотрит!

Ольга. Что хочешь – не мальчишка!

Надежда. Да! Взрослый. Надежный!

Ольга. Иногда кажется надежный. А через много лет понимаешь – это только казалось.

Надежда. Ой! Тебе-то грех жаловаться.

Ольга. Это ты так думаешь?! (Пауза.) Не знаю, как дети будут жить? Кто им попадется? (Пауза.) Все-таки лучше, когда пара одного возраста.

Надежда. Да. Понимать проще…

Ольга. Слушай, давай напишем Лешке письмо, как бы от Маши!

Надежда. А что Маше скажем?

Ольга. Ничего. Лешка ответит… Отдадим Маше… тогда она по-настоящему напишет!

Надежда. Как же так?! А любовь?

Ольга. О чем говоришь?! Все начинается здесь. (Ольга стучит себя по лбу.) Потом расползается… не собрать. Сначала мысли. Потом мечты… Потом мучения… что ничего не получается. Вот! А мы поможем. Избавим их от мучений! Направим друг к другу!

Надежда. Ой! Не знаю, что получится…

Ольга. Пока сомневаешься, кто-нибудь окрутит детей. Ты этого хочешь?!

Надежда. А что мы можем сделать?

Ольга. Так! Пишем письмо. Ребятам будем говорить – что они все время спрашивают друг о друге… Скучают. Переживают. Поняла?

Надежда. Да, но…

Возвращаются Полковник и Андрей.

Надежда и Ольга шушукаются в стороне.

Полковник. Видишь. Перевозить немного.

Андрей. А у нас… все завалено! (Тихо Полковнику.) И еще надо. Маловато будет…

Полковник. Может рассосется?

Андрей. Вряд ли! (Пауза.) Ладно! Не страшно. Ольге нравится.

Заходят Маша и Вадим. Вместе несут большое блюдо. Надежда и Ольга помогают. Освобождают место на столе. Полковник наливает.

Полковник. Ну, что? Где наша не пропадала…

Андрей. Давай! До последней капли крови…

Полковник (подхватывает) … До последнего дыхания …

Выпивают. Полковник запевает песню «Черный ворон… ». Остальные подхватывают. Резкий звонок в дверь. Надежда идет открывать. Голоса. Заходит милиционер с ним Самсон Бахвалов. Милиционер показывает на всех сгрудившихся вокруг стола.

Милиционер. Кто?

Самсон показывает на Вадима.

Самсон. Он!

Милиционер (Вадиму). Пройдемте! В отделение!

Милиционер уводит Вадима. Самсон и Полковник уходят с ними.

Действие второе.

Сцена 1

Утро. Квартира Полковника. Полковник отжимается от пола.

Полковник… двадцать пять, двадцать шесть, семь, восемь…

Голоса в открытое окно.

Голос владельца джипа. Я тя предупреждал?

Голос владельца старенькой машины… Извините…

Голос владельца джипа. Говорил – не ставь «развалюху»?! Говорил?!

Голос владельца старенькой машины… Как на работу поеду?

Полковник срывается, выходит.

В комнату заходит Надежда. Подбегает к окну.

Голос владельца джипа. Сегодня побежишь! Понял?!

Пауза.

Голос владельца джипа. Те че? Ты кто? (Слышен шум.)

Голос Полковника. Быстро свой «трактор» убрал!

Голос владельца джипа. Ты че, мужик?!

Голос Полковника. Считаю до трех: … Раз, два…

Слышен шум мощного мотора.

Голос владельца старенькой машины. .. Спасибо! Если бы не Вы…

Голос полковника. Здравия желаю!

Надежда тихо уходит из комнаты.

Заходит Полковник. Отжимается.

Полковник. Двадцать девять, тридцать!

Надежда (с кухни). Дорог-ой. Завтракать.

Полковник уходит. Шум душа. Надежда хозяйничает.

Заходит Полковник. Садятся завтракать.

Надежда. Как там Вадим? Всю ночь в милиции…

Полковник. Нормально! И не такое видели.

Надежда. Может его били…

Полковник. Нас этим не возьмешь! (Пауза.) Школа-то нечеловеческая была! Сама знаешь!

Надежда. Ну, ладно…

Полковник. Все! Пошел парня вытаскивать!

Полковник уходит. Надежда собирается на улицу.

Выносит большие, набитые чем-то сумки…

Заходит Маша.

Маша. Доброе утро. Где папа?

Надежда. К Вадиму поехал.

Надежда обнимает дочь. Несет сумки к выходу.

Маша. Это для Вадима?

Надежда… Я скоро.

Маша. Куда? Ты куда?

Надежда. На улице прохладно… Одевайся тепло.

Надежда уходит.

Маша. Мама?..

Сцена 2

Маша сидит за столом. Нерешительно заходит Самсон.

Маша (испуганно). Тебе чего?!

Самсон. Прости.

Маша. Уходи! Видеть тебя не могу!

Самсон. Маш…

Маша. Слышать тебя не могу!

Самсон. Прости. ..

Маша. Знать тебя не хочу!

Самсон. Я хотел заработать.

Маша. Уходи!

Самсон. Нам нужны деньги!.. На что квартиру снимать? Ни у тебя, ни у меня нам жить не дадут!

Пауза.

Самсон (подходит к Маше). Я не могу без тебя! Прости, прости…

Пауза.

Маша. Заявление забери!

Самсон. Как скажешь…

Маша. Потом говорить будем!

Самсон. Я пошел…

Входит Ольга в спортивной форме с сумкой.

Прямо с манежа.

Ольга. А что все нараспашку? (Показывает на дверь.) Маш, Лешка тебе письмо прислал! (Видит Самсона.) …А это что еще за «елки-палки»?

Самсон, поклонившись, уходит.

Ольга (показывая в сторону Самсона). Что это за «палки-елки»?!

Маша. Посмотрим, что сделает.

Ольга. Он уже все сделал! Забыла?!

Маша быстро собирается. Убегает.

Ольга. Ты куда? Маша! (Пауза. Ольга кричит.) Надя? На-а-дежда?!..

Ольга уходит в другую комнату искать Надежду.

Сцена 3

В квартиру решительно заходит Эльвира Эдуардовна. Осматривает комнату… встает в глубине комнаты. Медленно заходит Ольга.

Ольга. Что творится? Что творится…

Не видит Эльвиру Эдуардовну. Садится за стол. Наливает чай. Пьет.

Эльвира Эдуардовна. Дружный семейный завтрак?

Ольга от испуга роняет чашку.

Эльвира Эдуардовна (обходит ее). Как поживают серые мыши?

Ольга. Что?

Эльвира Эдуардовна. Где Ваша дочь?

Ольга… У меня нет дочери…

Эльвира Эдуардовна. Какая гармония! Содержимого (Стучит пальцем по лбу.) и формы (Показывает на одежду Ольги.) Хотя… от такой дочери можно и отказаться! (Пауза.) Так! Заплатите за моральный ущерб – не будет уголовного дела! Нет – полетите со своим комендантом в камеры! Да! Не забудьте пистолет прихватить. От братьев по разуму отстреливаться…

Ольга вскакивает.

Что-то вытаскивает из своей сумки.

Ольга. Ну, все!

Эльвира Эдуардовна. Ой, умоляю! Меня ни Вы, ни Ваш пыльный мешок не пугает!

Ольга. Сейчас покажу – как поживают мыши! (Ольга щелкает бичом. Эльвира Эдуардовна подпрыгивает.) И какой получишь моральный ущерб! (Щелкает бичом. Эльвиру Эдуардовну припирает к стене. Тихо и медленно говорит.) Да! Пистолет есть. За заслуги перед Родиной получен!.. Никто не стрелял. Свидетелей много! Все подтвердим. А за шантаж сядешь! (Щелкает бичом. Полностью прижимая Эльвиру Эдуардовну к стене.)

Эльвира Эдуардовна (кричит). Помогите!

Ольга (щелкает бичом). Я доступно объяснила?!

Эльвира Эдуардовна. Да. Ясно. Никто не стрелял. Все хорошо. Я ухожу.

Ольга отходит. Заходит Надежда с огромными сумками.

Надежда. Привет.

Ольга. Первый свидетель!

Надежда (видит Эльвиру). А-а-а… Опять Вы?! … До Вас все так спокойно было. Угораздило же мою дочь познакомиться с Вашим отпрыском.

Эльвира Эдуардовна. И у Вас дочь?! У вас здесь много девочек…

Ольга. У нас и мальчики найдутся! Познакомить?

Эльвира Эдуардовна. Спасибо. Мне пора…

Ольга отходит от Эльвиры Эдуардовны.

Щелкает бичом. Та с криком убегает.

Эльвира Эдуардовна. Помогите!.. Здесь шайка!..

Ольга (кричит вслед). Еще крикнешь – закачаешься, какой штраф будет!

Крик обрывается.

Сцена 4

Ольга садится за стол. Наливает чай.

Ольга. Чай?

Надежда (подтаскивает сумки. Устало присаживается на кресло). Ничего не хочу.

Ольга. Зачем тяжесть таскаешь? У тебя что мужа нет?! (Ольга легко приподнимает сумки.) Это что за маскарад?.. Хочешь, чтобы пожалел? (Надежда молчит. Закрыла лицо руками.) Выбрось это из головы! Мужья нас никогда не поймут! И ждать нечего! Они только о себе и думают!.. Может не только о себе… Ну, уж не о женах! (Пауза.) Хоть говори, хоть кричи… хоть кровью на стене напиши – «Будь нежен! Внимателен! Подари мне цветы!» – ничего не увидят! (Обнимает Надежду.) И не верь – разная логика, разные натуры. Это все выдумки психологов… мужчин. Мы тоже можем уставиться в телевизор и не видеть, что обед не готов, что грязь повсюду… Не расстраивайся! Эгоисты они! (Пауза.) Вот когда влюблены… Другое дело! Болтаются на поводке. Что хочешь с ними, то и делай!

Надежда… У Петровны была. Думала, работа будет… Ничего. (Пауза. Надежда вытирает слезы. Показывает на сумки.) Подушки Петровна не купила… Говорит – жесткие… Как жить дальше?

Пауза.

Ольга. Какие подушки… Подушки! Да-к на работе девчонкам нужны! Давай! (Ольга берет сумки, подтаскивает к двери.) И деньги сразу отдам. (Отдает деньги.)

Надежда. Ой, хорошо! А зачем им подушки?

Ольга. Да-к в конюшне бывало останешься… Видишь, жизнь не так плоха, как кажется!

Надежда. А что мадам хотела? (Показывает на дверь.)

Ольга. Да, просто… Забежала, поздороваться. (Пауза.) Знаешь, моя «старая любовь» объявилась! Пятнадцать лет не видела…

Надежда. Да, ладно!

Ольга. Пришел в манеж. Все такой же красивый, стройный! А глаза…

Надежда. Ты чего? Оль?!

Ольга. Сел на лошадь – Казак! Красавец! Умереть можно!

Надежда. А Андрей?

Ольга. .. Уйду я от него.

Надежда. Ты что удумала?!

Ольга. Разведусь! Не слышит он меня. Делает только то, что ему нравится. Вот и пусть живет, как хочет! Надоело!

Надежда. Оль! Подожди… А что тот, второй – замуж звал?

Ольга. Несерьезно вот так сразу предложение делать!

Надежда. Если до сих пор не понял, что судьба, ждать нечего! (Пауза.) За пятнадцать лет не понял – никогда не поймет! А может ты не судьба…

Ольга. Пару месяцев надо! Привыкнуть. Решиться.

Надежда. У тебя семья! Дом! Сын! Ты должна…

Ольга (перебивает) . Что должна – я сделала! Сына воспитала. О муже заботилась! Дом в порядке! Все?! Хватит! (Пауза.) Хочу, чтобы меня любили. Понимаешь? Любили!

Надежда. Андрей тебя любит!

Ольга. Незаметною любовью. Устала я жить без любви… Устала…

Надежда. Вы же любили друг друга!

Ольга. Не знаю?! Мне он этого никогда не говорил!

Надежда. Ну он такой… такой человек. Все внутри держит. Не показывает.

Ольга. Пусть дальше держит! Мне теперь все равно. Все! Была бы любовь – все бы вытерпела!

Пауза.

Надежда. Откуда ты знаешь – какой он тот, другой? Сегодня любишь, завтра разлюбишь? Что тогда делать будешь?.. Как без тебя Андрей… сын?

Ольга. Почему я должна об этом думать?! Почему только я должна… Что за жизнь?! За что мне это?! За что?! (Плачет.)

Сцена 5

В квартиру заходят Полковник, Андрей, участковый и Вадим.

Полковник. Вот и я говорю, лейтенант, он не защищался, не наносил удары. Просто отстранял… Отстранял нападавших.

Милиционер. Сейчас это не важно. Дело закрыто.

Полковник. Да!.. Спасибо, лейтенант! Надя, девочки… У нас гости!

Надежда вскакивает. Начинает собирать на стол.

Ольга сидит не шелохнувшись.

Андрей подходит к ней.

Андрей. Что такое? Что случилось?

Она отворачивается от него. Молчит.

Андрей. Тебе плохо? Заболела?

Ольга. Мне давно плохо!

Надежда (все бросает, подбегает). Оля! Ольга!

Андрей. Что случилось?

Ольга. То!!!

Надежда (обнимает Ольгу и Андрею)… Мать Самсона приходила. Ругалась.

Полковник. Вот ведьма! (Участковому.) … Злая женщина, говорю. Издевается. Кричит.

Милиционер. Приструним. Научим, как себя вести! Давайте адрес.

Надежда. Обязательно.

Полковник. Посидим… Поговорим. Отметим – дело закрыли! Надежда. Оль, пойдем! Помоги!

Уводит Ольгу на кухню. Андрей порывается пойти с ними. Надежда останавливает его. Все садятся за стол.

Полковник (Вадиму). Как ты?

Вадим. Терпимо, товарищ полковник.

Милиционер. У нас в отделении ребята нормальные работают. (Вадиму.) Скажи?

Вадим. Может и есть… нормальные…

Милиционер. Тебя что тронули?

Вадим. Тряхнули.

Пауза.

Андрей. Умыли. Накормили. Уложили.

Вадим. Сразу уложили!

Милиционер… Значит сказал что.

Андрей. Посмотрел не так! Вот и получил! Да?!

