Альтернатива

Глава 1

Здесь все было настоящее. И колючее одеяло, которым Климов укутался по уши, и дощатая лавка, полированная до блеска, и жестяной таз, где отогревались ноги, и сама вода в тазу: мягкая, живая. И воздух, полный особенных избяных запахов. И даже оттенок пьяной кислятины в этом воздухе. Тут плохо кончат, если не бросят квасить. Но сейчас здесь хорошо.

Под потолком стоял коромыслом махорочный дым. Поддатые механизаторы горестно тянули «На поле танки грохотали». С механизаторами Климову подфартило. Когда заполночь посреди зимы к ним в окошко полез голый сумасшедший, в крови и соплях... Не сказать, что простые советские люди вовсе не удивились — нет, удивились-то они вполне непечатно. Зато действовали четко и слаженно. Выручили.

А чего ты хочешь, они видали и не такое. Не боятся ни бога, ни черта, ни белой горячки русские танкисты, выжившие в мировой войне.

Уберечь родину от этой войны Климов не смог, шансов не было. Очень старался, чтобы обошлось полегче. Неизвестно, получилось или нет.

Ладно, доберусь до Спецотдела — разберусь.

Если доберусь. И если он еще есть, тот Спецотдел...

Стол застелили газетой «Сельская жизнь», и вот на тебе — дата, из-под жирного пятна от селедки: тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год.

Ты опять провалился в СССР через двадцать лет после того, как побывал здесь впервые. Готовься к тому, что от Спецотдела не осталось ни следа. В идеале — без единого расстрела. Ты сам доказывал это Бокию: нам не страшна утечка данных; если кто-то и проболтается, в такую фантастику не поверит ни одна вражья разведка. И наоборот, любая казнь функционера НКВД вызывает подозрение: какие тайны хотели убить вместе с человеком? Куда умнее — попросить тех, кто знает слишком много, забыть все лишнее. Не расходуйте людей попусту, ведь сказал Хозяин: кадры решают все.

Но Хозяин высоко, а буквально этажом ниже сидело дохрена сволочей, уверенных, что тишина бывает только мертвой. И сами они знали много лишнего, что очень этих сволочей беспокоило. И конечно их бесили те, кто понимал, что вон та и вон та сволочь — знает. А глава Спецотдела НКВД Глеб Бокий раздражал сволочную братию персонально.

Они же все были старые революционеры, то есть, ничего по-настоящему не умели делать кроме как составлять заговоры против власти и искать заговоры среди своих. И к стенке, поскорее к стенке тех, кто знает, что ты знаешь...

Ладно, даже если всех наших поубивали, система должна была остаться. Мониторинг провалившихся никуда не денется, он просто необходим. И работает он по твоей методике. Слово-то какое — мониторинг. Ты их сам ему научил...

Спокойно. Без паники. Глаза протри. Заставь себя поверить, что это не серийный кошмар, а по правде. Ты снова в Советском Союзе. Хочешь жить — начинай шевелить мозгами. Внедряйся. Смотри, какое тут все настоящее. Потрогай его, убедись.

Климов украдкой выпростал руку из-под одеяла и погладил лавку. Ай, хороша. И стол хорош. Все кругом надежное, крепкое, сделано с запасом прочности. И миски-кружки, и трофейная гармошка, и сами мужики. Ничего похожего на изолгавшийся пластмассовый двадцать первый век. Климов вдруг понял, до чего соскучился по настоящим вещам и настоящим людям, глубоко вздохнул, плечи расправил, почувствовал себя почти счастливым — и наконец-то слегка испугался. Запоздало. И не того, чего следовало.

Глупо бояться правды. Да, тебе было хорошо здесь. Хотя бы на контрасте. Там, в две тысячи двадцатом, твоя жизнь — дерьмо. И сам — ноль без палочки. А здесь хотя бы пытался что-то сделать для страны и для людей. Может, и сделал. Если не сгинешь в дурдоме или не пристрелят — авось узнаешь.

Но ведь не поэтому ты опять провалился сюда. Не потому что в будущем ты ничтожество, а здесь тебе самое место.

А если поэтому?

По второму разу еще никто не провалился, у нас же статистика.

А если Лосев угадал, и тогда, в начале тысяча девятьсот тридцатых, была первая волна, а теперь вторая?

Лосев говорил, вторая волна неминуема. Он связывал массовые провалы во времени с периодами солнечной активности. И жалел, что унылая аппаратная база тридцатых годов не позволяет глубоко изучить работу мозга, чтобы найти закономерность: почему одни проваливаются, а другие нет.

Но, допустим, Лосев ошибся, и ты единственный в своем роде?

А к добру ли — что ты такой особенный?

Ах, Лосев, Лосев, сволочь ты, сволочь. Из-за Лосева меня расстреляли в тридцать седьмом, вспомнил Климов. Неужели это было на самом деле?

Ага. И как отвратительно это было. Как унизительно.

Если Лосев жив, скотина, расстреляют еще раз, к гадалке не ходи.

Засосало под ложечкой, Климов мелко затрясся и тихонько взвыл. Чисто нервная реакция, он ведь не склонен к истерикам. Но когда провалишься, эмоциональная сфера — ни к черту. Ведешь себя так, что впору ставить маниакально-депрессивный психоз. А на самом деле ты просто в ужасе от тупика, куда тебя занесло, и мучительно ищешь выход, которого нет.

Это только у писателей-фантастов тихий интеллигентный алкоголик пятидесяти лет от роду, неудачник и раздолбай, попав в безнадежную ситуацию, вдруг оттопырится и сыграет вам супергероя. Ну действительно, когда терять нечего, самое время совершать подвиги, да-да. Увы, у писателей-реалистов герой быстро понимает: кишка его тонка для приставки «супер».

Реального героя Климова Сергея Сергеевича, 1970 г.р., в/о, в/п, трясло, будто с лютого бодунища.

По счастью, здесь была не дурка, а деревня, таких слов, как «поражение эмоциональной сферы» тут не слыхали отродясь, и не услышат никогда, поэтому Климову просто сунули в руку стакан.

Чем опасны народные средства, и чем они же сильны: либо вовсе отбросишь копыта, либо станет легче.

Через минуту, отдышавшись, он подумал: везучий я сукин сын.

Полегчало.

***

А сколько их погибло, тех, кто провалился зимой, думал Климов, глядя за окно, где по сельской улице мела поземка. Тысячи. Кто в чистом поле, кто в лесу глухом, а самые невезучие — в двух шагах от спасения, посреди ночного города, — они падали наземь и замерзали, ничего не понимая. Думая, что это кошмарный сон, если думая вообще. Провал сильно бьет по голове. Такое помутнение сознания — просто себя не помнишь. Тихо-мирно заснул дома и вдруг очутился непонятно, где, непонятно, зачем, и, главное, непонятно, кто! Чтобы осознать хотя бы свое имя, нужен час-два, а у тебя жизни осталось пять минут. Потому что ты голый и полностью дезориентирован. А вокруг тьма тьмущая и минус тридцать. А хотя бы и минус три. Все равно конец.

Климов провалился в зиму дважды, и оба раза ему чертовски, нереально повезло. Даже сейчас, когда уже вроде ученый и знал, что делать. Очнулся в сугробе, вскочил, увидел далеко впереди огонек, заорал благим матом (буквально) — и стремглав понесся на свет. Ноги попортил, конечно, не столько даже обморозил, сколько изорвал о снежный наст, да было бы о чем горевать. Зато добежал до крайней избы. И достучался.

А они тут квасили под гармошку, прикатили с машинно-тракторной станции к Верке-самогонщице развеять тоску. Это тоже помогло: Верка точно забилась бы под лавку, увидав в окошке такого ночного гостя, черта конкретного. А трактористы — метнулись на выручку. И настало Климову ни с чем не сравнимое счастье: выдуть с мороза стакан зеленой отравы и запить горячим чаем.

