Анархизм

Два разных состояния души существуют на свете: дух Осторожности и дух Дерзания. — дух Успокоенности и дух Беспокойства — дух Неподвижности и дух Перемены, — дух, заставляющий цепляться за то, что имеешь, и дух, заставляющий все бросать и искать нового, — дух медлительного и настойчивого строителя, осторожного в своем творчестве, несклонного расставаться со своими достижениями, стремящегося удержать их и неспособного разбираться между тем что заслуживает быть сохраненным, и тем, что должно быть отброшено, — и дух вдохновенного разрушителя, богатого творческой выдумкой, ветреного, беззаботно тратящего свои силы, склонного отбрасывать плохое вместе с хорошим.

Общество — неустойчивые весы, вечно колеблющиеся между этими двумя крайностями. Те, кто смотрит на Человека так, как смотрит на него большинство Анархистов, — как на звено в цени эволюции, — видят в этих двух социальных тенденциях сумму тенденций отдельных людей. Как и во всей органической жизни, эти тенденции являются результатом действия и противодействия наследственности и приспособления. Наследственность постоянно стремится повторить то, что было раньше — даже очень, очень долго после того, как это бывшее стало отжившим. Приспособление же постоянно стремится разбить формы. Те же тенденции — под другими названиями — наблюдаются и в неорганическом мире. Каждый, кем владеет современная научная мания Монизма, легко может проследить эту линию вплоть до границ человеческого познания.

Сильная склонность к этому на самом деле наблюдалась среди более образованной части Анархистов. Будучи рабочими и став Анархистами в силу своей инстинктивной ненависти к хозяину, позднее ставшие студентами и унесенные в сторону своею плохо переваренной наукой, они тотчас решили, что необходимо приспособить их Анархизм к откровениям микроскопа или вообще отказаться от теории, в противном случае. Меня очень забавляет воспоминание о том, как, лет пять или шесть тому назад, доктора и зеленые кандидаты в доктора горячо спорили и искали оправдания Анархизма в развитии амебы, в то время, как начинающий инженер искал его в математике.

Я сама одно время горячо доказывала, что никто не может быть Анархистом и верить в Бога в одно и то же время. Другие так же горячо доказывали, что нельзя соглашаться с выводами спиритуалистической философии и быть Анархистом.

В настоящее время я, вместе с К. Л. Джемсом, самым ученым из американских Анархистов, считаю, что метафизическая система имеет очень мало общего с этим вопросом. Цепь рассуждений, когда-то казавшаяся мне столь убедительной, а именно — что Анархизм, будучи отрицанием власти над личностью, не может со-существовать с верой в Верховного Правителя вселенной, — опровергнута Львом Толстым, который пришел к заключению, что никто не имеет права управлять другим, именно в силу своей веры в Бога, именно потому, что Толстой верил, что все люди — равноправные дети одного отца, и что, следовательно, никто не имеет права управлять другим. Я говорю о Толстом потому, что он — известный и выдающийся человек, но часто бывали примеры, когда та же самая мысль вырабатывалась целой сектой верующих, особенно на ранних ступенях их развития, когда их преследовали.

После этого мне уже более не кажется необходимым, чтобы каждый строил свой Анархизм на каком-либо особом мировоззрении, ибо Анархизм является теорией отношений между людьми и предлагается в качестве решения социальных проблем, возникающих из факта существования тех двух тенденций, о которых я выше говорила. Не существенно, откуда эти тенденции появились, ибо их существование признается всеми. И как бы интересно ни было оглянуться назад, как бы ни было соблазнительно вновь раствориться в водовороте молекул, где фигура человека выделяется лишь в качестве более сплоченной, крепкой группы, хотя и более активной, но не свободной от той же необходимости, которой подчиняются все другие центры силы, — все же нет никакой необходимости в особом мировоззрении для того, чтобы додуматься до Анархизма.

Достаточно обладать зорко подмечающим глазом и хорошо работающими мозгами, чтобы каждый, образованный или необразованный, признал цели Анархизма привлекательными. Это не значит, что рост знания не будет подтверждать и расширять применение людьми этой основной идеи: красота правды в том, что каждый раз, когда открываются новые факты, она оказывается шире и глубже, чем казалась нам первоначально. Но это означает, что Анархизм прежде всего интересуется существующими условиями и простыми, обыкновенными людьми. Ни в коем случае он не является трудной и сложной проблемой.