Милиционер. Мы что по-вашему уроды?!

Андрей. Большинство!

Милиционер и Андрей вскакивают.

Полковник. Отставить!!! (Пауза.) Мужики! Все!.. Уродов везде хватает! (Пауза. Кричит.) Надя! Ольга! Куда вы пропали?!

Надежда вбегает. Приносит тарелки.

Полковник. Мария где?

Надежда. Не знаю…

Полковник. Садитесь.

Надежда. Сейчас. (Уходит.)

Полковник. Давайте – за нормальных людей!

Гремят рюмками.

Полковник. Пацанов бесхозных в районе много?

Милиционер. Этого добра навалом. В каждом дворе…

Полковник. А если военный клуб сделать – тренажерный зал, школа выживания… Пойдут?

Милиционер. Еще бы!

Полковник. Поможешь разрешение и все такое сделать?..

Милиционер. А «трудных» возьмете?

Андрей. Со всеми работать можно.

Полковник. Нужно!

Милиционер. Доложу начальству – обрадуется. На улице тише станет.

Андрей. Рукопашный бой! Всему мальчишек обучим!

Милиционер… А если они район на куски разделят? Жителей обирать пойдут? (Пауза.) Или в стаю собьются… И с другим районом войну начнут!

Полковник. Ну, нарисовал! Не бойся! Кодекс чести примем.

Вадим. «Трудные» – это кто?

Заходят Надежда и Ольга.

Ставят что-то на стол. Садятся.

Милиционер. «Трудные» – у кого мать одна или отец пьет…

Вадим. Никто не поможет! Только сами себя вытаскивать должны.

Милиционер. А ты попробуй?!

Вадим. Попробовал уже!..

Ольга. Женщине одной легче воспитывать! Никто не мешает. Не приказывает… На ухо не жужжит… вечно недовольный.

Полковник. Ольга! Ольга! В стране одни «комнатные растения». Парня стоящего отец должен поднимать.

Ольга. .. Легче решить одну проблему – с сыном, чем с сыном и с мужем!

Надежда. А где деньги брать? Кормить, одевать надо.

Ольга. Что из-за денег, как рабыня, дома сидеть?! На мужичка молиться?! Нечего ныть! Пошла и заработала!

Надежда. Когда много работы – времени нет воспитывать. Выживать надо.

Ольга. Давай, отдай свою жизнь за крышу над головой!

Андрей. Не понял!.. Мужу жизнь отдавать можно, а жене – нельзя?

Ольга. Ты сейчас про себя?!

Полковник (перебивает). Значит, пацанов много… Хорошо.

Милиционер. Список дадим тех, кто на учете. Там есть сильные ребята! Оригиналы! Вот только цели… дурные.

Полковник. Это ничего. Это подправим!

Сцена 6

Заходит Маша и Самсон. Все долго на них смотрят.

Надежда. Маша? (Пауза.) Есть будете?

Полковник. Мария, это как понимать?!

Маша. Вот!.. Пришли… Поговорить…

Полковник. Отлично!

Надежда. Подожди… Садитесь. Сначала чай. Потом разговоры.

Маша и Самсон садятся за стол. Надежда наливает им чай.

Милиционер (Самсону). Видишь, парень, все нормально. Дело

закрыли. А ты переживал!

Ольга. Ой, Маша, Маша! Дождешься приключений!

Андрей. Дай людям поесть.

Ольга. Я что? Отбираю?

Надежда (Маше и Самсону). Не замерзли?

Маша. Да. Противно как-то сегодня.

Ольга. Ты даже представить себе не можешь, как завтра будет!

Полковник (Вадиму). В клуб с мальчишками работать пойдешь?

Вадим. Если надо!

Надежда. И я могу работать! Пирожками кормить.

Полковник. Все – штат набран. Делаем клуб. Всем будет работа!

Милиционер. А милиции пироги положены?

Полковник. Моя Надежда всех накормить может!

Самсон (Полковнику). Можно с Вами поговорить? (Показывает на дверь.)

Полковник. Говори.

Самсон… Я хотел извиниться.

Полковник (показывает на Вадима). Вон перед кем извиняйся! (Маше.) И тебе не мешало бы!

Самсон (Вадиму). Был не прав…

Вадим молчит.

Маша (Вадиму). Извини…

Надежда. Кому еще чай?

Самсон. Я люблю Машу. Я хочу на ней жениться…

Полковник. Я! Я! Я! (Маше.) Ты что молчишь?

Маша. Мы хотим пожениться…

Ольга. Значит, тебе мало было?! А в следующий раз Вадима рядом не будет!

Самсон. Все получилось случайно. Я больше… никогда, никогда не трону Машу!

Вадим встает, отходит к окну.

Ольга. Ага! (Маше.) Готовься! Вздрогнешь еще! Подушка от слез мокрая будет!

Надежда… Ребят, встречайтесь… Но со свадьбой давайте подождем. Посмотрим, как жизнь сложится…

Маша. Да?! И сколько смотреть? Год, два… десять?!

Ольга. Мать пожалей!

Полковник. Как жить собираетесь? Квартиры нет. Работы нет. Мы помочь не можем.

Самсон. Что-нибудь придумаем.

Полковник. Начало хорошее. Серьезное!

Милиционер. Да… Непростая штука жизнь! Была у меня на участке одна семейка – родители и взрослые дети с женами. Все в одной квартирке…

Андрей (Маше, Самсону). Может денег дать? Квартиру снимите…

Ольга. Мог бы и со мной посоветоваться!

Андрей встает отходит к стене.

Милиционер. Говорю, жили все в одной хате! Сегодня одна семья против другой воюет. Завтра – следующая. Мало того! В каждой семье муж с женой меж собой, как кошка с собакой. Каждый день к ним ходил! Драки. Разборки. Уговоры… Боялся лежанку выделят! И все! Тогда жена меня точно из дома выгонит.

Полковник. А сейчас? Успокоились?

Милиционер. Все! Развелись. Разъехались… Пьют.

Ольга. Лучше развестись, чем мучиться!

Надежда. Лучше замуж не выходить, чем разводиться!

Маша. Спасибо, мама! Поддержала!

Полковник. Хватит мать гнобить! Все не нравится! Как ни повернись!

Маша. Папа! А что может нравиться?! Мы пришли, как люди…

Самсон. Извинились. Все сказали.

Маша. Что еще нужно? Плохо попросили?! Неправильно?! Да?!

Маша вскакивает, отбегает…

Самсон остается рядом с милиционером на одной половине стола. Напротив Полковник и Надежда.

Сцена 7

Голос владельца джипа. (с улицы). Эй! Мужик! Где ты там?! Заполучи!

Звон стекла.

На полу что-то вращается. Шипит.

Полковник. Это что за «Кузькина мать»?! Ложи-и-сь!

Все падают на пол. Вадим подтягивает к себе сумки с подушками. Делает окоп. Легкий взрыв петарды. Дым. Затишье.

Вадим (приподнимаясь). Сволочь! Сколько наших застрелил?!

Вадим набрасывается на Самсона. Связывает руки. Прижимает его к полу. Все замирают, не двигаются.

Милиционер (защищает Самсона). Ты что делаешь?!

Вадим (выполняет боевой прием. Прижимает милиционера к полу). Только дернись! Без башки останешься! (Удар.) Я узнал тебя! Формой думал прикрыться! Не-ет! Не поможет!

Милиционер. Это моя форма! (Вадим наносит ему удар.)

Вадим. В гробу она твоя будет! Ну, говори, что моему брату сначала отрезал?! (Пауза.) Он дышал. Смотрел на тебя! А ты его заживо резал?! (Удар.) Что сердце радостно билось?! Сильным себя чувствовал?! Сейчас я… тебя шинковать буду!

Милиционер жалобно стонет.

Самсон потихоньку пытается отползти.

Вадим останавливает его.

Вадим. Куда?! (Удар.) Лежать! Где остальная, падаль?! Где?! Молчать будешь, в блин раскатаю!

Вадим подтаскивает Самсона к Милиционеру. Связывает их. Они лежат на полу.

Вадим (Милиционеру). Ну, давай! Покажи силу духа! (Удар.) Посмотреть хочу!

Полковник (медленно подходит). Зверев! Вадим!.. Как дела?

Вадим. Товарищ комбат! (Вскакивает.) Разрешите доложить! Взял боевиков! Молчат… Пока. (Пинает их ногой.)

Полковник (осматривая пленных). Молодца! Хорошая работа! За мужество и героизм объявляю благодарность!

Вадим. Служу Родине!

Полковник. Вольно! Отдыхай! Иди! С этой падалью разберемся.

Пауза.

Олъга (шепотом). Мальчишки… Наши бедные мальчишки…

Андрей обнимает Вадима. Вместе они медленно идут в другую комнату.

Ольга. Андрюшенька… Андрей! Подожди!

Догоняет Андрея с Вадимом. Вместе уходят.

Маша. Мама… (Надежда обнимает Машу.)

Полковник развязывает Милиционера и Самсона.

Полковник. Не обижайтесь! Он на автомате все сделал… В горах подствольником нас часто встречали… Вот в войну и вернулся!

Тишина. Пауза. За окном шум. Голоса.

Голос Эльвиры Эдуардовны (с улицы). Эй! Любезный! Пошли им еще это!

Голос Владельца джипа (с улицы). Че, дамочка? Заболела?!

Голос Эльвиры Эдуардовны (с улицы). Понятно, «рыхлое тельце» ! Не докинешь?

Голос владельца джипа (с улицы). Бутылку шампанского? Да запросто!

Самсон бежит к окну.

Самсон. Мама. Не надо! Ма-ма-а!

Полковник. Берегись!

Полковник валит с ног Самсона. Закрывая его собой. Бутылка попадает в Полковника. Бутылка долго вращается по полу, поливая всех вином…

Маша (с криком бежит к отцу). Папка-а!

Надежда (обнимает). Жив?!.. Дорогой… Рука… (Осматривает рану.) Сейчас.

Надежда ищет бинт. Вбегает Эльвира Эдуардовна. Падает на колени.

Эльвира Эдуардовна. Сынок. Сынок. Сы-но-чка…

Самсон. Зачем? Мама, зачем… (Полковнику.) Простите… Простите нас…

Пауза.

Эльвира Эдуардовна. .. Врач. Есть хороший врач. Приехать. Попрошу сейчас приехать. (Пытается звонить.)

Надежда. Не надо. Мы сами.

Голос владельца джипа (кричит с улицы). Что, мужик? Наелся?

Милиционер. Вот безобразие! А! (Растирает руки в месте, где была веревка.)

Голос владельца джипа (с улицы). Что?! Сдулся?!

Милиционер. Да что ж такое?! И здесь отдохнуть не дадут! Сейчас… накормим! (В рацию.) Патрульная… Срочно!

Милиционер выбегает из квартиры.

Голос милиционера (с улицы). Ваши документы!.. Машина Ваша? Предъявите документы…

Сирена подъезжающей милицейской машины. Надежда перевязывает Полковнику руку.

Голос милиционера. В участок! Быстро!

Голос владельца джипа. Документы в порядке!

Голос милиционера. Руки! В машину! (Глухие удары.)

Голос владельца джипа. За что?!

Голос милиционера. Нападение при исполнении!

Голос владельца джипа. Я ничего не делал! Я Вас не трогал! Самосуд! Я этого так не оставлю!

Глухие удары. Хлопает дверца машины. Патрульная машина с сиреной уезжает. На полу обняв Самсона, сидит Маша. Рядом на коленях, закрыв лицо, плачет Эльвира Эдуардовна. Надежда обнимает Полковника. Вбегает Андрей.

Андрей. Что? Опять?!..

Полковник. Все нормально – прорвемся! Живы будем – не помрем!

Андрей поднимает, обнимает Полковника.

Андрей. До последней капли крови…

Полковник. До последнего дыхания…

Андрей. За Родину!

Полковник запевает «Черный ворон».

Входят Ольга и Вадим.

Все подхватывают песню…

Эссе

01 Гаврилова Кира, Москва

Он-там, где свет

Живописное полотно знаменитого русского художника – пейзажиста XIX века «Грачи прилетели» Алексея Кондратьевича Саврасова редко кто не знает в России. Кто не смог побывать в Третьяковской художественной галерее в Москве, где оно занимает почетное место среди знаменитых художников – передвижников, то начиная с букваря, каждый грамотный россиянин эту картину там видел, запомнил, полюбил. Потому что запечатленный Саврасовым пейзаж – это родная природа, это знакомые места, это любимые картины Родины.

Саврасов, как и многие русские художники, оставил нам богатейшее духовное наследие – искусство русской души. Кроме созданных гениальных лирических пейзажей, он воспитал гениальных своих учеников, в числе которых Константин Коровин, Исаак Левитан и другие.

«Ступайте в природу. Там красота неизъяснимая. Весна. Надо у природы учиться. Видеть надо красоту, понять, любить. Если нет любви к природе, то не надо быть художником. Природа вечно дышит, всегда поет, и песнь ее торжественна. Нет выше наслаждения созерцания природы. Земля ведь рай – и прекрасная тайна. Прославляйте жизнь. Художник – тот же поэт. Нужно любить. Форму любить, краски… Без чувства нет произведения» – такое вдохновенное, воистину поэтическое напутствие Саврасов адресовал не только своим ученикам, но и своим непосредственным потомкам.

Природа разумна. Наделяя талантом человека, она не забывает свои вложения, а стремится их продолжить и переложить от предка к потомкам.

Вот такое и произошло в династии талантливых художников, от Саврасова к его сыну, внуку, а затем и к правнуку.

Сын Алексея Кондратьевича Саврасова – Петр Петрович Павлов рос среди художников, актеров, музыкантов. Эта среда стала полем его деятельности. Профессиональный фотограф, он создал фото летопись Москвы рубежа XIX – XX веков. Кроме многочисленных снимков московской архитектуры, он запечатлел почти весь литературный, артистический и художественный бомонд Российской Империи того времени. Многочисленные портреты знаменитых художников, в том числе и своего отца – Алексея Саврасова, актеров МХАТА, членов абрамцевского кружка.

Внук Саврасова – Павлов Борис Петрович – агроном и пчеловод по профессии, по призванию – художник и философ. Как художник создал целую серию живописных работ, а как философ написал « Целеустремленность жизни».

