Амфетамины ценой в миллион долларов

Питер Кэри Амфетамины ценой в миллион долларов

Когда Карлоса арестовали, рок-группа немедленно пустилась в бега. Второпях музыканты бросили на произвол судьбы множество ценных вещей, которые позже, в ходе судебного процесса, были конфискованы адвокатами Карлоса: машины, картины, дома — словом, едва ли не все материальные богатства, скопившиеся у них в огромном количестве.

Связь между Карлосом и музыкантами оставалась в тени, хотя позже широкая публика, конечно, узнала о том, что он не только управлял их профессиональной деятельностью к своей вящей выгоде, но и предусмотрительно снабжал их героином и кокаином, гарантируя себе безоблачное будущее на случай, если когда-нибудь возникнет нужда прибегнуть к шантажу.

Джули, двадцатидвухлетняя любовница Карлоса, бежала в то же время: она ускользнула за границу и двигалась на юг, пока позволяли ее сбережения. Под конец у нее не осталось практически ни гроша.

В отличие от музыкантов, она ничего не умела. У нее был лишь один талант — ее жизнь, ее неискоренимая привычка к страху и опасностям.

Городок, где она очутилась, не предлагал путей реализации единственного плана, который мог бы обеспечить ее финансово.

Она знала, где спрятаны амфетамины общей стоимостью в полмиллиона долларов.

Кроме нее и Карлоса, сидящего в тюрьме, об этом не знала ни одна живая душа.

В городке не было ничего, доступного ее пониманию. Улицы, прямые и широкие, нагоняли тоску. Перечень городских достопримечательностей включал в себя тридцать три здания высотой более пяти этажей, один стрип-клуб, три дорогих ресторана с плохой кухней, дискотеку, битком набитую тринадцатилетними, и безобразный памятник павшим воинам, который торчал на небольшом холме в точке пересечения двух главных бульваров.

Единственным способом выжить было наняться на работу. Джули могла кое-как печатать на машинке: в прошлом году, собираясь сбежать от Карлоса, она посещала курсы машинописи.

Сняв комнату в пансионе, она принялась бродить по широким отсыревшим улицам в поисках места.

Стояла середина зимы — зябкой, промозглой.

В одном архитектурном бюро она нашла Клода, сгорбившегося над чуть теплой батареей, и выслушала его вопросы, заданные со странной неловкостью. Он был сорока одного года от роду и не особенно удачлив. Он не предложил ей работы — вместо этого он пригласил ее на ужин.

Вот что Клод узнал о ней.

У нее были волосы цвета пшеничного поля. Шагая, она точно дирижировала рукой с вытянутым пальцем. У нее был врожденный рак, от которого остался шрам. Раньше она жила с гангстером. Ее преследовали страхи и кошмары, и она бросила свою одежду в другом городе, кинувшись по черной лестнице к ворованным машинам с кокаином в сумочке и без одной туфли.

Она улыбалась криво. Она слегка шепелявила. Ее голос был мягким, как бархат. У нее намечался двойной подбородок. У нее было лицо человека, вышедшего из кинотеатра в три часа дня после грустного фильма. Меньше чем за секунду она умела превращаться из ренессансного Вакха в горгулью. У нее была удивительно прекрасная улыбка.

Она считала героин лучшим средством от обычной простуды. Когда она хмурилась, это напоминало рябь на озере. У нее был кошмар, о котором она не могла говорить. Во сне ее слезы мочили ему плечо. Ее подбородок становился дряблым во время оргазма. Она знала Мика Джаггера. Она без труда определяла тип музыки по наркотикам, которые употребляли музыканты. Она обожала Южную Америку, но никогда там не была. Возможно, ее разыскивала полиция в связи с убийством, в котором обвиняли Карлоса, — к нему привела сорвавшаяся сделка по продаже спидбола.

В ее сумочке всегда лежала огромная банка мандракса и маленькая — валиума.

Она знала, где спрятаны амфетамины ценой в полмиллиона долларов.

Она пила с азартом и держала у кровати бутылку вина.

Это была их вторая ночь вместе.

Она явилась к нему как гостья с Марса, как ослепительный ковер, расшитый тайными письменами, которые он читал с робостью и восторгом в неизменно воскресные вечера своей жизни.

Она перебралась к нему в дом на медленной мутной реке и разбросала свою одежду на полу рядом с его.