Анархизм сам по себе, отделенный от всех предлагавшихся экономических реформ, является самым позднейшим из всех данных в прошлом ответов тому смелому, разрушительному, легкомысленному, изменчивому духу, который не знает удовлетворения. Общество, частью которого мы являемся, подвергает нас некоторому угнетению, — угнетению, возникшему как раз из перемен, внесенных этим самым духом, в сочетании с множеством старых привычек, приобретенных и закрепившихся прежде, чем были задуманы перемены. Машины, создавшие — как постоянно утверждают наши товарищи социалисты — революцию в Промышленности, являются созданием Духа Дерзания. Она пробила себе дорогу через старые привычки, привилегии и трусость, как это показала бы история каждого изобретения, если проследить линию его развития. А результат? Результат тот, что система труда, уже приспособленная к ручному производству и неспособная породить большие силы угнетения до тех пор, пока промышленность оставалась на этой ступени развития, была вынуждена приспособиться к массовому производству, пока мы не достигли последней черты. Теперь дух Дерзания должен вновь проявиться — требовать новых свобод, раз старые свободы стали пустыми и ненужными в силу современных способов производства.

Точнее говоря: в старые времена Хозяина и Работника, не столь отдаленные времена, чтобы о них не могли вспомнить более пожилые рабочие, мастерская была довольно сносным учреждением, где наниматель и рабочий работали вместе, не знали классового чувства, дружили между собой вне работы, не имели нужды торопиться, а когда считали нужным спешить, то исходили при этом из принципа общих интересов и дружбы (а не власти рабовладельца) и помогали друг другу путем сверхурочной работы. Возможно, что пропорциональная прибыль на каждого работника была в общем, даже выше, но размер предприятия каждого хозяина в отдельности был так, относительно, мал, что чрезмерное накопление богатства не могло возникнуть. Быть хозяином не значило иметь власть над приходом и расходом другого человека, ни над его разговором во время работы, не давало права принуждать его к сверхсильной работе, ни налагать на него штрафы и наказания, вроде плевков, обливания ледяной водой, поения негодным чаем, и пр., ни заставлять его работать среди неописуемого неприличия большой фабрики. Личность рабочего была определенно признанной величиной: его жизнь составляла его собственность, его нельзя было запирать и заставлять работать до смерти, как извозчичью клячу, для общего блага и для возвеличения Общества.

Когда стал применяться паровой двигатель и начала развиваться Машина, появились большие массы рабочих, разделение труда, сделавшее хозяина особым человеком, имеющим интересы, враждебные интересам его рабочих, живущим в совершенно ином кругу, знающим своих людей только как рабочую силу, с которыми он считается как с машинами, по большей части презирая их, в лучшем случае считая их своими слугами, о которых он в некоторых отношениях должен заботиться, как гуманный человек заботится о старой лошади, которой он не может уже пользоваться. Так относится он к своим рабочим. В то же время по отношению к остальному обществу он появляется в роли огромного осьминога со щупальцами, достигающими повсюду. Каждая пасть в отдельности высасывает не очень большое количество прибыли, но в итоге получается такая масса богатства, что над всяким провозглашением равенства и свободы между ним и рабочим остается только смеяться.

Итак, пришло время, когда дух Дерзания громко говорит в каждой фабрике и мастерской и зовет к перемене в отношениях между хозяином и рабочим. Должны быть приняты возможные меры, чтобы сохранить преимущества нового способа производства и в то же время восстановить личное достоинство рабочего, — вернуть гордую независимость старого мастера в его ремесле, вместе с теми новыми свободами, которые по справедливости должны быть ему даны в качестве его особых выгод от материального прогресса.

С этой идеей и обращается Анархизм к рабочему. Он не является экономической системой. Он не предлагает вам подробного плана того, как вы, рабочие, должны вести производство, ни систематизированных методов обмена, ни предусмотрительных бумажных организаций „управления вещами“. Он просто обращается к духу личности и зовет его подняться из своего унижения и стать верховной ценностью при любой грядущей экономической перестройке. Будьте людьми прежде всего, не давайте порабощать себя вещам, которые вы сами производите. Пусть вашим евангелием будет: „вещи для людей, а не люди для вещей“.

Социализм, с его экономической стороны, есть путь к такому преобразованию. Это, главным образом, попытка использовать те великие материальные завоевания, которые являются плодом последних сорока или пятидесяти лет. Социализм не столько имеет в виду требование уважения к рабочему и утверждение его личности, сколько справедливое распределение продуктов.

Теперь совершенно ясно, что Анархия, имея дело почти исключительно с отношениями людей в их мыслях и чувствах, а не с определенной организацией производства и распределения, должна побудить Анархиста дополнить свой Анархизм некоторыми экономическими взглядами, которые дали бы ему и другим возможность облечь в практическую форму эту перспективу независимой человеческой жизни. Выбор этих взглядов явится для него экзаменом, дающим меру его индивидуальности. Для него недостаточно, что ему будет обеспечен комфорт, хорошо налаженный и приятный порядок жизни. Свобода для душевного влечения к переменам — вот первое требование.