А правнук Алексея Саврасова – это наш современник – Олег Борисович Павлов – талантливый художник, опытный педагог, исследователь, философ. Олег Павлов – художник, который соответствует творческому таланту и масштабу своей потомственной знатной фамилии. Имена великих предков, и вдохновенное напутствие прадеда художника и педагога, стали для Олега Павлова камертоном жизни.

Уже после окончания художественной школы, на просмотре работ выпускников, его талантливые работы отметил известный искусствовед и художник И.Э. Грабарь, пригласив учиться в Художественный институт им. Сурикова, где он был ректором. Повезло Олегу и с учителями: Н.М. Чернышев, С.А. Чуйков, Л.А. Казенин, которые оказали влияние на формирование его как художника. После окончания Института, Олег много путешествует – эта смена мест и впечатлений вдохновляет его к созданию многочисленных пейзажей и портретов. В своей творческой мастерской он проводит гостям «экскурсии», показывая работы своих творческих этапов.

«Это работы написаны на Алтае. Это Алтайский период. Алтайская серия. Я восемь раз ездил к отцу на Алтай, там и были написаны эти работы. А здесь работы Заполярья. Я совершил путешествие к Баренцеву морю. Завораживает суровая красота. Бушующее море, скалы, синие волны, а небо будто притихшее».

В его рассказах о природе невольно выплывают из памяти вдохновенные, поэтические слова его прадеда – Саврасова – сказанные о природе: «Ступайте в природу. Если нет любви к природе, то не надо быть художником».

И конечно третий цикл работ Павлова – юг России.

Про Олега Борисовича можно говорить бесконечно: это художник, это педагог, который проработал в Художественном институте им. Сурикова 23 года, это ученый исследователь древнерусской живописи, это изобретатель, имеющий свой патент на создание уникальной монументальной фосфатной живописи.

Мне хочется сказать самое главное – правнук великого лирического живописца Алексея Саврасова, он унаследовал от своего прадеда духовную силу, мудрость, необыкновенную поэтичность и духовную чистоту творчества. Как и его великий прадед, Олег Борисович – всю жизнь во вдохновенном общении с природой, в поэзии странствий и в напряженной творческой работе.

Очень точно охарактеризовал его творчество, его личность как художника, его состояние души и его образ жизни известный искусствовед, профессор, действительный член Академии художеств СССР Михаил Алпатов на персональной выставке Олега Павлова:

«Одно из основных впечатлений от выставки – это душевное благородство человека и художника. Эти качества: благородство, чистота, какая-то душевная скромность… Они потому так сильны, что выражены художественно, эстетически. Слово «выставка» содержит в себе что-то такое: «выставлять» себя, «показать себя», понравиться публике. Это абсолютно отсутствует здесь. Как будто вы слышите песню, которую человек поет для себя, – не актер, который ждет аплодисментов, а человек, который один где-то находится… может быть, в лесу поет, и вы случайно подслушали его песню. Это, мне кажется, драгоценное свойство его искусства, и мы к этому не привыкли… »

Все творчество Олега Павлова пронизано восторгом бытия, любовью к простору, тишине, свету.

Он там, где свет! И это стремление к свету проходит через все его творчество.

02 Головко Игорь, Москва

Очерк Архангельские байки

Вокруг да около престижного военного санатория

Комаровский

Это было в начале 70-х годов уже прошлого века. Я с родителями катался на лыжах в окрестностях Архангельского. Свое название местность получила в шестнадцатом веке на месте «сельца Уполозы» из-за маленькой церквушки Михаила Архангела, притаившейся на высоком берегу старицы Москвы реки. Вдруг мы увидели, довольно быстро приближающийся к нам фонтан снега. Он постепенно превратился в бегущего по пояс в сугробах полковника, поправлявшего на ходу, сбивавшуюся на затылок папаху. «Вы начальник санатория «Архангельское»? – сипя от бега, обратился он к отцу. «Я?!» – «Вас вызывает министр обороны СССР».

К тому времени мой отец, полковник Головко Николай Григорьевич, уже несколько лет работал начальником в одном из самых престижных санаториев Министерства обороны – знаменитом «Архангельском», что всего-то в 20 км от Москвы. Это был во всех смыслах весьма своеобразный санаторий, куда путевку получить было очень и очень непросто. Считался он кардиологическим, а «сердечные» показатели могли быть у любого высокопоставленного военачальника, и отдыхали в «Архангельском» обычно только высшие чины армии. Вместимость его в то время – чуть более четырех сотен коек. Два сталинского ампира четырехэтажных спальных корпусов с просторными палатами располагались на отвесном берегу той самой старицы Москвы-реки.

Здесь еще в семнадцатом веке построил усадьбу сподвижник Петра Первого князь Д.М. Голицын, затем ее, когда тот впал в опалу, перекупил князь Юсупов – один из самых богатых людей России того времени, род которого прославился еще и тем, что один из его членов участвовал в убийстве Распутина. В княжеском доме, который посещали многие великие люди времен династии Романовых, включая и царей, останавливался и Пушкин, посвятивший князю известное свое стихотворение «К вельможе», прославляющее не только князя Юсупова, но и само это место, быть может, красивейшее в Подмосковье.

Возникновение санатория – игра судьбы. После знаменитого Лейпцигского процесса над Георгием Димитровым, известным болгарским коммунистом, лживо обвиненным фашистами в поджоге Рейхстага, он в феврале 1934 года приехал победителем в Советский Союз. Здесь ему предложили прийти в себя в приспособленной для этой цели бывшей конюшне князя Юсупова, переделанной под небольшой одноэтажный санаторный корпус. Там обычно после революции отдыхали командиры Красной Армии.

Когда Димитрова посетил в «Архангельском» Клим Ворошилов, советский наркомвоенмор, болгарский коммунист с удивлением поинтересовался: «А почему вы не построите в этом чудесном месте настоящий санаторий для командиров Красной Армии?» Мысль запала Ворошилову в голову, и он, при случае, поделился ею со Сталиным. Вождь всех народов веско подытожил: «Хочешь – строй!» Ну, Ворошилов и захотел. Остановил для этого, как в то время было принято, пару-другую эшелонов с раскулаченными и прочими спецпоселенцами. Закончилась стройка в 1939 году возведением упомянутых корпусов на месте юсуповских оранжерей, чтобы не менять исторический облик знаменитого имения. Позднее в Архангельском ничего более не возводилось, что очень удивило моего отца, когда в 1968 году его назначили начальником санатория, в подчинение которого входили и музейные постройки, он сразу решил, что приложит все силы, чтобы, не искажая внешнего вида Архангельского, создать в нем современную санаторную базу: убрать портящий вид гараж санатория, построить, в отдалении от основного музейного комплекса, спальный и лечебный корпуса с бассейном, и наконец, оградить территорию забором, чтобы исключить распитие спиртных напитков под вековыми деревьями музея.

После назначения ему выделили две комнаты в маленьком трехкомнатном финском домике-даче метрах в тридцати от входа в музей, расположенный в самом Юсуповском дворце, где он и жил постоянно, практически не посещая Москву, так как объемное хозяйство требовало непрерывного присмотра. На его счастье, на соседней даче, тут же у входа, жил замминистра обороны по строительству генерал-полковник Александр Николаевич Комаровский (позже – генерал армии). Довольно быстро они познакомились, и отец поделился с ним своими замыслами по перестройке «Архангельского». Основная идея фикс – постройка нового спального корпуса для больных, соединенного с тоже новым лечебным корпусом «воздушным» переходом, чтобы больным в непогоду не приходилось выходить на улицу. Тут же рядом – вышеупомянутый бассейн с «морской» водой для водных процедур. В старице Москвы-реки, являющейся водным резервуаром столицы, разрешалось купаться только членам горячо любимого правительства, дачи которых находились за забором санатория.

«Представляешь, – сетовал он мне, – с 1939 года ничего не менялось, а желающих подлечиться в санатории «Архангельское» очень много. Да еще этот неудачно расположенный около старых корпусов гараж, одаривающий больных шумами и газами. К тому же, на балансе санатория «висят» спортсмены ЦСКА, футболисты и хоккеисты, а временами и сборные СССР по футболу или хоккею, питающиеся из санаторной столовой и квартирующие в той самой «юсуповской конюшне», где в середине тридцатых отдыхал Димитров».

Идеи отца получили полное одобрение Комаровского, и он обещал при случае привезти в санаторий министра обороны СССР, члена Политбюро ЦК КПСС маршала Гречко. Только он мог принять решение о таком строительстве. Но именно от отца, по мнению опытного в таких делах Комаровского, должно было исходить предложение перестройки санатория. Мол, инициатива с мест.

Интересна история самого Комаровского, рассказанная им во время одной из многочисленных совместных прогулок по Архангельскому, к которым зачастую примыкал и я. Как-то на строительство Беломорканала захотел неожиданно приехать сам Иосиф Виссарионович. Каким-то образом руководство строительством об этом узнало и, воспользовавшись тем, что этот высокий визит совпал с выходным днем, в страхе разбежалось. Так что, когда «хозяин» приехал, его встречал и, подробно рассказывая, водил по объектам, которых там было десятки, обычный прораб Комаровский. В итоге, вождь, уезжая, мимоходом бросил своей свите, указывая на Комаровского: «Чем вам не начальник строительства?» Ясное дело, что назначение его на эту должность состоялось немедленно.

На момент знакомства с моим отцом у Комаровского было за плечами неисчислимое число – более 3000 – отстроенных объектов по всему Советскому Союзу. Например, он возглавлял в начале 50-х годов строительство МГУ на Ленинских горах. Случайно в отпуске я познакомился с военный строителем, капитаном, прорабом одной из военных строек, и похвастался, что лично знаю Комаровского. Он мне тогда рассказал, как Комаровский проводит служебные совещания: садится подальше, в последнем ряду зала, и слушает. С трибуны докладывает какой-нибудь полковник – начальник строительства объекта. Вдруг из глубины зала раздается высокий, резкий, пронзительный голос: «Кто это докладывает?» – «Начальник строительства полковник такой-то…» «Никакой вы не начальник строительства», – обрывает его Комаровский. И все. Считалось, что тот уже снят с должности, не взирая на звания. Ну, чем не лучший ученик уже покойного учителя?

Министр разрешить изволили

Однако вернемся к началу нашего повествования. Услышав слова полковника-порученца, отец почему-то схватил лыжи в охапку и помчался бегом по глубокому снегу к смотровой площадке санатория, расположенной на крыше столовой, где, по словам полковника, находился министр обороны. Я кинулся следом.

На смотровой площадке стояла большая группа офицеров и генералов, среди которых возвышался маршал Гречко. Рост его колебался где-то около двух метров. А рядом с ним совсем малюсенький, в сравнении с маршалом, размахивал руками и что-то объяснял Комаровский. Приблизиться к столь большому начальству в те годы было все равно, что подлететь близко к солнцу. О Гречко, который в это время переживал пору новой влюбленности, многое рассказывали. Его пассией стала молоденькая стюардесса самолета авиаотряда, обслуживающего правительство. Именно благодаря ее желанию учиться непременно в Военном институте иностранных языков (ВИИЯ), там организовали целую женскую учебную группу, проходным баллом в которую шутники уверенно называли «генерал-полковник».

Министр даже лично приехал осмотреть мгновенно оснащенный новой техникой и отремонтированный восьмиэтажный учебный корпус института, где этим счастливицам предстояло учиться, и устроил строителям и командованию института разнос, придираясь буквально к любой мелочи. Он поставил жесткий срок устранения недостатков, и командование, чтобы поспеть к назначенной дате, вынуждено было распорядиться выкидывать поставленную, но не устроившую министра мебель и аудиотехнику, прямо через окна, чтобы срочно заменять их другими образцами. Ну и что же, что она была новая? Член Политбюро имел право списывать большие суммы. Одним словом, министр тогда очень молодился, что вынудило его ощутить вкус к строительному делу. Однако его виияковке так и не удалось окончить это высшее военное заведение. Министр умер, а успеваемостью она не блистала.

Задохнувшись после долгого бега, а ему пришлось преодолеть не менее полутора километров, отец, встав перед маршалом по стойке смирно и преодолевая волнение, как принято в нашей армии, доложил: «Полковник Головко, начальник санатория «Архангельское» по вашему приказанию прибыл». «Что это вы так тяжело дышите?» – с намеком на свою еще ого-го силу и стать ядовито спросил Гречко. На метр восемьдесят моего отца он без труда смотрел сверху вниз. Затем последовал нравоучительный монолог министра по поводу пользы физической культуры и физической подготовки. «Товарищ маршал, – попытался прийти на помощь Комаровский, – ведь полковник Головко у нас мастер спорта». «Мастер? А ну, – обратился маршал к отцу по-свойски, – спустись-ка здесь на лыжах». И показал на спуск с соседней горки, а он был под 80 градусов и высотой метров в десять. «Я мастер, но не по тому виду спорта… По шахматам». Друзья потом шутили: «Ну, съехал бы, Коля. Ну, руку-ногу сломал… Зато сразу бы стал генералом». У папы была вилочная, как говорили в армии, должность «полковник-генерал». Могли дать, а могли и не дать.

После столь необычно обставленного знакомства министр внимательно выслушал доводы отца по новому обустройству санатория. Временами он кивал и бросал одобрительные реплики. В целом согласился с планом строительства. Ему понравился и порядок, наведенный в санатории, что санаторные корпуса отделены от музейного хозяйства переносными металлическими заборчиками, вдоль которых прогуливались дежурные. К тому времени уже удалось усилиями отца отгородить весь санаторно-музейный комплекс от непрошеных посетителей капитальным забором, разрешение на строительство которого, ему пришлось получать не только в Министерстве Обороны, но и в Министерстве Культуры у министра культуры Фурцевой. Теперь для прохода на территорию санатория требовался пропуск, музея – билет.

Кстати, после постройки ограды, на территорию санатория хотел пройти, как привык, для прогулки председатель Совета министров А.Н. Косыгин, дача которого находилась за близлежащим глухим забором правительственных дач. Но дежурившая в тот день женщина решительно всем своим корпусом преградила ему дорогу. «Пропуск!» – грозно прошипела она. «Я Косыгин», – спокойно произнес премьер. «Ну и что? – возмущенно выкрикнула дежурная. – Много тут всяких Косыгиных ходят». Алексей Николаевич, поистине, был человеком скромным. Он спокойно развернулся и ушел, сопровождаемый единственным охранником, следовавшим за ним повсюду. Их можно было наблюдать каждое утро, когда из ворот министерских дач выходил премьер, а за ним, так же медленно, шел охранник и, лишь затем, ехала черная, как смоль, правительственная машина.

