Анк-Морпорк: Миллион Жизней

Глава 1

Голод был старым знакомым.

Для Проныры Джима он был не просто ощущением, а фоном, неотъемлемой частью городского пейзажа, как вечная вонь реки Анк или перезвон колоколов Незримого Университета, которые всегда звонили с каким-то неуловимым опозданием. Обычно голод был тупым, ноющим, привычным. Но сегодня он стал другим — острым, с характером. Сидел где-то под рёбрами и методично грыз, словно хорошо обученная крыса, которой пообещали премию за усердие.

Проныра прижимался спиной к шершавой, выщербленной кирпичной стене, цепким взглядом ощупывая толпу. Площадь перед «Залатанным Барабаном» бурлила, как котёл с густой, плохо перемешанной кашей. В ней плавали все подряд: суетливые торговцы, степенные горожане, пара-тройка стражников, умело имитирующих бурную деятельность, и, разумеется, туристы.

Туристы были любимым блюдом Проныры. Они двигались с грацией сонных коров, постоянно задирали головы и держали кошельки так, словно те были набиты раскалёнными углями и единственной их мечтой было избавиться от этой ноши.

И вот он. Идеал. Воплощённая мечта.

Крупный мужчина из Овцепикских гор, судя по загару цвета варёного кирпича и простодушному восторгу на лице. Толстый, розовощёкий, в дорогом, но отчаянно непрактичном дорожном костюме. А главное — кошелёк. О, этот кошелёк был оскорблением законов физики и всякого приличия. Он не просто оттопыривал карман, он вёл с ним отчаянную, проигранную войну, выпирая так, будто вот-вот лопнет и осыплет брусчатку дождём из полновесных анк-морпоркских долларов.

— Ну вот же он, Джим, твой шанс! — прошипел внутренний голос, тот, что обычно отвечал за амбиции и плохие идеи. — Это же два дня сытой жизни! Может, даже три! С пивом! Настоящим, неразбавленным пивом! Давай, ноги, шевелитесь… Просто…

Ноги сами знали, что делать. Проныра отлепился от стены, словно старый пластырь. В голове мгновенно сложился план, отточенный годами практики и действенный в своей простоте. Шаг, ещё один. Лёгкий, почти невесомый толчок, будто случайно. Искреннее, полное раскаяния «Ох, простите, господин!». И пока турист будет отряхивать свой дорогой костюм и добродушно бормотать, что ничего страшного, его кошелёк уже начнёт новую, свободную жизнь в кармане Проныры.

Чисто. Просто. Изящно.

Он сделал первый шаг.

И замер.

Его взгляд, до этого сосредоточенный на туго набитом кармане, скользнул выше и наткнулся на деталь, которую он в своём голодном предвкушении упустил. Деталь, которая рушила всё.

Шляпа.

На голове туриста красовалось нечто, что можно было назвать шляпой лишь при очень большом допущении. Это было произведение шляпного искусства, зачатое в лихорадочном бреду пьяного таксидермиста. Изумрудные, алые и какие-то тошнотворно-жёлтые перья торчали под немыслимыми углами, подрагивая при каждом шаге владельца. Казалось, на голове у туриста произошла трагическая авария с участием павлина, фазана и очень удивлённой курицы.

— Ох, кривая вечность, — простонал Проныра, но уже не внутренним голосом, а тихим, едва слышным шёпотом. Он снова прилип к стене. Вся его решимость, казалось, утекала в грязные щели брусчатки.

— Нет. Только не это. Это же… это же правило номер семь. Или восемь? Неважно. «Никогда не красть у людей в смешных шляпах».

Это был дурной знак. Хуже, чем чёрная кошка, перебегающая дорогу задом наперёд. В таких кошельках всегда оказывались не деньги, а проклятые монеты, или сборник стихов какого-нибудь пастуха-графомана, или, хуже того, счета от прачки.

В голове помутилось от собственной глупости.

— Идиот! Какой ещё дурной знак?! Худший знак — это когда у тебя в кармане последняя вошь от голода повесилась! А ты стоишь тут, кодекс свой дурацкий выдумал! У него там, может, целое состояние, а ты… шляпа…

Он смотрел, как тучный турист в нелепой шляпе покупает у уличного торговца нечто на палочке, что шипело и подозрительно пахло пережаренным луком. Толстяк отсчитал несколько монет, и ладонь Проныры невольно сжалась в кулак, словно пытаясь удержать их призрачный вес. Но он не двигался. Страх перед плохой приметой, иррациональный и глупый, оказался сильнее голода, парализуя напрочь.

Турист, дожевав своё приобретение, двинулся дальше и вскоре растворился в толпе, унося с собой и шляпу, и кошелёк, и мечту Проныры о горячем ужине.

Шанс ушёл.

Проныра остался один на один с урчащим желудком, собственной трусостью и холодной, бессильной злостью. Злостью на себя, на мир, на идиотские правила, которые он сам же и выдумал, чтобы построить красивый фасад вокруг своей нерешительности.

Пустота в желудке отозвалась горечью во рту.

— Хватит, — пробормотал он, глядя на грязную мостовую. — Хватит с меня этой мелочи.

Ему нужен был один, но по-настоящему большой куш. Что-то такое, что решит все проблемы разом. Что-то легендарное. Что-то, что заставит замолчать и голод, и этот противный, шепчущий голос в голове.

И он знал, где такое можно найти.

В Незримом Университете.

По слухам, которые, как и река Анк, были мутными, но полноводными, в его подвалах и забытых чуланах пылились магические артефакты невероятной силы и стоимости. Вещи, брошенные своими создателями. Вещи, которые стоили больше, чем весь этот рынок вместе с его торговцами и туристами. Даже в шляпах.

Отчаяние родило решение. А такие решения, как известно, самые опасные.

Проникнуть в Незримый Университет было на удивление просто.

Маги, будучи уверены в своей интеллектуальной и магической неприкосновенности, не слишком заботились о таких приземлённых вещах, как замки. Зачем нужен замок, если можно превратить любого вора в садовую скамейку или, если день не задался, в горшок с геранью? Проныра, однако, знал, что маги по своей природе ленивы и редко применяют магию там, где можно просто этого не делать. Он нашёл боковую дверь, предназначенную для доставки провизии. Засов на ней держался на честном слове и ржавчине. Честное слово давно сбежало. Ржавчина поддалась с тихим, недовольным скрежетом.

Внутри его встретила тишина. Густая, вековая тишина, какую можно найти только в местах, где люди бывают редко, а время течёт медленно, как патока. Он шёл в темноте, и ладонь его скользила по холодному, шершавому камню. Пахло старыми книгами, мышами и чем-то неуловимым, похожим на старую медную монету, которую очень долго держали в потном кулаке. Его шаги тонули в слое пыли, который лежал на полу так густо, что на нём можно было бы написать мемуары средней толщины.

Он искал хранилище, сокровищницу, хоть что-то, похожее на склад ценных вещей. Вместо этого он наткнулся на незапертую дубовую дверь.

Она поддалась беззвучно.

Комната за ней не была сокровищницей. В ней не было ни золота, ни драгоценных камней. Вообще ничего, что можно было бы быстро сунуть в карман и продать. Почти всё пространство занимало… ОНО.

В центре комнаты стояло чудовищное нагромождение латуни, меди, хрустальных сфер и стеклянных трубок, по которым лениво перетекала жидкость неопределённого цвета. Оскорбление здравого смысла. Всё это было соединено проводами, шестерёнками и какими-то совершенно нелогичными деталями, которые, казалось, добавили просто потому, что они были под рукой. И всё это тихо гудело. Не механически, а словно живое. Низкая, вибрирующая нота, которая ощущалась не столько ушами, сколько костями.

Проныра застыл на пороге. Это была не та добыча, на которую он рассчитывал.

Он сделал осторожный шаг внутрь, и что-то изменилось. Воздух вокруг гудящей машины едва заметно замерцал, как марево над раскалённой дорогой. Но это было не всё.

Проныра почувствовал это на языке. Вкус.

Воздух в комнате внезапно приобрёл отчётливый вкус подгоревшей овсянки, которую он ел этим утром в ночлежке. Мерзкий, серый вкус безысходности. Проныра поморщился. Но в следующее мгновение вкус сменился. Теперь это был вкус дорогого, терпкого вина, которое он однажды лишь понюхал в бокале проходящего мимо аристократа. Вкус богатства и власти. А затем — снова перемена. Привкус пыли, тлена и ржавого железа.

Вкус упущенных и ещё не наступивших возможностей.

Проныра отшатнулся. Что это за чертовщина?

Он сделал ещё один, более решительный шаг к машине. И мерцание усилилось. В переливающемся мареве начали проступать образы, призрачные и нестабильные, как дым. На одну короткую секунду он увидел себя — но в дорогом бархатном камзоле, с самодовольной ухмылкой на лице, уверенно уходящего из этой же комнаты с тяжёлым мешком золота. Образ растаял.

И сменился другим. Он снова увидел себя, но уже в грязных лохмотьях, с кандалами на запястьях. Два стражника тащили его по знакомому коридору.

По спине пополз ледяной росчерк паники. Эта штука… она не просто гудела. Она реагировала на него. Она показывала ему его же страхи, его же мечты. Она показывала ему варианты. Эта машина не измеряла время. Она измеряла выбор.

И это было самое страшное, что Проныра когда-либо видел.

Тем временем, в другом, куда более тихом и упорядоченном крыле Университета, в самом сердце Библиотеки, её единственный полноправный сотрудник и хранитель занимался своим делом. Библиотекарь, который много лет назад в результате магического инцидента обнаружил, что быть орангутаном гораздо удобнее, чем человеком, методично сортировал новые поступления.¹

Его длинные, ловкие пальцы перебирали книги. Внезапно он наткнулся на тонкий, но увесистый томик в кожаном переплёте. На обложке золотом было вытиснено: «Краткое руководство по выживанию в условиях парадоксальной темпоральной фрагментации».

Библиотекарь нахмурился, насколько это позволяет физиономия орангутана. Он раскрыл книгу. На титульном листе в качестве автора значился он сам.

Он задумчиво почесал за ухом, точно зная, что никогда не писал этой книги. Пальцы пробежались по строчкам. Стиль был определённо его — лаконичный, с редкими, но вескими замечаниями. Даже почерк был его. Очень знакомый.

С тихим, задумчивым «У-ук», он закрыл книгу. Что-то в L-пространстве определённо пошло не так. Он пожал плечами и положил том на полку с аккуратной табличкой «Написать Позже». В конце концов, если он должен её написать, значит, когда-нибудь он её напишет. Логично.

Проныра стоял перед гудящим, мерцающим чудовищем и был парализован.

Он попал в ловушку. В самую изощрённую ловушку из всех возможных, созданную специально для него. Бежать? Но куда? Направо, к выходу? Машина тут же показала ему призрак, где он спотыкается в тёмном коридоре и ломает ногу. Налево, вглубь Университета? Новый образ: он натыкается на сонного архимага, и его биография заканчивается на очень короткой и унизительной главе.

Украсть что-то? Но что?

Вон тот блестящий хрустальный шар? Рука сама потянулась к нему, и тут же в мерцающем воздухе возникла картина: шар взрывается у него в руках, превращая его в горстку поющего пепла. А та медная трубка с булькающей жидкостью? Он только подумал о ней, как увидел себя, корчащегося на полу, с лицом цвета той самой жидкости.

Каждый возможный выбор, каждая гипотетическая кража порождала в переливающемся мареве новый, ещё более ужасный призрак неудачи. Его мозг, и без того склонный к прокручиванию худших сценариев, теперь видел их воочию. В ярких, сочных деталях. Он впал в полный, абсолютный экзистенциальный ступор.

Ладони вспотели, стали липкими. Инстинкт вора, закалённый годами выживания на улицах, орал благим матом: «Хватай хоть что-нибудь и беги, идиот!». Но его вторая натура, его парализующий, всепоглощающий страх, шептала в ответ: «Не двигайся. Любой твой выбор будет неверным. Просто стой. Замри».

И он замер. Он стоял, глядя на гудящую машину, и чувствовал, как его воля утекает, словно вода сквозь пальцы.

Он должен был что-то сделать. Хоть что-то.

Ему нужны были свободные руки. Чтобы вытереть пот со лба, чтобы схватиться за голову, чтобы… просто чтобы что-то сделать. Не думая, почти бессознательно, он снял свою старую шляпу. Помятый, засаленный фетр, который был его единственным верным спутником все эти годы.

И, не глядя, он повесил её на ближайший выступ машины.

Этим выступом оказался тонкий, изящный кристаллический стержень, который вибрировал в такт гудению всего механизма. Стержень, который маги в своих записях именовали «эмпатическим маятником».

На одно невыносимо долгое мгновение… всё замерло.

Гудение прекратилось. Мерцание погасло. Даже вкус во рту исчез, оставив после себя лишь стерильную пустоту.

А затем по комнате прошёл глубокий, беззвучный удар. Не звук, а толчок. Дрогнули не стены, а сами атомы в воздухе, пол под ногами, кости в теле.

БОМММ.

Маятник, увенчанный старой воровской шляпой, дёрнулся и начал бешено, хаотично раскачиваться из стороны в сторону.

Мерцание вокруг машины взорвалось слепящим, безумным стробоскопом всех цветов радуги и ещё нескольких, для которых у людей не было названий.

Вкус во рту Проныры вернулся, но теперь это был вкус всего и сразу. Анчоусов, жжёного сахара, свежей крови, мокрой земли, ржавого железа и холодной, безразличной звёздной пыли.

Вселенная, получив самый нелогичный, самый иррациональный и самый глупый ввод данных за всю свою долгую и полную событий историю, судорожно вздрогнула.

И начала трещать по швам.

¹ Библиотекарь был убеждён, что это был не инцидент, а осознанный карьерный рост. Больше полок, меньше разговоров — сплошные плюсы.

Глава 2

Проныра вывалился из Незримого Университета не как человек, покидающий здание, а как косточка, с отвратительным чавканьем выдавленная из перезревшего, гниющего персика. Он не бежал — он просто падал вперёд, и только отчаянное, инстинктивное переставление ног спасало его от близкого знакомства с каждым булыжником на университетской площади.

Во рту у него всё ещё бушевал карнавал. Призрачная симфония всего, что можно было съесть, и многого из того, что было нельзя. Но теперь, на свежем воздухе, хаос отступал. Он сменялся одной-единственной, навязчивой и предельно ясной нотой.

Солёные анчоусы.

Не те изящные рыбёшки, что подают в приличных домах на крошечных тостах. Нет. Это был вкус тех самых, заскорузлых, утонувших в мутном рассоле анчоусов, которых продавали в бочках на самом вонючем углу рынка. Тех, которые даже сержант Колон побрезговал бы положить в свой бутерброд, опасаясь за репутацию бутерброда.

Проныра сплюнул на мостовую. Густая слюна шлёпнулась на камень. Вкус всё ещё обжигал язык.

Он побрёл, шатаясь, прочь от университета, отчаянно силясь хоть что-нибудь сообразить. Шляпа. Он оставил там шляпу. Свою единственную приличную шляпу. Ну, если честно, не то чтобы приличную, но свою. Родную. На той дурацкой, гудящей, вибрирующей штуковине. Идиот.

Слева что-то глухо, протяжно стукнуло, будто кто-то огромный сел на старый сундук.

Он скосил глаза. Стена таверны «Залатанный Барабан», знакомая ему по десяткам унизительных попыток выпросить там выпивку в долг, на мгновение перестала быть надёжно-кирпичной. Она стала деревянной. Тёмной, рассохшейся, с глубоким, стонущим скрипом, будто старый корабль, садящийся на вечную мель. А потом снова — кирпич. Такой же грязный и настоящий, как и секунду назад.

Проныра замер. Холод пополз вверх по спине, игнорируя и грязь рубахи, и тепло летнего дня.

Вывеска над входом в таверну моргнула. Всего на долю секунды. Вместо знакомого барабана на ней проступили изящные, пузырящиеся буквы: «Квантовая Прачечная Госпожи Взбивалки».

— …и тут, представляешь, у меня во рту вкус анчоусов! — донёсся до него возмущённый голос проходящего мимо торговца овощами. — А я их с детства не переношу! Клянусь печёнкой тролля, Фрида, это какой-то мор!

— Ты тоже это чувствуешь, Дорфл? — ответила ему дородная спутница. — Ужас какой. Будто кошку лизнула. Солёную.

Проныра дёрнулся, как от удара. Значит, не только он. И это было не просто плохо. Это было чудовищно, невообразимо, вселенски хуже, чем если бы это был только он. Личные проблемы можно было пересидеть в канаве. Но когда проблемы начинались у всего города, канав на всех не хватало. Особенно когда сам город, похоже, медленно, но верно съезжал с катушек.

Он ускорил шаг, потом ещё, и вот уже почти бежал, сам не зная куда. Ноги сами несли его к реке. К Медному мосту. Там всегда было людно, шумно. Там можно было затеряться.

На мосту он остановился как вкопанный, вцепившись в холодные, влажные от речной вони перила.

Внизу текла река Анк.

Только это была не она.

Река Анк, какой её знали и, по-своему, любили поколения жителей Анк-Морпорка, была густой, непрозрачной и по большей части твёрдой. Старая шутка гласила, что если упадёшь в Анк, то важнее не уметь плавать, а уметь быстро бегать. Эта же река…

Она была чистой.

На несколько мучительных, противоестественных, оскорбительных для здравого смысла секунд вода стала прозрачной. Сквозь неё можно было разглядеть дно, усеянное многовековым культурным слоем: проржавевшими мечами, пустыми бутылками, останками неудачливых воров и, кажется, целой каретой с лошадиным скелетом в упряжи.

А ещё там были рыбы. Они метались в абсолютной панике, бились друг о друга и судорожно хватали ртами воду, которая внезапно перестала быть их привычной, густой, питательной средой. Рыбы Анка, приспособившиеся к жизни в жидкости, которую можно было резать ножом, задыхались от чистоты.

Потом, так же внезапно, как и началось, всё кончилось. Привычная муть вернулась, и река снова стала собой — ленивой, коричневой и надёжной, как старый невыплаченный долг.

Проныра тяжело дышал. У его ног, на камнях моста, осталась небольшая лужица той самой, аномально чистой воды. Он уставился в неё.

И увидел своё отражение. Испуганное, бледное лицо с широко раскрытыми глазами.

А на голове у отражения была его старая, потрёпанная шляпа. Та самая, что висела сейчас на проклятом маятнике в Незримом Университете.

Холодный, липкий ужас, до этого лишь подкрадывавшийся и дёргавший его за штанину, теперь обрушился на него всей своей невыносимой тяжестью. Это был не просто хаос. Это был его хаос. Он не просто свидетель. Он — эпицентр.

А когда в Анк-Морпорке появляется эпицентр чего бы то ни было — будь то чума, бунт или просто необычно крупная драка — можно быть уверенным в двух вещах. Во-первых, кто-то обязательно попытается на этом заработать. А во-вторых, всё это в конечном итоге ляжет в виде рапорта на стол одного очень, очень уставшего человека.

В своём кабинете, пахнущем мокрой сигарной золой и старой, отсыревшей бумагой, командор Городской Стражи Сэмюэль Ваймс с монументальной усталостью читал рапорт. Он читал его уже в третий раз, наивно надеясь, что смысл написанного изменится, если смотреть на него достаточно долго и с правильным выражением лица.

Не изменился.

«…далее докладываю, — выводил на бумаге корявый, но дотошный почерк сержанта Колона, — что капрал Шноббс, Н. С., находясь при исполнении, предпринял попытку ареста капрала Шноббса, Н. С., за кражу мясного пирожка у самого себя. На допросе капрал Шноббс (пострадавший) утверждал, что капрал Шноббс (правонарушитель) появился из некоего мерцания, выхватил пирожок и скрылся в том же мерцании, оставив после себя лишь слабый, но отчётливый запах горчицы. Прошу указаний по дальнейшему оформлению дела, так как на данный момент неясно, кого сажать в камеру и, что более важно, с кого взыскивать стоимость пирожка (один пенни)».

Ваймс отложил рапорт. Он не вздохнул. Не потёр виски. Он просто сидел, глядя на стену. Где-то там, за окном, его город, его драгоценный, грязный, невыносимый и любимый город, снова выкидывал что-то такое, для чего в Уставе не было подходящей статьи.

Медленно, с аккуратностью хирурга, обезвреживающего особо капризную бомбу, он взял чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу.

Вверху листа он вывел заголовок: «Внутренний циркуляр Стражи №14».

А под ним начал: «Порядок действий личного состава при взаимодействии с собственными альтернативными, временными или иным образом парадоксальными версиями…»

За окном кто-то истошно завопил про солёных кошек. Ваймс даже не моргнул.

Проныра бежал. Он нёсся по кривым улочкам Теней, лавируя между мусорными кучами и подозрительными личностями, которые, впрочем, выглядели не более подозрительно, чем он сам. Его каморка. Единственное место в этом проклятом мире, где был порядок. Его порядок.

Он взлетел по скрипучей лестнице, перепрыгивая через прогнившие ступени, и замер перед своей дверью.

Что-то было не так.

Из-под двери не тянуло привычным, родным сквозняком.

Он толкнул дверь и застыл на пороге. Остатки самообладания утекали сквозь дыры в его стоптанных башмаках. Его комната, его крошечный оплот чистоты и предсказуемости, на секунду превратилась в свою ухмыляющуюся противоположность. Аккуратная стопка из трёх рубашек на сундуке стала грудой гниющего тряпья. Его начищенные до блеска отмычки, разложенные по размеру на тряпице, — горсткой ржавого железа. А потом всё вернулось на свои места.

Это было личное оскорбление. Удар ниже пояса. Вселенная не просто сходила с ума, она издевалась над ним.

Он шагнул внутрь.

И сердце пропустило удар, потом ещё один, а потом, кажется, решило вообще перестать работать за ненадобностью.