У каждого Анархиста есть то общее с каждым другим Анархистом, что экономическая система должна быть подчинена этой цели. Ни одна система не удовлетворяет его в силу только ее красоты или налаженности ее работы. Ревниво относясь ко всякому посягательству со стороны этой машины, он со свирепой подозрительностью смотрит на арифметику, учитывающую людей как единицы рабочей силы, на общество, развивающееся без сучка — задоринки, с точностью, чарующей того, у кого любовь к порядку на первом месте, но которая Анархиста заставляет улыбаться: — „ведь, от этого пахнет машинным маслом!“.

Таким образом, среди Анархистов существует несколько экономических школ: есть Анар. Индивидуалисты, Анар. Мутуалисты, Анар. Социалисты, Анар. Коммунисты. Прежде эти школы резко критиковали друг друга и отказывались признавать одна другую Анархической. Более узкие с обеих сторон до сих пор еще это делают. Правда, они не считают это узостью, а лишь крепкой приверженностью к правде, не допускающей терпимости по отношению к заблуждению. Таково же было поведение ханжей во все времена, и Анархизм не более свободен от таких ханжей, чем любая иная новая доктрина. Каждый из этих фанатических сторонников коллективизма или индивидуализма думает, что никакой Анархизм невозможен без такой определенной экономической системы в качестве гарантии, и, конечно, находит для этого полное оправдание в своей собственной точке зрения. Вместе с распространением того, что товарищ Браун называет „Новым Духом“, эта старая узость взглядов уступает место более широкой, терпимой и гораздо более обоснованной мысли, что все эти экономические воззрения могут быть испытаны на опыте, и что ни в одном из них нет ничего не-Анархического, поскольку элемент принуждения не входит в них и не заставляет нежелающих оставаться в данной группе, с экономическим устройством которой они не согласны. (Когда я говорю: „не согласны“, я не хочу сказать, что они просто питают отвращение к данной системе, или что они легко могут примириться па другом каком-либо подходящем устройстве, как, например, два человека, живущих и одном доме и любящих разные стили декорации, сходятся в выборе цвета оконных занавесок не потому, что он им нравится, а для того, чтобы пребывать в дружеском согласии. Я имею в виду серьезные разногласия, угрожающие, по их мнению, их свободам. Я делаю это разъяснение на примере безделиц, ибо возражения против учения о том, что люди могут жить в свободном обществе, почти всегда вырождаются в банальности, — например: „что вы сделаете, если две женщины захотят одну и ту же шляпу“, и т. п. Мы не проповедуем уничтожения здравого смысла, и всякий разумный человек должен быть готов на уступки по временам, лишь бы он не был к этому принуждаем во что бы то ни стало).

Поэтому я говорю, что каждая группа лиц, свободно действующих в рядах общества, могут избрать любую из предлагаемых систем и быть в такой же степени подлинными Анархистами, как и те, кто выбирает другую систему. Приняв эту точку зрения, мы освобождаемся от тех оскорбительных отлучений и предания анафеме, которые, собственно, должны применяться только Римской Церковью и которые не приводят ни к какому результату, а лишь навлекают на нас заслуженное пренебрежение со стороны посторонних.

Далее, приняв этот вывод с чисто теоретической точки зрения, человек оказывается, как мне кажется, в состоянии усмотреть некоторые материальные факторы в проблеме, которые объясняют это различие предлагаемых систем и которые даже требуют таких различий, пока производство находится в своем нынешнем состоянии.

Теперь я вкратце коснусь этих различных предположений и объясню постепенно, что именно представляют собой те материальные факторы, о которых я сейчас упомянула. Начну с Анархического Социализма. Его экономическая программа та же, что и программа политического Социализма, в его целом, — раньше, чем стремление к практической политике превратило Социализм в простой список проводимых правительством улучшений. Такие Анархисты Социалисты считают, что государство, централизованное правительство, всегда было и всегда будет деловым агентом класса собственников; что оно является выражением известных материальных условий, и что вместе с исчезновением этих условий государство также должно исчезнуть; что Социализм, означающий полный переход всех форм собственности из рук отдельных лиц в неделимую собственность человека, принесет с собой полное исчезновение государства. Они думают, что если каждый человек будет иметь равное право на общественный продукт, при отсутствии побуждения к захвату и накоплению, то преступления (которые почти всегда являются инстинктивным ответом на какой-нибудь предшествующий отказ в таком праве человека на его долю) исчезнут, а с ними и последнее оправдание для существования государства. Как правило, они не ставят себе целью преобразование материальной формы общества в указанном смысле, как это делают некоторые другие среди нас. Один житель Лондона сказал мне однажды, что, по его мнению, Лондон будет продолжать расти, прилив и отлив людей разных национальностей будет продолжаться на его извилистых улицах, его сто тысяч автобусов будут попрежнему нестись по ним, и все это огромное движение, которое ужасает и чарует в одно и то же время, будет все так же мчаться, подобно огромной волне вверх и вниз, вверх и вниз, точно шквал, — после осуществления Анархизма, как и теперь. Имя этого лондонского жителя — Джон Турнер. Он тогда же сказал мне, что разделяет экономические взгляды Социализма.