Утром папе позвонил санаторный кэгэбешник, и, рассказав о случившемся, попросил провести с личным составом необходимую работу на предмет «Косыгиных». Отец вынужден был немедленно дать команду проинструктировать всех вахтерш, чтобы они выучили в лицо членов нашего правительства, плакаты с фотографиями которых тут же прикрепили к стенам пропускных пунктов. В дальнейшем я часто наблюдал, как Алексей Николаевич прогуливается вдоль старицы, по извилистым дорожкам санатория, расспрашивая неутомимых рыболовов об их улове или, зимой, катающихся на организуемом для любителей коньков катке девушек о качестве залитого льда.

На следующий после разговора с А.А. Гречко день отец во время прогулки натолкнулся на возбужденного Комаровского, который, только завидев его, радостно заговорил: «Ну что, Николай Григорьевич, все прошло отлично. Министр дал нам карт-бланш. Теперь мы построим пятнадцатиэтажный спальный корпус». Отец ужаснулся. Он очень любил «Архангельское» и понимал, что если выстроят этакую, как он выражался между нами, «дуру», то весь архитектурный исторический ансамбль от этого здорово потеряет. Да и с медицинской точки зрения кардиологический санаторий не должен иметь такие высокие здания. Надо было сбить как-то строительный задор Комаровского. Но поймет ли он его логику? Секунду подумав, отец произнес: «А министр сказал, что в спальном корпусе не должно быть более пяти этажей». «Неужели?» – искренне огорчился Комаровский, привыкший еще со времен Беломорканала и МГУ к масштабным проектам, но отдал указание о строительстве пятиэтажного корпуса.

Когда отец, похохатывая, рассказал об этом эпизоде, я спросил: «А что, Гречко действительно так сказал?» – «Да нет, конечно». – «И ты не боишься, что Комаровский у него спросит?» – испугался я за отца. «А ты думаешь, что кто-то пойдет переспрашивать министра обороны, члена Политбюро, правильно ли он его понял?» – рассмеялся отец.

Финики от Шехаба

Подлечивались в «Архангельском» и очень высокие иностранные гости. Меня, как арабиста, естественно, больше всего интересовали приезжавшие с Ближнего Востока. Однажды отец сказал: «Сейчас пойдем в гости к Шехабу». – «Какому Шехабу?» – «К министру обороны Ирака». Он сейчас здесь лечится».

Министр обороны Ирака… Араб… Для человека, который к тому времени уже почти десять лет, окончив ВИИЯ, как посвятил себя арабистике, который поучаствовал в израильско-сирийской войне 1967 года, это был подарок судьбы. Но ввалиться мне, старлею, к министру обороны казалось неприличным нарушением правил субординации. «Ты пойдешь к нему не как арабист и военный, – успокоил отец. – Ты посетишь его, как мой сын. Я ему уже рассказывал о тебе, и он хочет тебя видеть». Делать было нечего, и, внутренне содрогаясь: субординация – дело серьезное, я пошел за отцом к одному из старых спальных корпусов.

По дороге отец рассказал, что Шехаб приехал в санаторий не с «сердцем», а с травмой позвоночника. Перед Советским Союзом он побывал на лечении в Великобритании, но британские врачи не сумели ему помочь. Боли в позвоночнике не проходили. Тогда он прилетел в Москву. Сначала его лечили в госпитале Бурденко, а оттуда послали долечиваться в «Архангельское». Надежда строилась на возможностях уже, к тому времени, построенных: лечебного корпуса и бассейна. Бассейн представлял собой удивительное сооружение, так как вода его только на 0.0....01 чего-то не достигала химического состава морской. Используемая для этого соль поднималась по специальной скважине из рассолов поземного древнего моря, располагавшегося когда-то на этом месте. Даже Гречко, посетив бассейн санатория после завершения строительства, отдал указание построить себе такой же на его государственной даче, расположенной по соседству с «Архангельским».

Хаммад Шехаб занимал многокомнатый номер с громоздкой мебелью под старину. Посередине огромного холла располагался очень большой стол темного дерева, обитый зеленым бархатом. На столе небрежно разбросаны игральные карты. Когда мы появились, из-за стола поднялся высокий худощавый смуглый человек с пронзительным взглядом больших карих глаз и очень приветливо, по-восточному, приветствовал нас. Предложил чай или кофе на выбор, сигареты, которые мы с отцом, почему-то, взяли, хотя я после военной своей компании в Сирии курить бросил, а Головко-старший вообще никогда в жизни не курил и, как врач, был ярым противником курения. «Портить здоровье, да еще за свои собственные деньги – вдвойне глупо», – обычно приговаривал он. У Шехаба я сразу почувствовал себя как в арабской стране, наслаждаясь хорошо приготовленным кофе, музыкой арабского языка и внимательно наблюдая, как отец пытается курить не куря.

За кофе Шехаб много рассказывал о своих проблемах с позвоночником, о неудачной поездке в Великобританию, восторгался «Архангельским», но при этом, не забывая приговаривать, что ему не хватает женского общества. Отец ему в этом помочь никак не мог. После приятно проведенного вечера мы все вместе пошли прогуляться по темным аллеям юсуповского парка, где на каждом шагу стояли мраморные скульптуры, а на пересечениях аллей – стелы в честь посещения имения царствующими особами, на которых были выгравированы даты визитов и их имена.

В следующий выходной я опять поспешил в «Архангельское» повидаться с Шехабом. Мы вновь шли липовой аллеей на этот раз в сопровождении его иракского адъютанта. Было заметно, что у министра на сей раз прямо-таки сверхприподнятое настроение. Нашим врачам удалось сотворить чудо – и боли отступили. Но главное, что его мольбы дошли до курирующего санаторий кэгэбешника, и тот дал указание направить на обслуживание его номера одну из официанток, в преданности делу социализма которой он не сомневался.

Вдруг Шехаб резко повернулся к отцу и спросил: «А сколько сейчас больных в санатории?» – «Четыреста». Он тут же позвал, идущего в нескольких шагах сзади, адъютанта и распорядился: «Пятьсот коробок с финиками». Потом пояснил: «Я заказал пятьсот коробок с иракскими финиками в подарок каждому больному и всем врачам санатория от министра обороны Ирака». И как бы невзначай добавил: «Их привезут на днях на моем самолете». У большого начальства свои причуды. Я тут же вспомнил, как мой друг и прекрасный переводчик-арабист Володя Ионченко, работавший с Шехабом в госпитале, рассказывал, что тот дал ему свои часы, сняв их прямо с руки, и попросил отнести в починку, так как они стали барахлить. Друг, святая простота, занес их в первую же попавшуюся часовую мастерскую. Часовщик лишь взглянул на эти часы и сразу замахал руками: «Ни за что не возьму! Они же платиновые!» Долго Володе пришлось побегать по Москве, чтобы найти мастера, который взялся заставить функционировать эту драгоценность.

А финики прилетели уже на следующий день и были розданы по назначению. Таких фиников я никогда в жизни не пробовал ни до, ни после. Мы с сожалением провожали Шехаба, приглашали его приехать в СССР еще раз, и он явно тоже хотел этого, сказал много хороших слов о Советском Союзе, благодарил за оказанною ему эффективную помощь наших врачей, за хорошо организованный отдых, называя дни, «проведенные в этом раю», одними из самых счастливых и безоблачных в его жизни. Никто тогда не мог и предположить, что увидеться нам уже не суждено никогда. Скоро в Ираке произошла попытка государственного переворота. До прихода к власти Саддама Хусейна Ирак славился многочисленными военными переворотами. Заговорщикам удалось захватить министра обороны, посадить силой в машину и тут же попытаться переманить его, вместе со всей армией, естественно, на свою сторону. Но он – человек чести, отверг это предложение и был убит.

Отрывок из романа «Сирия 1967 г. Неоконченная война. Записки участника»

Глава 25. 10 июня 1967 года, суббота

Доброволец

Молодость – вьючное животное глупости

(арабская пословица)

Утром генерал велел построить всех переводчиков в шеренгу в холле Красного дома и после доклада по-отечески обратился к нам: «Ребята! Нашему товарищу, полковнику Храпову, который проходит службу в Кунейтре, сегодня требуется помощь. В возможно захваченный противником город надо послать с ним одного из вас, чтобы помочь эвакуировать оттуда его семью. Это опасно, поэтому я хочу, чтобы кто-то из вас решился поехать в Кунейтру с полковником добровольно». Генерал сделал долгую паузу: «Кто согласен, шаг вперед», – завершил он свою речь.

Я, не задумываясь, шагнул по направлению к генералу и услышал рядом тяжелое сопение, глянул искоса – рядом стоит Кеша. Больше никто не вышел. Стояла абсолютная тишина. Солнечные лучи отпечатывались окном на стене просторного холла. Генерал несколько мгновений размышлял, и они показались мне вечностью. Наконец, он сказал: «Мое решение таково: в Кунейтру едут со специалистом Константин Волков, так как он работал в Кунейтре и знает город, и Игорь Губенко. Одного Губенко послать нельзя – города он не знает. Ну, а Барсикова сегодня «ждут» ремонтные мастерские. Спасибо ребята».

Я пожал Кеше руку на прощание и сказал в утешение: «Не расстраивайся, в следующий раз тебя выберут», и пошел искать в толпе Волкова. Я-то знал, что выбрал Белоножко меня не случайно, а с подачи Назаревского. И я, вроде бы, никакой не доброволец, а агент, забрасываемый в тыл к противнику. Это от него я вчера получил письмо, в котором в дипломатичных фразах выражалась просьба завтра поехать с Храповым в Кунейтру, чтобы определить, по возможности точнее, местонахождение израильских войск. «Конечно же, я и так, без просьбы Назаревского, стал бы добровольцем», – успокаивал себя я, сильно в этом неуверенный. Но теперь на мои плечи лег тяжелый груз дополнительной ответственности: определить линию фронта.

Костя Волков был очень небольшим худеньким человечком под тридцать, с редкими рыжими, почти белыми, волосами, голубенькими, глубоко посаженными глазками, и с очень мелкими чертами розоватого лица. Лишь нос его всегда имел устойчиво красный оттенок, и, как не странно, этот признак не был связан с его пристрастием к алкоголю – трезвым после работы его никогда никто не видел – а лишь воздействием на его нежную веснушчатую розовую кожу жаркого сирийского солнца. Кестя, как его называли друзья в контракте, не высказал желания куда-то вообще ехать и оправдывал отсутствие добровольческого энтузиазма тем, что уже в Кунейтре вдоволь наработался, прожив там пару лет. Однако, он воспринял приказ начальства философски спокойно: ехать, так ехать, напоминая в этот момент кролика, предназначенного для медицинских экспериментов.

Перед посадкой в машину Белоножко провел с отъезжающими еще один небольшой инструктаж: никакого оружия; не вмешиваться в действия сирийских военных: «мы тут не солдаты, а советники, но не забудьте захватить с собой медикаменты». Я побежал за медицинской аптечкой в Красный дом, где внезапно столкнулся, со спускающимся по лестнице сверху Назаревским. Он, оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого нет, взял меня твердо за руку: «Спасибо, Игорь», и долго, как мне в тот момент показалось, и внимательно посмотрел в глаза. «После поездки, сразу зайдешь ко мне либо сюда, в кабинет, либо домой. Не знаю, где я буду. Постарайся все запомнить и по дороге, и в городе. Удачи!» Я знал, что следует в этом случае говорить «к черту!», но не смог пересилить имеющегося еще с детства чувства противоречия. Мне очень не нравились подобные штампы, а в их позитивное действие я никогда не верил. И спокойно ответил: «Спасибо», хотя в душе все клокотало от волнения, и кивнул: все понял. Он тоже посчитал, что разговор окончен, и хлопнул одобрительно по плечу на прощанье.

Машина, девятиместное обычное гражданское «пежо», окрашенное в желтый цвет такси, с сидящими в штатском пятью крепкими сирийцами, вооруженными автоматами, уже стояла на всех парах, и только русские юркнули в ее еще не разогретое дневным солнцем чрево, она рванула с места. «Это нам специально дали такую машину», – тут же гордо сообщил хабир-артиллерист («хабир» – специалист, араб.), взгромоздившись на переднее сидение к шоферу, на втором сидели трое сирийцев. Я с Кестей заняли третье сидение, рядом с еще одним вооруженным арабом, молча за руку поздоровавшись с каждым. Надо ли говорить, что уважения к этому спецу я не испытывал.

Шофер, положив автомат между собой и специалистом на свободное место – в легковые в Сирии сажали на переднее сидение трех человек – хранил напряженное молчание, внимательно следя за уже заполненной машинами дорогой. Все прекрасно понимали – не на прогулку едем. «Предусмотрели, что самолеты противника чаще атакуют военную технику, а на такси могут внимания не обратить», – продолжил полковник начатую мысль и вдруг обратился к Волкову: «Костя, ты же знаешь, где находится …» – и он стал объяснять, чтобы тот перевел арабам, куда надо будет подъехать, чтобы забрать его жену и вещи, хотя машина еще неслась по широким улицам и площадям Дамаска, и до Кунейтры оставалось часа полтора езды.

Чувствовалось, что он необычайно нервничает. Из-за его «недогадливости» сейчас сразу восемь человек подвергались смертельной опасности. «Давайте знакомиться», – опомнился полковник, обернувшись, когда машина уже преодолела половину города. Костя взглядом предоставил мне свободу действий, и я на этот раз с удовольствием этим воспользовался, так как возникшее молчание действовало на меня угнетающе.

Начал я с того, что спросил, кто старший, и один из арабов, молодой парень с обычной для сирийцев черной курчавой головой, обрадовавшись прерванному молчанию, быстро начал объяснять, что в машине спецгруппа сирийских командос, направленная для быстрой эвакуации жены советского специалиста, состоящая из него, старшего лейтенанта Зугейра, и трех сержантов (он назвал имена, но запомнить их сразу я не смог), а также шофера. Кроме обычного вооружения, автоматов «Калашникова», группа была вооружена ящиком гранат и пистолетами. «Меня назначили старшим группы, так как я родом из Кунейтры», – добавил Зугейр.