Конечно, его тормошили: кто ты, что ты, неужто тебя ограбили, когда, где, куда бежать, кого метелить. Потом один возьми да ляпни: а вдруг он сам беглый какой? Мужики было насупились, но логика взяла верх: откуда тут бежать, и из какого «черного ворона», разве что летающего, могло выпасть такое недоразумение. Видно же: неприятности у человека. Надумали уже идти будить председателя, чтобы звонил в район, но Климов более-менее собрался с мыслями и сказал: ребята, спокойно. Не задавайте мне вопросов, дело государственное. Телефон в сельсовете есть — вот и славно. Утром все порешаем. Что спасли терпящего бедствие — вам зачтется, а лишних разговоров лучше не надо. Мной будут заниматься... органы, если вы понимаете, о чем я.

Трактористы подумали — и что-то там себе поняли. Верка начала было материться, но Климов глянул на нее и буркнул: не кипеши, отмажу. Подействовало.

Главное — уверенность. Пусть люди думают, что ты в своем праве, тогда они сами захотят помочь. Ты должен мягко, но непреклонно руководить операцией по спасению себя, любимого. Не сможешь держаться естественно, как будто все так и надо — сгинешь.

Забросило его, как оказалось, удачно: под Торжок. Почти цивилизация, рукой подать до столицы. Жаль, дозвониться на московский номер отсюда никто не позволит. Как ни дави на председателя, у него должен быть здоровый инстинкт самосохранения. На ментовку из «района» тоже мало надежды. Значит, чтобы не скитаться неведомо сколько по инстанциям, с непременным заходом в психушку, надо выпрашивать беседу с местным уполномоченным МГБ...

Стоп. А что плохого в психушке? Кроме того, что сама по себе она ни разу не курорт. Если система работает, именно из дурки тебя выдернут через пару месяцев, ну, через полгода максимум. А если ничего не работает?.. А я тем временем успею наболтать себе историю болезни на полноценную шизофрению? М-да. Не вариант.

Второго доктора Розинского точно для тебя не найдется. И пятьдесят четвертый это не тридцать четвертый. Тут при любом политическом раскладе закрутили гайки. Кончены понизовая вольница и разнузданный творческий поиск, характерные для тридцатых. Сам же ты старался, чтобы привели в норму весь этот бардак. И поди еще угадай, как сказалось твое влияние, и на что теперь похож тысяча девятьсот пятьдесят четвертый...

И тут Климов услышал, на что похож этот год.

Пока он копался в себе, у мужиков веселье пошло на новый виток, ночного гостя слегка подзабыли, расслабились, и под конец очередной порции матерных частушек спели:

Как товарищ Берия

Вышел из доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков!

Вот те раз. И вот те, если не понял, еще много-много раз.

Не сказалось твое влияние в общем и целом. И готов поспорить, неумолимость хода истории тут ни при чем. Человеческий фактор сыграл против тебя. Все, кому положено — знали, как все будет. И те, кому выгодно, чтобы история шла своим чередом, обыграли тех, кому невыгодно. Задавили альтернативу.

Наверняка они оправдывали свои действия заботой о стране. Они сделали как лучше, чтобы случайно не стало хуже.

И кто знает — вдруг они угадали?..

А трактористы заржали. И снова дружно выпили. А Климов поймал настороженный взгляд самогонщицы. Наверное он здорово переменился в лице, иначе с чего бы Верке глядеть так пристально, явно пытаясь угадать, что за внутренняя работа идет у этого загадочного типа, и какие последствия она может иметь для пожилой сельской люмпенши с мутным прошлым.

Климов поманил Верку, и, стараясь держаться, хотя на душе скребли кошки, пробормотал:

— Не бойся. Положи меня где-нибудь, подремлю до утра, а потом уйду с мужиками, и все. И ничего тебе не будет.

— Во-во, — Верка дохнула в лицо сивухой. — Мой тоже так ушел с мужиками... И ничего больше не было. Спасибо, аппарат остался. А много мне с него радости? Думаешь, я так хотела жить?

— Куда ушел? — тупо спросил Климов.

— На войну, — сказала Верка.

Мы не могли остановить это, ну мы же никак не могли остановить это, мы точно не могли остановить это, твердил себе Климов. Не было ни единого шанса. Лавину мировой войны нельзя отвернуть в сторону волей одного государства. И даже если бы мы сумели убить всех гитлеров, муссолини, чемберленов, даладье, петэнов, всю польскую сволоту до единой, всех банкиров и промышленников, кто толкал политиков к бойне, — ведь был такой проект, взять да поубивать нафиг, — их место занимали другие, с очень похожим результатом. Потому что никто не идет во власть в одиночку. И одиноких диктаторов не бывает... Но почему тогда мне так совестно?..

Наверное я все еще надеюсь, что шанс на самом деле был. Его просто не использовали, опасаясь, как бы не стало хуже.

Климов посмотрел Верке в ее злющие и несчастные пьяные глаза, отвернулся и шмыгнул носом.

***

Утро было страшным: проснувшись на сундуке в углу, Климов наконец до конца, до самых печенок осознал, что вокруг не алкогольный бред, а зима тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Захотелось свернуться в позу эмбриона, что Климов и сделал. Вцепился зубами в край одеяла и замер. Итак, он снова провалился, и ему теперь жить с этим. Выживать. А надо ли?

За столом похмелялись механизаторы. Время от времени то один, то другой косился на Климова мутным глазом, наверняка прикидывая, не сделал ли вчера глупость. Ну правда, что им стоило внушить себе, будто странная фигура за окном — пьяное наваждение, да и плюнуть на нее. Механизаторы были с бодуна уже совсем не такие отчаянные и подумывали, а вдруг придется ответить за свою пьяную удаль. Если трезво рассудить — черт знает что такое достали из сугроба. Оно конечно похоже на русского человека, но вдруг на поверку британский шпион. Или американский диверсант. В лучшем случае простой советский враг народа, которого они бдительно задержали. Но вот вопрос: разрешается ли нынче ловить врагов кому попало, сейчас ведь не тридцать седьмой, порядок должен быть.

Стоило бы сказать механизаторам нечто убедительное и успокоительное, но Климов не мог. Ему хотелось плакать. А еще больше — прямо на месте сдохнуть.

Он твердил себе, что это типичный отходняк после провала во времени, понятный и простительный, зафиксированный во множестве отчетов. Но на то и отходняк, что никак ты себя не уболтаешь, тебе просто очень и очень плохо.

Зато Верка расщедрилась, нашла Климову валенки, штаны, выцветшую добела гимнастерку и драный ватник. Сказала, чтоб вернул, да ты же не вернешь, знаю я вас таких. При свете дня Климов разглядел самогонщицу и пожалел: оказалась Верка безбожно потасканной, но вовсе не пожилой, было ей тридцать пять от силы. Значит, этот-то, что «ушел с мужиками», оставил ее вдовой совсем молодой. А чего она устроила у себя колхозный притон, так чья бы корова мычала, а твоя молчала, нашелся тоже моралист. Будто не знаешь, что творилось по деревням после войны, когда надо пахать и пахать, а мужиков вернулось — на три хаты полторы штуки, поскольку один безногий.

Тут ввалился председатель, натурально без ноги, на костыле, прибыл за утренним стаканом, и все завертелось.

***

Метель утихла, слава богу, морозец стоял легонький, на улице было солнечно и даже наверное красиво, если бы не деревня. Выглядел колхоз, мягко говоря, непрезентабельно. Все кривое-косое, подпертое кольями. А вон там вообще горелое, причем, давно и безнадежно. Могли бы хоть на дрова раскатать, чтобы пейзаж не портило. Непорядок.

Не видно крепкой хозяйской руки, совсем не видно.

— Вас тут, что, бомбили? — спросил Климов, оглядывая улицу из конца в конец.

Он очень старался держаться хозяином положения, а этому должен соответствовать брюзгливо-высокомерный тон.

