Анканау

1

Вельбот тяжело раздвигал воду. Парус, освещённый заходящим солнцем, казался розовым. Вода кипела у носа, переходила в гладкую волну у бортов и сливалась с пенящимся следом за кормой. Чайка летела за вельботом, чуя добычу. Она едва не задевала верхушку мачты, со свистом проносилась вровень с бортом, окидывая алчным взглядом куски моржового мяса, жир, успевший затянуться едва заметной желтизной.

Ноги Чейвына в торбасах наполовину погрузились в тёплое мясо. Он несколько раз выдёргивал их, но тщетно — вельбот до бортов был наполнен моржовым мясом и жиром. Чайка долго провожала вельбот. За мысом она взмахнула крыльями над парусом, взмыла вверх и скрылась в высоких белых облаках.

Ветер упал. Парус заполоскался, сморщился, потеряв сходство с упругим крылом розовой чайки. Гик беспомощно завертелся, угрожая сидящим в вельботе. Парус спустили, и Миша Ранау завёл мотор.

Ещё с полчаса ходу, и покажется Кэнинымным.

Чейвын уверенно вёл вельбот. Прирождённый морской охотник, он мог бы провести вельбот с закрытыми глазами от входа в бухту до причала.

Правда, нынче в этом ничего хитрого нет: по обоим берегам бухты стоят световые и звуковые маяки. В темноте они дружелюбно мигают, указывая путь, а в туман предостерегающе ревут, сотрясая скалы и пугая птиц.

Мысли Чейвына давно обогнали вельбот, перенеслись на берег, миновали разделочную площадку, промчались по улице колхозного селения и вошли в крайний домик, повисший над крутым берегом. Там они пробежали сени, не задерживаясь на развешанном по стенам охотничьем снаряжении для зимнего промысла тюленя. В кухне они встретились с Рультыной…

Что скажет Рультына? Какие новости принёс вон тот почтовый катер, который приткнулся к временному причалу, сооружённому из связанных между собой металлических бочек? Куда уехала Анканау, любимая дочка? В этом году она закончила восьмилетку. На лето собиралась на тёплые озёра вместе с пионерлагерем, а сейчас… Сейчас она, наверное, уже в Анадыре или в Магадане…

Восемь лет провела дочка Чейвына в школе. Никто в роду морских охотников, к которым принадлежал Чейвын, столько не учился. Сам Чейвын окончил курсы ликбеза и свои познания в чтении и письме совершенствовал самостоятельно, пока не женился на Рультыне. Жена кончила пять классов начальной школы, затем окружную школу советско-партийных работников. Живи Чейвын в районном центре, жена была бы там большим начальником. Но и в Кэнинымныме, если поразмыслить, она первый человек.

Ранней весной, перед тем как в школе начались выпускные экзамены, Чейвына, как лучшего охотника, пригласил директор школы Самсон Петрович Гунидзе.

— Друг, ты газеты читаешь? — спросил директор.

Чейвын принял обиженный вид:

— Наше селение в районе на первом месте по подписке.

— Отлично! — воскликнул Гунидзе. — Ты, конечно, обратил внимание на вот это?

Директор положил перед охотником газетный лист с большой картинкой, на которой были изображены молодые девушки в белых халатах, надетых поверх ватных телогреек. Чейвын придвинул газету и прочитал подпись, где говорилось, что выпускницы Семёновской школы Рязанской области решили остаться работать на колхозной ферме доярками.

Чейвын по-настоящему заинтересовался заметкой. Он её прочитал от начала до конца и вгляделся в каждое лицо на снимке. Девушки как девушки. Только очень молоденькие. Будут доить коров. Трудное, должно быть, дело! Чейвын видел в бухте Провидения этих огромных животных. Издали и то страшно на корову смотреть, а тут надо подлезть под неё и голыми руками схватить за вымя. И сильному мужчине не справиться с ходу. Молодцы девчата! Чейвын невольно стал перебирать в уме, кто же за последние годы остался после школы в Кэнинымныме. Он по привычке мысленно загибал пальцы, положив руки на колени. Вася Гаймо, Тынэринтынэ Аня, Кымынто Костя, Гаттэ Гриша — вот, пожалуй, и всё. Пальцы на второй руке не понадобились. Чейвын убрал её с колена. Никто из этих ребят и девчат не остался в Кэнинымныме по доброму желанию. Костю Кымынто попросту выгнали — он ухитрялся курить даже на уроке и к тому же перерос уже некоторых учителей младших классов… А Тынэринтынэ Аня замуж вышла. Никто такого не ожидал, но так получилось. Прямо с восьмого класса. Рультына не хотела регистрировать брак — очень уж молода была невеста, но кто-то отыскал закон, по которому иногда можно выйти замуж в таком раннем возрасте, если человек сильно полюбил.