Эта часть Анархической партии вышла из старой Социалистической партии и первоначально представляла собой революционное крыло этой партии, противополагающее себя тем, кто стремился к политической борьбе. И я думаю, что существенная причина, объясняющая, почему они усвоили эту особую схему экономических воззрений, состоит в том (это относится, разумеется, ко всем Европейским социалистам), что социальное развитие Европы есть результат долго развертывавшейся истории; что с незапамятных времен там велась классовая борьба; что ни один из живущих ныне рабочих, ни его отец, ни его дед, ни его прадед не видели, как земля в Европе большими участками переходила из общественного владения в руки частных лиц, как и они сами, без титулов или других внешних признаков превосходства над ним, как это видели мы в Америке. Земля и земельные собственники всегда были для него величинами, к которым он не мог и приблизиться, — вечные источники классового угнетения и классового владения.

Опять-таки, развитие промышленности в больших и малых городах, неся с собой возможность спасения от феодального гнета, одно временно несло и свою собственную форму угнетения, также имевшую за собой долгую историю борьбы. Это промышленное развитие содействовало возникновению объединяющего чувства верности своему классу среди рабочего народа промышленных городов, и ослепленный, отупевший, подчиненный влиянию церкви народ стал обнаруживать еще слабую, неопределенную, но бесспорно развивавшуюся веру в то, что спасение для него лежит в объединении его сил. Народ стал с подозрением или равнодушием относиться ко всем советам, рекомендовавшим помощь им путем помощи хозяевам. Сверх того, Социализм был вечно возрождавшейся мечтой на протяжении долгой истории революционного движения в Европе. Анархисты, как и все другие родились в нем. Лишь переплыв моря и придя в соприкосновение с другими условиями, вдыхая атмосферу иных мыслей, они становятся способными увидеть и другие возможности.

Здесь я попытаюсь сделать критическое замечание по поводу Анархистов Социалистов. Самый крупный порок их воззрений на государство состоит в предположении, что оно просто возникло. Государство является не только орудием правящих классов. Корень его уходит глубоко в религиозное развитие человеческой натуры, оно не может просто разложиться в силу уничтожения классов и собственности. Нужно работать и в других направлениях. Что касается экономической программы, то я разберу ее вместе с другими положениями, когда буду подводить итоги.

Анархический коммунизм является скорее видоизменением, чем развитием Анархического Социализма. Большая часть Анархистов Коммунистов, я думаю, желали бы глубоких перемен в распределении людей по земной поверхности путем осуществления Анархизма. Многие из них согласны с тем, что освобождение земли и свободное пользование орудиями труда привело бы к распаду этих обширных общежитий, называемых городами, и к образованию малых групп общин, связанных между собой только свободным признанием общности своих интересов.

В то время, как Социализм стремится к дальнейшему расширению новейших завоеваний Торговли, — состоящих в том, что она принесла продукты всего земного шара к вашим дверям, — свободный коммунизм смотрит на такой лихорадочный ввоз и вывоз, как на нездоровое развитие, и рассчитывает скорее на самостоятельное развитие домашних ресурсов, кладущее конец обширной организации руководства, необходимой при таком мировом масштабе обмена. Коммунизм обращается к здравому смыслу рабочих и предлагает, чтобы они, ныне рассматривающие себя как беспомощных слуг, зависящих от умения хозяина найти для них работу, сами образовали бы независимые производящие группы, взяли бы материалы, стали бы выполнять работу (они делают ее теперь), свозили бы продукты в склады, брали бы оттуда, что им требуется для себя, а остальное отдавали другим. Для этого не требуется ни правительства, ни хозяина, ни денежной системы. Необходимо только достойное отношение к тому, что принадлежит мне, и к тому, что принадлежит другим товарищам-рабочим. Трудно поверить, что такие обширные скопления людей, какие собираются в наше время на фабриках и заводах, станут когда-либо собираться по собственному желанию. (Фабрика — место зарождения всего, что есть порочного в человеческой природе, и главным образом вследствие такого скопления людей).