В ответ его так приложили по затылку костылем, что из глаз сыпанули искры, а сам Климов навернулся в сугроб носом.

— Про Калининский фронт — слыхал? — донеслось сверху.

— Вопросов больше не имею, — пробормотал Климов, вставая на четвереньки.

— Теперь прикинь, что в колхозе семьдесят процентов личного состава — бабы. А мужики... Вроде меня в основном. Как тебе такое, а, пропавший без вести товарищ?

— Да понял я, понял...

— Если ты, конечно, товарищ...

— Товарищ-товарищ... — заверил Климов, потирая затылок.

— А откуда тебе знать? Ты же не помнишь ничего.

Климов поглядел на председателя с уважением.

— Нутром чую, — ляпнул он.

— Ах, нутром... Закрой варежку, ей-богу. Если что, я контуженный, — объяснил председатель. — Разозлишь меня опять — приношу извинения заранее... Давай, вали направо, вон сельсовет, тебя участковый ждет.

Климов пригляделся: там, куда указал костыль, перед скособоченным двухэтажным домом стоял «козлик».

— Когда успели-то...

— Работа такая, — сказал председатель. — Знать, что происходит на территории колхоза, и своевременно докладывать.

— Если бы вы двадцать лет назад так четко работали... — начал было Климов, но осекся и безнадежно махнул рукой.

Наверное поэтому ему снова прилетело не по шее, а только пониже спины.

***

Сельсовет недавно протопили: участковый уполномоченный сидел в расстегнутой шинели и сняв шапку. Оказался он старшим лейтенантом, а по годам на вид едва ли не ровесник Климову, что означало лет наверное сорок. Тут все смотрелись старше, чем они есть.

Участковый был здоровенный, поперек себя шире, и с кулаками, как у некоторых голова. Судя по выражению лица, он не отказался бы сразу дать подозрительному типу в хрюсло, а потом немного потоптать его сапогами — для зачина беседы, — но сдерживался.

— Ну и кто же ты таков, мил человек? — спросил участковый ласково.

— Понятия не имею, — Климов развел руками.

Желание командовать и нагибать пропало при одном взгляде на этого дядю милиционера. Климов постарался выглядеть безобидным и несчастным, благо, это получалось само собой, едва он чуть-чуть ослаблял контроль. Через пять минут его уже вполне правдоподобно трясло. Да так, что участковый по собственной инициативе дал ему воды. И сказал:

— Как вы мне надоели, граждане алкоголики. Допустим, я тоже люблю это дело. Но ведь не до потери памяти!

Тем не менее, показания с Климова он снимал почти час, так и сяк выворачивая одни и те же вопросы, делая вид, что неправильно расслышал, подсовывая логические ловушки, рассчитанные на то, что подозреваемый машинально ответит «да». Климов участкового оценил и зауважал, у такого не забалуешь. Ему искренне захотелось подружиться с этим богатырем и склонить к сотрудничеству, но безопаснее было держаться шаблонной легенды: ничего не знаю, ничего не помню. Так или иначе, Климова должны отвезти «в район», там еще как следует помучить — и направить на психиатрическую экспертизу. Где-то в процессе можно будет раскрыться. Или наоборот, станет ясно, что лучше позволить событиям идти своим чередом.

Чего он видел-то пока в Советской России — одну деревенскую улицу. Этого мало, чтобы делать выводы и принимать решения. Ну и людей хороших успел оценить, да вот уж совсем не показатель. Люди у нас всегда такие были, суровые, но справедливые, и чем глубже на север, тем лучше.

— Ну ладно, — сказал уполномоченный и подвинул к нему протокол. — Ознакомься. Если нет возражений, напиши — с моих слов записано верно. И подпись.

Климов быстро пробежал глазами бумагу, гласившую, что он ничего не знает, ничего не понимает и ничего не соображает, взял химический карандаш, накорябал что следует, едва-едва машинально не расписался — и замер. Лицо участкового не выражало ни малейшего интереса, только скуку. Ах ты, хитрюга деревенский.

— А как подписать-то?

— Как можешь.

— Не знаю... Крест поставлю?

Участковый вздохнул, как показалось Климову — разочарованно.

— Погоди. Раз все так плохо, сейчас найдем понятых, они твой крест засвидетельствуют.

— А дальше?

— Что дальше-то, пьянь ты несчастная? Отвезу тебя... Куда положено. И пускай там с тобой разбираются хоть до посинения. Кто же знает... — участковый посмотрел куда-то в сторону и бросил: — Когда спящий проснется.

— О, Господи! — вырвалось у Климова.

Не может быть. Простой участковый знает пароль? Это не его уровень! Кто даст ему допуск к государственной тайне?! Или он не тот, за кого себя выдает?

Участковый все еще как бы смотрел в угол, а на самом деле косился на Климова.

— Д-документы покажите, — выдавил Климов.

— Да ты не охренел ли часом, гражданин алкоголик? — возмутился участковый, но все-таки сунул ему под нос милицейское удостоверение.

А мог бы и в торец прислать запросто, подумал Климов. Но ведь нет. Значит, что-то понимает, значит, инструктировали его на такой случай.

— Тут охренеешь, — только и сказал он.

Участковый пожал плечами и спрятал красную книжечку за пазуху.

Климов закрыл глаза, собираясь с духом.

— Хорошо. Телефон в Москве А-13-13, назвать имя Климов Сергей Сергеевич и число тысяча девятьсот семьдесят.

Что-то зашуршало, Климов разжмурился. Это участковый забрал протокол и теперь с сожалением его разглядывал. Ну да, столько писанины впустую.

— И чего ты дурочку валял... Гражданин Климов?

— А вы чего сразу пароль не сказали?

— А я знал?..

— А я — знал?

— М-да... — Участковый поднялся и запахнул шинель. — Ну, поехали. У меня там попона есть, замотаем тебя, авось не околеешь.

— Согреть бы ее хоть немного, — попросил Климов, оглядываясь на печку.

— А смысл?.. — непонятно буркнул участковый. — Ты давай, шагай.

— Вы, кажется, не вполне понимаете, с кем имеете дело, — произнес Климов, стараясь, чтобы это прозвучало и учтиво, и значительно.

— А мне и не положено, — отрезал участковый и легонько подтолкнул Климова к выходу. — Моя задача — установить и доставить.

— В целости и сохранности, не правда ли?

— А это посмотрим на твое поведение, шпионская рожа.

— Чего-о?.. Да что вы себе позволяете! — рявкнул Климов.

Скорее от неожиданности, чем желая произвести впечатление.

Хрен ты его впечатлишь, этого мастодонта.

Зато старший лейтенант впечатлил гражданина Климова.

Буквально двумя пальцами участковый заломил ему руку за спину, а потом другую, и поразительно ловко застегнул на запястьях наручники, которые прятал в безразмерной ладони.

— Вот теперь ты будешь в целости и сохранности... — сказал участковый. — Не правда ли?

***

В машине Климов сначала брыкался и ругался, а потом упал духом и начал болтать. Просто чтобы не сорваться в истерику от страха: на него опять накатило.

Мотор ревел, «козла» трясло, как припадочного. А ведь только что с завода, подумал Климов. Говорили им: нельзя кузов жестко крепить на раму, сделайте проставки. Но куда там. Народному хозяйству не нужны комфортные автомобили, ему нужны дешевые автомобили.

— Ты не понимаешь! — крикнул он. — Это все я придумал! Ты — часть системы, которую построил я, человек из будущего! В твоем мире я еще не родился. Но так получилось, что я провалился сюда, в тридцать четвертый год. И работал в Спецотделе НКВД, у Глеба Бокия — слыхал такое имя? Эй! Ты меня слышишь?

— Не слышу, — отозвался участковый. Он сосредоточенно рулил. «Козлика» мотало по заснеженной дороге. — Мне твои шпионские байки даром не нужны.

— И какой я шпион?! Английский?! Американский?!

— Да мне похер.