В его единственном, шатком кресле, которое он сам починил, используя ворованную проволоку и много непечатных выражений, кто-то сидел.

Высокая фигура в простом чёрном балахоне. Лица не было видно в глубоком капюшоне, но Проныра почему-то знал, что смотреть там не на что. В комнате было холодно. Не просто прохладно, а холодно тем мёртвым, всепроникающим, абсолютным холодом, от которого не спасает ни один очаг. Все звуки — капанье воды с потолка, шум с улицы, писк крыс под полом — исчезли. Осталась только давящая, плотная тишина.

В костлявых руках, выглядывавших из рукавов, фигура держала клипборд¹. Он, казалось, был сделан из спрессованной тишины и поглощал тусклый свет каморки, а не отражал его. На тёмной поверхности сами собой светились идеально чёткие буквы.

Проныра сглотнул. Во рту снова появился привкус анчоусов. Он стал сильнее.

— Кто… кто вы? — пролепетал он, пятясь к двери. — Я… я всё плачу Гильдии. Ну, почти… Если вы насчёт той курицы, так она сама мне под ноги бросилась, честное слово! Я вообще… я просто мимо…

Фигура не пошевелилась. Но в голове у Проныры раздался голос. Голос без звука, без тембра, похожий на буквы, высекаемые в граните.

ПРОКОПИЙ «ПРОНЫРА» НЕДОТЁПА.

Проныра споткнулся о порог и чуть не упал, больно ударившись копчиком.

ПРОЖИВАЕТ: ТЕНИ, КРИВОЙ ПЕРЕУЛОК, ВЕРХНИЙ ЭТАЖ НАД КРЫСАМИ. РОД ДЕЯТЕЛЬНОСТИ: ВОРОВСТВО, МЕЛКОЕ. ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ: ПАРАЛИЗУЮЩАЯ НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ, СКЛОННОСТЬ К СУЕВЕРНЫМ РИТУАЛАМ И НЕОБОСНОВАННЫЙ ОПТИМИЗМ КАСАТЕЛЬНО КАЧЕСТВА ДЕШЁВОГО ПИВА.

— Я не… откуда вы… это какая-то ошибка! — его голос сорвался на писк. — Я не Прокопий! Меня Джим зовут! Все!

Фигура медленно наклонила капюшон, словно сверяясь с данными на своём нечеловеческом клипборде.

ПРИНЯТО. АЛЬТЕРНАТИВНОЕ ИМЯ: «ПРОНЫРА ДЖИМ». НЕ МЕНЯЕТ СУТИ.

— Да что вам…

ОШИБКА, — прервал его голос, не повысив тона, а просто заняв всё ментальное пространство, не оставив места для других мыслей, — ЭТО ТО, ЧТО ВЫ СОВЕРШИЛИ ПРИМЕРНО СЕМНАДЦАТЬ МИНУТ И СОРОК ДВЕ СЕКУНДЫ НАЗАД. В ПОМЕЩЕНИИ, ИЗВЕСТНОМ КАК НЕЗРИМЫЙ УНИВЕРСИТЕТ. КОНКРЕТНЕЕ, ВАШЕ НЕУМЕСТНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ С АРТЕФАКТОМ КАТЕГОРИИ «ЛУЧШЕ БЫ НЕ ТРОГАЛ».

Проныра рухнул на пол. Ноги просто отказались его держать. Он сидел на грязных половицах, обхватив голову руками, и тихо, жалко скулил, как побитый щенок.

— Я не хотел… я не знал… оно просто гудело… а шляпа… руки были заняты…

ДА. ШЛЯПА. — В беззвучном голосе послышалось нечто, что у живого существа можно было бы счесть за очень, очень тяжёлый вздох. — ИМЕННО. ШЛЯПА.

Фигура в кресле, наконец, пошевелилась. Она медленно поднялась во весь свой пугающий рост. И Проныра увидел под капюшоном то, что и ожидал, и боялся увидеть всю свою жизнь. Голый череп. И пустые глазницы, в которых горели две крошечные синие точки, похожие на далёкие, умирающие звёзды.

Это был Смерть.

Но он не выглядел зловеще. Он не выглядел как жнец душ. Он выглядел как крайне, бесконечно уставший аудитор из налоговой, прибывший на место колоссальной, бессмысленной и абсолютно идиотской техногенной катастрофы.

ВСТАНЬТЕ, — прозвучал приказ в голове Проныры. — СИДЕТЬ НА ПОЛУ НЕГИГИЕНИЧНО. КРОМЕ ТОГО, ВЫ МЕШАЕТЕ МНЕ ПРОВОДИТЬ ИНСПЕКЦИЮ.

Проныра, дрожа, поднялся на ноги.

Смерть обвёл каморку взглядом своих синих огоньков.

ИТАК. — Он сделал паузу, словно подбирая слова попроще, для умственно отсталых. — ВСЛЕДСТВИЕ ВАШЕГО… ПОСТУПКА… ПРОИЗОШЛО НЕСАНКЦИОНИРОВАННОЕ РАЗВЕТВЛЕНИЕ МНОЖЕСТВА ИСТОРИЙ. ЦЕЛОСТНОСТЬ ЭТОЙ РЕАЛЬНОСТИ НАРУШЕНА. ВЫСОК РИСК ПОЛНОГО РАЗРУШЕНИЯ С ПОСЛЕДУЮЩЕЙ АННИГИЛЯЦИЕЙ ВСЕГО СУЩЕГО.

Он снова помолчал, давая Проныре осознать сказанное. Проныра не осознавал. В его голове билась только одна мысль: «точка нулевой энтропии… это больно?».

— Я… я ничего не понял, — прошептал он.

ПРОЩЕ ГОВОРЯ: ВЫ ВСЁ СЛОМАЛИ.

— Так… так почините! — взмолился Проныра. — Вы же… вы же Смерть! Вы можете всё!

Я МОГУ ОБЕСПЕЧИТЬ СВОЕВРЕМЕННОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ ИНДИВИДУАЛЬНЫХ ЖИЗНЕННЫХ ЦИКЛОВ. МОЯ ФУНКЦИЯ — ПОРЯДОК. А ТО, ЧТО ВЫ СОЗДАЛИ — ЭТО АДМИНИСТРАТИВНЫЙ АПОКАЛИПСИС. БЕСКОНЕЧНЫЕ КОПИИ ВАС УМИРАЮТ, РОЖДАЮТСЯ, ЖЕНЯТСЯ И КРАДУТ КУРИЦ КАЖДУЮ СЕКУНДУ. МОЯ ОТЧЁТНОСТЬ ПРЕВРАТИЛАСЬ В КОШМАР.

Проныра впал в ступор. Он не хотел спасать мир. Он не хотел ничего исправлять. Он хотел, чтобы всё это просто закончилось. Он посмотрел на Смерть с последней, отчаянной надеждой.

— Тогда… тогда просто заберите меня. Ну, знаете… — он сделал неопределённый жест рукой, изображая взмах косы. — И всё. Проблема решена. Я готов. Честно. Даже рад буду.

Смерть медленно повернул к нему свой череп. Синие огоньки в его глазницах, казалось, стали ещё холоднее.

РАНЬШЕ ЭТО БЫЛО БЫ ВОЗМОЖНО. ДАЖЕ РЕКОМЕНДОВАНО. НО ТЕПЕРЬ… НЕТ.

— Но почему?

ПОВЕСИВ СВОЙ ГОЛОВНОЙ УБОР НА ЭМПАТИЧЕСКИЙ МАЯТНИК ХРОНОМЕТРА, ВЫ НЕВОЛЬНО СДЕЛАЛИ СЕБЯ, КАК БЫ ЭТО СКАЗАТЬ… НАРРАТИВНЫМ ЯКОРЕМ. «ПАЦИЕНТОМ ЗЕРО». ВАША УНИКАЛЬНАЯ ЖИЗНЕННАЯ ЛИНИЯ, ЭТА САМАЯ, В КОТОРОЙ МЫ НАХОДИМСЯ, СТАЛА СТВОЛОМ, ОТ КОТОРОГО РАСТУТ ВСЕ АНОМАЛЬНЫЕ ВЕТВИ. ЕСЛИ ИЗНАЧАЛЬНЫЙ ВЫ ПРОСТО… ПРЕКРАТИТЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ… ВСЁ ЭТО ДЕРЕВО РЕАЛЬНОСТЕЙ МОЖЕТ НЕ СХЛОПНУТЬСЯ АККУРАТНО. ОНО МОЖЕТ ПРОСТО ИСЧЕЗНУТЬ. ВМЕСТЕ С КОРНЕМ.

Смерть сделал ещё одну из своих ужасных, давящих пауз.

ВАША ПРЕЖДЕВРЕМЕННАЯ КОНЧИНА БОЛЕЕ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ РЕШЕНИЕМ. ОНА СТАЛА ЧАСТЬЮ ПРОБЛЕМЫ.

Последняя надежда умирала в Проныре долгой, мучительной смертью. Его даже умереть нормально не получалось. Он умудрился провалить даже собственную кончину.

— И… и что теперь? — прохрипел он.

ТЕПЕРЬ ВЫ БУДЕТЕ СОТРУДНИЧАТЬ,** — констатировал Смерть. — МЫ ОТПРАВИМСЯ В ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КЛЮЧЕВЫМ АЛЬТЕРНАТИВНЫМ ВЕТКАМ. ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ, КАК ЯКОРЯ ИЗНАЧАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ, БУДЕТ ДЕСТАБИЛИЗИРОВАТЬ ЭТИ АНОМАЛИИ ИЗНУТРИ. ВЫНУЖДАЯ ИХ КОЛЛАПСИРОВАТЬ ОБРАТНО В НИЧТО.

Путешествовать. По своим «лучшим» жизням. Будучи ходячей причиной их уничтожения. Проныра представил это. Прийти в мир, где он — богач, и одним своим присутствием превратить его в пыль. Встретить себя-героя и стереть его из бытия.

Это был не просто кошмар. Это была самая изощрённая пытка, какую только можно было придумать для человека, парализованного страхом перед последствиями любого своего шага.

— Нет… я не могу… я не…

Смерть не слушал. Он уже не выглядел как уставший аудитор. Теперь он выглядел как полевой агент, приступающий к выполнению неприятной, но необходимой миссии. Он шагнул к Проныре.

ЭТО НЕ ПРОСЬБА. ЭТО ПРЕДПИСАНИЕ К УСТРАНЕНИЮ ПОСЛЕДСТВИЙ.

С этими словами он положил костлявую руку на плечо Проныры. Холод был абсолютным. Он пронзил его куртку, кожу, кости и, казалось, саму душу, вымораживая её досуха.

МЫ НАЧИНАЕМ НЕМЕДЛЕННО. ВРЕМЯ… ОТНОСИТЕЛЬНО.

Жалкая каморка Проныры, его единственный островок порядка в хаосе мира, дрогнула, смазалась и растворилась в безумном, беззвучном вихре цветов, запахов и обрывков чужих жизней.

Они шагнули в Квантовую Пену.

¹ Клипборд — это, разумеется, человеческая интерпретация. На самом деле это был плоский, портативный фрагмент абсолютного порядка, на котором реальность фиксировалась в письменном виде. Но для глаза, привыкшего к счетам от мясника и налоговым декларациям, он выглядел именно как клипборд.

Глава 3

Переход — это не хлопок. Не вспышка света. И уж точно не элегантное скольжение сквозь эфир, как любят расписывать это волшебники в своих пыльных, невыносимо скучных книгах.

Переход — это грубо.

Это как если бы Вселенная решила, что ты — старый, грязный носок, и вознамерилась вывернуть тебя наизнанку. Не торопясь. Через ушное отверстие.

Сначала исчезает пол. Затем — воздух. Затем — само понятие «ты». Остаётся лишь одно-единственное, всепоглощающее чувство. Тошнота. Но это тошнота не от качки, а от самого факта бытия. Тебя одновременно растягивает в бесконечность и сжимает в точку размером с блошиное колено. Вкус во рту — концентрированная эссенция всего того, что могло бы быть, но не случилось: несостоявшихся надежд, упущенных шансов и страхов, от которых он увернулся.

Проныру выплюнуло на четвереньки посреди мостовой. Горло сжалось, и из него вырвалось нечто призрачное, мерцающее – обрывки возможностей, осколки вероятностей. Секунду на брусчатке лежал образ идеально подделанного кошелька, а в следующий миг — раздавленный цветок.

— ЭТО ПРОЙДЁТ, — сообщил безэмоциональный голос в его голове. — В КОНЦЕ КОНЦОВ.

Проныра, кое-как подняв голову, вытер рот дрожащей рукой. Воздух здесь был другим. Гуще. Пахло жареным луком, пролитым пивом и… деньгами. Не просто звоном монет, а запахом дорогих кожаных кресел, полированного дерева и лёгкого, едва уловимого высокомерия.

Они стояли перед таверной. Вывеска гласила: «Полный кошель». Дерево было тёмным, лакированным, а латунная ручка на двери начищена до такого блеска, что в ней можно было разглядеть своё искажённое, испуганное лицо. Проныра никогда не видел такого чистого заведения. Это насторожило его больше, чем выворачивание наизнанку.

— НАША ПЕРВАЯ ОСТАНОВКА, — констатировал Смерть, который, разумеется, стоял рядом в идеальной неподвижности, словно был здесь всегда. Его плащ не шевелился, хотя по улице гулял сквозняк, пахнущий чужим успехом.

— Это… что? — прохрипел Проныра.

— ВАРИАНТ, ГДЕ ВАШ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАН УДАЛСЯ. ВЫ НАКОПИЛИ СТАРТОВЫЙ КАПИТАЛ И ОТКРЫЛИ СВОЮ «СЛЕГКА НЕЧЕСТНУЮ ЛАВКУ». В ДАННОМ СЛУЧАЕ — ТАВЕРНУ.

Проныра уставился на вывеску. Его мечта. Вот она. Во плоти, дереве и латуни. И почему-то при виде неё по спине пробежал не восторг, а ледяной, липкий ужас.

Внутри было шумно, но не весело. Люди пили, но как-то напряжённо, будто сдавали экзамен.

За стойкой, отдавая резкие, как щелчок кнута, приказы двум мордоворотам, стоял он. То есть не совсем он.

Этот «он» был одет в камзол из тёмно-зелёного бархата, пусть и слегка потёртого на локтях. На пальце тускло поблёскивал перстень с камнем, который издалека можно было принять за изумруд. Но главное было не это. Главным было лицо. Его собственное лицо, но стянутое в узел постоянной, едкой тревоги. Левый глаз этого Проныры-Босса подёргивался в рваном, нервном ритме. Он не смотрел на посетителей — он их сканировал, выискивая угрозу в каждом жесте, в каждом взгляде.

— Эй, ты! — рявкнул он на одного из вышибал. — Косой Пит! Заднюю дверь проверял?

— Так… пять минут назад, босс…

— Проверь ещё раз! И скажи этому бочкарю, что если его пиво ещё раз будет нести дохлятиной, я ему этот бочонок… — он осёкся, заметив Проныру и Смерть, подошедших к стойке. Его взгляд скользнул по ним, оценивая. — Чего надо? Не видите, люди работают?

Проныра открыл рот, но слова застряли в горле. Он смотрел на свою сбывшуюся мечту, и мечта эта выглядела как человек, который не спал неделю и всерьёз подозревал, что его стул хочет его убить.

— Э-э-э, господин… — выдавил он. — Я… то есть, вы… В общем, дело такое…

— Говори быстрее, у меня нет всего дня, — прошипел Босс, потирая дёргающийся глаз.

— Я просто… ну, хотел спросить… — Проныра сглотнул. Воздух в таверне вдруг стал тяжёлым, как мокрая тряпка. — Вы… вы счастливы?

Вопрос повис в прокуренном воздухе.

Проныра-Босс уставился на него. Секунду, другую. А потом рассмеялся. Это был ужасный смех — сухой, трескучий, без единой капли веселья. Смех человека, который только что обнаружил трещину в фундаменте собственного дома.

— Счастлив? — он переспросил, и несколько посетителей за ближайшими столами нервно заёрзали. — Счастлив?! Да ты издеваешься? У меня три поставщика пытаются всучить мне разбавленное пойло. Гильдия Воров¹ требует долю, о которой мы в жизни не договаривались, потому что их глава, видите ли, увидел во сне, что я ему должен. Городская Стража заходит сюда пообедать и «забывает» кошельки с такой регулярностью, что я скоро смогу открыть музей потерянных кошельков сержанта Колона! А этот идиот, — он ткнул пальцем в сторону Косого Пита, — вчера чуть не спалил весь подвал, пытаясь поджарить сосиску на свечке! Счастье, дружок, — это для тех, у кого нет ничего, что можно потерять. А теперь проваливай. От тебя несёт… — он поморщился, — отчаянием. И бедностью.

На Проныру обрушилась жгучая зависть к бархатному камзолу и одновременно панический ужас от вида человека, который получил всё, о чём он, Проныра, мечтал бессонными ночами в вонючих ночлежках. И это «всё» превратило его в нервного, озлобленного параноика.

— ПОЛАГАЮ, ОТВЕТ ПОЛУЧЕН, — беззвучно сообщил Смерть. — НАМ ПОРА.

Он развернулся, и его плащ качнулся, как занавес в конце очень плохой пьесы. Проныра, опустошённый, поплёлся за ним.

У самой двери Косой Пит, тот самый вышибала, снова возвращался от задней двери. Он случайно поднял глаза и увидел их — своего босса у стойки и точно такого же человека, выходящего из таверны. Он застыл, челюсть отвисла. Глаза превратились в два оловянных пенни. Он смотрел на одного, потом на другого. Кружка с пивом выскользнула из его ослабевших пальцев и с оглушительным грохотом разлетелась на сотню осколков по каменному полу.

Смерть на мгновение остановился.

— ЕЩЁ ОДНА НИТОЧКА В ОБЩЕМ КЛУБКЕ БЕСПОРЯДКА, — произнёс он, ни к кому конкретно не обращаясь. — НЕПРОФЕССИОНАЛЬНО.

И они шагнули в слепящее ничто.

Второй переход прошёл чуть легче. По крайней мере, Проныра был к нему готов и успел сжать зубы. Тошнота всё равно подкатила к горлу, но на этот раз во рту остался лишь чистый, холодный вкус полированного металла и чего-то похожего на сожаление.

Они стояли во дворе Городской Стражи. Но это был не тот двор, который знал Проныра — не заплёванная, заваленная окурками площадка, где вечно пахло дешёвым пивом и страхом. Этот двор был… чистым. Брусчатка выметена. На стенах ни одной неприличной надписи. У входа висела длинная медная доска, сплошь покрытая именами. «Они пали при исполнении». Список был пугающе длинным.

Воздух пах резко, почти стерильно — карболкой и чем-то ещё, похожим на остывший после грозы камень. Но если принюхаться, можно было уловить под этим тонкий, почти неслышный, въевшийся в стены медный запах старой крови. Это был запах порядка. И цены, которую за него платили.

Из главного здания вышел высокий, подтянутый мужчина в идеально начищенной кирасе. Он двигался с уверенностью человека, привыкшего командовать, но заметно хромал на левую ногу, а его лицо, знакомое до боли, пересекала сеть тонких белых шрамов.

Даже стоя на месте, он выглядел так, будто несёт на плечах невидимый, но очень тяжёлый груз. Взгляд его был устремлён не на двор, а сквозь него, на тысячу других таких же дворов, которые он патрулировал в прошлом и будет патрулировать в будущем. Взгляд человека, который слишком давно не моргал.

Это был Капитан Джим.

— НАША ВТОРАЯ ОСТАНОВКА, — сообщил Смерть. — ВАРИАНТ, ГДЕ ВЫ, ВНЯВ ГОЛОСУ СОВЕСТИ, ПОСТУПИЛИ НА СЛУЖБУ В СТРАЖУ. И, К ВСЕОБЩЕМУ УДИВЛЕНИЮ, ПРЕУСПЕЛИ.

Проныра не мог вымолвить ни слова. Он просто смотрел.

Капитан Джим подозвал молодого, зеленощёкого стражника.

— Констебль Овнингс, — его голос был спокойным, но не оставлял места для возражений. — Сколько раз я говорил, что ремешок на шлеме должен быть затянут? Ты хочешь, чтобы в первой же потасовке он слетел с твоей пустой головы и покатился под копыта лошади какого-нибудь тролля?

— Виноват, капитан! — пискнул констебль, краснея до корней волос.

Капитан Джим вздохнул. Это был вздох человека, который повторял эти слова тысячу раз и будет повторять их ещё тысячу. Его рука сама поправила ремешок на шлеме юнца, а потом по-отечески, но тяжело, ладонь легла тому на плечо.

— Просто будь внимательнее, сынок. От этого зависит твоя жизнь. И жизнь того, кто стоит рядом с тобой.

В этом простом жесте было столько ответственности, столько невысказанной тяжести, что Проныру прошиб холодный пот, и он попятился в тень. Он не хотел, чтобы этот человек его увидел. Он чувствовал себя грязным, мелким, никчёмным рядом с этим уставшим героем, которым он мог бы стать. Капитан Джим прошел мимо того места, где они прятались, качнулся, и из его кармана на брусчатку выпало что-то маленькое, серое. Он даже не заметил.

Смерть, невидимый для всех, кроме своего спутника, шагнул вперёд и медленно, почти торжественно, наклонился. Его костлявые пальцы аккуратно, чтобы не поцарапать, подняли игрушку. Мгновение он рассматривал её, слегка наклонив череп, словно читал невидимую историю, выгравированную на потёртом олове. Затем, с той же аккуратностью, он спрятал солдатика в бездонных складках своего чёрного плаща.

Проныра молчал. Он вдруг понял, что его спутник — не просто гид или космический аудитор. Он был ещё и хранителем. Хранителем последних, самых незначительных следов исчезающих историй.

И от этой мысли ему стало ещё страшнее.

Третий Сдвиг выбросил их в никуда.