Мысль о том, что люди не могут работать вместе, если за производительностью их работы не будет присматривать хозяин, противоречит и здравому смыслу, и наблюдаемым фактам. Как правило, мастера только усиливают хаос, когда пытаются вмешаться в работу, как это знает по опыту каждый механик. Что касается общественной работы, то, ведь, люди работали совместно еще тогда, когда были обезьянами. Кто этому не верит, пусть присмотрится к обезьянам. И они также не поступаются своей личной свободой.

Короче говоря, рабочие установят свои собственные правила, будут сами решать, когда, где и сколько продуктов должно быть изготовлено. Нет необходимости, чтобы строитель будущего Анархического коммунистического общества указывал рабочим, как управлять отдельными отраслями промышленности, да они и не рассчитывают на это. Он просто обращается к духу Дерзания и Творчества самых простых рабочих и говорит им: „вы сами знаете, как нужно сверлить, копать, резать: — вы умеете сами организовать свою работу, без диктатора; — мы ничего не можем сказать вам, но вполне уверены, что вы сами найдете дорогу. Вы никогда не будете свободными людьми, пока не приобретете уверенности в своих силах“.

Что касается проблемы точного обмена эквивалентов, так занимающей реформаторов других школ, то для него она не существует. О чем заботиться, раз всего есть вдоволь? Источники изобилия навсегда останутся неделимыми. Не беда, если у людей будет немножко меньше или больше, раз хватает на всех. Не беда, если кое-что будет выброшено. Пусть выбрасывают. Гнилое яблоко оплодотворяет почву не хуже, чем яблоко, прошедшее через человеческий организм. В самом деле, вы, так хлопочущие о системе, порядке и соответствий между производством и потреблением, вы затрачиваете больше человеческой энергии на расчеты, чем того стоят ваши драгоценные цифры. Поэтому деньги со всеми связанными с ними осложнениями и хитростями подлежат уничтожению.

Маленькие, независимые, самодовлеющие, свободно сотрудничающие коммуны — таков экономический идеал, принятый в настоящее время большей частью Анархистов Старого Света.

Что касается фактора, содействовавшего развитию этого идеала среди Европейцев, то таковым были воспоминания и даже некоторые оставшиеся следы средневековой коммунальной деревни — эти оазисы в великой Сахаре человеческого падения в средние века, когда католическая церковь стояла, торжествующая, над поверженным в прах человеком. Таков идеал, освещенный лучами уже зашедшего солнца, сияющий со страниц Морриса и Кропоткина. В Америке мы никогда не знали коммунальной деревни. Белая Цивилизация охватила наши берега широкой и ровной волной и пронеслась по всей стране. У нас никогда не было маленьких коммун, выраставших из состояния варварства самостоятельно, на основе несложного производства, не выходя из пределов коммуны. Здесь не было постепенного перехода от образа жизни туземцев к нашему собственному образу жизни, была лишь расчистка почвы и пересадка целиком новейшей Европейской цивилизации. Идея маленьких коммун, следовательно, явилась инстинктивно у Анархистов Европы, — особенно у континентальных Анархистов: у них это было просто сознательное развитие подавленного инстинкта. У американцев это был привозной продукт.

Я думаю, что большинство Анархистов коммунистов свободны от заблуждения социалистов, считающих государство просто продуктом материальных условий, хотя они и подчеркивают, что оно является орудием собственников, и утверждают, что в той или иной форме государство будет существовать до тех пор, пока будет существовать собственность.

Перехожу к крайним индивидуалистам, — к тем, кто придерживается традиции политической экономии и неуклонно руководится той идеей, что система хозяина и работника, покупки и продажи, банков и других неизбежных учреждений капиталистического общества, сосредоточенных вокруг частной собственности, сама по себе хороша, и лишь становится порочной в силу вмешательства государства. Их главные экономические идеи таковы: земля должна предоставляться отдельным лицам, и группам лишь в размере трудового надела, — переделы должны назначаться по желанию членов коммуны, — вопросы о трудовом пользовании должны решаться каждой коммуной на общих собраниях, — спорные дела должны разрешаться так называемым свободным судом, избираемым по жребию из всей группы; члены, не согласные с решением группы, могут выселяться на незанятые земли, без помехи с чьей-либо стороны.