Это правда — молодёжи в колхозных селениях убавляется. В иных, где раньше бурлила весёлая шумная жизнь, как будто обмелело: одни старики да пожилой народ, как тени, бродят по тихим улицам, а по вечерам только кино и радио орут… Надо сказать ребятам — может, действительно кто из них пожелает остаться в Кэнинымныме. Дочку, конечно, не нужно агитировать. Она уже давно решила, что будет учительницей. Так хотят и Чейвын и Рультына.

— Я понял, о чём надо сказать ребятам, — заявил Чейвын.

— Отлично! — сказал Гунидзе и повёл охотника в класс.

Перед Чейвыном открылся просторный класс с широкими окнами. От большой чёрной доски убегали четыре ряда парт, за которыми сидели ребята и девчата. Десятки глаз уставились на Чейвына с невысказанным вопросом: что ты пришёл нам сказать, отец?

— Здравствуйте, ребята! — поздоровался Чейвын, медленно и осторожно опускаясь на учительский стул, который с готовностью подставил директор Гунидзе.

Ребята нестройно, но громко ответили.

— Едва узнал я вас, — продолжал Чейвын, — мало бываете в родных селениях.

— Верно, — подтвердил чей-то бодрый голос, разом внеся оживление в притихший класс.

— Пока в школе — хоть на каникулы приезжаете, — говорил Чейвын, — а кончите школу, поедете дальше учиться — тогда не дождаться вас несколько лет. А такие молодые и знающие ребята в наших колхозах очень нужны. Однако мало кто идёт из школы обратно в колхоз, разве только если парня выгонят за плохое учение или поведение. Тогда ему одна дорога — в охотники подаваться, в колхоз.

Вот и выходит, что главное занятие своих отцов вы так низко ставите…

Чейвын говорил долго и обстоятельно.

— Есть такие разговоры, что чукотские охотники промышляют зверя так же, как и сто лет назад. Или оленевод по старинке пасёт стадо, хотя и есть новые ружья, моторы и тракторы… И верно! А кому придумать новое? У нас на это грамоты и знаний маловато…

Под конец беседы Чейвын с удивлением заметил, что самой внимательной слушательницей была его дочка Анканау.

Когда она подошла к нему, Чейвын шутливо сказал:

— Ты так слушала, будто решила стать охотником.

— Да, отец, я это решила, — сказала Анканау тихо, так, чтобы никто, кроме отца, её не услышал.

Чейвын улыбнулся и осторожно положил тяжёлую ладонь на девичье плечо. Это самая нежная ласка, которую он только мог позволить, не роняя своего мужского достоинства. Чейвын не придал никакого значения словам дочери. Анканау с малых лет часто меняла свои увлечения. Однажды она объявила, что будет плотником. Она тогда училась в четвёртом классе и целый день простояла перед домом, который воздвигали приезжие строители. Потом она мечтала стать трактористом, метеорологом, старшиной буксирного катера, лётчицей, астрономом… Но одно у неё было постоянно: в промежутках между этими увлечениями Анканау говорила, что будет только учительницей, и Чейвын в душе был уверен, что именно так и будет.

…Берег приближался. Чейвын переложил тяжёлый, отполированный шершавыми ладонями румпель. Вельбот обогнул широкую корму катера и взял курс к разделочной площадке.

На воде покачивался вельбот Кытылькота. Бригадир стоял на берегу и наблюдал, как причаливает друг.

Едва ступив на землю, Чейвын спросил Кытылькота:

— Почта была?

— Вон она, — Кытылькот показал обкусанным мундштуком старенькой трубки в сторону катера. — Уже пустая. Письма разбежались по домам, газеты тоже разлетелись.

Вельбот разгружали, бросая в воду большие куски жира и мяса, а затем подтаскивали вымытые куски к бетонированной разделочной площадке. За кормой возле куска требухи дрались чайки.

— Письмо жду из Выквыкыннота, — вытирая руки о штаны из нерпичьей кожи, медленно, будто оправдываясь, проговорил Чейвын, подойдя к Кытылькоту. — Дочка обещала…

Чейвын выжидательно смотрел на невозмутимое, как чёрные скалы, лицо друга.