— И мне похер! — заявил Климов. — Я сейчас разболтаю, как все было, с самого начала! Это государственная тайна с грифом «особой важности». И когда ты сдашь меня гэбухе... Ты ведь меня везешь в МГБ, куда еще-то? Я им скажу, что всю дорогу трепался. А ты слушал! И тогда посмотрим, как ты запляшешь. Ага?

— Не-а, — участковый помотал головой. — Не посмотрим.

И почти не глядя, едва обернувшись, заехал Климову кулачищем в лоб.

***

Очнулся Климов довольно быстро, но чувствовал себя настолько плохо, что почти ничего не соображал. Он страшно замерз, его подташнивало, не столько от удара по голове, сколько от голода, и было как-то все равно. Совсем все равно. Из машины Климова пришлось вынимать, и дальнейшее его передвижение с места на место происходило больше волоком, под нецензурную брань конвоя.

На прощанье Климов плюнул в участкового, но промазал.

Если не считать пробежку голышом по морозу — действие более инстинктивное, чем рассудочное, — этот плевок был первым его геройским поступком в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году.

И последним.

***

В одиночной камере он окоченел вконец, и покормить его забыли, вернее, не совсем забыли, а не положено: еще не оформили. Лежать в дневное время запрещалось, но Климов, сидя на жестком топчане впал в некое промежуточное состояние между сном и обмороком — и не то чтобы отдохнул, а хотя бы не устал до смерти.

За стеной горланил какой-то буян, иногда ему давали по шее, это не очень помогало, тогда давали как следует, и тот замолкал хотя бы на полчасика.

Вечером наконец принесли кусок хлеба, тарелку каши и кружку чего-то жидкого, зато горячего. Климов тупо проглотил все это, осоловел и начал падать с топчана, чем здорово вызверил дежурного. Бить его не били, а так, попинали чуток, пока валялся на полу. Он не помнил, как дождался ночи, блаженного времени, когда можно лечь под одеяло.

И ночью — ну разумеется — его повели на допрос.

Он уже понял, что сидит в обыкновенном следственном изоляторе. Торжок не тот город, где у гэбухи будет своя тюрьма, да и самой гэбухи тут плюнуть да растереть. Но ждали его офицеры МГБ. Сразу попросили: давайте по-хорошему, рассказывайте все. Вот прямо все с самого начала, последовательно и подробно.

— Что — все?

— Сами знаете.

— Ребята, — сказал Климов. — Это не ваш уровень. Это гостайна особой важности, вы себе только хуже сделаете, если ее услышите. Ничего я вам не скажу, для вашего же блага, и вообще ничего не скажу, пока меня не отвезут в Москву.

Ребята переглянулись, застегнули Климова наручниками, поставили раком и сунули в задницу паяльник.

И сказали: давай рожай, эта штука быстро нагревается, нам тебя калечить никакого интереса, но сам видишь, разговор серьезный.

Паяльник убедил Климова. Так убедил, что впервые за последние безумные сутки он засмеялся.

— С ума сойти. Это же я придумал! В ваше время так не умели! Не догадались просто! Это я в тридцать пятом году рассказал Глебу про паяльник! За каким хреном, уже не помню...

И начал рожать показания с дивной скоростью, потому что эта штука действительно быстро нагревалась.

***

Когда он провалился в первый раз, ему чертовски повезло, что был именно декабрь тридцать четвертого: в те дни на дурдоме меняли вывеску. А то бы Климов прямо в шаге от спасения тупо сдох.

Сами посудите: вы приходите в себя — голый, по колено в снегу, кругом ночь кромешная, перед вами решетчатые ворота, за ними здание таинственного вида, слегка окошки светятся, а на воротах табличка «1-я Московская загородная психиатрическая больница Мосгорздравотдела».

Разумеется, вы понимаете, что у вас алкогольный психоз, и все это бред. И либо бросаетесь от ворот подальше, либо стоите в задумчивости, теряя драгоценное время, с каждой секундой коченея и впадая в смертельную дремоту.

Но вывески еще не было. Климов дернул ворота, не чувствуя, как оставляет на металле кусочки кожи, и пошел к зданию.

Оно оказалось битком набито «некурабельными хрониками», направленными на принудительное лечение, алкоголиками и правонарушителями. Ну и чтобы совсем не скучать — детьми, по большей части глубоко слабоумными и беспокойными.

А на ночном дежурстве сидел доктор Розинский, корпел над кандидатской по алкогольной амнезии, которая ему страсть как надоела — и амнезия, и диссертация, — и вдруг такой шикарный пациент сам приперся. Стопроцентный алкаш, не помнит ни-че-го. Розинский, хоть и психиатр, то есть, человек, убежденный, что Бога придумали люди, а не наоборот, решил, что это явление однозначно сигнал ему свыше, и тему диссертации он, значит, выбрал правильно.

Если бы Розинский не взялся Климова персонально опекать, черт знает, как бы тот выжил в палате с хрониками. Там и в две тысячи двадцатом небось не сладко, а в тридцать четвертом, когда не было еще нейролептиков, в палате творился форменный, простите за каламбур, дурдом.

На свое счастье Климов очнулся заторможенным и не стал биться головой о стену, требуя, чтобы немедленно отпустили, потому что он не псих. Напротив, радовал санитаров, показав себя покладистым и понятливым, а те говорили врачам: какой толковый этот сумасшедший, вот бы нам таких побольше. Ужас осознания того, где он, а главное — когда — накатывал на Климова постепенно. Это его наверняка спасло от перевода к буйным.

А вот доктора Розинского он чуть не упустил.

На то, чтобы понять, куда его угораздило, Климову понадобилось около недели. Конечно, он не вполне себе поверил. И если не рассудочно, то уж на уровне неосознаваемого воспринял реальность как дурной сон, который можно усилием воли развеять, если что-то пойдет не так. Розинский выглядел умницей, и Климов завел с ним беседу о путешествиях во времени. Доктор сразу загрустил. Бредовые концепции — не его профиль. А амнезия у пациента неожиданно быстро прошла. Другой разговор, что личность пациента заместилась воображаемой личностью человека из будущего, но это, опять-таки, не тема Розинского. По-хорошему, он должен был Климова отдать другому специалисту, и только лютая нехватка персонала не позволяла это сделать.

Доктор не прогонял Климова, но слушал невнимательно.

А тот заливался соловьем.

Климов знал, куда ему надо: в Спецотдел НКВД, к легендарному Глебу Бокию. Основной задачей Спецотдела была криптография, но попутно под крылом Бокия велись исследования, которые только в тридцатых годах и могли разрешить — от воздействия радиоволн на мозг до такого ядреного оккультизма, что хоть святых выноси.

Команда Бокия должна была заинтересоваться Климовым. И поверить ему хотя бы частично. Но как пролезть в самый засекреченный отдел народного комиссариата внутренних дел, если ему до тебя нет дела? К тебе даже элементарный милиционер еще не приходил, хотя обязан.

— Ну что вам стоит, доктор, напишите на меня донос! — упрашивал Климов. — А там разберутся.

— Вы же взрослый человек, — говорил Розинский. — Мы вас оформили, послали запрос в милицию, с вас снимут показания, будут устанавливать...

— У нас война на носу, нельзя терять ни дня! — горячился Климов.

— Да хоть конец света, а нарушать установленный порядок мы не имеем права, — отмахивался Розинский. — Вы же взрослый человек! Пожилой!

Розинскому было под тридцать, здесь тридцатилетние считались в расцвете сил, а полтинник — ты уже почти старик. Обидно даже.

Наконец Климова осенило: он выпросил тетрадку и сказал, что все изложит письменно. Зачем Розинскому терять время, слушая его. А он напишет, и доктор сможет просмотреть это хоть по диагонали в свободные часы.