Не было ни пола, ни потолка, ни стен. Не было даже тьмы или света. Вокруг было… ничего. И одновременно — всё. Мимо проносились бесплотные образы: смех женщины из таверны, которой никогда не существовало; запах свежей выпечки из пекарни, которую снесли сто лет назад; силуэт величественной башни, которую так и не достроили. Пространство звенело отголосками непроизнесённых слов и пульсировало цветами неиспытанных эмоций.

Квантовая пена. Мусорный ящик мироздания.

Крик Проныры утонул в беззвучной пустоте. Он отчаянно замахал руками, пытаясь ухватиться хоть за что-то, но пальцы проходили сквозь призрачные образы. Паника ледяными тисками сжала его лёгкие.

— УСПОКОЙТЕСЬ. ЭТО ПРОСТРАНСТВО МЕЖДУ ВОЗМОЖНОСТЯМИ. ЗДЕСЬ НЕТ НИЧЕГО, ЧТО МОГЛО БЫ ПРИЧИНИТЬ ВАМ ВРЕД. КРОМЕ ВАШЕГО СОБСТВЕННОГО ВООБРАЖЕНИЯ.

Голос Смерти был единственным якорем в этом океане хаоса. Он звучал так же ровно и стабильно, как если бы зачитывал список покупок.

— Где мы?! Что это за место?! — просипел Проныра, сворачиваясь в клубок, словно это могло его защитить.

— Я УЖЕ ОБЪЯСНИЛ. СЛУШАЙТЕ ВНИМАТЕЛЬНЕЕ. ЭТО ЭКОНОМИТ ВРЕМЯ.

Смерть сделал паузу, давая Проныре секунду, чтобы перестать дрожать.

— ВЫ ВИДЕЛИ ДВЕ ЗАПИСИ В ГРОССБУХЕ ВАШЕЙ ЖИЗНИ. В ОДНОЙ — ПРИБЫЛЬ, КОТОРАЯ ПОВЛЕКЛА ЗА СОБОЙ РАСХОДЫ НА ОХРАНУ. В ДРУГОЙ — БЛАГОРОДНЫЙ ПОСТУПОК, КОТОРЫЙ ПРИВЁЛ К АМОРТИЗАЦИИ НОСИТЕЛЯ.

Проныра тупо смотрел на него.

— ОБЕ ЗАПИСИ СДЕЛАНЫ РАЗНЫМИ ЧЕРНИЛАМИ, НО ВЫВЕДЕНЫ ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ РУКОЙ. И В КАЖДОЙ ИЗ НИХ Я ВИЖУ ОДНУ И ТУ ЖЕ ВЫЧИСЛИТЕЛЬНУЮ ОШИБКУ В САМОМ ПЕРВОМ СТОЛБЦЕ. ОШИБКУ, КОТОРАЯ ДЕЛАЕТ ИТОГОВЫЙ БАЛАНС НЕВЕРНЫМ, КАКИЕ БЫ ЦИФРЫ ВЫ НИ ПОДСТАВЛЯЛИ ДАЛЬШЕ.

До Проныры начало доходить. Медленно, как вода просачивается сквозь камень.

— Ошибку?.. — прошептал он.

— ДА. ВЫ ИЗНАЧАЛЬНО НЕВЕРНО ОЦЕНИЛИ РИСКИ. ИЗ СТРАХА.

Проныра смотрел на свои дрожащие руки. Это было не приключение. Это было не наказание. Это была самая жестокая, самая беспощадная вивисекция души, какую только можно было вообразить. Ему не просто показывали другие жизни. Ему тыкали носом в его собственные, фундаментальные изъяны, доказывая, что куда бы он ни свернул, он всё равно пришёл бы в тупик. Потому что он везде брал с собой самого себя.

Осознание этого было гораздо страшнее любого монстра, призрака или даже самого Смерти. Это был ужас узнавания. Ужас понимания того, что главный враг, главный виновник всех его бед — это не мир, не судьба и не отсутствие удачи. Это он сам.

— Так… мы ищем не лучшую жизнь? — прошептал он в пустоту.

— ПОНЯТИЕ «ЛУЧШАЯ ЖИЗНЬ» — ЭТО СУБЪЕКТИВНАЯ ИЛЛЮЗИЯ. НАША ЗАДАЧА — НАЙТИ «НУЛЕВУЮ ТОЧКУ».

— Нулевую… точку?

— ПЕРВОПРИЧИНУ. ТОТ МОМЕНТ В ВАШЕЙ ЖИЗНИ, ТОТ КЛЮЧЕВОЙ ВЫБОР, КОТОРЫЙ СТАЛ ФУНДАМЕНТОМ ДЛЯ ВСЕХ ПОСЛЕДУЮЩИХ ИСКАЖЕНИЙ. ТОЧКА, ГДЕ ВАШ СТРАХ ВПЕРВЫЕ ОПРЕДЕЛИЛ ВАШ ПУТЬ. ЭТОТ ВЫБОР СОЗДАЛ ПЕРВЫЙ РАЗЛОМ В ВАШЕЙ ЛИЧНОЙ РЕАЛЬНОСТИ. А ВАША ШЛЯПА НА ХРОНОМЕТРЕ ПРОСТО УСИЛИЛА ЭТОТ РАЗЛОМ ДО ВСЕЛЕНСКИХ МАСШТАБОВ.

Проныра медленно, с огромным усилием, поднял голову и посмотрел на безликое присутствие Смерти. Страх никуда не делся, но к нему примешалось что-то ещё. Мрачная, отчаянная решимость.

— И… и что мы будем делать, — его голос едва не срывался, — когда найдём эту… точку?

Смерть замолчал. Пауза длилась целую вечность, или, может быть, всего секунду. В Квантовой пене трудно было сказать наверняка.

— МЫ ЕЁ ИСПРАВИМ.

Снова пауза.

— ЭТО БУДЕТ… НЕПРИЯТНО.

С этими словами Смерть ткнул костлявым пальцем в новую, клубящуюся аномалию, которая разрасталась в пустоте, как синяк на теле реальности. Проныра понял, что этот сеанс самой мучительной в мире психотерапии ещё очень, очень далёк от завершения.

¹ Гильдия Воров Анк-Морпорка давно перешла от примитивных методов отъёма собственности к более цивилизованным, бюрократическим формам вымогательства. Годовой отчёт Гильдии, с его графиками «прогнозируемых неучтённых активов» и статьёй расходов на «непредвиденные случаи угрызений совести», мог бы вызвать зависть у любой налоговой службы.

Глава 4

Переход был похож на то, как тонущий человек внезапно делает первый вдох. Секунду назад — давление, хаос, бессмысленная мешанина из запахов и звуков. А в следующую — оглушительная, пронзительная пустота.

Проныра пошатнулся. Мир перед глазами сфокусировался с неохотой, будто линза, долго пролежавшая в грязной воде.

Он стоял на мосту.

Это было первое, за что зацепился его разум. Просто факт. Мост. Но потом начали проступать детали, и каждая из них была тихим криком. Камень под его стоптанными башмаками был гладким, молочно-белым, без единого изъяна. На такой поверхности его обувь выглядела как пара дохлых крыс, брошенных на мраморную столешницу в патрицианском дворце.

Воздух, втянутый по привычке, должен был принести знакомую, почти родную вонь реки Анк. Смесь серы, гниющих овощей, застарелого отчаяния и того особого, ни с чем не сравнимого оттенка капусты, который, казалось, был вплетён в саму ткань города.

Ничего.

Он замер. В ушах — только собственное дыхание. Воздух был, но он был… пустой. Стерильный. Лишённый всякой истории. Словно мир только что достали из упаковки.

Внизу, под безупречной аркой моста, текла вода. И она была прозрачной. Прозрачной до такой степени, что Проныра видел каждый гладкий, идеально круглый камень на дне. Ни одной ржавой кровати. Ни одного скелета слишком любопытного таможенника. Ни даже намёка на тот жирный, сытный бульон, который жители Анк-Морпорка считали неотъемлемой частью своего пейзажа.

Эта чистота пугала. Она была неправильной, как улыбка на лице мертвеца. Хаос, мерцающие стены, внезапный вкус анчоусов во рту — всё это было страшно, но понятно. Это была болезнь. А то, что он видел сейчас, было чем-то хуже. Это было вскрытие.

— ПОРЯДОК, — голос Смерти в его голове прозвучал не как обычно, глухо и окончательно, а с ноткой, которую человек назвал бы глубоким удовлетворением. Будто ценитель, нашедший идеальное произведение искусства. — ЭФФЕКТИВНО. МИНИМАЛЬНАЯ ЭНТРОПИЯ.

Проныра сглотнул. Во рту было сухо.

— Это не река, — прошептал он, сам не зная, кому отвечает. — Река должна… вонять. Она должна жить. Чтобы ты знал, что она рядом, даже если не смотришь.

Смерть медленно, с плавностью геологического процесса, повернул к нему череп.

— ЖИВОЕ СТРЕМИЛОСЬ К ХАОСУ, ДЖИМ. МЁРТВОЕ — К ПОРЯДКУ. ЭТА РЕКА НЕ ЖИВЁТ. ОНА ФУНКЦИОНИРУЕТ. ПЕРЕМЕЩАЕТ ОБЪЁМ ВОДЫ ИЗ ПУНКТА А В ПУНКТ Б. БЕЗ ЛИШНИХ НАРРАТИВНЫХ УСЛОЖНЕНИЙ.

Он сказал это так, словно объяснял величайшую добродетель.

Проныра поёжился, хотя воздух был ни тёплым, ни холодным. Он был никаким. Город вокруг был таким же. Ровные, как зубы ростовщика, линии зданий из белого камня и дымчатого стекла. Никаких кривых башенек, никаких верёвок с бельём, перекинутых через улицу, как пьяные объятия. По широким тротуарам беззвучно двигались люди в строгих одеждах одинаковых серых оттенков. Никто не кричал, не торговался, не плевал на землю.

Вместо привычных лотков с сомнительно-но-вкусными пирожками стояли гудящие металлические ящики, которые после тихого звона выдавали питательные брикеты идеальной кубической формы.

Он чувствовал себя грязью под ногтем. Кривым, нелепым пятном на этой безупречной странице. Его старая, помятая шляпа казалась здесь актом вандализма. Плечи сами собой опустились, он ссутулился, пытаясь стать меньше, втянуть в себя собственную неопрятность.

Их путь лежал к громадине из обсидиана и стекла, выросшей на месте привычного, хаотичного Незримого Университета. Над входом висела простая, лишённая всяких изысков надпись: «Институт Передовых Тауматургических Исследований».

Вместо Библиотекаря у входа их встретил высокий голем из полированного хрома. Его суставы двигались без единого скрипа. Когда они подошли, глаза-линзы голема вспыхнули холодным синим светом.

— Квантовые сигнатуры верифицированы, — голос был ровным, как поверхность стола хирурга. — Субъект «Проныра-Прим» и Сущность «Антропоморфная Персонификация». Архимаг Джиминиус ожидает. Следуйте.

Голем развернулся и заскользил по зеркальному полу. Проныра поплёлся за ним, стараясь ставить ноги так, чтобы его башмаки не издавали неприличного шаркающего звука.

Коридоры были похожи на внутренности какого-то чудовищного механизма. Они миновали несколько лабораторий с прозрачными стенами. За одной волшебники в белоснежных халатах, больше похожие на жрецов, манипулировали лучами чистого света, сплетая их в сложные узлы. За другой — группа учёных в абсолютной тишине наблюдала, как в вакуумной камере материализуются идеально симметричные снежинки.

А потом Проныра замер.

В третьей лаборатории он увидел фигуру, смутно знакомую по пьяным рассказам магистров в «Залатанном Барабане». Понда Стиббонс. Только это был не тот вечно сомневающийся зануда из баек, а высокий, уверенный в себе мужчина с идеально уложенными волосами. Он стоял перед группой студентов и с лёгкой, снисходительной улыбкой демонстрировал им своё творение.

Над его ладонью парила крошечная, не больше кулака, карманная вселенная. Она переливалась всеми цветами, какие только можно вообразить, и издавала тихую, гармоничную мелодию, похожую на звон хрусталя. Студенты смотрели на неё с вежливым восторгом, а затем, как по команде, разразились короткими, синхронными аплодисментами.

Когда за последним студентом бесшумно закрылась дверь, Проныра увидел, как преобразилось лицо Понды. Улыбка стекла с него, как вода с камня. Он с тоской, почти с отвращением, посмотрел на своё безупречное творение, вздохнул и убрал его в специальный контейнер. А затем, бросив быстрый взгляд на дверь, наклонился и вытащил из-под стерильного стола нечто совершенно чужеродное. Старый, потрёпанный блокнот в кожаном переплёте и огрызок простого карандаша.

Он быстро, лихорадочно начал что-то зарисовывать — кривые линии, нелепые фигуры, хаос.

На секунду их взгляды встретились через стекло. В глазах Понды промелькнул животный испуг, а за ним — такая глубокая, отчаянная тоска, что у Проныры что-то дрогнуло внутри. Понда захлопнул блокнот и спрятал его.

Голем остановился. Дверь перед ними растворилась в воздухе. Они пришли.

* * *

¹ Это было живым доказательством одной из фундаментальных теорем бытия, известной очень немногим философам и абсолютно всем детям: игрушка, которая всё делает сама и никогда не ломается, перестаёт быть интересной в ту самую секунду, как попадает тебе в руки. Вся радость заключалась не в том, чтобы она работала. А в том, чтобы отчаянно пытаться заставить её работать, когда она этого категорически не хотела.

* * *

Кабинет Архимага был не кабинетом. Он был пустотой. Огромное пространство, где одна стена целиком состояла из окна, за которым простирался молчаливый, симметричный город. В самом центре стоял стол. Массивный, вырезанный из цельного куска чёрного обсидиана, он, казалось, впитывал в себя свет и звук. На столе не было ничего. Ни стопок книг, ни свитков, ни сомнительных алхимических приборов. Только одна-единственная сфера, медленно вращающаяся в воздухе над его поверхностью.

А за столом сидел он.

Смотреть на него было всё равно что смотреть в кривое зеркало. То самое, что показывает не то, какой ты есть, а то, каким ты отчаянно хотел, но до смерти боялся стать.

Идеальная осанка. Дорогая, строгого покроя мантия из ткани цвета грозовой тучи. Длинные пальцы с ухоженными ногтями спокойно сложены на полированной поверхности. А лицо… Это было лицо Проныры, но очищенное от всех дефектов. Без бегающих глаз. Без нервной ухмылки. Без тени страха или нерешительности. Только холодный, спокойный интеллект и лёгкое, как пыль, презрение ко всему сущему.

— Э-э-э… господин Архимаг… — голос Проныры прозвучал в этой гулкой тишине жалко, как писк мыши в соборе. — Смотри, дело такое… мы, вроде как, из… ну…

— Из изначальной, нестабильной временной ветки, — произнёс Архимаг Джиминиус, не отрывая взгляда от парящей сферы. Его голос был бархатным, ровным и резал без всякого усилия. — Ветка ноль-ноль-один-гамма. Та, где ты, в приступе экзистенциального паралича, решил, что лучшим применением для твоей грязной шляпы будет особо чувствительный эмпатический маятник. Я в курсе.

Проныра застыл. Воздух вышибло из лёгких со слабым свистом.

— Но… как?

— «Как»? — Джиминиус усмехнулся. Усмешка была такой же холодной и острой, как и всё в этой комнате. — Ты серьёзно полагаешь, что мультиверсальная катастрофа такого масштаба могла пройти незамеченной? Ваше появление здесь — не случайность. Это предсказуемая статистическая флуктуация. Я вас ждал. А теперь продолжай. Это забавно.

— Мы… мы думали, что нужно всё… исправить, — пролепетал Проныра. Он чувствовал, как с каждым словом становится всё меньше и ничтожнее. — И вы… ну… вы же самый умный…

Джиминиус наконец поднял на него взгляд. Проныра съёжился. Смотреть в эти глаза было всё равно что смотреть на себя со стороны хищника. Они были того же тускло-серого цвета, что и его собственные, но в них не было ничего, кроме аналитического холода.

— «Исправить»? — медленно повторил Архимаг, смакуя слово, как редкое вино. — Ты произносишь это так, будто у тебя есть план. У тебя никогда не было плана, Джим. Никогда. У тебя всегда были только оправдания. Страх. И идиотские, сентиментальные правила, чтобы этот страх прикрыть. «Не красть по вторникам». «Не трогать людей в смешных шляпах». Какая трогательная, бесполезная чушь.

Он встал. Его движения были плавными, текучими, полными грации, о которой Проныра не мог и мечтать.

— А теперь, если не возражаешь, позволь существу с интеллектом выше, чем у напуганного моллюска, объяснить тебе реальное положение дел.

Проныра молчал. Он смотрел на этого человека, на этого… себя, и чувствовал, как внутри него грызутся два зверя. Один выл от зависти и восхищения. Вот он! Вот кем я мог быть! Сильным, уверенным, властным! Тем, кого уважают! А другой, маленький, забившийся в самый тёмный угол души, шептал, что в этом идеальном существе не было ничего, что делало Проныру… Пронырой. Ни тоски по старой медной шкатулке. Ни глупой мечты о собственной лавке. Ни даже дурацкой привычки оценивать всё вокруг в пенсах и шиллингах.

Этот Джиминиус был идеален. И абсолютно пуст.

* * *

Джиминиус подошёл к стене, которая в следующий миг превратилась в огромную, мерцающую карту мультивселенной. Тысячи светящихся нитей расходились в стороны от одного тусклого, больного на вид, пульсирующего центра.

— Вот. Смотри, — он небрежно ткнул пальцем в этот центр. — Это вы. Хаотичная, нестабильная опухоль на теле реальности. Ты и твой костяной спутник носитесь по веткам, как пара лекарей-шарлатанов, пытаясь прижечь раны, которые сами же и расковыряли. Ваша цель, как я понимаю, — «схлопнуть» вселенные. Заставить их слиться обратно в одну.

— Д-да, — выдавил Проныра. — Смерть сказал…

— Смерть — бюрократ, — отрезал Джиминиус. — Он видит нарушение в документации и хочет его устранить самым очевидным способом. Но этот способ — грязный. Неэффективный. Это как пытаться вправить сломанную ногу ударом кувалды. Может, кость и встанет на место, но осколки разлетятся по всему организму. «Схлопывание» приведёт к непредсказуемым нарративным резонансам. Остаточным парадоксам. Это не решение. Это маскировка симптомов.

Он повернулся к Проныре. В его глазах блеснул фанатичный огонь учёного, нашедшего единственно верный, элегантный ответ.

— Есть более чистое решение.

Он снова указал на карту, на их тусклую, мерцающую реальность.

— Единственный способ вылечить болезнь — это уничтожить источник заражения. Игрушку не чинят, когда она безнадёжно сломана, Джим. Её выбрасывают.

Проныра почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с температурой в комнате.

— Что… что ты хочешь сказать?

— Я разработал метод, — в голосе Джиминиуса прозвучала нескрываемая гордость. — Я назвал его Нарративный Аннигилятор. Он не просто убьёт тебя. Смерть — это банально и неэффективно. Он вернётся к точке ноль и вырежет её из ткани реальности. Твой мир, твои жалкие воспоминания, твоя дурацкая шляпа, сам факт твоего провала — всё это просто перестанет когда-либо существовать. Испарится. Как дурной сон, который забываешь, едва открыв глаза.

Он обвёл рукой свой идеальный кабинет, сияющий город за окном.

— Единственный способ гарантировать, что этот хаос никогда не повторится — уничтожить его источник. Выбросить бракованную деталь. Моя реальность, единственная достигшая истинного потенциала, станет не просто изначальной. Она станет единственной возможной, поглотив всю энергию, расходуемую на поддержание ваших жалких парадоксов.

Он не рассмеялся, как злодей из дешёвой пьесы. Он говорил как хирург, объясняющий необходимость ампутации. Логично. Рационально. И от этого было в тысячу раз страшнее.

Мысли в голове Проныры споткнулись и замолчали. Он поймал себя на том, что пытается подсчитать стоимость обсидианового стола, но цифры не складывались в привычный, успокаивающий итог. Побег? Сама эта идея казалась чем-то немыслимым, требующим нечеловеческих усилий. Как попытка доплыть до другого берега океана, когда ты даже не уверен, в какой стороне суша.

И тут Смерть, который всё это время стоял в углу, молчаливый и неподвижный, как забытая вешалка, сделал один-единственный шаг вперёд. В абсолютной тишине комнаты звук костяной стопы, коснувшейся пола, прозвучал как удар похоронного колокола.

— ВАШ ПЛАН ИМЕЕТ ОДИН СТРУКТУРНЫЙ НЕДОСТАТОК, АРХИМАГ.

Джиминиус обернулся. На его безупречном лице отразилось лёгкое раздражение, как будто с ним заговорил стул.

— Вот как? И какой же, позволь узнать?

— ВЫ ПРЕДПОЛАГАЕТЕ, ЧТО МОЖЕТЕ КОНТРОЛИРОВАТЬ МЕНЯ, — в голосе Смерти не было угрозы. Лишь констатация неоспоримого физического закона. — ЭТО ОШИБКА.

С этими словами Смерть взмахнул рукой.

Воздух рядом с ним не засиял, не открылся порталом. Он треснул. Как кусок чёрного, перекалённого обсидиана, по которому со всей силы ударили молотом. За трещиной клубился знакомый, хаотичный туман Межвременья.

— Я не позволю… — начал Джиминиус, и его ладонь вспыхнула слепящим белым светом.

Но он опоздал.

Костлявые пальцы Смерти сомкнулись на шивороте поношенной куртки Проныры с силой кузнечных тисков. Боли не было — лишь неодолимая, абсолютная сила, дёрнувшая его назад. Мир идеальной чистоты, холодного величия и безжалостной логики сжался в одну точку и исчез.

Последнее, что он увидел, было лицо Архимага Джиминиуса. Искажённое не злобой, а холодным, расчётливым гневом учёного, у которого из-под носа только что украли важнейший образец для препарирования.