Когда он завершил свой рассказ, и я перевел, вновь наступило тягостное молчание. Лишь ветер свистел в открытых окнах. Машина уже выскочила за город, и шофер нажал на акселератор до отказа. Стрелка на спидометре дрожала на 180-ти километрах в час. Я начал искать взглядом хоть какие-нибудь войска прикрывающие дорогу, но либо их совсем не было, либо они были очень тщательно замаскированы.

«Спросите, ребята, как зовут шофера?» – вдруг проснулся хабир. Шофер кратко на все посыпавшиеся вопросы сообщил, что его зовут Али, что он родом из Хомса, что не женат, так как еще не достиг и тридцати лет. «А ты женат?» – обратился, оживившись, Алексей Андреевич, как, оказалось, звали полковника, опять к лейтенанту, чувствуя, что при нем, вряд ли, разговорит шофера. «Я тоже не сумел еще накопить денег на калым, – с усмешкой ответил тот.

– А за невесту в Сирии надо заплатить приличные деньги. Чем лучше невеста, тем больше». Тема была найдена, и разговор покатился – так легче было переносить напряжение неизвестности.

Он объяснил, что деньги (от трех до пяти тысяч лир, в среднем) обычно отдаются отцу невесты, но, как правило, в дальнейшем тратятся после свадьбы либо непосредственно на самих новобрачных: драгоценности для невесты, либо на жилище, либо на будущую обстановку квартиры. Жених этим взносом как бы показывал свое финансовое состояние. А так как такие деньги быстро не накопишь, по стране перемещалось бесчисленное количество холостых, уже не совсем молодых, мужчин. Я, все, что удавалось понять, из этого не очень виияковского по тематике разговора сразу дисциплинированно пересказывал Алексею Андреевичу, но тот лишь рассеянно кивал головой. Видимо, все его мысли витали сейчас где-то далеко. Остальные сирийцы при этом скромно молчали, лишь ухмыляясь в усы.

Дорога

Меньше всего боится льва тот, кто чаще его видит

(арабская пословица)

Дорога на Кунейтру в этот день кишела людьми и машинами, но все они мчались в одном направлении, с юга на север, к Дамаску. По ее обочине в сторону Дамаска шли люди, чем ближе к Кунейтре, тем их было больше. Они тащили на себе мешки с домашним скарбом, некоторые волокли за собой небольшие тележки, счастливчики пользовались услугами маленьких осликов. Это были беженцы. Над дорогой барражировали израильские истребители, периодически постреливая в непонравившуюся машину, водитель которой, понимая, что его обстреливают, как таракан меняя направления, быстро пытался улизнуть от пуль, петляя по дороге, или спрятаться в редко встречающемся по пути, хоть каком-нибудь, укрытии. Свечками горели только что подбитые машины, около которых тормозили еще целые; люди из них быстро выскакивали на шоссе, забирали мертвых и раненых и продолжали мчаться к спасительной столице.

«Надо будет, когда поближе подъедем, остановиться, чтобы разузнать, какова ситуация в городе», – обратился я к хабиру, вспомнив о Назаревском, и он согласно кивнул, не выходя из состояния глубокой задумчивости. Так мы и сделали, когда до города оставалось километров десять – я тормознул машину около небольшой группы мужчин и женщин. Два мужчины несли в руках грудных детей, женщины – какие-то вещи, маленькие дети еле шли по жаре, цепляясь руками за платья матерей, и большие недетские слезы стояли в их глазах, а те, что постарше, согнувшись, тащили тяжеленные сумки домашнего скарба, помогая родителям.

«В город уже вошли с юга евреи, – пояснил старший из мужчин, опустив свою ношу на горячий асфальт, – но натолкнулись на отряды самообороны – армия из города пару дней как ушла – застряли в перестрелках. Продвигаться вперед без танков они боятся. До северных окраин евреи пока не дошли. Действуют крайне осторожно, но те районы, что уже заняты, немедленно уничтожаются бульдозерами, крушащими жилые дома. Они даже не проверяют, есть ли в них кто живой. Стоит появиться на улице человеку, солдаты начинают без предупреждения стрелять». «Для них не играет особой роли мужчина ли это, женщина, старик или ребенок», – вставил высокий худой смуглый сириец, как только первый замолчал, и показал на окровавленный бинт, перехватывающий его руку и покрасневшую от крови повязку на ноге остановившегося рядом с ним мальчика, единственного без ноши.

При приближении машины к городу ее обстрелял израильский танк. Снаряд взорвался метрах в десяти от нас, осыпав градом осколков металла и асфальта. Переднее стекло вмиг покрылось тонкой паутиной мелких трещин, но устояло, несмотря на многочисленные небольшие отверстия пробоин, через который засвистел ветер. Хабир, молча, стряхивал с себя кусочки стекла, даже не заметив, что один из осколков поцарапал ему щеку.

«Али, на проселок, быстро, – скомандовал старлей. – Мы здесь задами проскочим». Али резко рванул руль направо, и «пежо», опасно накренившись, выскочило за границы дороги, подняв за собой столб песка и пыли. Пришлось резко сбросить скорость, чтобы не попасть в придорожный камень. Проехав еще пару десятков метров, машина остановилась. Шофер извинился, выбил то, что осталось от лобового стекла, наружу. Видимость через него все равно была почти нулевая, и, виляя между деревьев и кустов, окружавших городок садов, мы затрусили дальше по грунтовке, пока не добрались до северной части города, где сразу углубились в окраинные кварталы. Кестя, будто бы, проснулся от летаргического сна и начал что-то объяснять шоферу по-арабски. Он-то и по жизни немного заикался, а тут, в этой необычной обстановке, дефект речи проявился в полной мере. Шофер некоторое время напряженно вслушивался в его сбивчивую, сопровождающуюся сильным заиканием речь, потом повернул лицо ко мне: «Что он хочет сказать?» Мне неудобно было помогать старшему товарищу, и я промолчал. Кестя громко выругался по-русски и попытался еще раз донести свою мысль до Али. В их беседу вмешался понявший переводчика Зугейр, дообъяснив водителю, где расположен дом, к которому они должны подъехать. Али согласно кивнул, и через пять минут машина приблизилась к небольшой, сверкающей белизной как айсберг вилле, окруженной обычной сплошной каменной стеной, тоже покрытой белой краской. За металлическими зелеными воротами находился маленький палисадник с цветущими древовидными алыми розами.

Бегство

Глаз важнее зуба

(арабская поговорка)

Из дома навстречу нам выскочила немолодая уже, полная невысокая женщина, видимо, поджидавшая помощи, сидя у окна. Руки ее тряслись от волнения, осунувшееся бледное лицо перекосила пробежавшая по нему судорога. Она обхватила за плечи мужа и заголосила: «Леша! Наконец-то! Я уже думала, что умру от страха. Выстрелы, взрывы. Соседи все уехали. Я, наверное, одна в целом квартале. Что у тебя со щекой?» «Хватай вещи и быстро в машину, – только и крикнул Алексей Андреевич, оттолкнув ее в сторону и устремляясь в дом. – Помогите, пожалуйста», – обратился он на бегу к нам с Кестей, так как сирийские сержанты уже заняли свои огневые позиции, окружив дом со всех сторон.

С юга раздавался рокот медленно приближавшейся очень тяжелой машины. Через несколько секунд из-за угла вывернул на их узенькую улочку большой серый танк с буквой на иврите и цифрой три на поворачивающейся в их сторону башне. Один из сержантов бросил гранату, и она взорвалась под его «брюхом». Танк остановился, но башня продолжала двигаться, направляя пушку прямо в окно дома. Все это я увидел уже набегу, выволакивая схваченный из груды стоящих у входа в холл вещей огромный тяжелый чемодан. Добежав до машины, бросил его в открытый багажник и тут услышал выстрел. Снаряд влетел в окно, и оттуда сразу повалили клубы черного дыма.

«Все в машину, – услышал я крик специалиста, внезапно появившегося рядом со мной еще с двумя чемоданами. – Надо уезжать немедленно, иначе нам отсюда не выбраться. Черт с ними, с вещами!» Я крикнул об этом решении по-арабски Зугейру, тот скомандовал сержантам. Сержант, который находился рядом с танком, пытаясь, хоть как-то, спрятаться за столбом освещения, еще раз бросил гранату и побежал, но настигнутый очередью из пулемета, упал лицом вперед, к машине, и на брюках сзади появилось темное пятно, расползающееся по пятнистому сукну. Вторая граната подожгла танк, и он задымил, погрузившись в черное облако дыма. Из башни начали выскакивать танкисты, ища спасения за танком и углом дома. Зугейр открыл беглый огонь, а два других сержанта бросились спасать своего товарища. Подхватив его под руки, они потащили безжизненное тело к машине. Ноги волоклись по асфальту, оставляя красные полосы.

Уже на ходу сирийцы начали перевязывать рану, чтобы приостановить кровотечение. Пуля пробила ногу в районе таза, вскрыв какую-то артерию. Теперь мы запомнили его имя, кажется на всю жизнь, так как арабы, пытаясь оживить, потерявшего от боли и потери крови сознание, товарища, кричали: «Джабар, Джабар!», но безрезультатно.

Шофер постарался выскочить на шоссе подальше от города. В машине теперь стоял запах крови, йода, спирта и еще каких-то медикаментов, хотя препятствий для поступления свежего воздуха не существовало. Все окна были либо разбиты, либо выбиты и через них врывался горячий жгучий сухой воздух близких пустынь. Жена хабира, сидящая между шофером и мужем тихо плакала, склонившись ему на плечо. Он крепко прижимал ее к себе и беспрерывно твердил: «Все, Люся! Все! Все кончилось! Мы едем». Кестя вынул из кармана маленькую плоскую бутылочку араки, тихо низом протянул ее мне, но я решительно отказался. Не хотелось ронять себя во внимательных, устремленных на меня глазах сирийцев. Тогда он сам, больше не скрываясь, сделал большой глоток, крякнул, спросил, есть ли чем запить, но никто не догадался захватить с собой воду.

По шоссе все так же шли толпы усталых людей, и тянулся караван разнокалиберных машин, между которыми ловко лавировал Али, чтобы побыстрее доставить раненного, хоть в какую-нибудь, лечебницу. Над головой продолжали носиться израильские самолеты, постреливая время от времени из пушек и пулеметов по людям и атакуя машины.

На этот раз все обошлось, и наше «такси» через час остановилось у дверей одной из больниц Дамаска. Сирийцы аккуратно вынесли, так и не пришедшего в себя товарища, на руках, передав его медикам. Я тормазнул машину по пути домой около Красного дома, забежал к Назаревскому, который оказался на месте, в своем официальном рабочем кабинете, видимо поджидая мое возвращение. Он сделал мне знак рукой: молчи! И мы быстро спустились в его машину, отъехали метров на триста. Вышли и пошли вдоль по улице. Наконец, он, много раз оглянувшись, сказал: можно. Рассказывать особо было нечего, и я уложился в несколько слов, но совершенно неожиданно Алексей Николаевич оказался очень доволен моей информацией и молнией помчался к машине, крикнув мне на ходу: «Тут близко. Дойдешь?!» Ничего не успев ответить, я спокойно направился к дому, размышляя о произошедшем. Только теперь я понял, почему он не хочет, чтобы я приходил в его кабинет. Тот наверняка прослушивается, как, может быть, и все помещения Красного дома. Поднявшись на свой третий, внезапно обнаружил, что отсутствовал менее четырех часов. Как много событий и ощущений могут вмещать какие-то три с небольшим часа. Я быстро прошел на кухню, сделал бутерброд с сыром, плеснул в стакан немного араки и тут только заметил, как трясутся мои ставшие уже желтыми от солнца руки.

03 Гультяева-Огонькова Эрна, Москва

У этого кедра

Почему я не записала об этой встрече сразу? Все эти годы я помнила, не забывала, но ни разу не села записать. Все это было мое, и не хотелось отдавать листу, даже мысли не было записать! И вот сейчас, я думаю, многое уже ушло. Да и тогда это было ощущение радости, счастья. А сейчас я в этом астафьевском облаке печали хожу, горьком еще.

Я знала, что он болеет, в феврале читала его открытое письмо из больницы в «Литературной России» о поэзии, об одном поэте, кажется, вологодском.

В четверг, 29 ноября – вдруг мысль толкнулась – Астафьев весь год так болеет, и никто ничего о нем доброго не пишет, и никакой весточки о нем.

Прихожу домой, мама ничего не сказала, пожалела меня. А вечером Слава смотрит «Время» и вдруг кричит: «Эра, иди скорее!»

Вот какая неохватная душа у Человека! За тысячи километров от Красноярска, отлетая в высь, накрыло облаком, и вот уже восьмой день не отпускает, за всеми другими мыслями, неотвязно о нем думы. Господи! Завтра девятый день. Помянуть нужно!

Я приехала в Красноярск попроведовать свою старенькую тетю Зину в конце сентября 1996 года. Вот гляжу на нее и вижу папу, улыбку его, слышу его голос. Он с нами. Так тетя похожа стала на папу.

Я много слышала о Дивных горах, об Овсянке.

Поехали с другом нашей семьи, сибиряком, Валей Сяковым в Овсянку. И первым делом – к Енисею. Он не очень широк здесь, вода уже холоднющая. Две женщины в сапогах резиновых полощут белье. Руки-крюки, заскорузлые:

«А мы с детства привыкшие».

Постояли, посмотрели, как вода несется. На том берегу горы – словно Беркут распластал свои крылья.

Дивные горы!

Золотые сползают

драконы,

Это осень

на лицах берез.

Эти горы —

живые иконы,

Задурманили сердце

до слез.

И все полнится, ширится

сердце,

И уходит моя маята, —

Вот в родные глаза вглядеться

И услышать:

Ты та же, та!

И горит,

оплывая с треском,

Поминальной

свечи фитиль,

И несутся

мои перелески

И несет Енисей штиль.

«Ты послушай,

ты только послушай!» —

Что-то шепчет березке

сосна.

Исполинов

уснувшие туши…

Вот туда

и ушла Весна.

О библиотеке наслышана много. Стоит на берегу серый холодный замок. Откуда-то спустился он в эту сибирскую деревню – простую и милую. Сразу видно, старались, но чужой он какой-то здесь. А внутри библиотека оказалась теплая, приветливая.