Кытылькот вынул трубку и плюнул так, как только он один умел во всём Кэнинымныме. Жёлтый комочек чуть не попал в пролетавшую чайку.

— На твоём месте я бы поторопился домой, — сказал он и снова принялся сосать потухшую трубку.

— Что-нибудь случилось? — сердце у Чейвына оборвалось, как будто вельбот взлетел на гребень волны.

— Скажу только, что дома тебя ждёт радость побольше, чем бумажное письмо, — загадочно проронил Кытылькот и повернулся спиной.

К берегу спускался трактор. Он вытащит вельботы, увезёт мясо в ледник. На тракторе сидел Гаймо Вася — длиннолицый, мрачный парень с вечно потухшей папироской в уголке рта. Несмотря на мрачный вид, Вася — всеобщий любимец в колхозном селении и мастер на все руки. Он осторожно подвёл трактор к берегу и бережно остановил, как собачью упряжку.

— Здорово, Гаймо! — крикнул ему Чейвын.

Тракторист медленно повернулся, некоторое время смотрел с удивлением на бригадира, затем молча кивнул в ответ.

Чейвын хотел спросить у него домашние новости, но Гаймо, по всему видать, не был расположен разговаривать. Он нагнулся к переднему стеклу кабины и сосредоточенно смотрел на море.

Чейвын поглядел на безмолвную спину Кытылькота и вернулся к своему вельботу. Люди готовили канат, чтобы зацепить вельбот трактором. Чейвын полез на корму и достал из деревянного ящичка старинный спиртовой компас. Положив его в футляр, сшитый из моржовой кожи, бригадир распорядился хорошенько вымыть днище вельбота и пошёл домой.

Загадочные слова Кытылькота не выходили у него из головы. Чейвыну так и хотелось кинуться к первому встречному с вопросом, но уронить своё достоинство выражением нетерпения он не мог.

А случилось действительно нечто такое, что заставляло встречных многозначительно смотреть на Чейвына, необычно улыбаться, быстрее отходить в сторону, чтобы дать ему возможность скорее добраться до дому.

Вечернее солнце ещё не достигло поверхности моря, но лучи его уже бежали по воде, взбирались на крутой берег и звонко били в стёкла.

Дом стоял на отдельной скальной площадке. Сначала в нём предполагали поставить двигатель колхозной электростанции, но здание оказалось слишком маленьким и его перестроили на жилой дом. Анканау уговорила отца взять его, когда распределяли дома. Многие удивлялись: как это рассудительный и практичный Чейвын согласился поселиться в жилище, обдуваемом всеми ветрами, в таком близком соседстве с морем, что в осенние штормы брызги застывают солёными ледяшками на крыше и на стёклах окон. В первый год посреди зимы, чтобы не замёрзнуть, Чейвын утеплил дом, обложив его со всех сторон толстыми снежными плитами.

Зато летом Чейвын не мог нарадоваться на своё жилище. Оно стояло на самом берегу, и море шумело под окнами, шуршало галькой.

Чейвын замедлил шаг, чтобы успокоить взволнованное дыхание.

Перед тем как войти в дом, он оглянулся.

Кэнинымным блестел стёклами окон. Закатные лучи зажгли в каждом доме по маленькому солнцу. Всего три года назад здесь можно было увидеть не больше десятка окон: магазина, клуба, школы и правления колхоза. Во всю длину берега от мыса до мыса тянулись яранги — тёмные, приземистые, закопченные дымом костров. Между ними бродили собаки, редко пробегала человеческая фигура и, как зверёк, быстро скрывалась в чёрном провале двери, похожей на нору.

Чейвын вошёл в дом, и будто лопнувшим канатом ударило его по груди. Он увидел Анканау.

Она стояла позади матери, высокая, стройная. Мокрые волосы её были плотно, волос к волосу, причёсаны, узкие длинные глаза смотрели выжидательно, с тревогой.

Всего ожидал Чейвын, даже вести о болезни Анканау, о несчастье, но только не саму дочь. Почему застряли слова в груди и не хватает дыхания, чтобы вытолкнуть их из горла, накричать, высказать боль обманутых надежд?.. А что сказать? Отказаться от слов, произнесённых перед молодыми людьми, которые слушали его в Выквыкыннотской школе… Анканау не будет учительницей. Она останется в селении, устроится на какой-нибудь конторской работе в правлении колхоза либо на почте, в сельсовете, в детском саду — мало ли какие учреждения нынче в колхозном селении! А куда её? В пошивочную мастерскую она не может идти — всю жизнь её обшивала мать, в интернате все носили уже шитое на фабриках. На разделочную площадку она тоже не может идти: нечего там ей делать — работа тяжёлая, грязная, да ведь в школе и не учат разделывать морского зверя.