Трещина в реальности захлопнулась с сухим щелчком, оставив после себя лишь звенящую тишину идеального кабинета и едва уловимый запах чего-то горелого.

Проныра не знал, куда их несёт, но одно он понял с ужасающей ясностью. До этого момента он спасался от вселенной. Теперь ему придётся спасаться от самого себя.

И эта версия, в отличие от него, никогда не боялась доводить начатое до конца.

Глава 5

Падение.

Не то, что в пропасть, где есть верх и низ и хотя бы понятное направление для паники. Это было падение сквозь саму идею падения. Состояние распада, когда тебя швыряет сквозь бесконечные, слипшиеся страницы мироздания.

Туда. Сюда. Никуда.

Мимо пронёсся Анк-Морпорк, вымощенный костями драконов. За ним — мир, где река Анк была чистой, как горный ручей, и от этого выглядела совершенно мёртвой. Вот мелькнул Незримый Университет, вырезанный из цельного куска имбирного пряника; в нос ударил густой запах корицы и застарелого академического отчаяния.

Выворачивало не желудок — тот давно потерялся где-то между реальностью, где люди питались солнечным светом, и той, где лучшим деликатесом считались хорошо прожаренные носки. Выворачивало саму душу. Каждая проплывающая мимо картина была упрёком, каждая упущенная возможность — пощёчиной.

Он спасался от той версии себя, что хотела его убить, пролетая сквозь тысячи версий, которым было на него плевать.

Костлявые пальцы, сжимавшие его воротник, разжались.

Удар. Твёрдое. Холодное. Липкое.

Проныра лежал на полу какой-то таверны, которая существовала лишь наполовину. Вдохнуть не получалось — воздух был слишком густым, похожим на серый туман.

— Он нас найдёт! — выдохнул он, и слова утонули в этой мгле. — Ты… ты видел его глаза?

СМЕРТЬ СТОЯЛ РЯДОМ. Чёрная дыра в сером ничто. Единственный гвоздь, вбитый в стену из тумана. Он был якорем в этом безбрежном океане безумия, и это почему-то пугало ещё больше.

— ДА.

— Там же… там же пусто! — Проныра сел, вцепившись пальцами в волосы. Пальцы мелко дрожали. — В них нет ни страха, ни сомнений. Он не думает, он просто… делает! А мы что? Куда нам? Оружие! Нам нужно оружие!

Он вскочил, озираясь, будто надеялся найти на этом призрачном полу меч-кладенец или хотя бы крепкую дубину.

— Или спрятаться! Точно! Может, есть мир, где я… ну, не знаю… камень? Обычный серый камень у дороги! Он же не станет проверять каждый камень, а?

Взгляд, брошенный на Смерть, был полон такой отчаянной, безумной надежды, на какую только способен человек, предложивший в качестве плана побега превращение в неодушевлённый предмет.

— КАМЕНЬ. НЕЭФФЕКТИВНО, — бесстрастно прозвучал ответ у него в черепе. — КАМНИ НЕ ИСПЫТЫВАЮТ ПАНИКИ. ЕЁ ОТСУТСТВИЕ ВЫЗВАЛО БЫ У НЕГО ПОДОЗРЕНИЯ.

Проныра издал звук, похожий на стон кота, которому на хвост наступил тролль.

— Так что же?! Что?! Назад к Хронометру нельзя, он там уже ждёт! Прыгать наугад — тоже! Он умнее меня! Он — это я, если бы у меня хватило духу прочесть хоть одну книгу до конца и не бояться, что хозяин ночлежки выбьет из меня долг!

И тут, в самом тёмном и липком уголке его души, там, где он прятал огрызки чужих обедов и собственные страхи, шевельнулось нечто отвратительное. Зависть. Жгучая, ядовитая, как дешёвый джин. Он завидовал этому холодному, безжалостному чудовищу в мантии Архимага. Он ненавидел его не за то, что тот хотел его убить. А за то, что тот смог стать таким.

— ВЫВОД КОРРЕКТЕН, — прервал его самокопание Смерть, и Проныра вздрогнул. — СТРАТЕГИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ ИЗМЕНИЛАСЬ. ПРИОРИТЕТ АЛЬФА: НЕЙТРАЛИЗАЦИЯ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ УГРОЗЫ. ПРИОРИТЕТ БЕТА: ВОССТАНОВЛЕНИЕ СТРУКТУРНОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ.

Проныра тупо уставился в пустоту. Он не понял и половины, но общий смысл дошёл до него, как холод промозглой ночи доходит до костей через дырявый башмак. Неотвратимо.

— Мы… что, будем охотиться на него? — его голос сорвался на шёпот. — На Архимага? Это же как пытаться обокрасть собственное отражение в зеркале, которое вооружено и знает твой следующий шаг!

— МЫ НАЙДЁМ ИНСТРУМЕНТ, — ответил Смерть. — ИЛИ ДРУГОЕ ОТРАЖЕНИЕ.

Он протянул костлявую руку и указал пальцем в особенно густой сгусток реальности. Тот переливался оттенками грозового неба и пах тёмным шоколадом и порохом.

— ТУДА.

Пощёчина тишиной.

Один миг — хаос и вой несуществующих ветров. Следующий — прохладная, неподвижная пустота просторной приёмной. Тёмное дерево стен поглощало звук. Воздух пах дорогой полиролью, старой кожей и чем-то ещё, едва уловимым. Холодным металлом и порядком.

Это был запах отсутствия ошибок.

Проныра поёжился. Он инстинктивно приготовился к запаху крови, застарелого пота или хотя бы дешёвого пива. Но здесь пахло профессионализмом. Чистым, идеально смазанным инструментом, который никогда не даёт осечек.

Они были в Гильдии Убийц. Но не его Гильдии. Эта была… настоящей.

За массивным столом из чёрного дерева сидела секретарша. Её причёска была настолько строгой и остроконечной, что ею, вероятно, можно было вскрывать письма. Или сонные артерии. Она мельком взглянула на них, на Смерть, и, ни на секунду не изменившись в лице, вернулась к своим бумагам. Антропоморфные персонификации здесь, видимо, были вписаны в прейскурант.

В углу, в глубоком кожаном кресле, сидел единственный другой посетитель. Пожилой мужчина в безупречном чёрном костюме. Он не точил кинжал, не проверял тетиву арбалета. На столике перед ним стояло крошечное деревце в плоской чаше. Мужчина методично, с нечеловеческим терпением, состригал с него лишние листочки крошечными серебряными ножничками.

Здесь, в самом сердце ремесла по отниманию жизней, этот человек создавал жизнь. Идеальную, выверенную, безупречную. Проныру пробрал озноб. Он вдруг вспомнил свою помятую медную шкатулку со сломанной шестерёнкой. Желание починить её, сделать что-то целым, а не сломанным, нахлынуло с новой, почти болезненной силой.

— Господин Джим примет вас, — произнесла секретарша, не отрываясь от бумаг.

Двойные двери из того же тёмного дерева бесшумно отворились.

Кабинет был ещё больше и ещё аскетичнее. Огромный стол, два кресла. Ни картин, ни трофеев. Только их тени на стенах, тёмные и плотные, словно сама комната высасывала из них цвет.

За столом сидел он.

Вернее, не совсем он. Эта версия Проныры была худой, подтянутой и двигалась с плавной, ленивой грацией сытого хищника. Идеально скроенный шёлковый халат тёмно-сливового цвета. Лицо то же, но без вечной печати страха. Взгляд его тёмных глаз был холодным, внимательным и абсолютно пустым. Взгляд человека, который давно разменял душу на набор безупречных навыков.

Это был Господин Джим, глава Гильдии Убийц.

— Присаживайтесь, — его голос был тихим и вежливым.

Проныра плюхнулся в кресло, как мешок с картошкой. Смерть остался стоять позади, молчаливая и окончательная тень.

— Э-э-э… спасибо. Господин Джим… — начал Проныра, и его собственный голос показался ему жалким и скрипучим. — У нас, вроде как, дело… Очень необычное.

Господин Джим сложил тонкие пальцы домиком. И ждал.

Проныра начал говорить. Сбивчиво, путано, потея под холодным, изучающим взглядом своего двойника. Он нёс какую-то чушь про разные миры, про сломанный Хронометр, про шляпу… Он пытался объяснить концепцию мультивселенной человеку, чья работа заключалась в том, чтобы делать одну-единственную вселенную чуть менее населённой.

Господин Джим слушал с вежливым, почти научным интересом. Когда панический монолог Проныры наконец иссяк, в кабинете повисла тяжёлая тишина.

— Архимаг, говорите? — мягко переспросил Господин Джим. — Из реальности, где всё… чище? И он хочет вас, хм, стереть?

— Да! И мы подумали… ну, раз такое дело… ваша Гильдия… она могла бы взять контракт? На него? Мы, конечно, заплатить пока не можем, но…

— Любопытно, — произнёс Господин Джим, и его губы тронула едва заметная, холодная кривая, которую язык не поворачивался назвать улыбкой. — Особенно описание цели.

Он плавно, без единого лишнего движения, открыл ящик стола и достал оттуда свиток. Развернул его на полированной поверхности. Внизу стояла жирная восковая печать, которую Проныра не узнал.

— Оно полностью совпадает с контрактом, который я получил час назад, — продолжил Господин Джим своим спокойным, ровным голосом. — Заказчик, весьма состоятельный маг из другой… хм… ветки, проявил похвальную предусмотрительность и оплатил аванс. Золотом. Настоящим. Наш отдел по работе с парадоксальными клиентами подтвердил транзакцию. Дорогая услуга, но заказчик, очевидно, не стеснён в средствах.

Он поднял на Проныру свои холодные глаза.

— За устранение «назойливой аномалии в поношенной куртке». И его… потустороннего спутника.

Кровь в жилах Проныры превратилась в ледяную крошку. Он открыл рот, но вырвался лишь тихий, сиплый хрип.

Господин Джим протянул руку и позвонил в маленький серебряный колокольчик. Звук был чистым, ясным и окончательным, как удар молотка судьи.

Двери кабинета с тихим щелчком закрылись. И Проныра заметил, что на них нет ручек с этой стороны.

В следующий миг мир взорвался не-движением.

Смерть не сражался. Он просто перестал быть там, где был, и оказался рядом с Пронырой. Костлявая рука снова вцепилась в его воротник. Стена за спиной Господина Джима вдруг перестала быть стеной. Она стала дырой, прорехой в ткани бытия. Проныра не видел, как они вырвались, он лишь почувствовал рывок, который едва не оторвал ему голову.

Последнее, что он видел, — это лицо Господина Джима. На нём не было ни злости, ни удивления. Лишь лёгкое профессиональное разочарование. Как у часовщика, у которого из-под пальцев выскользнула крошечная пружинка.

А потом их снова поглотила Квантовая Пена.

Но теперь это была не беспорядочная кутерьма. Это была погоня.

— Он нас пасёт! — закричал Проныра, когда они на долю секунды вынырнули в затопленном Анк-Морпорке, где по каналам скользили гондолы под управлением угрюмых троллей. — Он отсекает нам пути!

Смерть молчал, но его хватка на куртке Проныры стала жёстче.

Прыжок.

Мир, где все ходили задом наперёд.

Прыжок.

Мир, где Незримый Университет был гигантской пирамидой, а волшебники носили головные уборы фараонов.

Прыжок.

Мир, где гравитация работала через раз, и людям приходилось привязывать себя к мостовой.

Каждый мир был ловушкой. Каждый выход вёл в ещё более узкий коридор. Архимаг Джиминиус не гнался за ними. Он был пастухом, а они — двумя паникующими овцами, которых он методично гнал к бойне.

И вот, наконец, они попали туда.

Рывок — и тишина. Спёртая, пыльная.

Проныра стоял посреди коридора. Длинного, бесконечного, тускло освещённого одной чадящей лампочкой где-то очень далеко. Стены были оклеены дешёвыми обоями с отвратительным узором из бурых пятен, которые медленно «сползали» вниз, распадаясь на пиксельный шум. Пахло пылью, безнадёжностью и дешёвым табаком. Пахло всеми ночлежками, в которых Проныра когда-либо прятался от своей жизни.

Он обернулся. За его спиной была дверь. Он рванул к ней, дёрнул ручку.

Она открылась… в тот же самый коридор.

Он бросился к двери напротив, и сердце ухнуло в живот. За ней был тот же коридор. Он даже видел на обоях то же самое бурое пятно, от которого только что отвернулся.

Это была тюрьма, созданная из его собственных страхов.

В дальнем конце коридора, там, где свет лампочки едва рассеивал мрак, начала формироваться фигура. Сияющая, высокая, полная холодного, презрительного могущества. Архимаг Джиминиус.

— Ты всегда выбирал самый простой путь, не так ли? — его голос звучал отовсюду, не отражаясь от стен, а рождаясь прямо в ушах. — Прятался в тенях. Бежал от проблем. Я просто создал для тебя идеальное убежище. Коридор, из которого нет выхода.

Взгляд Проныры метнулся к Смерти в поисках хоть намёка на план, на ещё один рывок в неизвестность.

Но Смерть просто стоял. Неподвижный. Безмолвный. Он… наблюдал. Как учёный наблюдает за неизбежным химическим процессом в пробирке.

И в этот момент Проныра понял.

Шах и мат. Они не могли победить. Они пытались играть в шахматы с самой доской, которая меняла правила после каждого их хода. Они играли по чужим, заведомо проигрышным правилам.

Стена реальности за спиной Джиминиуса начала трескаться. Сквозь трещины просачивалась не темнота, а слепящая, абсолютная пустота, которая пожирала свет.

— Не принимай близко к сердцу, — произнёс Архимаг с ноткой почти академического сочувствия. — Это не казнь. Это исправление ошибки в коде.

Проныра закрыл глаза. Страха больше не было. Только бездонная, всепоглощающая усталость.

Он проиграл. Проиграл самому себе.

Глава 6

Небытие не имело ни вкуса, ни цвета. Оно было отсутствием всего, стерильной пустотой, которую Архимаг Джиминиус с аккуратностью мясника, разделывающего тушу, готовился вырезать из мироздания. Существование Проныры истончалось, превращаясь в призрачный набросок, который вот-вот сотрут небрежным движением. Он ждал последнего щелчка, финального разрыва, тихого «пшик» — и всё.

Вместо этого произошёл рывок.

Не плавное скольжение в забвение, а резкий, выворачивающий нутро толчок, словно Вселенную ударили под дых, и она, грязно икнув, выплюнула его обратно. Мир не появился — он обрушился. Слепящая белизна схлопнулась. Её сменила грубая текстура холодного камня под щекой и запах.

О, этот запах.

Густой, тёплый, как воздух в таверне у камина в первую промозглую ночь осени. Запах, который шептал, что сегодня тебя точно не выгонят на улицу. Запах горячего хлеба, дрожжей, растопленного масла и чего-то сладкого, уютного, вроде корицы или печёных яблок. Запах, которого не могло быть в гигиеничной ловушке Архимага. Запах, который был полной, оглушительной противоположностью небытию.

Проныра судорожно вздохнул, и этот аромат хлынул в лёгкие, утверждая его право на существование лучше, чем биение собственного сердца. Он сел, панически ощупывая себя. Руки, ноги, поношенная куртка с дыркой на локте — всё было на месте. Целое. Не стёртое.

— Что… — прохрипел он, поворачиваясь. Голос царапнул горло, чужой. — Как? Он же… мы же были…

Смерть стоял рядом, невозмутимый, словно только что сошёл с омнибуса после приятной загородной прогулки. Он методично отряхивал невидимую пылинку с плеча своего безупречно чёрного плаща.

— ОН ПОЧТИ ПРЕУСПЕЛ, — констатировал Смерть, и его голос, как всегда, прозвучал в голове Проныры холодными, идеально ровными буквами. — ЕГО ЛОВУШКА БЫЛА ПОСТРОЕНА НА ФУНДАМЕНТЕ ТВОИХ СТРАХОВ И АМБИЦИЙ. НА ЖАЖДЕ ВЕЛИЧИЯ И ПАНИКЕ ПЕРЕД ПРОВАЛОМ.

Проныра непонимающе моргал, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Но…

— НО В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ, — продолжил Смерть, делая едва заметную паузу, словно сверяясь с внутренним протоколом, — ТВОЙ ОСНОВНОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ВЕКТОР ИЗМЕНИЛСЯ. ТЫ ПЕРЕСТАЛ БОЯТЬСЯ. ТЫ ПЕРЕСТАЛ ЖЕЛАТЬ. ТЫ ПРОСТО… УСТАЛ.

Проныра молчал, переваривая услышанное. Устал? Да, чьи-то гномьи подштанники, он устал так, как не уставал никогда в жизни. Усталость была глубже костей, она пропитала саму его суть, став тяжелее собственного скелета.

— ЕГО УРАВНЕНИЕ, — заключил Смерть с оттенком почти академического удовлетворения, — НЕ ИМЕЛО ПЕРЕМЕННОЙ ДЛЯ АБСОЛЮТНОЙ АПАТИИ. ТВОЁ ВНЕЗАПНОЕ, ПОДСОЗНАТЕЛЬНОЕ ЖЕЛАНИЕ ПРОСТОГО ПОКОЯ СОЗДАЛО ЛОГИЧЕСКИЙ ПАРАДОКС. ДЫРУ В ЕГО СИСТЕМЕ. МЫ ВЫПАЛИ ЧЕРЕЗ ОШИБКУ ОКРУГЛЕНИЯ.

Ошибка округления. Вся его жизнь, его страхи, его жалкая борьба — просто погрешность в расчётах какого-то ублюдка в белоснежной мантии. От этой мысли во рту стало кисло.

Он поднялся, заставив себя оглядеться.

Они стояли на тихой, почти сонной улочке. Мостовая была выщерблена, но стабильна. Дома не мерцали. В воздухе не пахло ничем, кроме упомянутого хлеба и обычного, привычного букета ароматов Анк-Морпорка: влажный камень, подгнившие овощи где-то вдалеке и тонкая, едкая нотка самой реки Анк.

Это была… нормальная реальность. Скучная. Целая.

Источник хлебного запаха нашёлся сразу. Небольшая пекарня через дорогу. Над дверью висела простая, вырезанная из дерева вывеска, на которой неумелой, но старательной рукой было выведено: «Проныра-Пекарь. Лучшие булочки по эту сторону Анка».

Проныра застыл. Его фамилия была редкой. Шанс совпадения стремился к нулю.

Дверь пекарни со скрипом открылась, и на порог вышел мужчина. Он был точной копией Проныры, только… другой. Чуть шире в плечах, чуть полнее в лице, которое не было измождённым от вечной тревоги. Вокруг его глаз собрались добрые морщинки, а на кончике носа белело пятнышко муки. Он вытирал руки о фартук, который когда-то был белым.

— Джим! Обед скоро! — донеслось с крыльца соседнего дома.

Женщина, державшая за руку маленькую девочку, помахала ему. Ещё один мальчишка, постарше, выглядывал из-за её юбки, с любопытством разглядывая незнакомцев.

Пекарь поднял голову, и его лицо расплылось в улыбке. Это была не хитрая ухмылка вора, не циничная гримаса выжившего. Это была простая, искренняя, безмятежная улыбка счастливого человека. Он помахал в ответ.

— Уже бегу, милая!

И он засмеялся.

Этот смех — чистый, незамутнённый, лишённый всякой иронии — ударил Проныру под дых с силой пинка стражника, подкравшегося сзади. Он отшатнулся, словно от пощёчины, и нырнул за угол, в спасительную тень.

Они наблюдали за ним почти час. Из-за штабеля пустых бочек, пахнущих элем и застарелыми сожалениями.

Проныра-Пекарь закончил работу, аккуратно запер дверь на тяжёлый засов, который выглядел надёжнее всех замков во Дворце Патриция. Он подошёл к своей семье. Подхватил на руки девочку и поцеловал её в макушку. Потрепал по волосам мальчишку, который тут же начал что-то возбуждённо ему рассказывать, показывая на ободранное колено. Он обнял жену, и они на мгновение замерли, прижавшись друг к другу, в той тихой, уверенной близости, о которой Проныра читал только в самых дешёвых и лживых романах.

Всё это было невыносимо.

Каждый его жест, каждая улыбка ощущались как личное оскорбление. В душе Проныры поднималось что-то горячее и едкое. Не зависть, скорее… отвращение. Эта идиллия из мещанского сна не просто раздражала, она подрывала всю его философию. Если этот Проныра смог, значит, его собственная никчёмная, полная страха и мелких краж жизнь была не суровой необходимостью. Это был его личный, добровольный выбор. Он не был жертвой обстоятельств. Он был просто неудачником. Трусом.

— Смотри на него… — прошипел Проныра, и его пальцы впились в край бочки так, что занозы вошли под ногти. — Притворщик. Это же… фальшивка. Декорация. Не бывает так.

— ПОЧЕМУ. — Голос Смерти был ровным, как поверхность замёрзшего озера. — СТАТИСТИЧЕСКИ, ХОТЯ БЫ ОДНА ТВОЯ ВЕРСИЯ ДОЛЖНА БЫЛА ВЫБРАТЬ ПРОСТОЙ ПУТЬ.

— Простой путь?! — Проныра едва не задохнулся от возмущения. Он говорил шёпотом, но в этом шёпоте клокотала ярость. — Это… это капитуляция! Предательство! У него же… у него же ничего нет! Мука под ногтями и… и эта идиотская улыбка! Он… он даже не понимает, от чего отказался! Власть, деньги, настоящее… настоящее дело!

— ОН ОТКАЗАЛСЯ ОТ СТРАХА, — бесстрастно поправил Смерть. — И, СУДЯ ПО ЕГО ЦВЕТУ ЛИЦА, ОТ ХРОНИЧЕСКОГО НЕСВАРЕНИЯ ЖЕЛУДКА. ИНТЕРЕСНЫЙ ОБМЕН.