Она потеряла два места за три дня и сказала: «Я всегда могла стать шлюхой». Как обычно, в ее решительном утверждении скрывался трудный вопрос.

Холодными ночами они топили камин и расспрашивали друг друга о прошлом, курили травку, ложились в постель и жаловались, каждый по-своему, на жизнь в городе.

Они были двумя частицами, недоуменно вибрирующими под действием загадочного притяжения.

Она не понимала парадоксов его обывательского существования, двух его браков, городской молвы, превратившей его в парию, его недовольства жизнью вкупе с унылым ее приятием.

Сначала она думала, что зарабатывает в постели на хлеб, и с изумлением обнаружила в своем новом знакомом теплоту, нежность, бесконечный запас фантазий, чудесных, как сказка. Она распознала в нем тягу к романтике, подобную ее собственной. Когда он спал, она смотрела на теплые морщинки у его глаз, на его мягкий рот, взъерошенную львиную гриву темных волос и на все следы надежд и разочарований, вытравленные сорока годами на его смуглом лице. Она смотрела на него с нежностью, без понимания.

После того как ее уволили в третий раз, было решено, что она будет сидеть дома, пока он в своем бюро трудится над проектом относительно высокого городского здания, тридцать пятого по счету, — этим заказом поделилась с ним более крупная фирма, у которой не было отбоя от клиентов.

Потянулись трудные для нее дни. Тишина угнетала, будущее было туманно. Она искала в заграничной газете новости о Карлосе, боясь, что очередная апелляция его адвокатов увенчается успехом. Ее мучили воспоминания о той ночи, когда Карлос дал Джину спидбол, и она пыталась угадать, замышлял ли он убить его или это была ошибка. Ужас во взгляде Джина преследовал ее, от этого у нее колотилось сердце и чесалась голова. Валиум и вино помогали ей отключиться. Она просыпалась с пересохшим ртом и желтым языком и бродила вокруг огромного саманного дома, который Клод построил для себя после первого брака. Этот дом совсем не походил на известные ей жилища — ни на тюдоровский особняк ее родителей, ни на бесчисленные мотели, где разыгрывались ее гангстерские приключения. Стены нуждались в покраске, внутри пахло прелью. Мелкий, словно тальк, глиняный порошок оседал на столы, стулья и гладкий плиточный пол, и оставленные ею следы каждый вечер бросались в глаза, как дневник ее беспокойного дня.

Она была вымотана, точно солдат после боя, но никак не могла расслабиться. Дни с Карлосом были полны быстрых перемещений, опасностей, которые она осознавала лишь отчасти. Ее прошлая жизнь состояла из молчаливого присутствия на длинной веренице встреч с разговорами на испанском и итальянском, кокаиновых электроконцертов, пересечений границы с одним из пяти паспортов Карлоса, зажатым во влажных руках, тяжелого пистолета в ящике гостиничного комода и постоянного удивления: как можно быть героиней третьесортного боевика, когда твой отец управляет мультинациональной корпорацией, знаменитой своими моющими средствами и инсектицидами?

И после всего, что было тогда, — это.

Дни с вином, валиумом и желтыми ручейками, бегущими под понурыми ивами к широкой мутной реке, которая огибала запущенный сад Клода — он был похож на сад из печальной сказки, слышанной ею в детстве.

Она обрела безопасность, о которой мечтала, но теперь ее изводила скука, эта вечная спутница безопасности.

— Давай сходим куда-нибудь на танцы, — сказала она, но танцевать было негде, кроме дискотеки для тринадцатилетних детей и дорогих ресторанов для мерзких стариков.

Как-то в среду она написала одиннадцать писем Эвелине, бывшей фоновой вокалистке рок-группы, и разослала их пятерым приятелям и на шесть разных почтамтов до востребования, надеясь, что адресатка получит хотя бы одно. В письмах она сулила ей безопасность, убежище в этом провинциальном городишке. Она понимала, что отправлять эти письма было глупо, что какое-нибудь из них наверняка попадет в руки к друзьям Карлоса. О Клоде она не написала ни слова. Его невозможно было объяснить ни Эвелине, ни любому другому из ее прежних знакомых.

Еще она думала об амфетаминах на полмиллиона долларов, надежно спрятанных в подземном переходе в маленьком северном городке. Она думала о них робко, потому что теперь, когда у нее было время поразмыслить над этим, она призналась себе, что не обладает навыками и связями, с помощью которых могла бы реализовать этот товар.