Но чтобы доктор убедился, насколько все серьезно, пусть сейчас занесет в историю болезни одну важную дату. Да-да, в историю болезни, это ведь документ. У нас декабрь тридцать четвертого? Седьмого ноября в Москве должны были пустить метрополитен. Но не успели. Запишите: первый испытательный поезд от Сокольников до Парка пойдет четвертого февраля. Шестого на нем прокатят делегатов Съезда Советов. А открытие метрополитена для граждан — пятнадцатого мая. Никто еще этого не знает, даже в руководстве метро. Когда даты сойдутся... Ну хотя бы донос на меня напишете! Что я — подозрительный!

— Впервые вижу человека, который сам рвется к чекистам, — буркнул Розинский.

— Я много читал о них, — сказал Климов. — И кое-что даже издавал. Вы знаете чекистов понаслышке, а я — по документам.

— Ну-ну, — сказал Розинский.

У него младший брат служил в «органах» следователем, но Климову это знать было незачем.

А тихий пьяница Климов тоже был не лыком шит. В своем времени он трудился редактором в издательстве, печатал романтическую фантастику про то, как не очень красивые старшеклассницы проваливаются в волшебные миры и становятся там принцессами. Книги о том, что творят в волшебных мирах зрелые домохозяйки, Климов тоже издавал, правда, эту порнографию закон требовал закатывать в полиэтилен, оберегая от старшеклассниц. Там был, конечно, не хардкор, но вполне себе софт-порно.

Отдушиной для Климова, только благодаря которой он не срывался в запой, служила нон-фикшен, и недавно через его руки прошла книга про метрополитен. Как и большинство москвичей, Климов любил метро, гордился им, и непростую историю запуска подземки хорошо запомнил. Он еще и родился пятнадцатого мая, тут не запутаешься.

Если даты совпадут, если даты совпадут... Ну должен же доктор что-то сделать, черт побери!

Климов провалился в мир совсем не волшебный, а донельзя реальный, и сказал себе: раз уж так вышло, надо попытаться изменить его к лучшему. В конце концов, что они могут со мной сделать? Только убить. Но... А если я убитый не умру, а просто вернусь домой?

Он себе придумал много таких «если», чисто для утешения. Чтобы не полезть на стенку и не попасть к буйным.

Он подозревал, что с ним могут сделать очень много всякого прежде чем убить, и это будет мучительно. Но не сидеть же в психушке и загибаться от тоски.

Ведь если он нормально пройдет все положенные инстанции, то в лучшем случае ему где-то через годик, а вернее через два, вручат новые документы и загонят за сто первый километр навечно. А там все шансы угодить под каток тридцать седьмого и загреметь на Колыму. Или в Коммунарку, тут недалеко. Нет, он должен прямо из дурдома попасть в Спецотдел, и чем скорее, тем лучше.

Климов взял тетрадку и начал писать историю будущего, какой ее помнил.

С одним маленьким отличием.

Люди тридцатых, при всех своих очевидно положительных качествах, были фанатичны. Они еще верили в мировую революцию, хотя им уже отсоветовали о ней вспоминать. Они знали: их жизнь полна лишений ради того, чтобы построить самое справедливое в мире общество. Вкалывали и боролись во имя счастья если не детей своих, то внуков. Сказать таким людям, что до распада СССР осталось каких-то полвека — значит подписать себе приговор. Убьют на месте. Задушат вот этими руками.

В детстве у Климова было любимое развлечение: залезть на дачный чердак, где лежали подшивки журналов «Пионер» и «Знание-сила» за шестидесятые годы, — и нырнуть в этот сон золотой. Ах, как вкусно и красиво там рисовали и описывали светлое коммунистическое будущее! Мальчишкой Климов не столько понимал сам, сколько от взрослых наслушался: коммунизма не будет, поезд ушел, а будет все та же разруха в головах и сортирах, как обычно. Но сами картинки оставались восхитительны, не оторвешься.

И в тетрадке Климова будущее выглядело прекрасным. Не без проблем и недостатков — иначе кто поверит? — но его поколение жило при коммунизме. К Олимпиаде-80 новое общество «в основном построено». Только международная обстановка была напряженной. И санкции здорово тормозили родную страну, а то бы мы уже на Марсе яблони сажали.

Климов не называл имен советских руководителей — пусть эту информацию вытряхнут из него на допросах те, кому положено, зарплату отработают. Зато гитлерам и черчиллям досталось от него по полной. Ну и данных военного характера он насыпал сколько мог. Скудно, потому что ничего толком не помнил. Но если улыбнется удача — он придумает, как найти тех, у кого от зубов отскакивают тактико-технические характеристики всего на свете.

Не мог он быть уникальным и провалиться в одиночку.

Вернее — не хотел в это верить.

Потому что от него одного здесь толку как от козла молока. Нужны специалисты. Ученые, инженеры, медики, и непременно энтузиасты военной истории, помешанные на заклепках и калибрах. И все получится.

Наверное.

***

Тогда, в тридцать пятом, его допрашивали жестко, поставили, что называется, на конвейер, но даже не пытались бить. Как любезно объяснил следователь: понимаешь, если человека колотить и колотить, ему вскоре придет в голову, что эти идиоты могут ведь перестараться и забить меня насмерть, — и тогда человек начнет спасать свою шкуру, то есть, врать. А нам нужна правда.

Что ж, они получили от Климова ровно столько правды об отдаленном будущем, сколько было в его тетрадке. Зато про довоенные годы, и особенно Большой Террор растрясли подробней некуда. Однажды, падая от усталости, Климов поймал себя на мысли: почему его до сих пор не вывели в расход? Он бы такого осведомителя точно шлепнул. Думать об этом было не страшно. Было уже скучно. Потому что хоть убейте — все равно.

Но вместо палача за ним пришел человек, которого невозможно не узнать. Воланд. То есть, простите, Бокий.

Неделю Климов отлеживался на конспиративной загородной даче, а потом начал работать.

Многое уже успели сделать за него, опираясь на показания доктора Розинского: по всем психушкам Страны Советов шла проверка историй болезни. По милицейской линии поднимались сообщения о загадочных пришельцах. Климову осталось добавить лишь несколько практических советов. Например: как человек из будущего может дать понять тем, кто его ищет, что он не отсюда? Наверное придумает себе имя из другого времени. Так в поле зрения Спецотдела попал буйный шизофреник Лазер Лосев, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

Что характерно, Лосев ничего не выдумывал: Лазером его обозвал папаша, больной на всю голову физик-экспериментатор. Лосев тоже был физиком, да еще и убежденным в своей безусловной гениальности. Они с Климовым оказались ровесниками, оба семидесятого года, но с той разницей, что Климов провалился матерым пятидесятилетним дядькой, а Лосев прибыл из тысяча девятьсот девяносто третьего, то есть, на момент провала ему исполнилось двадцать три. Разница нешуточная и чертовски неудобная для коммуникации. В двадцать первом веке в широкий доступ попала масса ранее закрытых документов советской эпохи, Климов был с ними хотя бы поверхностно знаком и успел понять, насколько сложна и драматична история СССР. И как глупо подходить к ней с плоскими мерками типа «злодеяния Сталина объясняются тем, что Сталин был злодей». Лосев в девяносто третьем именно так про СССР и думал — сообразно публикациям журнала «Огонек». Он ненавидел «совок» всеми фибрами души. Он провалился, имея на руках американскую визу, и должен был вот прямо завтра ехать в демократические США. А приехал в тоталитарную сталинскую дурку.