— Да что ты вообще… ты… ты же у нас ПОРЯДОК и НЕИЗБЕЖНОСТЬ, — запнулся Проныра, ища слова. — Ты не понимаешь, каково это — просыпаться и думать, где достать хотя бы пенни на пирог! А этот… этот притворщик… он смеётся надо мной своей сытой рожей!

Он замолчал, оглушённый абсурдностью собственной фразы. Пекарь, который даже не подозревал о его существовании, смеялся над ним. Проныра отвернулся от щели между бочками, прижавшись лбом к холодному, шершавому дереву. Кулаки его были сжаты до боли в суставах.

Ночь опустилась на Анк-Mорпорк. Тихая, безмятежная ночь, полная обычных городских звуков: далёкий лай собаки, пьяная песня из таверны в соседнем квартале, скрип вывески на ветру.

Проныра не спал. Он лежал на сеновале заброшенной конюшни, которую они со Смертью выбрали в качестве временного убежища, и смотрел в темноту. Картина семейной идиллии стояла у него перед глазами, выжигая сетчатку.

Он не мог этого так оставить.

Эта реальность, этот счастливый двойник — они были ошибкой. Язвой. Их нужно было… подправить. Доказать, что мир не так прост. Что счастье хрупко. Что за углом всегда ждёт какая-нибудь гадость.

Он поднялся, двигаясь бесшумно, как тень — старые инстинкты взяли своё. Смерть, сидевший на стропилах под крышей в позе невозмутимого горгульи, никак не отреагировал на его уход. Он просто наблюдал, вечный зритель.

Проникнуть в пекарню было до смешного просто. Замок на задней двери был крепким, но примитивным. Пять секунд работы старой отмычкой, тихий щелчок — и он внутри.

Воздух был густым, пропитанным остывающим хлебом, сахаром и мукой. Уютный запах теперь казался удушающим, приторным. Липким.

Он не искал кассу. Деньги его не интересовали. Его цель была иной.

В углу стояли мешки. Мука, отруби… вот он. Мешок с надписью «Сахар тростниковый, лучший сорт». Он был вскрыт. Пекарь, очевидно, готовил сырьё для утренней выпечки. Для сладких булочек, которые будут покупать его дети и жена.

Проныра достал из кармана бумажный свёрток. Он купил его час назад в самой захудалой лавке, заплатив последние полпенни. Внутри была крупная, серая соль.

Слегка дрожащими руками он развязал мешок с сахаром. Зачерпнул горсть. Сахар был чистым, золотистым. Проныра с мстительным, злобным удовлетворением высыпал в мешок всю пачку соли. Потом ещё раз. Он запустил руку в мешок и перемешал содержимое, чувствуя, как грубые кристаллы соли царапают кожу, смешиваясь с нежными крупинками сахара.

Вот так. Вот тебе твоя сладкая жизнь, ублюдок. Посмотрим, как ты будешь улыбаться утром, когда твои клиенты начнут плеваться.

Это был мелкий, бессмысленный, иррациональный акт вандализма. Бунт обиженного ребёнка против всего мира.

Собираясь уходить, он двинулся к двери, но в темноте зацепил бедром угол стола. Стопка бумаг с тихим шелестом поехала и рассыпалась по полу.

— Дерьмо, — прошипел он, замирая. Инстинкт велел немедленно бежать, оставив всё как есть. Но воровское любопытство, въевшееся в кровь, взяло верх. Рискуя быть замеченным, он нагнулся, собрал листы и подкрался к окну, в которое падал тусклый свет уличного фонаря. Он поднёс верхний лист к самому стеклу, чтобы разобрать написанное.

Он ожидал найти что угодно: двойную бухгалтерию, долговые расписки, свидетельства того, что эта идиллия построена на обмане. Он был готов к этому. Он хотел этого.

Но страницы были заполнены аккуратным, дотошным, почти каллиграфическим почерком. Приход. Расход. Цены на муку, дрожжи, масло. Всё сходилось до полупенни. Скучно. Честно.

Он перелистнул на последнюю страницу. Она была озаглавлена иначе. «На добрые дела».

Под заголовком шли записи:

«Три буханки — в сиротский приют Св. Горация (безвозмездно)».

«Пять пенсов — в фонд Городской Стражи для вдов и сирот (ежемесячно)».

«Сладкая сдоба — для детей из Театра (после представления)».

И последняя запись, сделанная вчерашним числом, ещё свежими чернилами:

«Мешок муки — Старику Ветрозвону с Кривой улицы. Безвозмездно. У него опять заложили инструменты».

Проныра смотрел на эту страницу. Потом его взгляд метнулся к мешку с сахаром, в котором теперь была соль. Потом снова на книгу.

Осознание обрушилось на него не как удар, а как медленно наполняющая его ледяная вода. Тяжёлая, неотвратимая.

Он не просто испортил утро счастливому человеку. Он нагадил в душу хорошему человеку. Человеку, который был лучше него во всех возможных смыслах. Человеку, который, возможно, завтра собирался отдать часть этого самого сахара, теперь смешанного с солью, каким-нибудь сиротам.

Он медленно опустил книгу на стол. Его руки, которые только что с такой уверенностью вскрывали замок и вершили свою мелкую месть, теперь казались чужими. Они ощущались… порочными.

Он вышел из пекарни, как побитая собака. Как вор, пойманный не стражей, а собственной совестью.

Смерть ждал его в тени конюшни, неподвижный, как изваяние из чёрного гранита. Он не задал ни одного вопроса. Он не нуждался в этом. Он всё видел.

Проныра остановился перед ним, не в силах поднять глаза. Он ждал. Осуждения. Приговора. Холодных, рубящих слов.

Смерть молчал долго. Так долго, что Проныра начал слышать, как кровь стучит у него в ушах.

— ИНТЕРЕСНО, — произнёс наконец Смерть, и в его голосе не было ни капли осуждения. Только сухая, бесстрастная констатация. — ТЫ НЕ СМОГ ПОБЕДИТЬ СВОЮ САМУЮ СИЛЬНУЮ ВЕРСИю, КОТОРАЯ ЖЕЛАЛА ТЕБЕ СМЕРТИ. НО ТЫ РЕШИЛ ПОПЫТАТЬСЯ УНИЧТОЖИТЬ СВОЮ САМУЮ СЧАСТЛИВУЮ ВЕРСИЮ, КОТОРАЯ ПРОСТО ЖИЛА.

Он сделал ещё одну паузу, давая словам впитаться в тишину ночи.

— ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЛОГИКА — САМЫЙ ВЕЛИКИЙ ПАРАДОКС ИЗ ВСЕХ, ЧТО Я ИЗУЧАЛ. ОНА НЕПОДВЛАСТНА ДАЖЕ ЗАКОНАМ ФИЗИКИ.

Проныра не огрызнулся. Не нашёл, что возразить. Он просто стоял, опустив голову, и впервые в своей жалкой жизни чувствовал не страх перед наказанием, не досаду от провала, а нечто совершенно новое.

Жгучий, ледяной, всепоглощающий стыд.

Он смотрел на свои руки, и ему казалось, что он до сих пор чувствует на них липкую смесь сахара и соли.

Пока Проныра тонул в своём внутреннем коллапсе, в костлявых пальцах Смерти, словно из ниоткуда, возникли потрёпанный блокнот и огрызок карандаша. Костяным пальцем он перелистнул несколько страниц и, склонив череп, сделал короткую пометку.

В абсолютной тишине сознания Смерти, там, куда не проникал даже гул вселенной, прозвучала мысль, лишённая привычной монументальной капитализации:

«Запись 3,457,109. Возможные последние слова. Версия “Пекарь”. “Скажи детям, что я их люблю”. Отклонено. Банально. Слишком сентиментально. Недостаточно отражает экзистенциальную суть финального момента. Поиск продолжается».

Он с тихим щелчком захлопнул блокнот и убрал его. Его вечная, одинокая миссия продолжалась, ничуть не затронутая мелкой драмой маленького смертного рядом с ним.

Проныра наконец поднял глаза. В его взгляде больше не было ни хитрости, ни страха, ни злобы. Только пустота. И один немой, отчаянный вопрос, который он не решался задать:

«Что мне теперь делать?»

Глава 7

Ночь в этой реальности была тихой. Оскорбительно тихой. Воздух пах остывающей сдобой, уютом и чем-то неуловимо-сладким, как детское воспоминание, которого у Проныры никогда не было. Он стоял на заднем дворе пекарни, и взгляд его упал на собственные руки.

Те же самые руки, что вскрывали замки и облегчали карманы, только что совершили самое бессмысленное и отвратительное деяние в его жизни.

Он не украл. Не обманул ради выгоды. Он просто… испортил.

Стыд.

Слово было ему знакомо, но само чувство — нет. Оно оказалось тяжёлым. Физически тяжёлым. Будто он проглотил немытый булыжник, и тот теперь лежал где-то под рёбрами, мешая дышать.

Все его тщательно выстроенные оправдания, вся его философия «каждый сам за себя», весь цинизм, который он носил как броню, рассыпались в пыль перед лицом одного простого факта: он увидел чужое, незамысловатое счастье и из чистой злобы попытался его сломать.

Злоба? Нет, не то слово.

Это была… зависть. Грязная, едкая зависть неудачника, который вдруг понял, что все его провалы — не злой рок, а личный выбор.

Он всю жизнь бежал. От стражи, от нищеты, от скуки. От ответственности. И эта безумная гонка по мультивселенной, эта охота на Архимага Джиминиуса… Кривая вечность, это ведь был просто ещё один побег. Самый грандиозный, самый изобретательный побег от самого себя. Он не пытался спасти реальность. Он пытался доказать, что его успешная версия — враг, которого нужно победить, а не возможность, которую он упустил.

Мысль была острой, как заноза под ногтем. Он не хотел её думать, но она уже была там, глубоко внутри, и гноилась.

Проныра медленно повернулся.

Смерть стоял у покосившегося забора, неподвижный, как изваяние. Он не смотрел на Проныру. Он смотрел куда-то сквозь него, сквозь эту реальность, на саму структуру бытия, и, вероятно, находил её неудовлетворительной.

Голос Проныры прозвучал глухо и надтреснуто.

— Мы… мы всё делали не так.

Смерть перевёл на него взгляд своих пустых глазниц, в которых горел синий огонёк далёких звёзд.

— РАСЧЁТЫ БЫЛИ ВЕРНЫ. ТАКТИКА — ОШИБОЧНА.

— Да не в тактике дело! — вырвалось у Проныры. — Совсем не в ней! Мы… я… я бежал за ним. За этим… Джиминиусом. Пытался его побить, перехитрить, подловить… А он ведь просто… ну, просто лучший вариант меня. Самый умный, самый везучий. И я думал, если я его одолею, если докажу, что он тоже… неправильный, то…

— ТО ПРОБЛЕМА ИСЧЕЗНЕТ. ЛОГИЧНО. ЭЛИМИНАЦИЯ АНОМАЛИИ.

— Нелогично! — Проныра шагнул вперёд, почти забыв, с кем говорит. — Это как… как пытаться вычерпать реку, стоя в ней по колено! Проблема не в нём! И не в том ворюге из Гильдии, и не в капитане стражи! Проблема… — он сглотнул тяжёлый камень стыда, — …во мне. В том, что я сделал тогда. У той треклятой машины.

Смерть слегка наклонил череп. Это был его эквивалент поднятой брови.

— ТЫ ПРЕДЛАГАЕШЬ ДОБРОВОЛЬНО ВЕРНУТЬСЯ В ЭПИЦЕНТР ЭНТРОПИЙНОГО КОЛЛАПСА.

Из горла Проныры вырвался нервный, жалкий смешок.

— А что, есть варианты получше?

— СТАТИСТИЧЕСКИ, — произнёс Смерть ровным, безжизненным голосом, словно зачитывая отчёт, — ЭТО УВЕЛИЧИВАЕТ ВЕРОЯТНОСТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ И БЕССЛЕДНОЙ АННИГИЛЯЦИИ ВСЕХ ВОВЛЕЧЁННЫХ СТОРОН НА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ЦЕЛЫХ И ТРИ ДЕСЯТЫХ ПРОЦЕНТА.

— А какой у нас выбор?! — почти крикнул Проныра, перебивая бездушную статистику. Его голос дрожал от смеси отчаяния и новой, злой решимости. — Прятаться здесь, в этой… сахарной тюрьме?! Ждать, пока он нас не найдёт и не сотрёт, как грязь с сапога?! Или пока я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — не пересыплю солью весь сахар в этой вселенной от тоски?! Мы должны вернуться. К Хронометру. Туда, где всё это… началось.

Он замолчал, тяжело дыша.

— Хватит бегать.

Тишина, что наступила после, была гуще и тяжелее ночной тьмы. Смерть долго молчал, и Проныре показалось, что он слышит, как внутри этого скелета с тихим скрипом вращаются космические шестерни, пересчитывая вероятности. Мир замер в ожидании. Даже сверчок в траве, кажется, притих.

Наконец, Смерть вынес свой вердикт. Одно-единственное слово, прозвучавшее в голове Проныры, как удар молота по наковальне.

— ПРИЕМЛЕМО.

Облегчения не было. Только ледяной холод в животе. Он впервые сам выбрал путь. И этот путь вёл прямо в пасть чудовищу, которое он сам и породил.

Мир вокруг них дрогнул, смазался и потёк, как акварель под дождём.

Возвращение было похоже на удар под дых. Они не просто появились в Анк-Морпорке. Они в него ввалились.

Хаос изменился. Он повзрослел. Если раньше это были детские шалости — мерцающие здания, внезапные запахи, — то теперь реальность, похоже, устала от неопределённости и начала принимать окончательные, но чудовищные решения. Парадоксы перестали быть случайными. Они начали срастаться.

Они стояли посреди Латунного Моста, и первое, что ударило по Проныре, был даже не вид, а вкус. Воздух Анк-Морпорка теперь можно было жевать. Густая, маслянистая взвесь ложилась на язык привкусом подгоревшей карамели, ржавого железа и чего-то неописуемо древнего, как пыль, вытряхнутая из савана тысячелетнего мертвеца. От этого вкуса мутило и вела кругом голова.

Проныра сплюнул. Слюна была вязкой и отдавала медью — то ли от ржавой пыли, висевшей в воздухе, то ли от того, что его собственные дёсны решили, будто сейчас самое время немного покровоточить от ужаса.

— Чтоб меня… — прохрипел он, оглядываясь.

Слева, там, где должна была находиться Гильдия Алхимиков, теперь стояло приземистое здание, которое было одновременно и Гильдией, и городской скотобойней. Из его окон валил густой, фиолетовый дым, пахнущий серой, аммиаком и свежей кровью. Из-за угла доносилось мычание, которое резко обрывалось звуком, похожим на удар молнии.

Справа, где текла ленивая река Анк, творилось нечто невообразимое. Река теперь текла в обе стороны одновременно. Два потока грязно-коричневой воды сталкивались в центре, образуя медленный, чавкающий водоворот. В нём, тяжело переворачиваясь, плавали рыбы с тусклыми, мокрыми перьями вместо чешуи и чайки, которые бестолково гребли лапами, покрытыми плавниками.

Город больше не мерцал. Город гнил заживо.

— ОН СТАБИЛИЗИРУЕТСЯ, — констатировал Смерть, глядя на речной кошмар с бесстрастным интересом патологоанатома. — ВСЕЛЕННАЯ НЕ ТЕРПИТ НЕОПРЕДЕЛЁННОСТИ. ОНА ВЫБИРАЕТ НАИБОЛЕЕ УСТОЙЧИВЫЕ ГИБРИДНЫЕ ФОРМЫ.

— Это он называет «устойчивым»?! — Проныра указал дрожащим пальцем на прохожего, у которого из шляпы рос небольшой, но вполне здоровый кактус.

Они двинулись в сторону Незримого Университета, и это было похоже на экскурсию по чьему-то воспалённому бреду. Две практически идентичные версии сержанта Колона стояли у ларька Сомнительно-Но-Вкусных пирожков и яростно спорили.

— Я тебе говорю, это была твоя очередь! — кричал один Колон, тыча пальцем в грудь другому.

— Моя очередь была в той реальности, где сегодня вторник! — отвечал второй. — А здесь, судя по запаху, уже как минимум четверг!

Проныра старался не смотреть по сторонам, но это было невозможно. Мир лез в глаза, в уши, в рот. Он видел, как стражник пытается оштрафовать собственную тень за неправильную парковку. Он слышал, как из таверны «Залатанный Барабан» доносятся одновременно три разные песни, сплетающиеся в чудовищную какофонию. Хаос перестал быть временной проблемой. Он становился новой, уродливой нормой¹.

Они наконец миновали площадь Медопатов. Стены Незримого Университета виднелись впереди. Они не мерцали. Они стояли незыблемо, но от этого становилось только хуже. Словно сам центр урагана был местом абсолютного, зловещего штиля.

Они вышли на площадь перед Университетом, и Проныра споткнулся. Не о камень, а о тишину. Весь тот балаган, вся какофония гниющего города здесь, у самых стен обители магов, стихала. Воздух терял свой отвратительный вкус, становясь просто прохладным и пустым. Квантовый Хронометр, который теперь был виден прямо с улицы сквозь просевшую, полупрозрачную стену, гудел ровно и низко. Этот гул подчинял себе всё пространство, заставляя парадоксы держаться на расстоянии.

Их ждали.

У подножия чудовищной машины, залитый ровным светом, от которого не было тени и слегка сводило зубы, стояла фигура в безупречно чистой мантии архимага. Джиминиус. Он был не один.

Рядом с ним, заложив руки за спину, стояли ещё двое.

Проныре показалось, что у него остановилось сердце.

Один из них был одет с иголочки в чёрную, потёртую кожу, отороченную стальными заклёпками. Его лицо было худым, жёстким, пересечённым парой бледных шрамов, а на губах играла ленивая, циничная ухмылка. Он смотрел на Проныру так, как мясник смотрит на тушу, прикидывая, с какой части начать. Это была Сила. Проныра-Глава-Гильдии-Воров.

Второй был его полной противоположностью. Пухлый, в дорогом бархатном камзоле винного цвета, который туго обтягивал солидное брюшко. Его пальцы, унизанные перстнями, были сложены на животе. Лицо лоснилось от самодовольства и хорошей еды. Он смотрел на Проныру с брезгливым любопытством, как на таракана, заползшего на его шёлковый ковёр. Это было Богатство. Проныра-Торговец.

А между ними, возвышаясь над ними, стоял Джиминиус. Власть.

Власть, Сила и Богатство. Весь пантеон его мелких, грязных мечт. Всё, чем он хотел стать, собралось здесь, чтобы стереть его — первопричину, ошибку, бракованную деталь.

Вся решимость, что зародилась на задворках пекарни, испарилась, как роса под палящим солнцем. Внутри у Проныры всё сжалось в знакомый, ледяной комок ужаса. Его руки сами собой начали потирать кончики большого и указательного пальцев, ища несуществующую монету — старый рефлекс, спасавший в моменты паники. Мозг кричал одно-единственное слово: «Беги!»

Но бежать было некуда. Все пути вели сюда.

Архимаг Джиминиус сделал шаг вперёд. Его движения были плавными и выверенными. Он заговорил на удивление спокойно, и в его голосе не было и тени злобы — так хирург объясняет пациенту суть предстоящей процедуры.

— А вот и наша первопричина, — сказал он, и тишина на площади, казалось, стала ещё плотнее. — Мы уж заждались.

Он окинул Проныру взглядом, от которого хотелось съёжиться до размеров насекомого.

— Не волнуйся. Мы не собираемся тебя убивать.

Джиминиус поднял руку, и воздух вокруг него и Хронометра затрещал, наливаясь силой, от которой у Проныры заслезились глаза.

— Мы собираемся тебя исправить. Раз и навсегда.

¹ И, как любая норма, немедленно привлекла внимание тех, кто видел в ней не проблему, а ресурс. Во дворце Патриция, например, царила тишина, нарушаемая лишь скрипом пера и тихим шелестом бумаг. Лорд Витинари стоял спиной к своему секретарю, Драмкнотту, и смотрел на огромную, многомерную карту города, испещрённую пометками, стрелками и вопросительными знаками, начертанными на нескольких прозрачных слоях.

— Сэр, — начал Драмкнотт, прокашлявшись. — Пришло донесение. Гильдия Воров из реальности 7-Алеф-Гамма отказывается платить налог на «нематериальные активы», заявляя, что их карманы нематериальны только по вторникам, а сегодня, по их исчислению, Среда-с-половиной.

Витинари не повернулся. Он лишь постучал длинным тонким пальцем по одной из точек на карте.

— Замечательно, Драмкнотт. Сообщите им, что в таком случае стражники из реальности 9-Бета-Дельта, которые, по счастливой случайности, существуют только по вторникам и Средам-с-половиной, будут применять к ним вполне материальные санкции в виде дубинок. И удвойте им налог за бюрократическое препирательство.

Он сделал паузу, обводя взглядом хаотичную схему своего города.

— Хаос, Драмкнотт, — это не повод для уклонения от гражданского долга. Хаос — это новый рынок, который нуждается в грамотном регулировании. И, разумеется, в налогообложении.

Глава 8

Зал Незримого Университета превратился в балаган.

Это была не битва титанов, а склока в коммунальной квартире, где все жильцы носили одно и то же лицо и ненавидели друг друга с какой-то особенной, родственной страстью. Воздух густел от магии, запаха палёного бархата и неоплаченных счетов.

Архимаг Джиминиус, чья мантия сверкала рунами, подозрительно похожими на символы разных валют, двигался с грацией фехтовальщика. Сгусток чистой энергии сорвался с его пальцев, просвистел мимо уха оригинального Проныры и врезался в древнюю колонну. Камень дрогнул, пошёл волнами и на глазах превратился в гигантский, дрожащий мармеладный гриб. Он тут же начал медленно оплывать на пол липкой, клубничной лужей.