Были сомнения и посерьезнее: у нее вряд ли хватило бы духу обмануть Карлоса в таком важном деле.

Да я просто дешевая подстилка, подумала она.

Она приняла десять миллиграммов валиума и стала под дождем, стараясь почувствовать себя мокрой курицей.

Она ждала его каждый вечер с тревогой, в которой не хотела признаться даже себе. Она подавляла желание готовить для него, но решила, что должна чем-то заняться. Кто кого эксплуатирует, думала она. Она не понимала, по каким правилам устроен их союз. Она не понимала, почему он ее не выгоняет, но размышляла об этом, только когда его не было рядом. А потом она подумала, что ей нечего предложить ему, раз даже такая простая вещь, как приготовить ужин, может быть сочтена попыткой заявить на него свои права. Поэтому они довольствовались консервами — тунцом с фасолью. Они редко ужинали вне дома. Казалось, он ни с кем не общается, хотя он говорил о друзьях и недавних вечеринках. У нее мелькнуло подозрение, что он стыдится показывать ее знакомым.

Она не понимала, что была для него захватывающей книгой, энциклопедией приключений, персидским ковром его воображения, который он изумленно разглядывал, даже не мечтая проникнуть во все его тайны.

Он расспрашивал ее мягко, и ему часто чудилось, что она лжет ему или по меньшей мере преувеличивает. Он осторожно ставил ей ловушки, улыбался, замечая в ее словах несоответствия, наслаждаясь медленным развитием ее историй.

Его завораживали рок-музыканты (самураи и чародеи, хранители розенкрейцеровских секретов), Карлос и все наркотики, о которых он знал понаслышке, а не по опыту.

Лежа в постели, он спрашивал ее о Карлосе с восторженным предвкушением ребенка, задающего родителям вопросы о неведомых ему мирах.

— Он был потрясающий, — сказала она. — Правда, потрясающий. У Карлоса был жуткий характер. Но по-настоящему умным его не назовешь. Только представь: он убил человека, пока я ждала в машине.

— Ты его любила?

— Он был потрясающий.

А потом, однажды утром, Карлоса забрали двое других гангстеров.

— Они были из мафии?

— Наверно, он их надул.

— Но они были из мафии?

— Он был еще в халате. Первый раз в жизни я увидела его испуганным. Он чуть не обосрался со страху. И они его увезли.

— И что они с ним сделали?

Она пожала плечами.

— Он исчез на две недели.

— А ты что?

— А я спряталась. Я знала много из того, что знал он. Хочешь амфетаминов на миллион долларов?

— Раньше ты говорила полмиллиона.

— Какая хрен разница. Это большие деньги, крошка. — Она взмахнула рукой с вытянутым пальцем, прищелкнула языком, и ее хмурое лицо озарилось улыбкой чисто физического наслаждения.

— Где?

— Поедем со мной, тогда скажу.

— Где?

— Карлос туда не сунется, даже если выйдет из тюряги.

Он улыбнулся ей, недоумевая.

— Почему?

— Ты не знаешь Карлоса. Он никому не скажет. Он будет выжидать.

Тут он поцеловал ее, очень нежно.

— По-моему, ты несешь чушь.

— По-твоему, я несу чушь, потому что ты никогда не знал таких, как Карлос.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Не будь занудой, детка. Ты занудный старик. — И тут она поцеловала его так же нежно, как он ее, глядя ему в глаза, чтобы разрешить свое недоумение, которому еще не могла придать форму вопросов. — Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Нет, если ты сама не хочешь уйти.

Его кожа была моложе его глаз. Он лежал обмякший — было видно, что сейчас ему ничего не хочется.

— Я нашла фото твоей жены. Она очень красивая. — Это был очередной вопрос.

— А что ты еще нашла?

— Заплесневелый сандвич под кроватью.

— Что-нибудь еще?

— Пойдем в клуб.

— Нет тут клубов.

— Ну тогда в бар.

— Ненавижу бары.

— Ты занудный старик, Клод.

— Да, — ответил он. — Знаю.

И тогда она принялась целовать его — сначала шею, потом грудь, а потом его вялый член, пока он не напрягся и не отвердел у нее во рту. Она работала губами и языком медленно, ласково и с удовольствием услышала его тихий стон.

Снаружи, у реки, квакали лягушки.