Кто помнит, что такое девяносто третий год, да еще на периферии... Климов помнил — и Лосеву сочувствовал, а тот не сочувствовал никому кроме себя. Лазер Лосев он был по паспорту, а судьба била по морде, на которой написано «Лейзер Лифшиц». Советский Союз успел оскорбить его по гроб жизни. Ему, умнику и краснодипломнику, не дали в родном Ебурге распределиться в «номерной» НИИ, сказав, что там уже слишком дофига лосевых. Сами понимаете, лосевы такое не прощают. С горя он пошел губить свой талант, занимаясь чисто ради денег «железом» — Климов так и не понял, каким — но кругом были невыносимые идиоты с совковым менталитетом. Институт, где Лосев подвизался, разработал одну хитрую штуку, к которой проявили интерес американцы. Они предложили директору открыть СП, и деньги потекли бы рекой, но с условием, что авторские права на хитрую штуку уйдут в США. У директора случился приступ патриотизма, и он заявил, что Россия свои идеи не продает, будем делать сами. Увы, пока директор бухал с американцами в Кремниевой долине, принимающая сторона успела хорошо рассмотреть прототип и многое понять из документации. На родине хитрая штука никого не заинтересовала, потому что не сулила немедленной прибыли, а американцы ее тем временем скопировали и оформили на себя патент. Лосев рассказывал это Климову чуть ли не с пеной у рта — в качестве примера того, какие тупые совки, и как на самом деле надо работать.

С этими американцами Лосев и снюхался в конечном счете. Но взял да провалился.

Климов после того разговора подумал, не сплавить ли Лосева обратно в дурку хотя бы временно, чтобы понял свое место и поднабрался ума-разума. У Климова в его «теме» уже работало четыре ценнейших кадра: фанатичный игрок в танчики Додик, автослесарь широкого профиля Михалыч, политический консультант-надомник Геворкян, и контуженный Санёк, уверявший, будто воевал в Африке за какого-то Вагнера. Все они были побитые жизнью пропойцы и неудачники, а этот молодой да ранний — просто с прибабахом. Гений, мать его. Но тем не менее, Лосев был действительно ученый, да еще и с руками откуда надо. И Бокий имел на него серьезные виды вплоть до выделения в отдельную тему. А против Бокия не попрешь, он начальник. Климов выразил ему опасение: такие, как Лазер, играют только на своей стороне. Бокий в ответ криво ухмыльнулся, прищурил глаз, и Климов решил: нет, не врали, что Булгаков списал с него Воланда.

В тридцать шестом у Лосева уже был свой подотдел, который вовсю что-то клепал и паял. Климов это знал чисто по обмолвкам Бокия: гениального физика он больше не видел. Сам Климов продолжал возиться со своими алкоголиками и тунеядцами, составляя меморандумы и методички, уходившие неизвестно куда. Народу стало побольше, но принципиально контингент провалившихся не изменился. Правда, Климов подозревал, что других людей ему просто не дают.

Работали на большой загородной даче НКВД, были сыты и одеты, документов не имели, за забор не выходили, но старались не роптать: живы — и слава богу. Машинистками и стенографистками «тему Климова» обеспечили вполне, девчонки оказались симпатичные и сговорчивые, чего еще желать. Принудительно оторванные от своей отравы, пьяницы сначала грустили, а потом — ничего, освоились и заметно поздоровели.

— Вот бы некоторые КБ на такой же режим перевести, — бросил однажды Бокий, оглядывая климовский бодренький контингент. — А то разболтались невероятно, воображают о себе чёрти чего... А у вас кипит работа и все довольны.

И задумался.

Климов решил ему не подсказывать.

Трудились они и правда бодро, в режиме постоянного мозгового штурма. В том, что их наработки, как минимум, сорвут немцам блицкриг, Климов был уверен. А сколько освободится сил и средств, если не распылять их на заведомо тупиковые направления в авиации и танкостроении, всякие артиллерийские извращения и так далее... Иногда приходилось бить себя по рукам. Дискуссия о том, способна ли довоенная промышленность дать стране товарное количество автоматов Калашникова, уперлась в вопрос, сколько времени уйдет на разработку промежуточного патрона. И как-то сама собой перетекла в групповую драку с ломанием мебели на тему, не умнее ли будет, с учетом плачевного состояния народного хозяйства, перестать выпендриваться и ограничиться банальными пистолетами-пулеметами.

Вот атомная бомба — это святое. Климов умолял Бокия сделать все возможное, чтобы наша разведка воровала данные по ядерным исследованиям отовсюду и любой ценой. Тот обещал, но, кажется, не особо впечатлился.

Что раздражало — к ним не водили пообщаться специалистов, их самих не пускали никуда. Они сидели в золотой клетке, изображая «мозговой трест», начисто лишенный обратной связи. Критически не хватало информации из-за забора о том, что там сейчас творится. Ведь многие идеи, которые из двадцать первого века кажутся плодотворными — ну почему, почему Сталин этого не сделал?! — моментально пошли бы в корзину, имей ты, умник, представление о реальном состоянии той или иной отрасли, наличии материалов, возможностях КБ и так далее... Но черта с два. «Тема Климова» изводила бумагу десятками килограммов, получая взамен дежурную благодарность и не более того.

Пару раз в неделю приходил доктор Розинский, наблюдающий психиатр, следил, чтобы не сбрендили от такой жизни. Климова доктор тихо ненавидел, и это расстраивало, конечно.

Да ладно, переживем, лишь бы не было войны, как говорится.

Война Климова беспокоила очень.

***

— Любезный Сергей Сергеевич, вы не понимаете главного, — говорил Бокий. — Ну как же вам объяснить...

Был солнечный яркий сентябрь тридцать шестого. Ладожская волна лениво била в борт. Глеб Бокий стоял, облокотившись на леер пароходика «Глеб Бокий», и задумчиво комкал газету «Новые Соловки», где только что прочел ехидные стишки про куратора Соловецкого Лагеря Особого Назначения, некоего Глеба Бокия, который плавает на пароходе имени себя.

Бокий ехал в СЛОН как бы с инспекцией, а на самом деле — забирать людей для «темы Климова». В лагере установили двоих провалившихся, и одного под вопросом: не исключено, что просто душевнобольной. Все они успели пройти одинаковый путь: амнезия, психушка, высылка под надзор, и очень быстро — статья «контрреволюционная агитация». То, что пророчил себе Климов в самом неудачном варианте, и чего так боялся. Не зря.

Климов смотрел на Бокия и в который раз думал: ну как представить, что этот человек — всегда элегантный, тонко понимающий красоту, безусловно интеллигентный — создавал Ленинградскую ЧК и расстреливал направо-налево. Да никак не представить. А сколько их здесь таких.

— Ну вот допустим, — начал Бокий. — Я учил в школе историю, вы ее тоже учили через... страшно подумать, сколько лет...

— Примерно девяносто, — подсказал Климов.

— Ужас. Но что нам преподавали? Нас заставляли вызубрить имена, события и даты. Такой-то герой в том-то году сделал то-то. И никогда не говорили самого важного: почему. Какая цепь событий привела героя в эту точку пространства-времени? Какие объективные исторические процессы определили, что он поступит так, а не иначе? А ведь эти процессы решают все. Не герои делают историю — история выбирает себе героев. В одну и ту же точку всегда приходит сколько-то людей, похожих друг на друга. Похожих по жизненному опыту, что дает одинаковое видение цели, несмотря на разницу в происхождении, образовании и так далее. Любой из них может заменить нашего героя и сделать тот же выбор. Или они собьются в стаю и поддержат героя. Как окружение Муссолини. Как команда Гитлера, все эти «романтики в кожаных плащах» — так их звали немецкие газеты... Понимаете?

— Понимаю, к чему вы клоните, просто мне это не нравится. Это же тупик. А надо что-то делать!

— Мы делаем столько, сколько можем. Но совершать резкие движения — увольте, Сергей Сергеевич. Ну, убьем мы Гитлера. Чисто технически такое допустимо, хотя это покушение на законно избранного правителя демократической страны. В идеале Гитлера должны убрать его же камрады по партии. Но какой смысл в убийстве, если за ним не последует антифашистский переворот в Германии? А его не будет. У них там все хорошо. Они всем довольны. Положим, Гитлер им надоел, и они его прихлопнули. Но смены курса ждать не приходится — только небольшие коррективы. И зачем тогда?..

— Но даже если без холокоста обойдется, это уже огромное достижение!