Не того хотелось Чейвыну. В мечтах он рисовал такую картину. Однажды ранним летом, когда на воде ещё плавают остатки айсбергов, на горизонте покажется дымок парохода. Как водится, народ сбежится на берег встречать новых людей. Вельбот поедет за ними к пароходу. Нет, Чейвын не сядет на него. Он будет стоять на берегу и ждать. Он узнает свою дочь, какой бы необыкновенной учёностью она ни овладела. Анканау сойдёт на родной берег, и тогда Чейвын посмотрит на неё — новую, учёную и в то же время родную… А как она будет в школе учить детишек! Тогда и Чейвын запросто может сказать какому-нибудь там Кытылькоту: «А знаешь, друг, твой внук нехорошо в школе себя ведёт. Моя дочь, учительница, на него жаловалась». Все эти красивые мечты рухнули, как подтаявший торос, рассыпались, растаяли…

Чейвын прошёл мимо Рультыны, мимо дочери в комнату.

Анканау посмотрела на мать, пожала плечами и вышла на кухню.

Рультына последовала за мужем.

Чейвын снимал охотничью одежду. Вообще-то её полагалось скидывать в сенях, чтобы не вносить в комнаты запах тюленьего жира, но на этот раз Рультына промолчала и ничего не сказала мужу. Она только молча подобрала непромокаемую камлейку, сшитую из клеенчатой ткани, высокие торбаса — кэмыгэт, штаны из тюленьей кожи и всё это вынесла в сени. Когда жена вернулась в комнату, Чейвын уже сидел переодетый в матерчатый костюм и сердито крутил ручку приёмника.

Анканау накрывала на стол. Волосы у неё подсыхали и топорщились на голове, падали на лицо, когда девушка наклонялась над столом.

Анканау украдкой наблюдала за отцом. Чейвын крепко держался за ручку приёмника изуродованными пальцами правой руки.

Приемник молчал. Чейвын нервничал и щёлкал выключателем. Наконец, не сдержавшись, он ударил кулаком по крышке приемника:

— Опять испортился!

Анканау, не поднимая головы, проронила:

— Тока нет.

— Всегда так! — проворчал Чейвын. — Когда нужно — тока нет.

— Ещё светло — кому нужен ток? — заметила дочь, нарезая хлеб.

— Мне нужен! — крикнул Чейвын так, что Анканау вздрогнула. — Я хочу слушать радио! Я хочу знать, что творится вокруг меня. Пусть некоторые не имеют любопытства к жизни и отказываются учиться дальше, а я буду слушать радио. Ты мне лучше скажи, почему не поехала в Анадырь? Что тебе помешало? Зачем огорчила отца, который так надеялся?

Анканау открыла рот, чтобы ответить, но Чейвын крикнул:

— Молчи! Знаю, что хочешь сказать!

Отец по-настоящему рассердился. Он ещё раз сильно стукнул по крышке приёмника, двинул ногой стул и рывком распахнул форточку. Морской ветер ворвался в комнату, заиграл занавесью, охладил разгорячённое гневом лицо охотника. Чейвын медленно опустился на стул и подставил голову под прохладную струю воздуха.

Анканау стояла возле стола. Глаза её потемнели, слились с густой чернотой длинных ресниц. Она перестала резать хлеб и замерла с ножом в руке.

— Ну, что встала, будто морозом прихваченная? — стараясь смягчить голос, сказал Чейвын. — Будем чай пить, что ли?

Чаепитие проходило в полном молчании.

Анканау ждала, что будет хуже. Она неотрывно смотрела на изуродованную отцовскую руку, бережно поддерживающую блюдце. Сколько раз она просила рассказать, где он потерял свои пальцы! Но Чейвын упорно отмалчивался. Даже Рультына и та только вздыхала на расспросы дочери и переводила разговор на другое. С годами Анканау всё реже делала попытки узнать тайну отцовской руки, хотя иной раз от любопытства она не находила себе места.

Лучи заката медленно двигались по стене. Когда они дошли до угла комнаты, Анканау накинула на себя плащ.

— Ты куда?

— Пойду в клуб.