— Господа! Коллеги! — визгливо причитал Проныра-торговец, отчаянно пытаясь укрыться за собственным кожаным портфелем. — Давайте же решим вопрос цивилизованно! Я предлагаю эксклюзивную франшизу на управление этой реальностью! Пятьдесят на пятьдесят! Ну хорошо, шестьдесят на сорок, но бухгалтерия моя!

Его никто не слушал.

Четвёртый Проныра, глава Гильдии Воров из мира, где цинизм преподавали в начальной школе, действовал практичнее. Он присел на корточки и с деловитым упорством пилил ножовкой ножку массивного дубового стола, за которым укрылся Архимаг. План был прост, как всё гениальное: когда могущественный двойник встанет для очередной пафосной речи, он просто рухнет.

А тот, из-за кого всё началось, просто пытался не умереть. Проныра-оригинал шарахнулся в сторону от заклинания, пахнущего корицей и обещавшего мучительную смерть от диабета, и врезался спиной в твёрдое и холодное.

Или, вернее, в кого-то.

Шум не стих. Он исчез. Словно его выкачали невидимым насосом. Визг торговца, шипение магии, скрип ножовки — всё это схлопнулось в одну точку и превратилось в гул, который можно было услышать, только если прижать ухо к толстому стеклу.

Рядом, неподвижный и окончательный, как надгробный камень, стоял Смерть. Его присутствие выжигало из мира звук, суету и всякую надежду.

– НАМ НУЖНО ПОГОВОРИТЬ.

Голос в голове Проныры был ровным, как поверхность замёрзшего озера.

— Поговорить? — пискнул Проныра, его палец дрожал, указывая на застывшую сцену хаоса. — Сейчас? Ты что, не видишь? Там же… там же меня в комнатный цветок сейчас… а другой я пилит ножку стола! У нас нет времени сплавлять разговоры!

– ВРЕМЯ, – Смерть едва заметно наклонил череп, – ЭТО ИМЕННО ТО, ЧТО МЫ ОБСУДИМ. ТОЧНЕЕ, ЕГО ПРЕКРАЩЕНИЕ.

Проныра замолчал. Дрожь в пальце прекратилась.

– МОЙ ИЗНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАН, – продолжил Смерть с методичностью аудитора, нашедшего несоответствие в годовом отчёте, – НИКОГДА НЕ ВКЛЮЧАЛ В СЕБЯ ТЕРМИНЫ ВРОДЕ «СЛИЯНИЯ» ИЛИ «СХЛОПЫВАНИЯ». ЭТО БЫЛИ, СКАЖЕМ ТАК, УПРОЩЕНИЯ. ДЛЯ ВАШЕГО ВОСПРИЯТИЯ.

Проныра сглотнул. Комок в горле был сухим и колючим. Он не любил, когда говорили о его восприятии. Обычно это означало, что его держат за идиота.

– ПРАВИЛЬНЫЙ ТЕРМИН… – Смерть сделал паузу, словно смакуя безупречную точность формулировки. – …АННИГИЛЯЦИЯ.

Слово не прозвучало. Оно упало в сознание Проныры тяжёлым, холодным камнем.

— Что?

– ПОЛНОЕ И ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ СТИРАНИЕ ВСЕХ АНОМАЛЬНЫХ ВРЕМЕННЫХ ВЕТОК. ВКЛЮЧАЯ «НУЛЕВУЮ». ВАШУ. И, РАЗУМЕЕТСЯ, ВАС САМОГО. ЭТО НАИБОЛЕЕ ЧИСТЫЙ И ЭФФЕКТИВНЫЙ ВЫХОД ИЗ СЛОЖИВШЕЙСЯ СИТУАЦИИ.

В этот самый момент краем глаза Проныра заметил движение. Архимаг Джиминиус, оправившись от падения стола, запустил в сторону своего двойника-вора особенно злобное, фиолетовое заклинание. Оно летело нестабильно, оставляя за собой шлейф из искр, прямиком к древним стеллажам, где начиналась территория Библиотеки.

И тут с балок под потолком сорвалась огромная оранжевая тень.

Она приземлилась на пол с глухим, влажным шлепком, какой издаёт мешок с мокрым бельём, но совершенно без костяного стука, ожидаемого от существа такого размера. Вес был, а звука падения — почти нет. Это был Библиотекарь. Он не издал ни звука, даже своего фирменного «У-ук». Его невероятно длинные руки просто расставились в стороны и поймали сгусток фиолетовой энергии, словно перезрелый фрукт. Заклинание зашипело, как вода на раскалённой сковороде, и безвредно растворилось в его мозолистых ладонях.

Затем голова Библиотекаря поднялась, и он посмотрел на Архимага Джиминиуса. Во взгляде маленьких умных глаз не было гнева. В нём было нечто гораздо худшее: глубокое, вселенское, библиотекарское разочарование. Взгляд, которым смотрят на человека, загнувшего уголок на странице редчайшего фолианта.

Даже самоуверенный Архимаг на секунду смутился и опустил руки.

Библиотекарь, удовлетворённый произведённым эффектом, смахнул с ближайшей книги невидимую пылинку — главный враг был повержен, порядок восстановлен. После чего развернулся и беззвучно утёк обратно в родную стихию теней между стеллажами. Его мир был здесь, и он его защищал.

Проныра почти ничего этого не заметил. Он смотрел на пустые глазницы Смерти, и до него, медленно и неотвратимо, как прилив в реке Анк, доходил весь масштаб предательства.

Его единственный союзник. Его проводник.

Всё это время он просто вёл его на эшафот.

— Но… зачем? — прошептал Проныра. Слова казались чужими, сухими, как дорожная пыль.

Смерть, игнорируя застывшую в нескольких метрах от них потасовку, подвёл Проныру ближе к гудящему Хронометру. Механизм, казалось, изменился. Его гул стал ниже, ровнее.

– ПОСМОТРИ.

Костлявый палец указал на одну из медных пластин на корпусе машины. Там, где раньше была лишь гладкая поверхность, теперь слабо пульсировала фиолетовым светом новая, незнакомая руна. Она была похожа на глаз, который медленно закрывался.

– Я НЕ СОБИРАЮСЬ ЭТО ДЕЛАТЬ, – произнёс Смерть. – Я УЖЕ ЭТО ДЕЛАЮ. С САМОГО НАЧАЛА.

Проныра уставился на руну. Она гипнотизировала.

– КАЖДОЕ НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, – продолжал бесстрастный голос в его голове, – КАЖДАЯ РЕАЛЬНОСТЬ, КОТОРУЮ МЫ ПОСЕТИЛИ… ЭТО НЕ БЫЛ ПОИСК РЕШЕНИЯ. ЭТО БЫЛА КАЛИБРОВКА. МЫ НЕ ИСКАЛИ КЛЮЧ. МЫ СОБИРАЛИ ЕГО. ПО ЧАСТЯМ. КАЖДЫЙ ВАШ ПРОВАЛ, КАЖДЫЙ ВАШ УСПЕХ, ДАЖЕ ВАШ… ПРИСТУП МЕЛКОГО ВАНДАЛИЗМА В ПЕКАРНЕ. ВСЁ ЭТО БЫЛО ДАННЫМИ. ТОПЛИВОМ.

– Но… пекарь… – выдавил из себя Проныра, цепляясь за последнюю соломинку. – Ты же видел! Он был счастлив! Это же… это была хорошая жизнь!

– ВИДЕЛ, – в голосе Смерти, возможно, на одну миллисекунду проскользнула пауза. Но если она и была, то тут же утонула в вечности. – СТАТИСТИЧЕСКОЕ ОТКЛОНЕНИЕ. ЕДИНИЧНЫЙ СЛУЧАЙ. ОДНА УДАЧНАЯ СТРАНИЦА НЕ ОПРАВДЫВАЕТ СУЩЕСТВОВАНИЯ БРАКОВАННОЙ КНИГИ. ОСОБЕННО ЕСЛИ ЭТА КНИГА ГРОЗИТ СЖЕЧЬ ВСЮ БИБЛИОТЕКУ.

– Но… ты же их всех… того? И пекаря? С его булочками? Просто… как страницу вырвать? Он же был настоящий!

– ЭТО КОСМИЧЕСКАЯ ГИГИЕНА. – Смерть сделал жест, словно объясняя неразумному ребёнку прописную истину. – ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ ЗАПУТАННЫЙ КЛУБОК ВЕРЁВКИ. БЕСКОНЕЧНЫЙ, ПОЛНЫЙ УЗЛОВ. ТЫ МОЖЕШЬ ПОТРАТИТЬ ВЕЧНОСТЬ, ПЫТАЯСЬ ЕГО РАСПУТАТЬ. А МОЖЕШЬ ПРОСТО ВЗЯТЬ НОЖНИЦЫ И ОДНИМ ДВИЖЕНИЕМ ПЕРЕРЕЗАТЬ УЗЕЛ.

Его коса поднялась. Лезвие тускло блеснуло в свете мармеладной колонны.

– Я – НОЖНИЦЫ. ЭТО НЕ ХОРОШО И НЕ ПЛОХО. ЭТО ЭФФЕКТИВНО.

– Но… моя жизнь…

Смерть помолчал, давая Проныре осознать всю тщетность этого аргумента.

– НЕЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ЦЕНА ЗА ВОССТАНОВЛЕНИЕ ПОРЯДКА. ОБМЕН, СОГЛАСИСЬ, ВЫГОДНЫЙ.

И тут Проныра почувствовал это. Гул Хронометра упал ещё на октаву, превратившись в одну-единственную низкую, вибрирующую ноту. Казалось, она шла не из машины, а из самой пустоты между атомами. Воздух в их кармане тишины стал холодным. И впервые Проныра почувствовал запах… ничего. Не пыли, не магии, не реки Анк. А стерильной, абсолютной пустоты. Запаха места, где никогда ничего не было и не будет.

Запах аннигиляции.

Проныра отшатнулся от Хронометра, переводя дикий взгляд с пульсирующей руны на неподвижную фигуру Смерти. Механизм был не просто запущен. Это был не таймер, отсчитывающий время до взрыва.

Это был механизм, медленно сливающий воду из ванны, в которой он сидел.

Карман тишины лопнул.

Звук обрушился с силой приливной волны. Шипение заклинаний, ругань двойников, далёкий, полный укора вздох Библиотекаря. Проныра стоял на крошечном пятачке пространства, в треугольнике, образованном тремя точками его личного апокалипсиса.

С одной стороны — его амбициозные, безжалостные копии, которые дрались за право стереть его.

С другой — его единственный союзник, который методично готовил стирание их всех.

А под ногами гудел пол, вибрируя от работы машины, которая исполнит приговор.

Внутри Проныры, в его маленькой, перепуганной душе, столкнулись два урагана.

Старый, привычный цинизм вскочил и зааплодировал. «Ну конечно! Я так и знал! Всем от тебя что-то нужно! Никому нельзя верить! Думал, этот скелет в плаще другой? Дурак! Ты всегда был дураком!»

Но рядом с ним, робко и неуверенно, поднялась новая, слабая сила. Чувство, родившееся в тот момент, когда он увидел лицо пекаря, пробующего хлеб с солью. Стыд. «Но я же пытался…» — шептала она. — «Я вернулся. Я хотел всё исправить… Я не убежал. Почему? Почему именно тогда, когда я впервые в жизни решил не быть трусом… это и оказалось последним гвоздём в мой гроб?»

Он застыл.

Его мозг, тот самый орган, который мог найти тридцать четыре причины не переходить дорогу, наконец-то получил задачу по своему масштабу. И он с энтузиазмом принялся сжигать последние остатки надежды.

Так. Варианты.

Примкнуть к двойникам? Помочь им одолеть Смерть. А потом? Они посмотрят на меня, на оригинал, на причину всех бед… и сотрут. Я для них — ошибка, которую нужно исправить.

Помочь Смерти? Помочь ему остановить этих маньяков. А потом он с благодарностью похлопает меня костлявой рукой по плечу и нажмёт на кнопку «Удалить всё». Я для него — главная часть проблемы.

Сбежать? Гениально. Куда? Вселенная — это ловушка. И таймер уже не тикает, он гудит.

Сделать что-то с Хронометром самому? О, да. Конечно. Я, Проныра, который боится украсть кошелёк, сейчас подойду и починю вселенский парадокс. Я только хуже сделаю. Я уже* сделал хуже!*

Он смотрел на свои руки. Руки, которые умели вскрывать замки. Руки, которые помнили, как обращаться с крошечными шестерёнками. Руки, которые подсыпали соль в чужое счастье.

Сейчас они были бесполезны.

Он не мог двигаться. Не мог говорить. Не мог дышать.

Его паралич нерешительности, тот самый, что мешал ему сделать выбор между «украсть» и «не украсть», достиг своего апогея. Он вырос до вселенских масштабов. Теперь перед ним был выбор между смертью, смертью и смертью. И он не мог выбрать.

Он просто стоял. Маленькая, застывшая фигурка в самом центре бушующего хаоса, под перекрёстным огнём чужих амбиций и безжалостного порядка.

А низкий, ровный, всепроникающий гул Хронометра продолжался.

Это был звук конца света, который наступает не с грохотом, а с методичным гудением идеально смазанного механизма. Похоронный колокол по всем возможным будущим сразу.

Глава 9

Вселенная держалась на гуле.

Это был не просто звук. Это был фундамент. Низкая, всепроникающая вибрация Квантового Хронометра ввинчивалась в череп, заставляла дрожать пломбы в зубах и наполняла воздух густым, почти осязаемым давлением. И сейчас этот гул становился выше, тоньше, злее. Словно натянутая до предела струна, готовая вот-вот лопнуть.

Вокруг Проныры кипела свара, которая в любой другой день сошла бы за обычную потасовку на рынке. Его собственные, улучшенные версии вели себя точь-в-точь как пауки в банке, только что осознавшие, что банка дала трещину и скоро их всех смоет в сточную канаву.

— Идиот, ты нарушишь каузальную решётку! — шипел Архимаг Джиминиус. Его пальцы, унизанные перстнями, которые в иных мирах стоили бы целое королевство, сплетались в узел из мерцающих рун. Взгляд его был прикован не к противникам, а к Хронометру, как у хирурга, смотрящего на пациента с редкой и крайне заразной формой космической оспы. — Здесь нужна точность! Деликатность! А не… вот это вот всё!

— К крокам твою решётку! — рявкнул Проныра-Торговец. Его камзол из дорогого, но помятого бархата издавал запах паники и дорогих сигар. На лице застыло выражение человека, у которого прямо из-под носа уводят сделку всей его не одной жизни. Он грубо оттолкнул Проныру-Вора, уже по-змеиному подбиравшегося к Хронометру сзади. — Пока ты тут колдуешь свои заумные фокусы, эта штуковина нас всех на ноль помножит!

Он ткнул толстым пальцем в сторону оригинального Проныры, застывшего между ними, как испуганный кролик на финишной прямой собачьих бегов.

— Эй, ты! Да, ты, оригинал бракованный! Сколько ты хочешь, чтобы просто… ну, чтобы ты… перестал существовать? А? Десять тысяч золотых анк-морпоркских долларов? Двадцать? Назови цену! Я куплю твоё право на существование и подарю его… ему! — он неопределённо махнул в сторону Джиминиуса. — Пусть он станет главным. Мне плевать, лишь бы мои склады не превратились в стадо очень удивлённых овец!

— Он не продаётся, — вмешался Проныра-Вор. Его голос был тихим, ровным, и от этого спокойствия по спине бежали мурашки. В руке он небрежно поигрывал тонким, как игла, стилетом. — Он… наш общий актив. Неликвидный, да. Но мы его не продадим. Мы его ликвидируем. Аккуратно.

Проныра слушал их, но не слышал. Голоса сливались в общий шум, во вселенскую мигрень, сдавившую виски. Он смотрел на их лица — своё лицо, но искажённое, отполированное амбициями, властью, деньгами, жестокостью. Они все хотели что-то сделать. Исправить. Захватить. Уничтожить. Выбрать.

Именно в этот момент Хронометр издал новый звук.

Не гул.

Короткий, сухой, почти деликатный щелчок. Словно лопнула старая, пересохшая струна на лютне.

В тот же миг массивный дубовый стул, на котором всего полчаса назад дремал один из младших волшебников, прежде чем его согнала с поста паника, мерцанул. На долю секунды он стал прозрачным, как слеза призрака, а затем… просто исчез.

Не сгорел. Не рассыпался в пыль. Не телепортировался.

Он был стёрт.

На его месте осталась лишь пустота и едва уловимый запах старой, сухой бумаги, мгновенно обратившейся в ничто.

Смерть, до того хранивший величественную неподвижность, слегка наклонил череп. Его коса, поднятая для финального, очищающего удара, замерла в воздухе. Он ничего не сказал, но Проныра вдруг понял.

Процесс пошёл. Без команды. Без разрешения. Аннигиляция, самое чистое и простое решение с точки зрения космической бюрократии, началась автоматически. Машина больше не ждала.

Этот щелчок стал последней деталью в мозаике, которая с болезненным скрежетом складывалась в голове Проныры.

Он смотрел на своих двойников, слишком поглощённых спором, чтобы заметить исчезновение стула. Они суетились. Пытались повлиять, изменить, направить, заставить.

Они кормили машину своей волей.

Воспоминания о других жизнях, до этого бывшие источником мучительной зависти и жгучего стыда, вдруг пронеслись в его сознании не как калейдоскоп сожалений, а как сухие, бесстрастные данные на пергаменте.

Вор, вечно оглядывающийся через плечо.

Герой-стражник, уставший от боли и потерь.

Архимаг, одинокий в своём холодном, как склеп, величии.

Пекарь, счастливый в своей простой, душной пекарне.

Все они были результатом выбора. Маленького или большого — не имело значения. Пойти направо, а не налево. Украсть или пройти мимо. Сказать «да» или «нет». Жениться или остаться одному. Каждый выбор, каждое действие, даже самое ничтожное, было развилкой. Новой трещинкой на стекле реальности. Новым топливом для этого ненасытного гудящего механизма.

И весь шум мира — крики его копий, треск магии, нарастающий вой Хронометра — вдруг схлопнулся. Он не исчез, он просто потерял смысл, превратившись в монотонный, далёкий фон, как шум дождя за окном в тёплой комнате.

В голове Проныры наступила тишина.

Абсолютная. Пронзительная. Звенящая.

Он слышал только два звука: свист собственного дыхания и медленный, тяжёлый, напуганный стук своего сердца.

И в этой тишине родилась мысль. Настолько простая и настолько чуждая всему, что он знал, что от неё перехватило дух.

Проблема была не в том, что выбрать.

А в том, что он вообще пытался это сделать.

Проныра сделал шаг.

Движение было неуклюжим, почти деревянным, словно он заново учился ходить. Старый, стоптанный ботинок шаркающе проскрежетал по каменным плитам, и этот звук прорезал гул, как нож.

Свара прекратилась мгновенно.

Архимаг Джиминиус опустил светящиеся руки. Проныра-Торговец замолчал на полуслове, его рот остался приоткрытым в форме буквы «о». Проныра-Вор втянул стилет обратно в рукав и замер, весь обратившись в напряжённое, хищное ожидание.

Они смотрели, как их неказистый, никчёмный оригинал сделал второй шаг.

И третий.

Он медленно, почти как во сне, шёл прямо к гудящему, вибрирующему сердцу хаоса.

Его медленное, простое, лишённое всякой видимой цели движение в самом центре урагана обладало большей силой, чем все их заклинания, угрозы и деньги. Оно было неправильным. Нелогичным. Оно ломало сценарий.

Он шёл, глядя прямо перед собой. Мимо своих разъярённых, недоумевающих версий. Они были похожи на актёров, которые вдруг увидели, как на сцену во время кульминации вышел статист и пошёл не в ту сторону.

Проныра остановился перед Хронометром.

Воздух вокруг машины был тёплым и подрагивал, как над раскалённой мостовой в полдень. Он пах пылью и чем-то ещё… пустотой. Гул проникал сквозь одежду, вибрировал в костях, отдавался в зубах.

Перед его глазами, на кончике чувствительного эмпатического маятника, покачивалась в такт гудению его старая, помятая, засаленная шляпа.

Причина всего. Символ его нерешительности. Его проклятие.

На секунду в нём вспыхнул первобытный, яростный порыв. Сорвать её. Скомкать. Растоптать. Сжечь одним из заклинаний Джиминиуса. Сделать что-то. Показать им всем — и в первую очередь себе — что он больше не тот слабак, который вешает шляпу на конец света, потому что у него руки заняты.

Рука сама потянулась вверх. Пальцы дрогнули, потянувшись к полям шляпы.

Но он остановился.

Нет.

Это тоже был бы выбор. Это тоже было бы действие. Это тоже было бы топливо для огня.

Он опустил руку.

И пошёл дальше, обогнув постамент Хронометра. Он прошёл мимо Смерти.

Антропоморфная сущность не опустила косу, но и не нанесла удар. Ледяной огонёк в глазницах, до этого выражавший лишь крайнюю степень бюрократического раздражения, теперь мерцал чем-то иным. Чем-то, что в человеческом мире назвали бы чистым, незамутнённым любопытством. Смерть смотрел на Проныру так, словно его любимые, предсказуемые часы вдруг начали показывать время в цвете.

Он не пытался понять. Он просто наблюдал.

В Затонувшем Кабинете было тихо, если не считать шороха пергамента и едва слышного скрипа стилуса.

Лорд Витинари стоял перед своей картой Анк-Морпорка. За последние несколько часов она превратилась из упорядоченной схемы в нечто, напоминающее взбесившегося бумажного ежа после встречи с ураганом. Светящиеся линии переплетались, мерцали и пропадали. Новые листы, нацарапанные рукой Драмкнотта, были пришпилены поверх старых, создавая многослойный кошмар для любого картографа.