— Здрасте-пожалуйста, — протянул Бокий. — Почему же обойдется? С чего вы так решили?

— Но ведь далеко не все в окружении Гитлера считают разумной антисемитскую повестку...

— Нет-нет, я о другом. Сколько они должны замучить евреев? Вы, кажется, говорили — миллионов шесть?

— Да, примерно столько.

— А хорошо ли будет, если их убьем мы?

— То есть как это — мы? — опешил Климов.

— Ну, не мы с вами, а Красная Армия.

— П-почему?! Зачем?!

— А вы представьте, что место Гитлера займет какой-нибудь технократ. Человек с холодной головой, который умеет считать. Весь крупный еврейский капитал нацисты уже прибрали к рукам, а какая может быть польза от рядового Мойши? Тот, кто мыслит по-государственному, ответит: сделать Мойшу рядовым германской армии!

— Но... Как?!

— Как всегда и как везде. После смерти Гитлера его объявят виноватым в том, что немцы э-э... погорячились. А так немцы-то симпатяги. Гонения на евреев будут свернуты, перед ними извинятся, начнут их облизывать, более того, зазывать в Германию со всего мира, и предложат им... — Бокий щелкнул пальцами. — Крым! Германия отдаст Крым под еврейское государство. А?! Как вам идейка? Наконец-то сбудется мечта богоизбранного народа... Понятно, что такое теплое место самим пригодится, но обещать — почему нет? И купятся они как миленькие.

— И?.. — тупо буркнул Климов.

— И шесть миллионов евреев убьем мы, потому что они пойдут воевать против Советской России. И это будут, между прочим, самые яростные бойцы германского Рейха. Немецкому обывателю не так уж нужна русская земля, даже с рабами впридачу, ему все-таки шкура дороже, а вот еврею кусочек Крыма — лакомый кусочек, пардон за каламбур.

Климов отвернулся. Перевесился через леер и уставился в воду.

— А всего-то убрали Гитлера, и вдруг такой пердимонокль, — добавил Бокий с нескрываемым сарказмом.

— Извините, но это только ваше мнение, — пробормотал Климов.

Просто чтобы сказать хоть что-нибудь. Выразить несогласие.

— Не только, — бросил Бокий.

Климов покосился на него. Он давно научился различать интонации начальника и понял: это мнение тех, кто повыше.

— То есть, альтернативы... Нет?

— Альтернатива есть всегда. Но ответственные политики, они как врачи. Не навреди, вот их принцип.

— Эти ответственные... То-то они вас расстреляли в тридцать седьмом, любезный Глеб Иванович, — процедил Климов. — Со второй попытки, сначала Сталин не утвердил.

— Ну, теперь все козыри у нас, — Бокий мягко улыбнулся.

— Кто знает, какие теперь у них козыри... — буркнул Климов.

Как в воду глядел, пардон за каламбур.

***

Климова взяли летом тридцать седьмого и начали сразу бить, жестоко, озверело, требуя, чтобы признался, чтобы разоружился перед партией, сволочь, чтобы рассказал, зачем обманывал руководство страны.

Климов понял: этим правда не нужна.

Но чего они хотят, никак не шло в голову, звенящую от ударов резиновой палки. Климов сначала требовал, чтобы дали очную ставку с тем, кто его оговорил... а когда сообразил, в чем может быть дело — замкнулся, ушел в себя, бормотал невнятное, погрузился в состояние забитой скотины, ничего не понимающей — лишь бы не сболтнуть лишнего.

Вот прищемили бы ему яйца дверью, раскололся бы как миленький.

Но обошлось. Сочтя, что подследственный достаточно, как это у них называется, «размят», заплечных дел мастера зачитали ему показания Додика, Михалыча, Геворкяна и так далее — и спросили, что он об этом думает.

Ну, правильно он все угадал.

С его подопечных, когда их находили по психушкам и тюрьмам, снимали только самые общие показания — кто да откуда, — то есть, толком не допрашивали. Это объяснялось режимом особой секретности, дальше всех провалившихся забирал под себя Спецотдел. И уже в Спецотделе — да, там человека очень подробно интервьюировал специально обученный следователь Розинский. Который тоже, как и его брат, терпеть не мог Климова, поскольку до всей этой истории жил-не тужил. Но бог с ними обоими, а так или иначе, из стен Спецотдела информация не уходила.

Затем каждого провалившегося знакомили с тетрадкой Климова и под угрозой лишения жизни объясняли, что вот это — правда о будущем, а чего он там следователю Розинскому наговорил, исключительно его алкогольные бредни.

Потому что мы прямо сейчас своими руками создаем альтернативную ветку истории, где жизнь у нас будет замечательная. Точно как Климов описал.

Что характерно, все соглашались.

— А вы говорите — альтернативы нет, — сказал однажды Бокий, ласково поглаживая тетрадку с подписью «Меморандум Климова». — Вот она, альтернатива. И мы придем к ней. Все самое интересное начнется после войны. Ну и пока война... Можно будет подкорректировать кое-что. По мелочи.

— Мелочь это Хрущев? — не удержался Климов.

— Ой, вот уж воистину мелочь, на которую не стоит обращать внимания. Ничего-то вы не поняли, любезный Сергей Сергеевич. События надо править, а не людей, события. Подправлять векторы. Как вы это называете, тренды.

— Вы бы свою масонскую ложу распустили для начала, — буркнул обиженный Климов. — Доведет она вас до цугундера.

— Какие странные бывают у людей фантазии, — Бокий мило улыбнулся. — Фу, батенька. Создавать тайное общество в нашей стране имеет смысл только если его возглавит Хозяин. Тогда от общества будет польза. Ведь оно должно влиять на принятие решений, не правда ли? И есть такая ложа, ее зовут Политбюро.

— А ведь в моем времени все знают, что в тридцатых была диктатура Сталина...

— Господи! — воскликнул в сердцах Бокий. — Вы же знаете, я терплю его с большим трудом, хотя бы потому что после таких титанов как Ленин и Дзержинский... Он не выдерживает никакого сравнения... Но была бы у нас диктатура Сталина — как бы мы прекрасно жили!

Между этим разговором и задержанием уместился год. Целый год был у Климова чтобы выяснить, обработал ли Бокий соответствующим образом Лосева, который болтается где-то сам по себе и паяет там загадочный физический аппарат. И уверен ли Бокий, что Лосев все понял.

А Лосев — понял, да не то.

Он подумал, будто у него в рукаве отличный козырь против Бокия, чтобы занять его место. И накатал донос, что Спецотдел втирает партийному руководству очки, создавая у Политбюро ЦК ВКП(б) искаженное представление о будущем. А будущее нифига не радужное.

Доносом он уничтожил Спецотдел к чертовой матери и себя заодно.

Потому что — как орал следователь, пиная Климова сапожищами, — партия все поймет и простит кроме одного: если ты ей соврешь.

А Спецотдел, получается, врал дружно и системно.

И в общем понятно, с какой вредительской целью: если партия не будет знать, что СССР распадется в девяносто первом году — как партия сможет предотвратить эту катастрофу?

И поди с такой логикой поспорь.

***

Через трое-четверо суток без сна наступает своеобразное просветление. У тебя слуховые галлюцинации, а при повороте головы картина окружающего мира заметно отстает от глаз... Зато в голову лезут неожиданные мысли. Это форменный бред, но иногда бредовая идея — лучшая.

— Идиоты, — сказал Климов следователям. — Они все идиоты. Я же им объяснял! Вся их болтовня не имеет отношения к нашей с вами реальности. Эти люди провалились сюда из другой версии будущего, где власть в стране после смерти товарища Сталина захватили вредители! А у нас такого быть не может! Понятно? Они жили в альтернативной ветке, где никакого коммунизма нет, и СССР развалился. А мы с вами живем в правильной ветке, где Политбюро не слушает идиотов, все делает как надо, и все будет хорошо!

Сказал — и упал с табуретки в обморок.