Наши, сибиряки! Тепло, уютно и встретили, как будто ждали. Все показали, провели в музыкальный салон – даже предложили выступить у них, да жаль, что нет со мной гитары. Подарила я библиотеке свою книгу стихов «Эхо».

Показали хозяева и комнату Астафьева, его книги, выставку. Я купила его «Последний поклон» (только вышла) и альбом о нем.

– А Виктор Петрович, здесь?

– Да. Навестите.

Идем к нему, какая-то бабушка у своего дома объясняет, как лучше пройти.

Подходим к дому. Робеем. Заглядываем в окна. У ворот дощатый настил. Дрова березовые, наколотые лежат. Двое мужчин еще колют. Улица Щетинкина, 26. Два окна в ставеньках. Дом светло-голубой, забор и ворота светло-зеленые. Ладный домик. Это я сейчас на фотографию смотрю… Открываем калитку, заходим. Навстречу выбегает Астафьев, без шапки, волосы белые, я сразу почувствовала, что это он – волна пошла и в обнимку – сибиряки такой народ!

– Ой, какой горячий!

– Да, я ж от печки! Откуда?

– Я из Москвы, а сама Сибирячка!

– Я сразу почувствовал, что наша Сибирская кровь!

Да! Так встречают только у нас в Сибири! Обнять, прижать к груди, обогреть!

У него были две женщины по библиотечным делам. Он их пошел провожать, а нам велел раздеваться и проходить в горницу.

Тепло! Сидим ждем.

В горнице картины небольшие висят, телевизор на большом закрытом накидкой – маленький. Это я опять смотрю фотографии. А запомнилась лежанка с белой подушкой и прибор на ней для измерения давления.

– Подскакивает!

Сидим, разговариваем обо всем. Но он не пытает нас: откуда, зачем, кто? – легко, просто разговор идет, сам собой. Библиотеку построили не на его средства, но его стараниями. Говорит, что Мария Семеновна хочет издать его письма и переписку. Говорит, что отдыхал на Мане в санатории.

Все-таки поинтересовался, зачем в Красноярск приехала.

– Тетю Зину повидать, старшую папину сестру.

Он похвалил, что не забываю родных. Я рассказываю, какие тетя Зина печет шанюшки и пирожки с морковкой. Он говорит, что соседка тоже угощает его пирожками.

Приходит какая-то бабушка-соседка по делам.

– А Мария Семеновна уехала в Красноярск сегодня. Виктор Петрович рассказывает, что здесь, в Овсянке, на кладбище его дочь похоронена, Ирина. О внуках говорит. Я дарю ему свою книгу стихов «Эхо». Сижу с ним рядом, держу за руку – как с родным. Он смотрит книгу, начало об Урале. Расспрашивает, где я там жила.

Идет к себе в крошечную комнатку-кабинет, ищет. Я говорю, что у меня с собой есть его книги. Он не слушает. Находит. Садится за стол, пишет.

Вот она – «Затеси», Виктор Астафьев. В твердом сером переплете.

...

«Эрне Огоньковой
в память об Овсянке
мой падающий листок
для неторопливого чтения
В. Астафьев
сентябрь, 1996 г.
с. Овсянка»

Прощаемся. Притолоки низкие.

– Неужели сюда Ельцин заходил?

– Нет! К его приезду специально пристань построили, потом разобрали. А в дом он не заходил.

Выходим на улицу.

– Вот у этого кедра все снимаются – говорит Писатель.

И мне посчастливилось.

Ответ Дмитрию Кедрину. Станция зима

В канун моего дня рождения мама случайно наткнулась на стихотворение Дмитрия Кедрина «Станция Зима», написанное в военный 1941 год, год моего рождения.

Там есть такие строки:

– В ту лесную глушь еще ни разу

Не летал немецкий самолет…

Ни одна тяжелая зенитка

В том краю далеком не слышна…

– Я б на эту станцию поехал

Отдохнуть от грохота войны…

Шестьдесят один год прошел с той поры, шестьдесят один виток намотался на мой клубок…

Станция Зима. Кто-то совсем и не слыхал о ней. Многие это сибирское слово Зима связывают с нашим поэтом Евгением Евтушенко. У него есть своя поэма о Зиме, и он там жил.

В городе моего детства Зиме живет… жила… живет в моем сердце сибирская поэтесса, мамина подруга – Татьяна Александровна Остапенко, долгие годы связывающая нас с Родиной, сибирским краем. Ее письма, стихи, как чистое, могучее дыхание тайги, ветров. Мне кажется, именно она пробудила во мне желание к творчеству. И сама не ведая того, явилась мне Учителем.

«Люблю явленье белое зимы, —

Оно напоминает мне начало,

Когда Зима пунктиром намечала,

Все то, что еще пряталось вдали…»

– это начало ее Белого сонета.

И мое начало

– Сибирь. Я всем с гордостью сообщаю: Я – Сибирячка!

Я родилась в Сибири,

у Байкала,

Смолу – живицу в ладонке

ношу,

А кружево Зимы —

снежинок покрывало

У лета жаркого

я иногда

прошу.

Под паровозные гудки

летело детство, —

Крапивные лепешки, черемша…

И песни мамы,

школа по соседству,

И ледокол войны,

сметая и кроша.

Столько всколыхнуло это стихотворение Дмитрия Кедрина, пришедшее к нам из далеких лет войны, конечно, не случайно. Помни, помни… Мы все вспоминаем, вспоминаем с мамой вместе и порознь, ночью и днем. А папы уже давно нет.

Мои родители – выпускники Иркутского педагогического института. Оба работали учителями в Зиминской средней школе. Но все порушила война…

Папу призвали в армию. И его часть перед отправкой на фронт находилась недалеко от Иркутска, на станции Мальта. А мама из Зимы поехала к тете в Иркутск, и 30 октября 1941 года у нее родилась дочь. А 5 ноября мама получила телеграмму от папы: «Отправление 6».

Поезд в Мальте стоял минутки. Мама с тетей Марусей увидели папу в форме и сразу же начали сгружать вещи – чемодан, санки с привязанной ванночкой; дочь передали папе. А он говорил: «Меня могут не отпустить, и я вас больше не увижу!» Пошли к знакомой женщине на квартиру, папа проводил, побыл, кончилось время увольнительной, и он ушел. И вскоре пришел обратно, его отпустили, и он побыл с нами часа два до следующего поезда. Проводил, посадил, бежал за поездом, держал маму за руку и потом поцеловал…

Так и вошло в мое сердце – война, Зима, Мальта…

В память о папе я на своей первой книжке стихов «Эхо» и последующих пишу двойную фамилию – Эрна Гультяева-Огонькова. Имя дочери еще до рождения нашел папа в одном журнале. Там было несколько портретов девушек и одна, по имени Эрна, ему понравилась.

«Давай, назовем так свою дочь», – сказал он маме.

Ответ Дмитрию Кедрину на стихотворение «Станция Зима», написанное в 1941 году, сибирячки Эрны Гультяевой-Огоньковой, рожденной в октябре 1941 года.

Вы в моем суровом сорок первом

Вспоминали станцию Зима.

Верно, что зенитки здесь

по нервам

Не палили

в темные дома.

Глухо было здесь, но

не покойно.

Да. Война от нас так далеко!

Может, встретился и Вам

голубоглазый воин

Мой отец.

Всем было нелегко.

Он и видел-то меня

однажды —

Из роддома с мамою

в Мальте.

Мы сошли. Он сверток

тот отважный

Согревал.

Я помню руки те.

Я потом девчонкой босоногой

Так любила грозы и дожди.

Папин треугольник

все дороги

Пролетел.

Остались строчки

…Жди.

Это слово, строчки,

как живые,

Мне давали силы

в трудный час.

А в Зиме —

следы мои босые.

Может быть, еще не смыло вас.

04 Казакова Елена, Москва

Кимрский район. Константиново

Кимрская область Тверской области не так известна, как другие районы Тверской области. Тем не менее, ее развитие сыграло значительную роль в истории как самой Тверской области, так и нашей страны.

До XX века Кимры был зажиточным городом, "столицей сапожного царства". Город получил вольную при Александре I в начале XIX века. Река Кимрка разделяет город на две части Троицкую и Вознесенскую, а рядом протекает Волга.

До 1998 года я каждый год ездила через Кимры в родную деревню своего отца Константиново. 5 августа 2012 года я ездила в Кимры на экскурсию. Город мало изменился с тех пор, сейчас там почти так же: те же дома, улицы, дороги.

В Кимрском музее я как бы вернулась в прошлое, увидела в экспозициях почти такую же обстановку, как в нашем доме в деревне: те же вышивки, те же сапоги и многое другое. В Кимрском музее значительная часть музея посвящена истории города и сапожному мастерству. Особое место в экспозиции занимает мемориальный зал Андрея Туполева с макетом самолета ТУ, а в одном из залов в экспозиции можно увидеть книги Александра Фадеева, который родился в Кимрах.

Константиново – одна из деревень Кимрского района.

Деревня Константиново, так же как и Кимры, получила вольную при императоре Александре I в начале XIX века. Ее историю мне рассказывал мой дедушка Алексей Васильевич Казаков (ум. 2012), который был военным строителем. По его словам свое название она получила по фамилии помещика, давшего деревне вольную.

По его рассказам наши предки жили в разных деревнях Тверской области. В Константиново жили сыновья моего прадеда и прапрадеда по отцовской линии. У моего прапрадеда было три сына, один из них умер в раннем детстве. Они жили с семьями в разных домах. Кроме них в деревне и в Твери жили наши родственники Кожановы, а моя бабушка Анна Васильевна (Засыпкина) Казакова (ум. 1993) из соседней деревни Шумилово.

До прихода советской власти деревня была зажиточной, семья моего прадеда тоже была зажиточной. В деревне было около двадцати домов, а соседние деревни были значительно больше, чем сейчас. У каждой семьи было по два земельных надела, амбар и гумно. Были в деревне своя кузница, мельница и скотный двор.

Мельница находилась не в самой деревне, а на берегу реки Медведица. Дорога к ней шла близко к берегу реки вдоль соснового леса. Среди жителей деревни это место называется "фабрикой". Там до сих пор из воды торчат остатки бетонных и деревянных свай.

Своего магазина и храма в деревне не было. Ближайший магазин и клуб находились в другой деревне на шоссе в трех километрах от деревни, а храм, школа и почта в пяти километрах по шоссе в селе Красное. Сейчас этот храм стоит полуразрушенный без куполов, заросший кустами и деревьями.

Летом в деревне хорошо: свежий воздух, сосновый лес и речка.

Встав рано утром в жару, я босиком выходила на улицу к рукомойнику. На траве лежит роса, воздух еще свежий. На деревне поют петухи.

Пока не жарко с удочкой я шла на пруд около скотного двора ловить карасей. На скотном дворе держали овец и лошадей, а когда-то держали еще и коров. Рядом со скотным двором была кузница.

Карасей в пруду много, и клев хороший. Карасей ловить легко, они хорошо захватывают наживку. Набрав в полиэтиленовый пакет воды, я клала туда пойманных карасей. Наловив двадцать-тридцать карасей, я возвращалась обратно в дом.

У соседей мы часто покупали парное молоко. Парное молоко с черным хлебом и ягодами: земляникой и черникой – очень вкусное. Есть в деревне своя пасека. Во дворах держат собак, кур, гусей и овец, а в доме – кошек. Раньше во дворах держали и свиней.

Вдоль деревни за проселочной дорогой есть поле, на котором сеяли овес, а за деревней – поле, на котором выращивали лен. За этим полем на краю леса есть деревенское кладбище.

В Константиново я много узнавала от деревенских, многому училась, помогала по хозяйству, возилась с животными: собаками, кошками, ягнятами, лошадьми.

Вместе с родными я часто гуляла по окрестностям: по деревне, по шоссе в магазин, в лес и на речку. В жару на речке и в поле тяжело, слепни и спотыкухи сильно кусаются. Если не очень жарко, и песок не обжигает, до реки я часто ходила босиком. Вместе с отцом и братом мы часто ловили рыбу: окуней, голавлей и пескарей. Водятся в Медведице раки, сомы, щуки и другая рыба.

Речка Медведица очень живописна. Вдоль берега растет ива, ежевика, есть омут и отмели. В двух местах в речку впадают ручьи. Пока на скотном дворе держали овец, идя на водопой, они съедали и вытаптывали траву. Под их копытами земля около речки превращалась в месиво.

В лес мы ходили в сапогах, потому что близко болото, ползают ужи и гадюки. Мы вместе собирали ягоды и грибы, плавали по реке на лодке, катались на велосипедах по деревне или вдоль нее по проселочной дороге.

В лесу отдельно от других домов когда-то находился хутор. Когда я ходила туда с отцом за ягодами, там уже ничего не было. Вся поляна заросла высокой травой, и не было никакого намека на то, что когда-то на этом месте жили люди.

Эти места довольно глухие. Зимой в деревню проехать довольно сложно, зимой кабаны подходят к самим домам. Если приехать в деревню весной или рано летом, можно увидеть разрытую кабанами землю у заборов и около леса.

Летом к деревне тоже не всегда можно подъехать, в дождь проселочную дорогу размывает, от шоссе можно проехать на тракторе, на телеге или на лошади. Если отойди подальше от деревни, можно наткнуться на лежку кабана, поблизости бродят лоси и волки. Сейчас эти места являются заповедными.

Для меня Константиново – моя вторая родина, родной край.

05 Мяздрикова Евгения, Москва

Grazie, синьоры!

Флоренция. Успеть все – не реально. Бежим от автобуса в надежде успеть… встретиться с городом. Нет, бежать нельзя: каждый дом, каждое окно достойны внимания. Что делать? Решаю: Сан-Лоренцо. Капелла Медичи. Вперед! Улочки, мощенные камнем, золотисто-серая стена. Высокие двери – и прохлада полумрака. Затаив дыхание, заходим – посетителей, кроме нас, не видно – берем билеты. Лестница, зал… За спиной тихие шаги. Краем глаза – смотритель музея. Коренастый, с окладистой бородой и огромными, наверное, еще средневековыми, ключами на поясе. Вылитый святой Петр. Удивляюсь сходству и… окружающий мир перестает существовать. Микеланджело. Спутники пытаются что-то спросить, но отходят, и, спасибо им, дают возможность Встречи. Неужели мрамор? Рука человека? Тишина. В зале я и скульптура. И за спиной «святой Петр». Глубокий вдох. Можно идти дальше. Молча наша группа движется к выходу. Лишь позвякивают средневековые ключи. Яркий свет обжигает глаза, шум улицы на мгновенье оглушает. Высокие двери закрываются. У дверей – кассир, продавец сувениров и «святой Петр». Лязг ключа в замке – музей закрыт. На двери табличка: «Время работы 10.00 – 17.00». На часах – половина шестого. Нас ждали. Ждали, не торопили. Ни взглядом, ни словом, ни жестом не намекнули о времени. Позволили не пропустить Встречу.