Они крепко держались за руки и медленно занимались любовью, чувствуя себя странно счастливыми в своем взаимном недоумении.

А потом, в последнюю неделю зимы, посыпались письма, и чуть ли не каждый вечер она узнавала что-то новое об одиссее рок-музыкантов, которых теперь искали, чтобы допросить в связи с полученной от Карлоса информацией.

— Он хочет сторговаться с полицией, — сказала она.

— Как это? — спросил он.

— Он хитрый ублюдок, — сказала она.

Клод читал письма с недоверием и страхом: он не верил в реальность событий, за которыми наблюдал, и (к своему удивлению) боялся, что рок-группа приедет к нему домой и заберет Джули из его скучного мира в свой, полный приключений.

Сидя за разработкой системы канализации для шестиэтажного офисного здания и глядя на унылые городские улицы с их предсказуемыми приливами и отливами, он думал только о рок-группе и амфетаминах ценой в миллион (или полмиллиона?) долларов.

Хо-Чин, легендарный ударник, двигался на юг, тайно пересекая границы в расчете на неафишируемую встречу с Эриком, ведущим гитаристом. Эвелина, отсидевшись в Гонконге, проскользнула на судно для перевозки скота и плыла на нем с грузом кокаина и планом просочиться в страну через Дару в Новой Гвинее и Остров Четверга.

И каждый из них, представлялось Клоду, пока он корпел над своими осточертевшими чертежами и размышлял, где повесить зеркала, перед которыми будут краситься довольные жизнью машинистки, — каждый из них был царем среди царей и их воссоединение должно было стать более грозным и волнующим, чем слияние горных рек.

Затем начались задержки, осложнения.

Пола арестовали в Бангкоке за то, что он подрабатывал как бродячий актер (Клод выслал деньги). У Эвелины завязался в Сурагайе роман с каким-то мусульманином, и теперь она путешествовала в Мекку со своими секретами из мира неверных, белыми простынями, сизыми мусульманскими членами в тусклых рассветных лучах и вентиляторами, медленно вращающимися за расплывчатой противомоскитной сеткой. Она, что когда-то пела в лондонском метро под двенадцатиструнную гитару (подкиньте на кокаинчик), девушка с прекрасным евразийским лицом и прямыми иссиня-черными волосами, тонкая и нервная, как амфетамины ценой в миллион долларов.

Эрик писал о музыке, наркотиках и полиции, но Клод не понимал его писем.

В конце концов он возненавидел все эти письма. Они не давали ему покоя. И когда он выбирал способ крепления на стенах пожарных лестниц, его думы уносились к немыслимым концертам в огромных залах. Эрик в меховых унтах, с закрытыми глазами, околдовывал публику электрическими чарами, превращая ее в реки, и белая вода разливалась по улицам, затопляя дома и населяя их рыбами.

И когда он определял взаимное расположение дверей лифтов и кнопок вызова, ему мерещился второй концерт, зрители на котором превращались в больших белых птиц — они медленно кружили над креслами, а потом отправлялись на скалистый морской берег, чтобы ловить там рыбу, откладывать яйца и защищать их от хищников.

Одурманенный надеждой и волнением, он видел концерт, где аплодисменты становились саранчой, а публика — травой на лугах; саранча пожирала траву, превращая луга в голую и бесплодную пустыню. В зал врывался ветер, бросающий в лица рок-музыкантов колючий песок, и они шли в пустыню, жестокие бандиты в поисках новых зрителей, и приходили наконец в северный город, окруженный апельсиновыми рощами и финиковыми пальмами. Тамошние жители принимали их как сирот и обучали всяким ремеслам — например, плотничать и плести сети, а некоторые учились тому, как сорвать апельсин, в какое время и каким способом, ибо люди в тех краях не знали музыки и не понимали назначения группы, видя в ней только кучку бродяг, нуждающихся в ласке и уроках житейской мудрости.

Таковы были видения Клода с участием рок-музыкантов, против которых он уже начал выстраивать оборону.

Она подводила себе глаза угольком в индейской манере, говорящей о тайнах и волшебстве.

Она сосредоточенно изучала газеты, читая между строками местных новостей.

Мэр — кокаинщик, заключила она.

— Откуда ты взяла?

— Посмотри на его скулы. Все кокаинщики такие. Их сразу отличишь. Кожа на скулах натянута. И взгляд сумасшедший.