Дальше он талдычил эту мантру про альтернативную реальность, как заведенный, чтобы самому в нее поверить — и поверил. Еще неделю его пытали так и сяк, но никаких признаний добиться не смогли. Наконец ему устроили очную ставку с Лосевым, на которой они загрызли бы друг друга, если бы хватало сил. Зато Климов понял, кто все это устроил. А сам по себе интеллектуальный бокс на тему путешествий во времени кончился очень быстро. Лосев, поняв, какую линию защиты выбрал его оппонент, не совладал с нервами, бросился на Климова, и тот с наслаждением смотрел, как физика унижают физически.

Через месяц то немногое, что осталось от Климова, услышало:

— Идея твоя конечно интересная, но все твои подельники говорят другое, так что деваться некуда — виновен. Особая тройка НКВД приговорит тебя к расстрелу, но ты не дергайся, это понарошку. Это чтобы окончательно все засекретить. Официально ты ляжешь в могилу, а на самом деле пойдешь дальше работать. Вместе с Лосевым, которого так не любишь, ну извини, ха-ха... Кстати, Лосев тоже вышку схлопотал. Ничего, всех расстреляем — и всех воскресим. Но есть одно условие. Надо признать вину. Они-то признались, а ты что, особенный?

— Хер вам, я особенный, — пробормотал Климов.

Сам от себя не ожидал.

В этот раз его чуть не забили насмерть, но было уже плевать. Климов убедил себя, что если здесь умрет — очнется в две тысячи двадцатом. Как многие люди, чуя приближение конца, ударяются в религию, надеясь на жизнь после смерти, так и он нафантазировал соблазнительную ересь, и чтобы та застряла в мозгах покрепче, только об этом и думал. Меня убьют — и я вернусь домой. Убьют — вернусь. Скорее бы убили.

А признаться в обмен на жизнь — фигушки. Много было в тридцать седьмом таких доверчивых. Одни потом орали в голосину на суде, мол, их обманули, другие на что-то надеялись до самой стенки. Надо чертовски хотеть жить, чтобы так обманывать себя. Нет, НКВД не заключает сделок. Я-то знаю. Я читал. И даже издавал.

Собственно, только у стенки он и дал слабину. Какие-то ошметки инстинкта самосохранения прорвались наружу, и перед глазами вдруг ярко вспыхнуло: это конец, меня сейчас пристрелят! Неуправляемый смертный ужас захлестнул с головой, и Климов навалил в штаны.

Так, с полными штанами, он и очнулся в две тысячи двадцатом году, лежа под столом на облезлой холостяцкой кухне, глядя в пустую бутылку и пуская слюни.

Как потом Климов прикинул — минуты не прошло.

Одно смущало: он забыл, что перед провалом так сильно наклюкался. А с другой стороны, чего ты там упомнишь, если у тебя давным-давно «алкогольный палимпсест», страшненький предвестник распада личности.

Вернуться оказалось тяжелее, чем провалиться. Пару дней Климов был почти клиническим идиотом. Потом ушел в депрессию. По счастью, на работе решили, что он ушел в запой — и отнеслись с пониманием. Лишили бонусов, но не выгнали.

Первое, что проверил, более-менее придя в себя — историю. Ничего не изменилось. Глеба Бокия расстреляли в тридцать седьмом, Спецотдел частично разогнали, частично переформатировали. Война... Вроде без изменений. Даты все те же. Или он ничего не сумел в прошлом изменить к лучшему — или идея насчет альтернативных ветвей реальности была совсем не бредовой, и его просто кинуло обратно в ту ветку, откуда провалился.

Климов подумал, что если в прошлом хоть что-то сдвинулось, должны быть следы, надо искать получше. Но изучить мир досконально не хватило времени: через месяц чертово активное солнце выдало новый всплеск.

Наверное нет смысла уточнять, что в тот несчастливый день Климов психанул, сорвался, и к вечеру был в соплю.

У него имелся повод: он запоздало вспомнил, что можно ведь поискать по соцсетям людей из «темы Климова», да хоть того же Лосева, мать его за ногу, они должны быть здесь. Поискал. И нашел. Все аккаунты оказались неактивны. Получается, он один спасся?

Тут не захочешь, а выпьешь.

***

Вот все это Климов и выложил самым честным образом на допросе в пятьдесят четвертом, говорил до рассвета, а когда иссяк, спросил только одно: ребята, откровенность за откровенность, — что, действительно, кроме паяльника в задницу, я ничего полезного не принес в ваш мир?

Ребята посмеялись и сказали: увидишь.

Его полуживого запихнули в автозак и повезли куда-то, судя по времени — в Калинин. Там он тоже ничего толком не разглядел: голову вниз, руки за спину, пошел-пошел, быстро. Его завели в комнату лабораторного вида, где возились с аппаратурой люди в белых халатах. Посреди комнаты стояла железная клетка, а в ней решетка. На этой решетке Климова деловито распяли, пообещав: не бойся, все будет хорошо.

Климов посмотрел, какой толщины идут к клетке силовые кабели, и затрясся. Казалось, уже сил не осталось ни на что — а организм, падла такая, боялся смерти, будто в первый раз.

— Сволочи, — сказал Климов. — Я же хотел как лучше.

— Сейчас вам будет лучше, — отозвался человек в белом халате.

— Эту штуковину Лосев небось проектировал?

— Какой Лосев?

— А то вы не знаете!

— Без понятия.

— Я знаю, что это, — пробормотал Климов обреченно. — Это такая электромагнитная хреновина, чтобы я сдох окончательно. Но я особенный, ребята. Хрен вы меня убьете.

— Да никто вас убивать не собирается...

— Если меня второй раз кидает в прошлое — значит, я здесь нужен! —повысил голос Климов. — И Россия... Россия заслужила лучшее будущее. Она слишком много страдала. Она имеет право на альтернативу. Так что я еще вернусь — и всех вас на уши поставлю. Будете у меня, твари неблагодарные, строить коммунизм! И на Марсе будут яблони цвести!

— Хрен ты теперь вернешься, — сказали ему и врубили ток.

Климов заорал, как резаный, потому что это оказалось — ну очень больно.

К счастью, через мгновение потемнело в глазах, и он умер.

***

После этого запоя его из издательства почти выгнали, но Климов сделал ход конем: принес справку, что закодировался.

И реально бросил пить. Сам не знал, почему. Вроде ничего в жизни не изменилось. Ну, заскучал, устал тянуть редакторскую лямку, пробухал недельку, эка невидаль. Но или он там, в запое, нечто важное для себя понял — ах, если бы еще хоть что-то помнить, — то ли просто надоело.

Работа надоела еще хуже выпивки. День за днем, скрипя зубами, Климов отправлял в печать бесконечные фантастические романы о пропаданцах — людях, пропавших без вести, потому что их выкинуло в прошлое. Этому тренду было уже лет десять, и книжек таких настрочили без счета, одна хуже другой по стилистике, а некоторые до того корявые, что становились бестселлерами.

И прямо на глазах раскручивался новый тренд, еще глупее — книжки про то, как не очень красивые старшеклассницы переносились в волшебные миры и становились там принцессами.

Никто не спорил, что такие романы имеют право быть в национальной литературе, особенно если хорошо написаны — штуки две-три, ну, пять, максимум десять. Больше ты просто не выжмешь ничего интересного из этого сюжетного шаблона. Но их штамповали сотнями, одинаковые, как шнурки, только потому что публика не хочет после работы напрягать голову, а хочет читать шаблонные книги, где все заранее понятно и предсказуемо. Какая-то позорная архаика, времен «милорда глупого». Будто мы все в культурном смысле пропаданцы лет на двести назад, и не потому что нас по темечку шибануло, а сами, по доброй воле.

Где-то мы свернули не туда, думал Климов. Какую-то большую ошибку мы сделали. А ведь в двадцатом веке не раз и не два у нас был выбор.

Была альтернатива.