Деньги могут выпускаться всеми, кому угодно. Естественно, они будут идти к тем, кто будет вносить обеспечение в банк и взамен получать банковские свидетельства. Эти свидетельства будут представлять труд, затраченный на производство и будут выпускаться в достаточном количестве (так как никто не будет лишен права открывать собственней» дело, то повсюду, где учетный процент будет повышаться, будет организовано больше банков, и размер процентов будет постоянно удерживаться на должном уровне в силу конкуренции), обмен будет происходить свободно, товары будут в движении, дела всякого рода будут поощряться, и так как патентов на изобретения не будет, то промышленность будет возникать на каждом шагу, хозяева будут гоняться за работниками скорее, чем работники за хозяевами, заработная плата будет расти в полном соответствии с индивидуальной производительностью, и этот уровень сохранится навсегда. Возникнет, наконец, собственность, настоящая собственность, не существующая в наши дни, ибо никто не получает равного тому, что производит.

Соблазнительность этой программы в том, что она не предлагает никаких широких перемен в нашем повседневном обиходе, не оглушает нас, как это делают более революционные программы. Ее средства — самодействующие, не рассчитывающие на сознательные усилия отдельных людей установить справедливость и построить гармонию. Свободное состязание — вот великая автоматическая заслонка, открывающаяся или закрывающаяся в соответствии с понижением или повышением спроса, и все, что необходимо, это — не трогать ее и не пытаться помогать ей.

Нет сомнения, что девять Американцев из десяти, никогда не слышавших ранее о подобных программах, будут прислушиваться с интересом и одобрением к этой программе предпочтительно перед другими. Существенная причина, объясняющая это настроение, очевидна. За исключением негритянского вопроса, мы никогда не имели в Америке исторического деления на классы. Мы как раз делаем историю теперь. Мы никогда не имели потребности в объединении рабочего с рабочим, ибо в нашем обществе строителем всегда был индивид, сегодняшний рабочий завтра становится хозяином, и так как перед ним были широкие возможности во вновь открывавшихся территориях, то он клал свои инструменты на плечи и отправлялся в путь на собственный риск и страх. Даже теперь, несмотря па то, что борьба становится все ожесточеннее и ожесточеннее, что рабочего все больше и больше загоняют в тупик, линия раздела между классом и классом постоянно нарушается, и первое правило Американца — „Бог помогает тому, кто сам себе помогает“. Поэтому экономическая программа, основной мотив которой — „предоставьте свободу действий“, вполне отвечает традиционным симпатиям и жизненным привычкам людей, которые сами видели, как почти неограниченные богатства приобретались тем же способом, каким игрок выигрывает свои ставки, и притом теми, с кем они играли в школе. или работали в одной мастерской год пли десять лет назад.

Эта особая группа партии Анархистов не приемлет того утверждения коммунистов, что власть возникла из собственности. Наоборот, она считает, что власть ответственна за уничтожение подлинной собственности (т. е. собственности производителя на весь созданий им продукт). Они больше подчеркивают происхождение власти из создавшегося авторитета страха, свойственного человеческой природе. Их нападки главным образом направлены против идеи авторитета. Таким образом, материальная несправедливость как бы вытекает из заблуждений ума, что представляет собой полную противоположность взгляду социалистов.

Правда лежит не „между двумя“, а в синтезе двух мнений.

Анархический мутуализм является видоизменением программы индивидуализма, он придает больше значения организации, сотрудничеству и федерации рабочих. Здесь профессиональный союз является ячейкой, группой свободных сотрудников. Он устранит нужду в капиталисте, будет выдавать своим членам свидетельства об отработанном времени, возьмет на себя заботу о законченных продуктах, будет вести — через центральную федерацию — товарообмен с производящими группами, к общей выгоде, даст возможность своим членам пользоваться их кредитом и обеспечит их от потерь. Позиция мутуалистов в земельном вопросе тождественна с позицией индивидуалистов так же, как их понимание государства.

Существенная причина, объясняющая расхождения между индивидуалистами и мутуалистами, состоит, я думаю, в том, что индивидуализм возник в умах тех, кто — будь они рабочие пли дельцы — вел так называемое независимое существование. Джозиа Уоррен, хотя и был беден, но жил по способу индивидуалистов и проделал свой социальный опыт свободной жизни в маленьких деревенских поселках, расположенных в большом расстоянии от крупной промышленности. Тукер также, хотя и был горожанином, но никогда не имел личного соприкосновения с промышленностью. Ни тот, ни другой никогда не испытали непосредственно на себе угнетающих впечатлений большой фабрики и никогда не вступали в рабочие союзы. Мутуалисты это делали, откуда их склонность к широкому коммунизму. Дайер Д. Лум провел большую часть своей жизни в устройстве рабочих союзов, сам будучи рабочим физического труда, по специальности переплетчиком.