Причиной местного убийства, несомненно, был героин.

— Да почему?

— Видно, что шиза́: парень совсем не отсюда, а девушка здешняя. Думаю, она заманила его в глухое место, где другой парень с ним покончил. Первый, видать, надул его, вот и получил. Это была героиновая сделка, как пить дать.

— Объясни!

— Да просто шиза, вот и все. — И она обрывала разговор, замыкаясь в своей уверенности, то ли не умея, то ли не желая объяснить, почему убийство было героиновое, а может, и сама в это не веря; возможно, она лишь пыталась поделиться с ним той невероятной жизнью, которую вела с Карлосом.

— Долбаный город, со скуки подохнешь.

— Ты можешь уехать.

— Не на что мне ехать, если только… — она блеснула широко открытыми, искристыми индейскими глазами и трижды щелкнула пальцами, щелк, щелк, щелк, — если ты не хочешь поехать со мной и добыть немножко амфетаминчиков, детка.

Он подумал о Бонни и Клайде Бэрроу, фотографирующихся в гостиничных номерах, позирующих для кино — в зубах торчат сигареты, дула револьверов смотрят в камеру.

— Ты гангстерша из французского боевика, — сказал он ей.

— Дурень, — сказала она. — Там амфетаминов на полмиллиона долларов. Приходи и бери.

Она была пухлощека. Она кричала во сне. Ее ладони постоянно потели. Он видел, как она прячется в углу от побоев разъяренного Карлоса.

— Где они?

— По дороге скажу.

— Я все равно не могу уехать, — сказал он. — Мне надо закончить проект.

— Ты занудный старик, Клод. Пойдем напьемся.

— Мы уже напились вчера.

— Можно попробовать раздобыть кокаина.

— Ты же сказала, что не хочешь больше кокаина.

И вот снова: она в нижнем белье, белокурая, в серой шляпке, надвинутой на глаза, в маленькой влажной руке лениво висит револьвер.

— Только нюхнуть, детка. Кокаин — потрясающая штука. Классная штука.

— Ну что ж, давай запишемся на прием к мэру, — сказал он.

— Ах, к мэру. Клод, Клод. Ты понятия не имеешь о том, что происходит в этом городе.

— Ты серьезно насчет своих амфетаминов? — спросил он ее.

— Это тебе не шуточки.

— Ты правда знаешь, где они?

— Думаешь, я все вру?

— Нет, но ты часто преувеличиваешь.

Она улыбнулась.

— Их там правда на миллион?

— Если в розницу, — она ухмыльнулась.

— Как бы ты их продала?

— Ты ведь не поедешь со мной, так? Могли бы вместе уехать в Южную Америку. Это потрясающее место.

— Нет, — сказал он. — Я архитектор, и у меня есть ответственность перед клиентами. Вдобавок, я трус. — Они лежали на тахте перед камином и слушали Моцарта. — Почему бы тебе не поехать и не взять их самой? А я подожду здесь.

— Там меня знают. Я приезжала туда с Карлосом. Там знают, что они где-то спрятаны, но не знают где. Это очень серьезно. За такие деньги убивают.

— Но не уважаемых архитекторов среднего достатка, — задумчиво сказал он.

На одно страшное мгновение ей почудилось, что он заинтересован по-настоящему. От этой мысли все в ней похолодело.

— Ради бога, не путайся с этими людьми, крошка. Им на всех плевать. — Она положила голову ему на колени. — Давай надеремся и будем смотреть телевизор.

Однажды, вернувшись с работы, он обнаружил, что она подмела в доме. На плите что-то варилось. На столе стояла открытая бутылка вина.

— Зачем это все? — спросил он с удивлением. Такие вещи были не в ее духе.

— Я еще траву покосила. Кое-где.

— Чем?

— Косой, — объяснила она, — только пришел почтальон и увидел мои сиськи, потому что мне стало жарко и я сняла рубашку. Ты обиделся?

— Нет. А он обиделся?

— Он очень милый, — сказала она. — Зашел выпить.

— Не выпить, а влупить, — сказал Клод резче, чем ожидал.

— Ты не очень-то разбираешься в двадцатидвухлетних девушках, верно? — сказала она, нахмурясь. — Только и умеешь что обманывать жен да разводиться.

Как обычно в разговорах на тему половой морали, он почувствовал ее правоту.

— Почта была?