— Сэр, — доложил Драмкнотт, бледный, но, как всегда, безупречно собранный. Его голос был ровным, хотя рука, державшая стопку новых донесений, слегка подрагивала. — Только что поступило сообщение по семафору из реальности Дельта-7-Каппа. Они докладывают, что несколько секторов в районе Незримого Университета… — он замялся, подбирая слово, — …просто перестали отчитываться.

Витинари не обернулся.

— Перестали отчитываться, Драмкнотт? Или перестали существовать? Будьте точны. В нашем деле точность — залог эффективного налогообложения.

— Они… исчезли с карты, сэр. Семафорная башня на здании Гильдии Алхимиков, которая была там ещё пять минут назад, передала «ВСЁ ХОРО…» и пропала. Вместе с собой.

Патриций невозмутимо кивнул, делая быструю пометку стилусом на одном из пергаментов.

— Превосходно. Спишите это как… хм… «непредвиденную оптимизацию городской застройки». — Он сделал паузу, словно пробуя фразу на вкус. — Не забудьте выставить счёт Гильдии Архитекторов за несанкционированный снос. И Гильдии Мусорщиков за невывоз строительных обломков, даже если обломков не было. Принцип важнее фактов.

Он замолчал, обводя взглядом пульсирующую пустоту, которая расползалась по его карте, как чернильное пятно.

— Похоже, кто-то пытается навести порядок без моего ведома.

Его голос был лишён эмоций, но в нём прозвучала нотка глубоко оскорблённого профессионала.

— Это возмутительно. И крайне неэффективно. Подумайте только, сколько налоговых поступлений мы теряем.

Когда Проныра остановился, он оказался позади Хронометра, отгородившись его гудящим корпусом от своих двойников. Он больше не смотрел на них. Он смотрел на глухую каменную стену перед собой.

В зале снова воцарилась напряжённая тишина. Все взгляды были прикованы к его сутулой, жалкой фигуре.

Что он делает? Зачем он зашёл за машину? Он что-то прячет? Готовит какую-то хитрость?

Архимаг Джиминиус нахмурился, пытаясь просканировать пространство за артефактом, но его магия вязла в мощном поле Хронометра. Проныра-Торговец нервно потирал руки, ожидая подвоха. Проныра-Вор медленно, бесшумно начал обходить машину с другой стороны.

Смерть не двигался. Он ждал.

Проныра глубоко вздохнул. Страха больше не было. Только усталость.

Безмерная, тяжёлая, всепоглощающая усталость. Усталость от беготни. Усталость от попыток быть кем-то другим: более удачливым, более смелым, более умным, более богатым, более счастливым. Усталость от самого себя.

Он сделал то, чего не ожидал никто.

Медленно, с натужным кряхтением, которое в наступившей тишине прозвучало оглушительно, словно где-то далеко, в самом основании мироздания, с натугой треснул камень, он опустился на холодный каменный пол.

Спина прижалась к тёплому, вибрирующему основанию Квантового Хронометра. Металл гудел, отдаваясь в его лопатках, в затылке, во всём теле. Это было похоже на то, как если бы он прислонился к огромному, мурлыкающему коту размером с дом.

Он принял всё. Свою никчёмность. Свой страх. Свою старую шляпу, болтающуюся с другой стороны этого механизма. Свою единственную, нелепую, несовершенную жизнь.

Закрыл глаза.

И заснул.

Просто заснул.

Стало так тихо, что каждый мог услышать, как у Проныры-Торговца в кармане нервно звякнули монеты. Двойники замерли, глядя на это с выражением лиц, с каким смотрят на собаку, которая вдруг принялась декламировать сонеты.

И в этой тишине все услышали, как изменился гул машины.

Его высокий, агрессивный, нарастающий тон, похожий на вой сирены, дрогнул. Он споткнулся, сбился с ритма, а затем начал медленно, неуверенно затихать. Он превратился в ровное, спокойное, почти умиротворённое гудение.

Машина, созданная для того, чтобы измерять и разветвлять реальности на основе выборов, действий и волевых импульсов, столкнулась с состоянием, для которого у неё не было ни единого алгоритма.

С состоянием абсолютного, чистого, безусловного бытия. С полным и окончательным принятием.

Машина не знала, что с этим делать.

И потому начала останавливаться.

Глава 10

Тишина, когда она приходит на смену невыносимому шуму, весит тонну.

Это не просто отсутствие звука — это давление. Тяжесть в ушах, словно мир заложило ватой. Воздух, до этого натянутый, как струна, вдруг обвис, сделался плотным и неподвижным.

Всё началось с гула.

Или, точнее, с того, как он изменился. Агрессивный, всепроникающий вой Квантового Хронометра — звук, похожий на скрежет ногтей по доске мироздания, — вдруг споткнулся. Высокая, паническая нота сорвалась, словно игла, соскочившая с пластинки.

И на смену ей пришло нечто совершенно иное.

Низкое, ровное, почти домашнее урчание.

Звук, который издавал бы кот размером с собор, если бы нашёл наконец идеальное место, чтобы свернуться клубком и уснуть.

Этим местом был Проныра.

Он лежал на боку, на холодных, пыльных плитах Незримого Университета. Подложил ладонь под щеку. Его грудь мерно вздымалась, а из приоткрытого рта вырывался тихий, едва слышный посвист. Маленький, грязный, совершенно ничтожный человек, который только что, сам того не зная, нажал на самую большую во вселенной кнопку с надписью «ВЫКЛ.».

Архимаг Джиминиус замер. Проныра-глава Гильдии Воров застыл, так и не завершив выпада. Проныра-торговец, чьи губы были уже сложены для очередного вопля ужаса, так и остался стоять с открытым ртом. Все его успешные, могущественные, состоявшиеся версии уставились на спящего неудачника. Уставились с тем же ошарашенным выражением, с каким смотрели бы на таракана, который вдруг принялся декламировать сонеты.

Сражение. Интриги. Борьба за право быть самой настоящей версией себя. Всё это захлебнулось, столкнувшись с поступком настолько абсурдным, что для него не существовало ни тактики, ни контрзаклинания.

И тогда началось.

Не взрыв. Не грохот. А… упрощение.

Вселенная, как выясняется, чудовищно ленива. Столкнувшись с бесконечным числом одинаково сложных путей, порождённых выбором, она впала в панику, как чиновник, которому принесли сразу два противоречащих друг другу приказа. Но когда ей предложили один-единственный, до идиотизма простой путь — путь бездействия, — она вцепилась в него с отчаянным, почти слышимым вздохом облегчения.

Призрачные стены, мерцавшие по краям зала, перестали мерцать. Они не исчезли — они просто никогда не появлялись. Коридоры, ведущие в реальности, где у магов были пенсии побольше, а у гоблинов — избирательное право, поблекли. Они стекли вниз, как акварель под долгим дождём, и просто… перестали быть.

Воздух, до этого густой от запахов тысяч других Анк-Морпорков — от аромата никогда не испечённых пирогов до металлического привкуса магических дуэлей, — стал проще. Он истончился. Теперь он пах просто камнем, вековой пылью и лёгким, едва уловимым страхом.

Словно кто-то медленно и методично выкручивал ручку громкости на вселенском радио, пока в эфире не осталась лишь одна, самая скучная и предсказуемая станция.

СМЕРТЬ, в отличие от остальных, не выказывал и тени удивления. Он стоял в абсолютной неподвижности, и вид у него был, как у налогового инспектора, который обнаружил, что должник, вместо того чтобы бежать из страны, просто сжёг всю свою бухгалтерию. Решение радикальное, несомненно. Но в некотором роде эффективное.

В это самое время, в своём кабинете, заваленном книгами и сомнительными приборами, Понда Стиббонс, заведующий кафедрой Неоправданно Сложных Исследований, перестал грызть свой карандаш. Он с ужасом смотрел на главный труд своей жизни — Нарративно-Энтропийный Стабилометр модели «Парадокс-7».¹

Стрелка, которая последние несколько дней билась в конвульсиях, как эпилептик на ярмарке, вдруг дёрнулась. Она замерла. И с тихим, разочаровывающим щелчком указала на сектор «Скучно, но стабильно».

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь капающей из реторты жидкостью, которая, по идее, капать не должна была.

Понда Стиббонс долго смотрел на замершую стрелку. В его глазах читалось не облегчение, а глубочайшее, почти детское разочарование. Конец света был так близко. Столько всего можно было записать, столько графиков построить…

Он тяжело вздохнул, поправил очки и макнул перо в чернильницу. В его лабораторном журнале появилась новая, нацарапанная с досадой запись:

«Гипотеза: состояние полного экзистенциального бездействия субъекта, вероятно, приводит к коллапсу нарративной функции Вселенной. Требуются дальнейшие, желательно менее опасные для мироздания, эксперименты. Возможно, с использованием ленивцев. Или студентов первого курса».

Первым, как и следовало ожидать, запаниковал Проныра-Торговец.

Он всегда был чувствителен к материальному. И сейчас он чувствовал, как материальное его покидает.

— Мой камзол… — прошептал он, глядя, как рукав его роскошного бархатного одеяния становится полупрозрачным, и сквозь него просвечивает каменная кладка стены. Он ощущал не ткань, а лишь лёгкую щекотку на коже, словно от паутины. — Я… я его почти не чувствую.

Он судорожно захлопал себя по карманам, но пальцы прошли сквозь ткань, как сквозь утренний туман.

— Деньги! Мои деньги! — его голос сорвался на панический визг. — Джиминиус, ты же… ты же маг! Сделай что-нибудь!

Привычное выражение высокомерного интеллекта сползло с лица Архимага Джиминиуса, как дорогая мантия с плохо сделанной вешалки, оставив после себя лишь растерянную, почти детскую бледность. Рука Архимага взметнулась, пытаясь сотворить простейшее стабилизирующее заклинание. Из его пальцев посыпались лишь несколько тусклых, анемичных искорок, которые тут же, не долетев до пола, погасли.

— Силовые линии… — пробормотал он, глядя на свою руку. Она подрагивала, теряя чёткость, словно отражение в воде. — Они не отвечают. Они просто… их нет.

— Ты обещал! — Проныра-глава Гильдии Воров, чья фигура рябила, как плохо настроенный иконограф, схватил Джиминиуса за рукав. Ткань расползлась в его пальцах облачком пыли. — Ты говорил, твой мир самый стабильный! Самый настоящий!

— Он был стабильным! — огрызнулся Архимаг, отчаянно пытаясь удержать собственную форму силой воли. Он смотрел на спящего Проныру с такой ненавистью, что, казалось, мог бы прожечь в нём дыру. Если бы у него ещё осталась энергия на то, чтобы что-то прожигать. — Он был основан на логике! На правилах! А потом этот… этот никто… он просто… уснул! Это же… нечестно! Это нарушает все законы физики, магии и здравого смысла!

Он проиграл.

Не более сильному магу, не более хитрому вору. Он проиграл апатии. Вся его жизнь, его знания, его власть, его безупречно выстроенная реальность — всё это оказалось слабее одного уставшего идиота, который просто сдался.

Это было не страшно.

Это было оскорбительно.

Их миры, которые ещё мгновение назад мерцали за иллюзорными окнами Университета — сияющие шпили, оживлённые торговые площади, библиотеки, где были собраны все знания, — теперь блекли. Они теряли цвет, потом форму, превращаясь в наброски углём, а затем и вовсе стирались, оставляя за собой лишь серую, безликую пустоту.

Они не умирали. Они становились неважными.

Проныра-Торговец издал тихий всхлип. Первым исчез его толстый живот, нажитый на несправедливых сделках, словно Вселенная решила в первую очередь избавиться от самого вопиющего нарушения баланса. Затем растаяли роскошные сапоги из кожи дракона, оставив его стоять на полупрозрачных, призрачных ногах. Последним исчезло его лицо, искажённое паникой, которая была абсолютно нематериальна и потому не представляла для процесса коллапса никакого интереса.

Из его распадающегося кармана, который уже был не более чем воспоминанием о кармане, выкатилась одна-единственная, тяжёлая золотая монета.

Она не исчезла вместе с ним.

Она с оглушительным в этой мёртвой тишине звоном ударилась о каменный пол.

ДЗИНЬ!

Монета закрутилась, прокатилась пару футов и замерла. Орлом вверх.

Этот звук был всем, что осталось от всех их амбиций. Единственная материальная точка в конце очень длинного и бессмысленного предложения.

Когда звон монеты затих, СМЕРТЬ пошевелился.

Он стоял в той же позе, в какой замер несколько минут — или вечностей? — назад. Коса была занесена для удара, для окончательной и бесповоротной аннигиляции. Для наведения ПОРЯДКА.

И вот, порядок был наведён. Без его участия. Самым нелогичным, самым абсурдным, самым… человеческим способом из всех возможных.

С медленным, почти ритуальным движением, которое казалось оглушительно громким в этой тишине, он опустил косу. Остриё с тихим скрежетом коснулось каменного пола.

СКРРРЖЖЖ.

Его работа была сделана. Или, точнее, она отменила саму себя.

Он смотрел на спящего Проныру. В его сознании, если это можно было так назвать, не было эмоций. Был лишь поток аналитических данных, которые отказывались сходиться в стройную картину.

ЗАДАЧА: ЛИКВИДАЦИЯ НАРРАТИВНОЙ АНОМАЛИИ.

ОЖИДАЕМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ: ХИРУРГИЧЕСКИ ТОЧНОЕ УДАЛЕНИЕ ВСЕХ ПАРАДОКСАЛЬНЫХ ВЕТОК РЕАЛЬНОСТИ ПУТЁМ ПРЯМОГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА. ПОРЯДОК, ВОССТАНОВЛЕННЫЙ ЧЕРЕЗ ПРИМЕНЕНИЕ СИЛЫ.

ФАКТИЧЕСКИЙ РЕЗУЛЬТАТ: САМОПРОИЗВОЛЬНЫЙ КОЛЛАПС АНОМАЛИИ, ВЫЗВАННЫЙ ПОЛНЫМ ОТКАЗОМ ПЕРВОПРИЧИНЫ ОТ ДАЛЬНЕЙШИХ ДЕЙСТВИЙ.

Победила не сила, а слабость. Не борьба, а принятие. Не шум, а тишина.

ЕГО МОДЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ, АККУРАТНО ВЫСТРОЕННАЯ НА НЕЗЫБЛЕМЫХ ЗАКОНАХ ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ, ТОЛЬКО ЧТО ВЫДАЛА КРИТИЧЕСКУЮ ОШИБКУ. Люди были не просто переменными в великом уравнении. Они были ошибкой округления, которая имела наглость менять весь результат.

Он медленно шагнул к Хронометру. Машина больше не выла. Она тихо и ровно гудела, как довольное животное. Этот звук был… стабильным.

СМЕРТЬ протянул костлявый палец и коснулся медного корпуса машины.

И замер.

Он почувствовал это. Он, как никто другой, чувствовал фундаментальные потоки вселенной. Раньше Хронометр был похож на открытый всем ветрам перекрёсток, где сталкивались миллионы дорог. Теперь он стал дорогой с односторонним движением.

Машина не просто остановилась. Она перекалибровалась.

Раньше она реагировала на волевые импульсы, на акты выбора, на малейшее колебание намерения. Она была настроена на действие.

Теперь… теперь она была настроена на единственное, что осталось. На сознание спящего Проныры. На его покой.

Реальность была спасена. Но теперь её стабильность держалась на душевном равновесии самого нестабильного человека во вселенной. Как только Проныра проснётся, как только он снова столкнётся с необходимостью выбрать, что съесть на завтрак, или решить, в какую сторону повернуть, его привычная, парализующая нерешительность, его внутренний хаос… машина могла воспринять это как новый импульс. И запустить весь этот балаган заново.

Мироздание было починено с помощью очень специфического вида изоленты. И эта изолента могла отклеиться в любой момент.

СМЕРТЬ понял, что его работа не окончена. Она просто сменила профиль. Он перешёл из отдела ликвидации последствий катастроф в отдел круглосуточного технического надзора за крайне ненадёжным предохранителем.

Он медленно повернул голову. Его взгляд, лишённый глаз, но видящий всё, остановился на спящем Проныре. Затем он опустился ниже, на одинокую золотую монету, сиротливо лежащую на полу.

Последний артефакт бесконечных амбиций. И причина всего хаоса, свернувшаяся калачиком на полу.

В пустых глазницах Смерти отражалась вся абсурдная, нелогичная и невыносимо сложная простота мироздания.

Он не произнёс ни слова.

И в этой тишине заключалось его самое глубокое, самое абсолютное… удивление.

¹ Точнее, на Нарративно-Энтропийном Стабилометре модели «Парадокс-7», который Понда собрал сам из старых часов, нескольких алхимических реторт и клетки для хомячка. Хомячок, по его теории, должен был обеспечивать константу биологической непредсказуемости, но он сбежал ещё на прошлой неделе. Эта мысль заставила Понду нахмуриться. Отсутствие контролируемой непредсказуемости вполне могло привести к неконтролируемой. И, что ещё хуже, к потере залога за хомячка.

Глава 11

Первым был холод.

Не звук, не свет, а именно он — холод. Глухой, всепроникающий, методичный, словно каменный пол Незримого Университета решил лично высосать из Проныры всё тепло, какое только осталось после ночи, проведённой на границе небытия. Он лежал на боку, свернувшись в тугой, дрожащий узел, и первая же осознанная мысль была старой знакомой: липкий, тошнотворный ужас. Тело инстинктивно сжалось, ожидая подвоха. Ожидая, что пол под щекой вдруг станет мягким, или горячим, или превратится в ковёр из скользких, извивающихся угрей.

Ничего не произошло.

Пол оставался полом. Твёрдым. Неоспоримым. Холодным.

Проныра сел. Кости хрустнули с таким звуком, будто кто-то ломал сухие ветки. Тишина в зале была не напряжённой, не звенящей, а обычной. Пыльной. Вековой. В такой тишине можно было услышать, как древний жук-древоточец доедает ножку реликтового стула или как где-то под куполом сквозняк гоняет паутину, сплетённую ещё при прадеде нынешнего Архимага.

Он огляделся.

Квантовый Хронометр, ещё вчера визжавший, как раненая валькирия на плохом представлении, теперь издавал низкое, ровное, сонное урчание. Словно огромный, невидимый и очень ленивый кот свернулся клубком внутри механизма и, сыто мурлыча, переваривал съеденные вселенные.

А рядом, на пыльных каменных плитах, лежала его шляпа.

Он смотрел на неё долго. Секунд десять. Может, двадцать. Та самая. Причина всего. Нелепый кусок фетра, ставший катализатором вселенской катастрофы. Рука медленно, с опаской, будто собираясь погладить очень ядовитую змею, потянулась к ней. Пальцы, привыкшие к обману, коснулись старой, истёртой ткани. В голове пронеслось, что шляпа может раствориться, вспыхнуть фиолетовым огнём или, на худой конец, обиженно квакнуть.

Она не квакнула.

Была просто шляпой. Помятой, старой, влажной от сырости. Он осторожно поднял её, повертел, заглянул внутрь. Никаких порталов в другие миры. Никаких звёздных туманностей. Только протёртая подкладка и тёмное пятно от чего-то, что, как он искренне надеялся, было соусом.

Проныра с тихим, вымученным вздохом, который словно шёл из самых пяток, нахлобучил её на голову. Села на своё привычное место.

Словно никуда и не уходила.

Он встал, отряхнул с себя пыль веков и пошёл к массивной дубовой двери. За ней мог быть какой угодно мир. Сияющий город Архимага Джиминиуса. Дымящиеся руины. Всё что угодно.

Он толкнул тяжёлую створку.

И в нос ему ударил запах.

Тот самый. Густой, знакомый, необоримый запах реки Анк. Это была не просто вонь. Это была симфония. Сложная, многослойная партитура, где в верхних нотах играл застарелый ил, в басах гудели промышленные отходы из красилен, а где-то посередине тонкой, щемящей скрипкой плакали несбывшиеся надежды и отчётливо, громко вторила им варёная капуста.

В этом запахе не было ни намёка на парадокс. Ни искусственного привкуса анчоусов. Ни призрачного аромата булочек из другой, лучшей жизни. Это была успокаивающая, родная, честная вонь абсолютной, невыносимой нормальности.

Проныра замер на пороге, втянул воздух полной грудью, и ему показалось, что тугой узел, стягивавший его внутренности последние несколько вечностей, начал медленно, неохотно развязываться. Мир снова стал предсказуемо отвратительным.

И это было прекрасно.

Он шагнул на истёртые ступени. Ботинок издал тихий щелчок, наткнувшись на что-то маленькое.

Проныра нахмурился, не любил сюрпризов. Наклонился. Наверняка камешек. Или пуговица.

Это была не пуговица.

На его грязной ладони, тускло поблёскивая в сером утреннем свете, лежала одна-единственная, тяжёлая, идеально отчеканенная золотая монета. Та самая, что выпала из кармана его двойника-торговца за секунду до того, как тот растворился в небытие.

Последний артефакт ушедшего мира бесконечных возможностей.

Кулак сжался сам собой. Металл был чужеродно-холодным. Как ключ от двери, в которую больше не было ни сил, ни желания входить.

Анк-Морпорк приходил в себя после очень бурной ночки и страдал от коллективного похмелья. Люди двигались медленнее, бросая подозрительные взгляды на знакомые стены. Торговцы раскладывали товар с новой, несвойственной им осторожностью, то и дело оглядываясь, не превратилась ли их репа в окаменевшие гномьи носки.

Воздух был пропитан послевкусием чуда, а это в Анк-Морпорке всегда вызывало нервозность.

У ворот Университета Проныра нос к носу столкнулся со стражей. Один, молодой, розовощёкий и отчаянно усердный, пытался что-то записать в блокнот огрызком карандаша. Второй, сержант с лицом, похожим на помятую картофелину, и усами, видевшими лучшие дни, с тоской смотрел на палатку Сомнительно-Но-Вкусных пирожков.

— Так что пишем-то, сержант? — пробубнил молодой. — «Поступили многочисленные сообщения о…» — он запнулся, — «…массовой зрительной аномалии»? А как насчёт… эм… «вкусового сопровождения»?