Grazie, синьоры!

06 Смаржевская Ирина, Москва

Павел и Евдокия

Продолжение главы 2 (Мадлена и Маргарита){начало главы 2 – см.альманах Российский колокол" №2 за 2012 год}

Павел Пантелеймонович занимался химией более, чем всем остальным, так что «Фауст» – имя, для него вполне оправданное.

Я думаю, что в 1916 году Булгаков познакомился с Кошаровскими, знакомство продолжалось и в Москве / это могло частично отразиться в романе « Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» Заяицкого и, если он знал о знакомстве Евдокии Петровны с Короленко – а этого она не скрывала, и гордилась этим, – то и в романе «Красавица с острова Люлю» (1926); в последнем романе я имею в виду аналогии: Прекрасная Тереза, которой король – может быть, Короленко, – подарил серебряного слона, – Евдокия Петровна, прекрасная садовница – Дарья Петровна, Морис Фуко – Булгаков/, что отношения Булгакова с Евдокией Петровной и Дарьей Петровной – это и есть несбывшееся в жизни Булгакова, которое мы ищем, – напоминали отношения Мольера с Мадленой и Армандой, что после ареста Павла Пантелеймоновича (14 февраля 1938 года) роман «Мастер и Маргарита» был срочно продиктован Булгаковым на машинку, «чтобы знали… чтобы знали», а после смерти Булгакова многие люди постарались вычеркнуть из памяти репрессированного (реабилитированного только в 1990 году) человека и его близких.

И это желание Булгакова – «чтобы знали» тоже осталось несбывшимся. Может быть теперь?… Замечу в скобках слова Булгакова о Маргарите:

«Меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!.. Она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста » не могут относиться к Е.С. Шиловской.

Еще я думаю, что письмо, подписанное «Виктор Викторович Мышлаевский», которое Михаил Афанасьевич так бережно сохранял, от 14.12.1928 года, написано Павлом Пантелеймоновичем Кошаровским, и фамилия «МЫШлаевский» была дана герою «Дней Турбиных» по ассоциации с «КОШаровским», ведь судьба Кошаровского вполне могла стать судьбой Мышлаевского в дальнейшем.

(Кстати, об общих знакомых Булгакова и Кошаровских: в деле Кошаровского фигурирует некий Арнольд Борис Николаевич; у Булгакова же Арнольд Арнольдович упоминается в «Театральном романе», Иван Арнольдович – в «Собачьем сердце», Арнольд Савельич Якин – в «Иване Васильевиче»)

К сказанному добавлю еще, что Иван Ермолаевич после шести лет близкого знакомства с Павлом Пантелеймоновичем, в чем-то был его учеником, как и Иванушка – учеником Мастера, что имена Иван Ермолаевич и Иван Николаевич сходны по звучанию, а фамилии Ильющенко и Понырев вызывают одинаковые «водяные» ассоциации, что по семейным рассказам у Ивана Ермолаевича, когда он переезжал из родного села в Москву, в поезде украли сапоги, поэтому ему пришлось надеть галоши, подвязав их веревочками – история, похожая на происшествие с Иванушкой, и что в Москве Иван Ермолаевич долго был «без дома» – эти черточки могли послужить созданию образа Иванушки Бездомного.

Правда, антирелигиозная поэма никак не может быть связана с Иваном Ермолаевичем – папа, пока жил в селе, – до 35 лет, – пел в церковном хоре; у него был хороший голос – я помню, как они пели с мамой дома, отдельно – папа – арии Руслана, Мельника, Мефистофеля, Лепорелло, особенно часто – Руслана, мама – арию Маргариты, «домик – крошечку», вместе – «коробейники» – замечательно; и еще я помню, как он рисовал мне маленькой картинку рождения Христа. Так что антирелигиозная поэма принадлежит другому прототипу Иванушки.

Павел Пантелеймонович, Евдокия Петровна, Дарья Петровна, Иван Ермолаевич были необыкновенными людьми, я это чувствовала всегда, чувствовали это и другие… – С.С. Заяицкий и МА. Булгаков сделали их героями своих книг.

По-моему, и сочинение «Тайному другу» адресовано Евдокии Петровне, поскольку лишь к медику могут быть обращены слова: «Фенацетин, мой друг, КАК ВАМ ИЗВЕСТНО, конечно, не что иное, как пара-ацет-фенетидин» /Евдокия Петровна два года училась на медицинском факультете и работала медсестрой/, а слова: «ЕСЛИ БЫ ВЫ БЫЛИ ВОЗЛЕ МЕНЯ» в тексте: «если бы Вы были возле меня, наверно Вы сказали бы, что вряд-ли я догадался. Ах, неужто, друг мой, я уж действительно безнадежно глуп? Вы умнее меня, с этим согласен я…» можно было писать женщине, знакомой с автором раньше 1925 года, о событиях которого он рассказывает в этом сочинении /с Шиловской он познакомился лишь в 1929 году/, характер же адресата вполне адекватен характеру Евдокии Петровны.

Произведение «Тайному другу» – это прообраз «Театрального романа», в персонаже которого – Мисси – мы видим аналогию с Шиловской. Но Мисси и Тайный Друг совсем не похожи, у них не может быть одного и того же прототипа; значит, прототип Тайного Друга – не Шиловская.

/Как сочинение «Тайному другу» могло попасть к Елене Сергеевне (до сих пор считалось, что в одном из несохранившихся писем 1929 года Булгакова к Шиловской он сообщал о подарке, а затем вручил ей тетрадь с сочинением)? Что ж, если «Мадлена все простила, примирилась с госпожою Дебри», то и новая Мадлена могла примириться с новой госпожой Дебри и после смерти друга отдать его сочинение вдове./

С. А. Ермолинский писал: «Говорили, что образ Лены я выдумал, сотворил легенду об Елене Сергеевне Булгаковой, с меня «началось».

Я думаю: пора покончить с «легендой».

Вспомним у Л.Е. Белозерской – Булгаковой:

«Ермолинский забывает то, что ему невыгодно помнить. В мое намерение не входит опровергать все его подтасовки. ЕСТЬ ОБМАН! ДА ЕЩЕ КАКОЙ! Ермолинский запросто смахнул живых людей, близких Михаилу Афанасьевичу.»

Возможно, Михаил Афанасьевич чувствовал, что такая подмена произойдет или уже происходит…

В эпилоге романа «Мастер и Маргарита» Булгаков говорит о неких людях, находящихся «ТАМ,ГДЕ НА САМОМ ДЕЛЕ ИХ НЕ БЫЛО» и об удаленных из поля зрения людях, «КОТОРЫЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО В ЭТОМ ПОЛЕ ЗРЕНИЯ ИМЕЛИСЬ». По-моему, настал момент истины.

Я вспоминаю очень ясно одну встречу: мне три года, я с мамой в проходном дворе рядом с нашим домом, к нам подходит человек среднего роста в плаще, наклоняется и целует маме руку /при этом рассыпаются его прямые волосы/; когда они расстаются, я спрашиваю у мамы: «кто это?», и мама говорит: «фотограф».

Эту встречу я вспоминаю часто – она меня поразила в детстве; и теперь, когда я смотрю на портрет Булгакова на странице 225 пятого тома (собрания сочинений в 5 -ти томах, М. "Худ. литература", 1990) мне кажется, что это был он.

У нас есть две любительские карточки – там я в полгодика с мамой – может быть, эти фотографии как-то связаны с Михаилом Афанасьевичем? Впрочем, «фотограф» – это могла быть просто первая пришедшая маме на ум отговорка /хотя обмолвки, шутки, случайные ошибочные действия – это окольные пути, которыми, маскируясь и обманывая «цензуру» предсознательного, проникают в сознание наши бессознательные желания; и если Михаил Афанасьевич имел какое-то отношение к этим детским фотографиям, то желание мамы сказать мне правду замаскировалось в ответе «фотограф»/.

А может быть, мама вложила в этот ответ более глубокий смысл – мама иногда шутила очень умно – Михаил Афанасьевич сделал своим пером вечную фотографию нашей семьи.

Эта встреча мне тогда, в три года, не понравилась, но оставила сильное впечатление, – ведь я вспоминаю о ней до сих пор.

Больше мама ничего не объясняла. Так это и оставалось тайной, которую я здесь попыталась приоткрыть, – мне кажется, мама не стала бы возражать против этого: за месяц до смерти мама опять вспоминала о «голубоглазом знакомом».

Несчастная любовь была музой всегда и во все времена – из-за нее появились пушкинские «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» и «Полтава», ей обязан и Булгаков лучшими минутами своего вдохновения.

Он обозначил Мадлену 20-х годов XX века – новую Мадлену, – буквой «К». Кошаровская Евдокия Петровна и Булгаков – юность обоих прошла на юге России: Каменец – Подольск, Черновцы, Екатеринодар, Киев – здесь могла произойти их встреча, которая оставила «такие важные, такие прекрасные воспоминания» (здесь уместно вспомнить 1916 год в романе «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» – военный городок при городе Лукомиры благословенной, зеленокудрой, Южным Бугом перерезанной Подолии, офицера Соврищева, и белоснежную сестру милосердия Нину Петровну – это могло быть навеяно автору рассказами Булгакова о своей юности)…

Понемногу, в течение ряда лет, воспоминания Михаила Афанасьевича изглаживались…

Но в эпоху создания «Мольера» они внезапно воскресли вновь. Пробудила их встреча с сестрой Евдокии Петровны – Армандой XX века – новой Армандой. Дарья Петровна внушила Булгакову сильную, болезненно напряженную любовь – новый источник вдохновения. Возникают «Кабала святош» и «Жизнь господина де Мольера». В секрет утаенной любви Булгакова был кто-то посвящен, так как автобиографичность пьесы была замечена.

Нелегко разобраться в запутанном клубке ревнивого соперничества и скрытой борьбы женских самолюбий Евдокии Петровны, Дарьи Петровны, Любови Евгеньевны и Елены Сергеевны. Литературная месть (Дарья Петровна в «Собачьем сердце», «Дарья – страшная врунья» в закатном романе) – лишь слабая тень этих отношений.

Думаю только, что первой уступила самая нежная, добрая, самоотверженная и молодая из женщин /нежность сильнее жестокости, – как прав Пушкин…/ – Дарья Петровна вышла замуж за Ивана Ермолаевича в феврале 1932 года.

В это время Любовь Евгеньевна и «утешила» мужа предсказанием о Черном монахе. Через полгода Булгаков развелся с ней и женился на Шиловской. Отношения Булгакова к Дарье Петровне неизбежно должны были остаться в тени.

Дарья Петровна. Москва.

В 1935 году у Дарьи Петровны и Ивана Ермолаевича родилась дочь. Может быть, поэтому, начиная с 1935 года Булгаков стал напоминать Елене Сергеевне ее клятву в том, что умирать он будет у нее на руках.

Но вот разразилась трагедия – в феврале 1938 года арестован Павел Пантелеймонович Кошаровский.

Определилась судьба Мастера в романе. И Булгаков диктует на машинку последнюю редакцию «Мастера и Маргариты», «чтобы знали…» – он ведь не верил «в светильник под спудом», считал, что «писатель все равно скажет то, что хочет сказать.»

Глава 3

Без Павла Пантелеймоновича

«Пусть узнают, если уж невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь»

В. В. Розанов

Во время войны мы из Москвы не уезжали. Через три недели после начала войны папа был призван в ряды РККА, старшим лейтенантом стрелкового полка, а 10 сентября 1941 года ранен, с 11 апреля по 6 июля 1942 года лечился в эвакогоспитале по поводу остеомиелита правой плечевой кости после огнестрельного внутрисуставного перелома. Врачебная комиссия признала его негодным к военной службе, и он вернулся к преподавательской работе в Московском Инженерно-Строительном Институте, а затем в средней мужской школе. Для меня война кончилась, когда папа вернулся домой. Мы ездили отдыхать вместе с тетей Диной – в Латвию: в Лудзу и на Рижское взморье к племяннице тети Дины и мамы Тамаре.

Какой была тетя Дина? Властная. Проницательная. Заботливая. Беспокоилась о сестрах, брате, племянниках и племянницах, внучатых племянниках и племянницах, нянчила чужих малышей. Дом Евдокии Петровны был моим вторым домом. Я любила приходить к ней – там было какое-то неизвестное, таинственное и необыкновенно красивое прошлое, о котором мне почти ничего не рассказывали /теперь-то я понимаю, что меня охраняли от опасного знания/, красивые книги с иллюстрациями, переложенными тонкой-тонкой бумагой.

Особенно мне запомнилась большая книга с «Кавказским пленником» (мне казалось в детстве, что Дина из «Кавказского пленника» – это моя тетя Дина: она рассказывала, как перевязывала раненого в горном селении, и он стискивал зубы, чтобы не закричать от боли).

Там была красивая мебель – книжные шкафы, огромный буфет, из которого вкусно пахло душистыми кореньями, красивые сервизы, которые тетя Дина во время войны продала, чтобы выжить. Там было умное тепло души и сердца. Вот почему меня притягивало туда.

Я вышла замуж, жили мы с мужем вме сте с моими родителями. В 1961 году у нас родился сын Ванечка. Папа умер, когда внучку было три месяца. У папы был инфаркт, и с отеком легких он лежал в больнице и умер он, как и Павел Пантелеймонович, тоже утром и тоже среди чужих.

Тетя Дина помогала нам, стараясь сама оставаться независимой. Получала пенсию 70 рублей и не принимала подарков дороже, чем могла отдарить сама.