— Эвелина уехала из Сурабайи, — сказала он. — Как твой сраный проект?

— Сраный. Ты трахнула почтальона?

— Нет, крошка. Я не трахнула почтальона.

В доме пахло чисто и хорошо, и варево на огне уютно побулькивало. Он налил в стакан вина и посмотрел на письмо Эвелины, не читая его.

Джули стояла у плиты, задумчиво помешивая в кастрюле деревянной ложкой.

Он собирался спросить: что будет, когда группа доберется сюда?

Но не спросил. Вместо этого он сказал:

— Хочешь косячок?

Джули без рубашки, орудующая на лужайке косой.

Джули, сажающая четыре деревца и поливающая их из пластмассового ведерка.

Клод, покупающий записи рок-группы и рассматривающий фотографии.

— Эвелина в самом деле такая?

— Эрик здесь хорошо вышел?

— Эвелина спит с Полом? Судя по этому снимку, да.

Джули у реки, читающая «Социальный бандитизм».

Джули на крыше под яркими лучами солнца, очищающая стоки от листьев.

Джули, пытающаяся рисовать попугаев и Клода, а потом прячущая свои рисунки.

Клод, покупающий подробные карты северного города, где спрятаны амфетамины ценой в миллион долларов.

Джули с мазью от загара.

Клод с картами.

Поздней весной многое стало меняться, и Джули отправилась в город и купила длинное белое платье из марлевки с вышитыми на нем крохотными голубыми цветочками.

— Пощупай мои руки, — сказала она.

— Ну? — удивился он.

— Сухие.

Сегодня они легли в чистую постель, но Клод спал плохо. Его сны блуждали по путаным дорогам его угрозы и его спасения — рок-группы и амфетаминов ценой в миллион долларов.

Он виделся ей мягким, сонным и медлительным, как ящерица. Она одевала бы его в светлые мохеровые свитера и мягкие кожаные рубахи. Он виделся ей играющим в аристократический снукер в три часа пополуночи, с улыбкой в сосредоточенном взгляде. Он виделся ей при свете камина. В глубоких сумерках теплого вечера. Он укрывал ее одеялом, иногда вместе с собой. Она ничего не стала бы делать, чтобы разрушить свитый ими кокон. Он ничего у нее не просил, никогда, а она отдала бы ему что угодно.

Однако он почему-то стал беспокойным и отрешенным. Его движения, обычно такие плавные, сделались менее уверенными.

Теперь они играли в амфетаминовую игру только потому, что он этого хотел.

Она говорила ему об амфетаминах, потому что постепенно полюбила его. В жаркие дни у бурых рек она раздумывала, не сказать ли ему вечером «я люблю тебя», но так и не сказала. Она стала бояться, что он хочет ее ухода, что его беспокойство сигнализирует об этом.

— Ты хочешь, чтобы я уехала, детка? — спросила она его.

— А ты хочешь уехать?

— Нет.

— Тебе не скучно?

— Нет, — улыбнулась она, — не скучно.

— Ты все время повторяешь, что я занудный старик.

— А, — сказала она, — это только чтобы тебе польстить.

— Я часто думал, — сказал он без всякой обиды, — что ты хочешь польстить этим себе.

— То есть?

— Что это помогает тебе чувствовать себя роковой женщиной.

В ответ она нацелила на него пальцы, как пистолеты и, сморщив нос, вихляя бедрами, расстреляла его из воображаемых «магнумов».

— Бац. Бац.

— Ты хочешь грабить банки? — спросил он.

— Только вместе с тобой, — сказала она. — Пойдем глянем на деревья. Наверное, их пора полить.

Она стала догадываться о том, как действуют на него мысли о рок-группе. Она пыталась сказать ему: это ни на что не повлияет, не может ни на что повлиять. Но поскольку он не формулировал вслух свои страхи, она не видела способа эффективно бороться с ними.

Она казалась ему бедуинской принцессой, которая должна вернуться к своему народу.

Она была сиротой с влажными руками, электрическими страхами и дурными снами, которые старалась заглушить валиумом и вином.

Иногда ей казалось, что ее придумал Леонард Коэн, которого она ненавидела.

Она жалела о своих письмах к Эвелине.

Она жалела об ответах. Она стала прятать новые письма туда, где он не мог бы их найти.

Но он находил их и делал из этого неверные выводы.

Она стала бояться потерять его.