Теперь я закончила краткую обрисовку четырех экономических систем, существующих среди анархистов. Помните, что все они сходятся в одном пункте: принуждения не должно быть. Те, кто сочувствует одной тактике, не имеют намерения принуждать тех, кто сочувствует другой тактике, поскольку равная терпимость проявляется по отношению к ним самим.

Помните также, что ни одна из этих схем не предлагается ради нее самой, но потому, что, по мнению ее составителей, путем данной схемы свобода может быть легче добыта. Каждый анархист, как анархист, должен быть всегда готов отказаться от своей собственной схемы, если он видит, что другая схема оказалась лучше.

Что касается меня, то я думаю, что все эти схемы и многие другие могут с пользой быть испытаны в разных местах. Я хотела бы чтобы инстинкты и привычки народа находили себе выражения по свободному выбору каждой коммуны, и я уверена, что различная среда создала бы и различные формы приспособления.

Лично я, хотя и признаю, что границы свободы были бы значительно расширены на основе любой из этих систем, но откровенно признаюсь, что ни одна из них меня не удовлетворяет.

Социализм и коммунизм оба требуют такой степени объединения усилий и управления, которая не вполне совместима с идеальным анархизмом. Индивидуализм и мутуализм, построенные на собственности, предполагают развитие частной полиции, вовсе нс совместимой с моими представлениями о свободе.

Моим идеалом были бы такие условия, при которых все естественные богатства были бы открыты для всех, и такой рабочий, который мог бы единолично производить все необходимое для его жизненных потребностей, если он того хочет, — так, чтобы он не вынужден был сообразоваться в своей работе или отдыхе с рабочими часами своих товарищей. Я думаю, такое время придет, но придет оно только путем развития способов производства и вкусов народа. Пока же мы все в один голос требуем свободы попыток.

Останавливаются-ли на этом цели анархизма? Нет, это только начало. Это не более, как набросок того, что необходимо производителю материальных благ. Если вы, будучи рабочим, не ищете большего, чем собственное освобождение от ужасного ярма капитализма, то это и есть мера вашего анархизма. Но вы сами определяете границу, если здесь есть граница. Несравненно глубже, несравненно выше требования души, освобожденной от пленения привычкой и трусостью и смеющей требовать во имя своего Я.

О, хоть раз стоять бестрепетно на краю темного потока страстей и желаний, хоть раз смело и прямо заглянуть, наконец, в глубину вулканического Я, — хоть раз, и в этот единственный и последний раз, отбросить прочь запрет познания той бездны, — дать этому потоку подняться и разлиться, и своей силой потрясать нас. Раз навсегда понять, что мы — не связка хорошо изложенных рассуждений, сложенных в передней нашего мозга для нужд проповеди и содержимых в порядке с помощью прописных истин и приводимых в движение или останавливаемых с помощью силлогизма. — а бездонная глубина всяких странных ощущений, бурное море чувств, где свирепствуют сильные бури необъяснимой ненависти и ярости, невидимые судороги разочарования, приливы низости, лицемерие и трепет любви, доводящей до безумия и не знающей удержу, голод, стоны и рыдания, поражающие наш слух, впервые готовый их услышать, как если бы вся грусть моря и все стенания великих лесов Севера соединились, чтобы рыдать в тишине, внятной только Вам одному. Заглянуть в эту глубину, познать мрак, полночь, отжившие века в себе, чувствовать джунгли и зверя в них, — и болото, и безрадостную пустыню сердечного отчаяния, — видеть, знать, чувствовать с предельной остротой, — и потом взглянуть на человека, сидящего против вас, в вагоне трамвая, столь благолепного, чинного, тщательно расчесанного и намасленного, и задуматься над тем, что скрывается за этой шаблонной наружностью, — представить себе тайник в этом человеке, с какой-то узкой галереей, ведущей в ваш собственный тайник, — вообразить боль, заставляющую его кусать себе пальцы в то время, как он сохраняет этот внешний вид мирной, только-что выглаженной сорочки, — постигнуть, как и он тоже трепещет внутренне, и страшится, и бежит от лавы своего сердца и пепла в своем доме-тюрьме, боясь увидеть самого себя, — почтительно отступить перед входом во внутреннее Я самого обыкновенного, неинтересного существа, даже низко падшего преступника, с сознанием своей собственной преступности и своего ничтожества — отказаться от осуждения (сколько еще будет судов и приговоров?), зная, из какого материала создан человек и не ужасаясь ничему, ибо все это есть и в нас самих, — вот, что Анархизм мог бы означать для Вас. Именно это он означает для меня.