С ней было нелегко, поэтому я с ней часто ссорилась и мирилась, – мы не могли жить друг без друга. Вместе ездили на дачу – в Перхушково, в Купавну, в Зеленый городок – где удавалось снять. Были и дальние путешествия – в Краснодарский край к сестрам мамы и тети Дины – Александре и Зинаиде, в Сочи, к родителям моего мужа – Прасковье Дмитриевне и Ивану Федоровичу.

Евдокия Петровна Кошаровская. Москва

Приведу несколько выдержек из писем мамы нам с Александром /моим мужем/ из Сочи в Москву для характеристики тети Дины и мамы, чтобы подтвердить их сходство с героинями С.С. Заяицкого /октябрь-ноябрь 1967 года/:

«9.10. Нам живется очень хорошо, особенно Ване, он ведь центр у нас. Купаться Ванечка очень любит. Можно было бы и дома сделать хвойные ванночки, но нет хвойных таблеток / мама любила подчеркивать – И. С/ или сухой хвои, раньше было все в аптеках, а сейчас нет. Желательно, чтобы вы прислали нам на 40 ванн /Ване, т. Дине, б. Паше и мне/, соли т.Дина купила, а хвои нет. Ванечка обижается, что папа ему не написал ни одного письма, «ведь это почерк мамы, я знаю». Погода у нас хорошая, тепло: 21,24,26 град. Уже 4 раза были у моря, на ривьере. Мы с Ванечкой большей частью сидим под навесом, а т. Дина немного прогревается на освещенной части навеса. »

«11.11. Сегодня Ваня и т.Дина принимают 6-ю хвойную ванну, а 29 ноября закончится курс лечения , т. е. они примут по 15 ванн, и т.Дина предлагает собираться в Москву, беспокоится. Ирочка, можно было бы ,конечно, потеплее, повнимательнее написать т.Дине письмо или открыточку о ее делах, а то официально в поздравительной телеграмме: «на улице Воровского все благополучно», как будто на какой-то конспиративной квартире, т. Дина даже не поверила сразу телеграмме, когда дедушка прочитал ее, думала, что он шутит. За деньги спасибо, получили их 11.11… Ирочка и Саша, как вы живете? Отдохнули, нет-ли? Когда хотите, чтобы мы приехали? Т.Дина предлагает в конце ноября, говорит, что мы отдохнули и надо домой, что «вся семья вместе и душа на месте». У Ванечки выпало уже 2 зубика и растут новые…»

«21.11.Дорогие Ирочка и Саша! Какие вы молодцы, что праздники провели так хорошо, вдвоем, а я только мечтала об этом в тайниках души. Мы тоже хорошо отметили праздники. Дедушка рано ушел на демонстрацию, а мы хорошо позавтракали и смотрели парад по телевизору. Пришла бабушка Аня / прабабушка Вани – она жила отдельно, в парке Ривьера – И. С/ Когда вернулся дедушка, началось празднество. Накрыли праздничный стол: шампанское, вино, фр. вода для нас с Ванечкой, пироги, торт своего изделия, икра красная, салат свеж., заливное из курицы, малосольная капуста, колбаска, утка с яблоками и жареная картошечка. Пели песни и танцевали, дедушка играл на пианино. В общем, нам у дедушки и бабушки очень хорошо. Но заботливая, беспокойная душа т.Дины все думает, мечтает о скорейшем возвращении домой. Пр. Дм. и Ив. Федор, нас не пускают , задерживают, хотят вам помочь, чтобы вы отдохнули.»

Мама любила нас самозабвенно. Но сама она в чем-то была тайной. «Каждое сердце исполнено своих тайных чаяний, и так они останутся тайной даже для самого близкого сердца. В этом есть что-то такое до такой степени страшное, что можно сравнить только со смертью.»

Мама хорошо относилась к людям, прощала очень многое, но видела их насквозь. Много лет спустя я нашла в ее записной книжке два стихотворения: первое – А.С. Пушкина:

«Всегда так будет и бывало,

Таков издревле белый свет.

Ученых – много – умных мало;

Знакомых – тьма, а друга нет. »

и второе:

«Общаясь с дураком, не оберешься срама.

Поэтому ты выслушай совет Хайяма —

Яд, мудрецом предложенный, прими,

Из рук же дурака не принимай бальзама »

Других стихов не было /хотя мама знала их немало, она и в 80 лет учила стихи, чтобы тренировать память/, только эти.

Тетя Дина была мне второй мамой. Иногда она жила у нас / мы получили вторую комнату, в нашем же коридоре, напротив первой /, спала в «новой» комнате вместе с мамой, Ваней и со своей собачкой Дезиком.

«Старость одолевает» – писала тетя Дина.

Мы пытались съехаться с ней, но не удалось. Когда нас переселяли с улицы Льва Толстого в Ясенево, и я оформила попечительство над тетей Диной, мы просили общую площадь, но улица Льва Толстого и улица Воровского – в разных районах, и поэтому нам отказали, и тетя Дина умерла, 1 декабря 1977 года, до переезда, в нашем старом доме.

Мы долго не могли прийти в себя, болели, я и мама, уезжали последними из жильцов – не было сил подняться с места. И долго еще после смерти тети Дины я не могла ходить мимо ее дома, и вообще по Новому Арбату.

Песик тети Дины – Дезик – переехал вместе с нами в Ясенево. Мама гуляла с Дезиком, часто носила его на руках – он был маленький – той-терьер.

Ваня учился в университете, на мех-мате. На пятом курсе женился на Лене – однокурснице. В 1987 году мама стала прабабушкой – 29 января родилась дочурка Вани и Лены – Сашенька.

Из письма тети Зины маме:

...

«Добрый день моя дорогая сестричка Дашенька!
Большое тебе спасибо родная, что ты мне пишеш делится это хоть немного мою душу и настраение радует, мне иногда очень тяжело грустно бывает от всех забот и переживаний, я конечно стараюсь бодрится, не поддоватся, а в душе тоже психую ибо все делается не так как бы хотелось, но что поделает с нашими детьми коль они сами уже мамы взрослых детей своих и бабушки.
Милая Дашенька спасибо тебе дорогая за поздравление меня с д/рождения за твое внимание. Ты себя ради Бога жалей ведь у тебя с твоими болячками – болями сердечными нужен покой, а его нет, ибо нас обижают – несчитаются с нами особенно молодеж, но при твоем характери сдерженом молчаливом это их счастье, вот я им никаму не уступаю недаю на голову садится, т.к. вся забота – работа по дому целиком на моих плечах, пусть скажут еще спасибо (конечно спасибо не было от них никогда и не будет).
Тебя родная вероятно можно поздравить с прабабушкой а Иру с Сашей с внуком или внучкой. Вот пока все родная.
Крепко целую тебя. Привет вашим.
Целую тебя крепко. Желаю здоровья. Пиши. Зина. 31/1-87 г».

Жили мы все в нашей трехкомнатной квартире. Хотели купить еще однокомнатную квартиру, но умерла мама, и нас исключили из очереди – стало на полметра больше площади, чем нужно для покупки.

Мама умерла 30 июля 1987 года.

«Она ушла без шума, почти тайком, как порой умирают люди, не желающие причинять горе близким.»

«Каждая смерть приносит маленькому кружку оставшихся в живых мысль о том, как было много упущено и как мало сделано, сколько позабытого и еще больше непоправимого! Нет раскаяния более жестокого, чем раскаяние бесполезное.»

Урна с прахом тети Дины захоронена в могиле моих родителей на Востряковском кладбище. Здесь же я захоронила землю, которую отпели в церкви Петра и Павла в Ясеневе за Иоанна Дарью, Евдокию и Павла, и дух Павла Пантелеймоновича витает поблизости – я надеюсь.

07 Щапова Галина, Москва

Праздник первого молока

Не так давно довелось мне побывать на древней земле Хакасии.

Это живописные сибирские просторы, где степи с целебными озерами, лежат у подножья сказочных гор, а стремительные реки и таинственные пещеры влекут любителей путешествий и приключений.

Столица республiки, город Абакан, летом утопает в зелени. Зелень повсюду – скверы и парки, широкие проспекты с пышными кустами сирени и акации, с цветущими газонами и могучими тополями, аллеи, протянувшиеся через весь город до реки Абакан, притока Енисея с зоной отдыха и песчаными пляжами на берегу.

Хакасия богата историей, своими обычаями, традициями, в основе которых лежит связь человека с природой. Многие из них сохранились до сих пор.

Одна из самых известных – Тун Пайрам. Это яркий, самобытный праздник первого молока, дошедший до наших дней из глубины веков. Проводится он обычно под открытым небом в степи в начале лета, когда скотоводы получают в изобилии первые молочные продукты. Первое приготовление напитка айрана было связано с приходом весны, с новой зеленой травой, вобравшей в себя свежую силу земли.

У меня появилась возможность увидеть это действо своими глазами.

В восемь утра мы с сыном выехали на машине из города к Сагайской долине. Дмитрий давно живет и работает в Абакане, и дорога ему хорошо знакома. Сотни машин ползли нескончаемым потоком, и чем ближе мы приближались к месту праздника, тем гуще становилась эта движущаяся колонна.

И вот мы на месте. На стоянке я выбралась из салона автомобиля и замерла, с наслаждением вдыхая степной воздух, наполненный ароматом пряного разнотравья. Он казался таким чистым и вкусным, что я не могла надышаться.

Огромные зеленые просторы открылись нашему взору. В вышине голубело бездонное небо, а внизу на поляне, которая с места нашей остановки была видна как на ладони, образовался настоящий палаточный городок – юрты, яркие палатки, красочные сценические площадки.

С холмов по проторенным тысячами ног тропам сквозь густую степную колючую траву как ручейки стекались в долину люди.

Праздник начался. Зазвучала музыка, затрубили трубы, загремели барабаны, зажегся священный огонь, и побежали по поляне светлые «духи», приветствуя великий праздник первого айрана Тун Пайрам. И разлилось священное море айрана, и появился из импровизированной чаши Айран Хан и стал угощать всех своим напитком, разливая его по чашкам огромной ложкой…

Сквозь века в гости к хану на степном скакуне прискакал великий воин, и устроили воители соревнования меж своими подданными – так возникла борьба курес.

Особенность этой национальной борьбы заключается в том, чтобы, не отпуская рук от пояса противника, опрокинуть его на лопатки или на все четыре конечности.

Еще один вид состязаний – хапчастас – поднятие камня. Камушек весом около восьмидесяти килограммов хакасские алыпы (богатыри) поднимали до пояса, приседали, затем поднимались в полный рост и перекидывали через плечо.

Площадка для детей открылась любимым многими театром кукол. Посмотреть сказку в исполнении тряпичных актеров собралось много ребятишек в сопровождении взрослых.

А нас с Дмитрием пригласили в юрту к накрытому столу с национальным угощением.

Трапеза по-хакасски

Исконная хакасская кухня складывалась веками, умело сочетая продукты по вкусовым качествам и сезонным возможностям. Основной пищей всегда было мясо, молочные продукты, ячмень и пшеница. Потребность в витаминах удовлетворялась за счет кедровых орехов, ягод, кореньев, съедобных трав, полевого лука, дикого чеснока – черемши. С середины XIX века хакасы, взяв пример с русских крестьян, стали сажать картофель, заниматься огородничеством и садоводством, печь хлеб. Это обогатило стол, однако в национальные праздники без традиционных блюд, проверенных временем, не обойтись.

В юрте оказалось довольно светло, свет проникал через открытый дверной проем и окна из прозрачной пленки.

Слева от входа – походная кухня, справа – накрытый стол, за которым уже сидели человек десять.

Хозяйка в нарядном национальном костюме (длинное просторное атласное синее платье с вышивкой на груди и небольшая круглая шапочка на голове) вежливо указала нам места за столом и предложила горячий суп с тутпасом (лапшой). Бульон для такого супа готовится из костей и ребер животных или домашней птицы.

Стол был уставлен разнообразной пока еще не знакомой мне едой. Салаты из мелко нарубленной черемши и дикого лука с яйцом и сметаной, нарезанная соломкой харта (готовится из толстой кишки лошади), пахта из сметаны и ореховое печенье из кедровых орехов.

Отведав национальных угощений и поблагодарив хозяйку, мы вышли из юрты.

Юрта – уникальное жилище, прекрасно приспособленное к суровым условиям степей и зимним морозам. Зимой в ней тепло и уютно, даже если за войлочными стенами завывает пурга, а летом, когда царит жара, в юрте прохладно. Мы это почувствовали, как только вышли из юрты в тридцатиградусную жару. В этот день на празднике можно было осмотреть множество юрт. Их хозяева участвовали в конкурсе «Лучшая юрта хакасского рода».

На другом конце необъятной долины желающие прыгали с шестом, метали аркан на деревянную голову лошади, пробовали свои силы в рукоборье и бодались как бараны. Это, конечно, не очень интеллектуальный вид борьбы, когда два человека, стоя на четвереньках, бодаются, стараясь вытолкнуть один другого за черту, но смотреть на эту забаву весело и смешно.

А уж пройти мимо конкурса на лучший напиток из айрана никак нельзя. Больше десятка районов привезли на праздник свой кисломолочный продукт, и каждый желающий мог попробовать его, сравнивая с предыдущими.

Самым вкусным мне показался айран под номером четыре, и я посоветовала рядом стоящей женщине его отведать. Каково же было мое удивление, когда она ответила:

– Спасибо. Я автор этого напитка. Если он вам понравился, проголосуйте за него.

И мы опустили в самодельную урну листок с номером четыре.

Пройдя торговые ряды с национальными сувенирами, поделками, картинами, мы вышли к ипподрому.

Соревнования открыли школьники лет четырнадцати-пятнадцати на осликах. И сколько же было смеха и веселья среди зрителей, когда один из осликов сбросил свою наездницу и прибежал к финишу самостоятельно, а девчонка бежала за ним, но так и не смогла его догнать.

На сценических площадках продолжали выступать танцевальные ансамбли. В последние годы этот праздник стал очень популярным. В нем участвуют творческие коллективы, спортсмены, стрелки из лука, борцы, наездники. Под призывные звуки национального инструмента чатхана состязаются сказители хайджи и певцы тахпахчи, мастерски владеющие приемами поэтической и музыкальной импровизации.

Мы с Дмитрием, уставшие и изнывающие от жары, но очень довольные, идем к своей машине. Пора возвращаться в город.

А праздник первого молока будет продолжаться еще до самой ночи.