Она заставила его возненавидеть свою работу. Она заставила его стыдиться своей жизни. Она никогда не говорила ему, что любит его, что когда она смотрит на него, спящего, ее глаза наполняются слезами, она сама не понимает почему.

И она знала: он что-то задумал. Его смуглое лицо было загадочным, как закрытые ставнями окна в зимнее утро. Когда она целовала его, он отвечал на ее поцелуи рассеянно. Напиваясь, он выглядел жалким. И когда он расспрашивал ее об амфетаминах, она знала: это потому, что он считает ее лгуньей, и она рассказала ему ясно, четко, во всех подробностях, где они спрятаны, и нарисовала план, который нельзя было выдумать, и объяснила, что в том городе есть старинный район, где все дома связаны между собой сетью заброшенных переходов, созданной для защиты от зим семнадцатого века.

— Теперь ты мне веришь? — спросила она, закончив.

— Верю, — сказал он без особой убежденности.

И хотя она могла бы догадаться, что у него на уме, она об этом не догадалась, потому что его не интересовали деньги, потому что его не привлекали наркотики, потому что он был не похож на Карлоса и не стремился доказать, какой он мужчина, и потому что невозможно было поверить, что обыватель с мирным лицом способен на такую откровенную глупость.

Он сказал, что едет на конференцию архитекторов в другом городе.

Она знала, что он лжет, и не попросила взять ее с собой.

Она знала, что он будет спать с другой женщиной, красивей и интереснее ее.

Она купила ему мохеровый свитер — светло-голубой, почти белый.

Его помешательство стало более явным. Его действия были продиктованы логикой столь жесткой, что она не допускала отклонений. Он был лунатиком, идущим по карнизам шестидесятиэтажного здания. Бездельником, собирающим ракушки на минном поле. Он прилетел в северный город, приехал на такси по адресу, который был у него записан, попросил таксиста подождать и вернулся через пять минут с большой корзиной.

В гостинице он упаковал содержимое корзины в шестьдесят маленьких картонных коробок и отправил их по почте себе — домой, на работу и в семь разных почтовых отделений неподалеку от своего родного городка.

Ни одну из них не задержали на таможне. Ему и в голову не пришло, что это может случиться.

Он всегда хотел снимать поляроидом ее лицо, чтобы показать ей, на какие невероятные преображения оно способно — прекраснейшее, когда улыбается, совсем детское, когда серьезно, безобразное, когда плачет, зловредное, как у горгульи, декадентски-порочное, как у Вакха.

Но через две недели после возвращения, когда он предъявил ей амфетамины ценой в миллион долларов, для него оказался полной неожиданностью тот чистейший ужас, который распахнул ей глаза, уронил ей челюсть и заставил ее в буквальном смысле хватать ртом воздух.

Ибо при первом же взгляде на эти удивительно красивые капсулы в розовую и желтую полоску она поняла, что ее тихая гавань взорвана и уничтожена раз и навсегда.

Она смотрела на него, качая головой, даже не пытаясь задать себе вопрос, как ему удалось сделать то, что он сделал.

Она задрожала от гнева и отчаяния.

Он так ничего и не понял.

Он думал, что это игра.

Он наконец поверил в ее историю, но так и не осознал, насколько она серьезна.

Теперь он стоял перед ней, гордо улыбаясь, как пес с гранатой в зубах, виляющий хвостом.

У Карлоса был безобразный рот. Карлос мешал ее с грязью. Карлос был глуп, мстителен и сидел в тюрьме. Но он был еще и бизнесменом, у которого украли самое дорогое, что он имел. Чтобы вернуть эти пилюльки, Карлос убьет сто человек. Завтра, на следующий день или на следующий год, но он это сделает.

Она не нашла, что ему сказать. Он был в опасности, но она не знала, что ему посоветовать. Она могла думать только о своем собственном спасении. Ей стало плохо. Она не могла даже поцеловать его на прощанье.

Глиняная пыль осыпается с белых стен, оседает на гладком полу, стульях, столах и сеется сквозь потрескавшуюся крышку ящика, где лежат амфетамины ценой в миллион долларов, так никем и не обнаруженные.

Однажды он проглотил капсулу, но ему не понравилось.

Ночами, в тумане валиума и вина, он вспоминает, как держал ее в своих объятиях и прижимал к ней тело, полное снов.

Перевод Владимира Бабкова.