— Успеешь. Хочу с тобой поговорить.

Анканау медленно сняла плащ и, приглаживая руками платье, села напротив отца.

Чейвын оглядел стройную, ладную фигуру дочери. Как она выросла! Никто не поверит, что ей только семнадцать лет. Многие замужние молодые женщины куда ниже её ростом, да и груди у них не так высоки и круты, хотя и они, как и Анканау, носят матерчатые чехлы, недавно вошедшие в употребление среди чукотских женщин. Сильной фигурой Анканау скорее напоминала рослого парня, чем девушку.

— Как думаешь дальше жить?

Дочка посмотрела прямо в глаза отцу и ответила:

— Буду работать.

Когда Анканау разговаривала, она всегда смотрела в глаза собеседнику. Она могла глядеть долго-долго, не моргая. Только щелки глаз становились всё уже и уже, пока ресницы не приглушали блеска чёрных проницательных зрачков.

Чейвын давно научился выдерживать этот взгляд.

— Ясное дело, что не будешь сидеть сложа руки, — спокойно заметил он. — Никто не позволит, чтобы в нашей семье жил этот самый… Как его?

— Тунеядец, — подсказала Анканау, улыбнувшись одними губами.

— Вот-вот, — кивнул Чейвын. — Ты не улыбайся, что я не помню этого слова… Есть такие тунеядцы, которые с виду работают, а уж лучше бы сидели дома и ничего не делали. Человек получил образование, а где-нибудь в конторе бумажки подшивает иголкой.

— И такие люди нужны, — заметила Анканау.

— Ты меня не перебивай! — раздражённо сказал Чейвын. — Не думай, что мы с Рультыной только и думаем, где бы пристроить тебя на чистую работу. Если не захотела дальше учиться, будешь на берегу разделывать моржей, варить китовый жир!

— Я и не собиралась искать для себя лёгкой жизни, — перебила отца Анканау. — Поэтому и приехала обратно.

— Эх, родиться бы тебе парнем, тогда я бы знал, как с тобой разговаривать! — выкрикнул Чейвын. — Пойдёшь работать с завтрашнего утра!

— Хорошо, — кивнула Анканау.

— Теперь можешь идти в клуб, — Чейвын махнул рукой и отвернулся к окну.

Анканау постояла на крыльце, прислушиваясь к далёкой музыке. После разговора с отцом у неё пропала охота идти веселиться.

Ветер трепал её волосы, выхватывая из-под шёлкового платка. Солнце медленно закатывалось в море, окрасив край неба в яркий алый цвет. Сейчас на воду ляжет светлая дорожка и побежит к берегу.

Вдруг она почувствовала затылком тёплое дыхание и обернулась. Отец с виноватым видом стоял позади неё. В глазах его была и невысказанная нежность, и растерянность, и надежда.

— Ты, может, передумаешь, Анка? Время ещё есть…

— Отец, ты же сам говорил… Помнишь, в школе?

— Но никто, кроме тебя, так и не вернулся…

— Ещё вернутся, — уверенно сказала Анканау. — Надо показать, чтобы вернулись.

Что-то нежное шевельнулось в душе девушки. Она поколебалась с минуту. Ей хотелось прижаться к широкой отцовской груди, погладить своими тонкими пальцами его изуродованную руку… Но этого делать не полагалось. Вот если бы она была маленькая девочка…

Анканау, перепрыгивая через камни, побежала вниз, к мысу, на своё любимое место.

На расстоянии прыжка от берега в воде лежал одинокий гладкий камень, похожий на спину диковинного морского животного.

Анканау прыгнула на него и села лицом к морю, к солнцу, медленно тонущему в воде. Светлая дорожка лежала на волнах, разбивалась на тысячи мелких осколков в шипящих бурунах. Ощущение огромного простора, беспредельности охватило девушку. Она как бы растворилась в этом великолепии, в зелёных волнах, пронизанных солнечным лучом, в прозрачном воздухе, напоенном морским запахом. Она стала как бы частью огромных чёрных скал, нависших над морем. Порой ей казалось, что она вместе с ветром бежит в тундру, неся с собой крик морских птиц, тяжёлое дыхание моржей, свист китовых фонтанов… Из груди рвался возглас восторга, и вместе с тем не хотелось нарушать своим голосом разговор природы, вплетать в его многозначительный шепот маловыразительные слова. Каждый раз именно здесь Анканау хотелось читать стихи… Она их знала множество, но ведь они были написаны другими и совсем про другое…