Сержант не отрывал взгляда от пирожков.

— Пиши «погода была странная». И всё.

— Но, сержант, люди говорят, река светилась! А миссис Кочерыжкин клянётся, что её дом на три секунды превратился в гигантский гриб!

— Вот именно поэтому, Окоппс, ты пишешь «погода была странная». Чем меньше напишешь, тем меньше потом отчитываться. Уяснил? — сержант оторвал взгляд от своей мечты и заметил Проныру. — Эй, ты! Да, ты, в шляпе!

Проныра замер. Старые инстинкты взвыли сиреной.

— Ты вчера вечером тут был? — спросил Окоппс, с энтузиазмом подбегая. — Видел что-нибудь… ну… необычное?

Проныра молчал. В кармане лежала золотая монета из другой вселенной. Тяжесть давила на бедро, гладкая холодная поверхность ощущалась даже сквозь ткань. Словно шёпот.

— Необычное? — прохрипел он.

— Ну да! — Окоппс ткнул в него блокнотом. — Стены там… дрожали? Время пошло вспять? Или у тебя во рту, — он заглянул в свои записи, — внезапно появился вкус… э-э… селёдки под шубой?

Проныра посмотрел в честные, глуповатые глаза молодого стражника. Он мог бы соврать. Он был мастером вранья. Мог бы сплести паутину из полуправды и откровенной лжи. Старый Проныра уже начал бы рассказывать про пьяных магов и нашествие невидимых демонов.

Но он устал.

Устал врать. Устал бояться. Устал быть кем-то другим. Впервые за долгое время он решил попробовать нечто новое. Скучную, непримечательную правду.

— Нет, — сказал он. — Ничего такого. Просто устал очень. Заснул прямо тут.

Окоппс разочарованно захлопнул блокнот.

— Вот! Слышал, Окоппс? — торжествующе произнёс сержант. — Человек просто устал. Самое анк-морпоркское объяснение из всех возможных. Оно объясняет всё, от падения метеорита до внезапного исчезновения твоей зарплаты. — Он хлопнул напарника по плечу. — Пошли, пока все пирожки с требухой не съели. Вот это будет настоящая катастрофа.

Они ушли. Проныра медленно выдохнул. Его пальцы в кармане разжались.

Мысли зашевелились по старой привычке. Знак. Стартовый капитал. Снять комнату получше, купить еды, подмазаться к кому надо… Но азарта не было. Привычный зуд в пальцах не появился. Идеи натыкались на глухую стену усталости и тихий шёпот, что это не его монета. Что это просто кусок металла, который принесёт лишь старые проблемы.

Он побрёл прочь, чувствуя себя человеком, который стоит на развилке, даже когда все дороги уже сошлись в одну грязную, вонючую, но такую родную улицу.

Пока Проныра беседовал со стражей, в одной из башен Незримого Университета Понда Стиббонс, глава Отдела нестандартно применяемой магии, стоял перед утихшим Хронометром и чувствовал, как его собственный мозг грозит пойти трещинами.

Все показатели вернулись в норму. Но способ, которым они это сделали, был оскорбителен для самой сути науки.

— Смотри! — он ткнул дрожащим пальцем в самопишущую диаграмму. — Космический скачок нарративной энтропии, а затем… вот это. Ничего. Абсолютный ноль. Словно вся вселенная взяла и затаила дыхание. Это же… это противоречит как минимум семнадцати фундаментальным законам тауматодинамики!¹

Молодой аспирант Питкинс нервно поправил очки.

— Может, он просто… э-э… перегрелся и остыл, профессор?

Понда посмотрел на него так, словно тот предложил использовать Великий Трактат Турбуленциуса в качестве подставки для пивной кружки.

— Не неси чепухи, Питкинс! Машины так себя не ведут! Это не тостер! Здесь не хватает какой-то переменной… какой-то иррациональной, не поддающейся исчислению константы…

Он задумчиво прошёлся по лаборатории. Его взгляд упал на пустую клетку для хомячка.

— …или её отсутствия. Чёрт побери, я так и знал!

— Что, профессор?

— Хомячок! — провозгласил Понда. — Нам нужно было больше хомячков! Питкинс, срочно подайте заявку в бюджетный комитет! Нам нужно как минимум пять новых экземпляров. И, возможно, беличье колесо побольше. Для контроля!

Дверь каморки встретила Проныру привычным скрипом и запахом сырости. Всё было на месте: узкая кровать, шаткий столик на трёх с половиной ножках, трещина на потолке, похожая на карту очень депрессивной страны.

Раньше это место казалось ему тюрьмой. Символом его неудач. Сегодня, после сияющих дворцов и кровавых полей, каморка показалась ему… своей. Гаванью. Единственным местом во всех бесчисленных вселенных, которое принадлежало ему без всяких «если».

Он сел на кровать. Пружины жалобно застонали.

Достал из правого кармана золотую монету. Положил на стол. Она лежала там, сияя мягким, нездешним светом, обещая богатство и большие проблемы.

Затем полез в левый карман. И достал маленький, бережно завёрнутый в тряпицу предмет.

Развернул. На его ладони лежала старая, погнутая медная шестерёнка от музыкальной шкатулки его матери.

Он долго сидел, переводя взгляд с одного предмета на другой.

Золото. Символ всех его прошлых, провальных амбиций. Воплощение «большого куша». Призрак жизни, полной страха. Оно было идеальным. И чужим.

Шестерёнка. Символ чего-то настоящего. Сломанная. Бесполезная. Но она была частью его истории. Единственной ниточкой, связывавшей его с кем-то, кроме самого себя. Она была несовершенной. И своей.

Он не выбросил монету. Это было бы слишком драматично. Слишком театрально. Слишком похоже на выбор, от которых он так устал.

Он просто отодвинул её в дальний угол стола. Она всё ещё была там, но уже не кричала о себе. Стала просто вещью.

А потом его пальцы сами потянулись к крошечной шестерёнке. Он поднёс её к тусклому свету из пыльного оконца, прикидывая, какой инструмент понадобится, чтобы выправить вон тот погнутый зубец, и какой часовщик в Тенях возьмётся за такую мелкую работу, не задавая лишних вопросов.

Он больше не думал о том, как обмануть мир.

Он думал о том, как починить одну-единственную, маленькую, сломанную вещь.

И в этой простой, понятной задаче он нашёл больше покоя, чем во всех сокровищах всех возможных вселенных.

¹ На самом деле, законов тауматодинамики было всего восемь. Понда просто добавлял новые по мере того, как вселенная подкидывала ему задачки, на которые у него не было ответа. Закон номер семнадцать, к примеру, гласил: «Любой достаточно сложный магический прибор при отсутствии надзора стремится развить собственное мнение о том, как ему следует работать, и это мнение редко совпадает с мнением создателя».

Глава 12

Утро в Анк-Морпорке не наступало. Оно просачивалось. Проникало сквозь густой ночной туман, смешанный с речными испарениями, и оседало на брусчатке липкой, серой плёнкой. Но сегодня в этом было что-то новое. Что-то до странного… стабильное. Мостовая под тонкими подошвами сапог Проныры не норовила на долю секунды превратиться в ковёр из персидского дворца или в топкое болото. Она была просто грязной, твёрдой и настоящей.

Проныра шёл, и сама его походка изменилась. Пропала суетливая, озирающаяся поступь человека, который в любую секунду готов сорваться с места. Шаги стали ровнее, размереннее. В кармане его поношенных штанов лежала не призрак богатства, не золотая монета из мира, которого больше не было, а крошечная, острая на ощупь шестерёнка. Она была реальной. Она была проблемой, которую, возможно, можно было решить.

Его мысли текли в том же непривычном русле. Не где бы разжиться завтраком, не какой прохожий выглядит достаточно обеспеченным и рассеянным, а где в Тенях мог ещё остаться тот старик-жестянщик, что брался за самую мелкую работу и не задавал вопросов. И хватит ли у него меди, чтобы выплавить точную копию…

— Дорогу!

Из-за угла, отдуваясь, как перегруженный паровой котёл, вылетел мужчина. Воплощение спешного достатка: дорогой, хоть и заляпанный грязью, бархатный камзол, три подбородка, трясущиеся при каждом шаге. На лице — выражение человека, который опаздывает на встречу, где делят очень много денег. Он пронёсся мимо, едва не сбив Проныру с ног, и оставил за собой шлейф запаха дорогого парфюма и лёгкой паники.

Проныра качнулся, удержав равновесие. А потом услышал звук.

Это был не звон монет. Не сухой стук дерева. Это был тяжёлый, сытый, приглушённый шлепок о мостовую. Звук, который издаёт очень полный кошелёк из очень дорогой, мягкой кожи, когда в нём нет ни единой медной монеты, а только серебро и золото.

Время не остановилось. Наоборот, для Проныры оно сжалось в одну-единственную, идеально отточенную секунду.

Тело сработало раньше мозга. Старые инстинкты, вбитые годами голода и страха, щёлкнули в голове, как идеально смазанный замок, открывая единственно верный, привычный путь.

Глаза мгновенно оценили обстановку: улица пуста, торговец уже скрылся за поворотом, оставив после себя лишь облачко собственного возмущения. Пальцы правой руки непроизвольно дрогнули и сложились в знакомую, хищную щепоть, готовую к молниеносному, плавному движению. Мозг, привыкший к другому роду вычислений, выдал результат быстрее, чем ГЕКС из Незримого Университета: минимум двадцать полновесных долларов¹.

Это был рефлекс. Дыхание.

Рука уже начала скользить вниз, к земле. Ещё доля секунды, и кошелёк исчезнет в потайном кармане, а сам Проныра — в ближайшем переулке. Идеальная, чистая работа. Большой куш, который сам упал под ноги.

Но сквозь этот шторм, сквозь наработанный годами автоматизм, пробилась новая, назойливая и тихая мысль.

А потом что?

Перед глазами на мгновение вспыхнуло надменное лицо Архимага Джиминиуса, усталое и счастливое лицо пекаря, а потом — гулкий, всепоглощающий гул Хронометра.

Проныра замер. Его рука, застывшая на полпути к земле, задрожала от внутреннего конфликта. Он смотрел на неё, словно на чужую.

С гримасой, в которой смешались отвращение и усилие, он заставил пальцы разжаться. Медленно, словно поднимая раскалённый кирпич, опустился на одно колено и поднял кошелёк. Кожа была мягкой и тёплой. Он был тяжёлым. Очень тяжёлым.

Проныра выпрямился, чувствуя себя последним идиотом во всех возможных вселенных. Сжав кошелёк в руке, он догнал торговца и кашлянул.

— Эм… простите, вы… это… ваше, вроде как.

Торговец обернулся, его лицо выражало раздражение. Он увидел Проныру, его поношенную одежду, бегающие глаза, а затем — свой кошелёк в его руке. Он не просиял от облегчения. Он выхватил кошелёк с такой скоростью, что Проныра едва успел отдёрнуть руку.

Прижимая сокровище к груди, торговец подозрительно сощурился. Его толстые пальцы быстро, по-хозяйски, пробежались по застёжке, он заглянул внутрь, что-то прикидывая.

— Хм, — процедил он, не сводя с Проныры обвиняющего взгляда. — Всё на месте. Странно, что ты его заметил. Руки-то у тебя, видать, быстрые.

Он не сказал «спасибо». Не предложил монетку в награду. Просто развернулся и, что-то бормоча себе под нос про «всякий сброд», зашагал дальше, ещё крепче стискивая своё богатство.

Проныра остался стоять посреди улицы. Один. В ушах звенела несправедливость. Он не получил ни денег, ни благодарности. Только порцию унизительного подозрения. Старый Проныра выл бы сейчас от ярости на собственную глупость.

Новый Проныра… он просто чувствовал раздражение. И какую-то странную, опустошающую усталость. Но, к своему величайшему удивлению, не чувствовал сожаления о потерянных деньгах.

Мир не изменился. Он всё ещё был готов обвинить тебя в преступлении, которое ты только что не совершил. Это было предсказуемо. И в этой предсказуемости было что-то почти успокаивающее.

В звенящей тишине кабинета Патриция единственным звуком был сухой стук ногтя по пергаменту. Лорд Витинари сидел за своим безупречно чистым столом, на котором не было ничего, кроме одного-единственного документа и его длинных, паучьих пальцев.

Напротив него, переминаясь с ноги на ногу, стоял Понда Стиббонс. Он чувствовал себя так, будто его только что окунули в ледяную воду, а затем выставили на сквозняк.

— Магистр Стиббонс, — произнёс Витинари ровным, безэмоциональным голосом, не поднимая глаз от документа. Его тон был вежлив, но от этой вежливости Понде захотелось залезть под стол. — Я могу понять и принять налог на непредвиденные доходы. Вселенная, в конце концов, должна делиться своими бонусами с городской казной. Я даже могу, скрепя сердце и зажав нос, понять налог на предотвращённые апокалипсисы, хотя это и создаёт опасный прецедент для будущих спасителей мира.

Патриций сделал паузу. Его ноготь перестал стучать.

— Но не могли бы вы, — он наконец поднял на Понду свои бледные, всепроникающие глаза, — объяснить мне вот этот пункт в вашей налоговой декларации от Незримого Университета?

Он медленно повернул пергамент так, что Понда смог разглядеть текст. Подчёркнутая красными чернилами (откуда у него взялись красные чернила?) строчка гласила: «Налоговый вычет на экзистенциальную усталость».

Понда побледнел.

— Э-э… ну, понимаете, милорд… это… это было сложное время, — залепетал он, чувствуя, как пот стекает по спине. — Нарративная энтропия, знаете ли, оказывает колоссальное давление на… на психическую структуру. Это, можно сказать, амортизация души! Производственные расходы, если хотите! Мы потратили огромное количество… э-э… душевных сил!

Витинари молчал. Он просто смотрел.

Понда сдулся. Он понял, что его гениальная попытка списать вселенскую тоску как операционные затраты потерпела сокрушительное фиаско. Хаос, может, и отступил, но его последствия только начинали проходить через самую страшную и неумолимую инстанцию во вселенной — бухгалтерию лорда Витинари.

«Залатанный Барабан» встретил Проныру привычным гомоном, запахом пролитого пива, жареного лука и чего-то неопределённо-сырого, что обычно жило под половицами. Шум был плотным, почти осязаемым. За одним столом два тролля спорили о ценах на щебень, за другим — гном и человек выясняли отношения с помощью армрестлинга, а у стойки какой-то волшебник низшего разряда пытался расплатиться за выпивку заклинанием, отчего кружка в руке бармена на мгновение покрылась инеем.

Это был дом. В самом ужасном смысле этого слова.

Проныра протолкался к стойке, бросил на липкое дерево пару медяков и получил взамен кружку с чем-то, что бармен называл пивом. Он нашёл свободный столик в самом тёмном углу и плюхнулся на скамью. Пиво было разбавленным, горьким и тёплым. Идеально.

Он сделал большой глоток, чтобы смыть с языка вкус утреннего унижения, и только потом огляделся.

Кружка замерла на полпути ко рту.

За соседним столиком, в тени, где его почти никто не замечал, сидел Смерть.

Он был воплощением неподвижности. Вокруг него кипела, булькала и ругалась жизнь, но его фигура в чёрном балахоне создавала островок абсолютного, нерушимого покоя. Перед ним на столе стояла нетронутая кружка с таким же пивом. Он не пил. Он просто… был.

Проныра вздрогнул так, что пиво выплеснулось ему на руку.

— Опять вы? — прошептал он. — Я уж думал… ну… всё. Дела закончены.

Фигура повернула голову. Пустые глазницы сфокусировались на нём.

— ПРОВЕРКА ДОКУМЕНТАЦИИ, — голос, как всегда, прозвучал прямо в черепе, беззвучный и окончательный, как удар молотка судьи. — ОСТАТОЧНЫЕ ЯВЛЕНИЯ.

— Ясно, — Проныра нервно поставил кружку на стол. Она прилипла. — Остаточные… Понятно.

Он помолчал, теребя рукав. Но обида и несправедливость искали выход.

— Слушайте, я тут… ну, такое дело. Кошелёк. Вернул, значит. А он… этот тип… жирный такой… он на меня посмотрел, будто я его уже обчистил и просто… ну, знаете… решил вернуть из жалости! Или издевательства! Смысл вообще был… в чём?

Смерть чуть склонил голову.

— ВЫ ИСКАЛИ СМЫСЛ В БЛАГОДАРНОСТИ. ЭТО НЕВЕРНЫЙ ПАРАМЕТР ДЛЯ ВЫЧИСЛЕНИЙ.

— Да при чём тут благодарность… — начал закипать Проныра. — Просто… хоть бы спасибо сказал! Хоть слово! А то получается, я и денег не получил, и… и вором в его глазах остался! Это ж… это ж нечестно! Это глупо!

— СПРАВЕДЛИВОСТЬ — ЭТО КОНЦЕПЦИЯ. КАК И ВРЕМЯ ПО СРЕДАМ. ОНА ГИБКАЯ.

Проныра открыл рот, чтобы возразить, но в этот момент их частную беседу о структуре мироздания прервали. К столику, покачиваясь, подошёл капрал Шноббс. В одной руке он держал дымящуюся сосиску на палочке сомнительного происхождения.

— О, Проныра! Живой! — прошамкал он, обдав их запахом жареного жира. — Слыхал, ты вчера страже такие сказки рассказывал про шляпы и конец света, сержант Колон до сих пор икает. А это что с тобой, родственник приехал? С побережья, что ли? Больно бледный.

Шноббс ткнул сосиской в сторону Смерти.

У Проныры внутри всё сжалось в ледяной комок размером с медяк.

— Он… э-э… он не… Шнобби, иди отсюда, а?

Смерть молча перевёл свой взгляд на капрала. Он ничего не сделал. Он просто посмотрел. Шноббс замер. Его глуповатая ухмылка сползла с лица. Сосиска в его руке перестала дымиться. Он вдруг почувствовал себя очень маленьким, очень хрупким и совершенно прозрачным.

— Э-э… да я, собственно, уже иду, — пробормотал он, попятился и быстро ретировался к столу, где сержант Колон пытался объяснить гному преимущества дубинки перед топором в условиях городской застройки.

Пауза, нарушенная их вторжением, снова повисла над столом.

Смерть подождал, пока шум в таверне не вернётся к своему обычному уровню. Затем он произнёс, глядя не на Проныру, а куда-то сквозь него, в точку, где, вероятно, сходились все причинно-следственные связи.

— ПРЯМОЙ ПУТЬ ОТ ТОЧКИ А К ТОЧКЕ Б ЭФФЕКТИВЕН. ДЛЯ ПАДАЮЩИХ КАМНЕЙ. И СТРЕЛ. ЛЮДИ, КАК ВЫЯСНЯЕТСЯ, УСТРОЕНЫ СЛОЖНЕЕ.

Он сделал паузу, словно давая этой мысли укорениться.

— ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО ИНОГДА ПРАВИЛЬНЫЙ ПУТЬ — ЭТО ТОТ, КОТОРЫЙ ДЕЛАЕТ ПЕТЛЮ. ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ В НАЧАЛО, НО УЖЕ ДРУГИМ.

После этого он встал. Плавно, без единого лишнего движения. Его фигура на мгновение заслонила свет от чадящей лампы, а затем просто растворилась в галдящей толпе, словно её никогда и не было. Кружка с нетронутым пивом осталась на столе.

Проныра сидел один. Он смотрел на своё разбавленное пиво, потом на пустой стул напротив. Петля. Вернуться другим. Он не искал благодарности. Не искал награды. Он просто вернул кошелёк. Потому что… потому что так было нужно. Не миру. Не торговцу. Ему самому.

И этого, к его собственному изумлению, оказалось достаточно.

Он вышел из «Барабана», когда город уже погружался в густые, фиолетовые сумерки. Воздух стал прохладнее, и с реки потянуло знакомой, родной сыростью. Шум таверны остался за спиной, сменившись более тихими, вечерними звуками города.

Проныра шёл, не разбирая дороги, и ноги сами вынесли его на знакомую улицу. Он остановился.

Прямо перед ним была она. Пустующая лавка.

Вывеска «СДАЁТСЯ» уныло покосилась, краска на рамах облупилась, а в витрине, покрытой слоем многолетней пыли, отражался усталый закат.

Раньше взгляд на это место запускал в его голове целый, разворачивающийся с ужасающей скоростью свиток. Список всех возможных катастроф. Налоги, которые его разорят. Рэкет со стороны Гильдии Торговцев. Поставщики, которые подсунут гниль. Недовольные клиенты, которые пожалуются страже. Пожар. Наводнение. Внезапное нашествие говорящих тараканов с философскими претензиями. Этот список был бесконечным, и каждый его пункт кричал громче предыдущего, парализуя волю.

Сейчас он смотрел на ту же самую обшарпанную лавку. И список никуда не делся. Он всё ещё был там, в его голове, такой же длинный и пугающий.

Но он стал тише.

Словно кто-то прикрутил громкость. А рядом с ним, настойчиво и упрямо, звучала другая мысль. Мысль, подкреплённая реальным весом крошечной шестерёнки в его кармане.

Он не думал: «У меня всё получится!». Не чувствовал прилива героической решимости.

Он думал: «А что, если попробовать?».

Просто попробовать. Починить скрипучую дверь. Соскрести старую краску с вывески. Найти одну-единственную вещь для продажи. Не лавку. Не бизнес. Одну вещь.

Он не улыбнулся. Его плечи не расправились. Он всё ещё был Пронырой. Маленьким, напуганным человеком в большом, безразличном городе.

Но паралич прошёл. Страх остался, но он больше не был хозяином. Он стал просто… фоновым шумом. Как гул города.

Проныра постоял ещё мгновение, глядя на своё несбывшееся и, возможно, будущее место. Затем отвернулся. И медленно пошёл дальше по улице, в сгущающиеся тени.

Впервые в жизни он не убегал от своего будущего.

Он просто шёл ему навстречу. Шаг за шагом.