А потом, обратившись к облакам, к звездам, к небу, позволить своим мечтам свободно нестись к ним — не боясь более потусторонних сил — никого не признавая высшим себя — рисуя и рисуя бесконечные картины, создавая неслышные симфонии с воображаемыми звуками, внятными лишь вам одному, благожелательно глядя на безгласных животных, как на равных братьев — целуя цветы, как в дни детства, — нестись свободно, свободно за пределы того, что страх, и привычка называют „возможным“, — все это Анархизм может означать для вас, если вы смеете так его понять. И если вы когда-нибудь это сделаете, если сидя за работой, вы узрите видение сияющей славы, картину того золотого времени, когда не будет больше тюрем па земле, ни голодных, ни бездомных, ни обвинителей, ни судей, и сердца будут открыты как страницы книги, и откровенны как бесстрашие, если вы тогда взгляните на низкий лоб вашего соседа, в поту и грязи проклинающего свой труд, — вспомните, что вы не знаете глубины его души, ни величия его духа. Быть может, и он тоже мечтает об освобождении от ярма обычая, и закон и вера отпали от него. Даже теперь еще вы не знаете, какая слепая, связанная, неподвижная личинка созревает в нем, прежде чем развернуть свои крылья.

Анархизм означает свободу для души, как и для тела, — для каждого желания, для каждого стремления.

Несколько слов о методах. В прежние времена Анархисты исключали друг друга также по причине тактики. Революционеры презрительно называли „квакерами“ миролюбивых людей, „дикие коммунисты“ в ответ предавали анафеме квакеров.

И это также проходит. Скажу так: каждый метод пригоден для соответствующей индивидуальной способности и взгляда.

Вот Толстой — христианин, непротивленец, художник. Его метод — рисовать картины общества как оно есть, показывать грубость и ненужность насилия, проповедовать отмену власти путем отвержения милитаризма. Прекрасно! Я принимаю этот метод целиком. Он отвечает характеру Толстого, его способностям. Будем радоваться, что он именно так работает.

Вот Джон Мост — старый, надорвавший силы на работе, отягченный годами тюрьмы, но все более резкий, едкий в своих обвинениях против правящего класса, проявляющий столько энергии, что ее хватило бы на целую дюжину молодых людей, идущий под гору своей жизни, но неустанно вызывающий к осознанию несправедливости, причиняемой людям. Прекрасно! Пробуждать сознание людей необходимо. Да будет долго еще звучать этот пламенный призыв.

Вот Бенжамэн Тукер, — холодный, сдержанный критик, посылающий свои остро отточенные стрелы друзьям и врагам с ледяным беспристрастием, бьющий сильно и метко, — всегда готовый пригвоздить предателя. Придерживаясь тактики пассивного сопротивления, как наиболее действительного средства, он готов изменить эту тактику, как только это окажется нужным. Это отвечает его особенностям, в своей области он единственный, неоценимый.

А вот — Петр Кропоткин, обращающийся к юношеству и глядящий светлым, теплым, любящим взглядом на каждое начинание, приветствующий с детским энтузиазмом восстания рабочих и верящий в революцию всей душой. Ему мы тоже благодарны.

И вот Джордж Браун, проповедующий мирную экспроприацию с помощью федерации профессиональных рабочих союзов. И это также хорошо. Это — его настоящее место. Он здесь — дома. Больше всего он может сделать на им самим избранном пути.

А там, в Италии, в гробу лежит человек, методом которого было — убить короля и потрясти нацию внезапным сознанием никчемности ее закона и порядка. И его, и его действия я принимаю без оговорок и склоняюсь в молчаливом признании силы этого человека.

Ибо есть люди, рожденные для того, чтобы мыслить и проповедовать, уступать и вновь возвращаться к своей проповеди, и так прокладывать себе путь в умах людей. Есть другие, суровые и спокойно-решительные, неумолимые, как мечта Иуды о Боге, — и эти люди наносят удар — один только удар — и конец. Но их удар гремит на весь мир. Как в грозовую ночь, когда молния разрезает небо и все предметы ярко освещаются, так при выстреле револьвера Бреши весь мир на минуту увидел трагическую фигуру итальянского народа, голодного, обманутого, искалеченного, униженного, убиваемого. И в тот самый момент, когда зубы их стучали от страха, они пришли и стали просить Анархистов объясниться. И сотни тысяч людей больше читали в те дни о наших идеях, чем когда-либо прежде.

Вы спрашиваете о методе? Но разве вы спрашиваете о методе у весны? Что нужнее — сияние солнца или дождь? Это — противоположности, да. Они уничтожают друг друга, да. Но из этого уничтожения возникают цветы.

Каждый выбирает тот метод, который лучше выражает его личные особенности. Не осуждайте другого человека только потому, что он на свой лад выражает свое Я.