Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2

I. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КОРОЛЯ

Наступило 27 сентября.

Утром все министры и сановники собрались во дворце. Королева-мать и герцог Орлеанский также посетили Лувр, чтобы, как того требовал этикет, поздравить Людовика, и в то же время, пользуясь случаем, по возможности, разузнать кое-что.

Ничего необыкновенного в поведении короля они не заметили. Он казался лишь несколько веселее, чем обычно.

По окончании всех аудиенций, королю доложили о приезде кардинала Ришелье.

Кардинал вошел и с сознанием собственного достоинства поклонился королю.

— Позвольте мне, ваше величество, искренне пожелать вам всяких благ, — проговорил он, — да ниспошлет нам небо долгие дни вашего светлого правления и да хранит вас Бог от забот и печалей, будьте всегда в спокойствии и радости.

— Благодарю вас, ваша эминенция, но мне кажется, что вы забыли еще о двух пожеланиях…

— Окажите милость, ваше величество, назовите их.

— Прежде всего, вы забыли пожелать мне, чтобы вы надолго остались при мне.

— Эти слова делают меня счастливейшим человеком, ваше величество!

— Затем, вы не пожелали мне мира и дружелюбия в моей семейной жизни, вы забыли, что у меня еще нет наследника.

Ришелье с нескрываемым удивлением взглянул на короля.

Никогда еще король не выражал такого желания.

— После слов вашего величества молитва о даровании вам наследника будет моей главной молитвой, — сказал кардинал, — что же касается мира среди вашего окружения, то будем надеяться, что он, наконец, наступит. По крайней мере мне кажется, что противная сторона искренне его желает.

— Вы говорите об этом с таким странным и озабоченным лицом, ваша эминенция! Я уже тешу себя надеждой, что сегодня я как никогда близок к цели.

— Дай Бог, дай Бог, ваше величество, чтобы ваша надежда осуществилась.

— Сегодня, когда королева вручит мне свой чудесный подарок, я надеюсь найти случай высказаться и надолго установить мир, — говорил Людовик, искренне веривший, что портрет Анны предназначался ему в подарок. — Я с нетерпением жду девяти часов вечера, надеясь, что ожидание не обманет меня.

— Да, если обстоятельства не сложатся иначе, ваше величество.

— Что это значит? Разве не вы сами сообщили мне, что Рубенс работает над вторым портретом королевы?

— Да, об этом сказал вам именно я, государь, и я же прибавил, что этот портрет будет усыпан прекрасными бриллиантами.

— А сегодня вы сомневаетесь! Я сам слышал от королевы, что сегодня вечером получу этот подарок и намерен воспользоваться этим случаем. Поймите, что я становлюсь старше и желаю душевного покоя.

— Это прекрасное желание вполне достойно вашего благородного сердца, ваше величество! — подтвердил Ришелье, но я боюсь, чтобы оно не осталось только желанием, исполнения которого нам придется ожидать еще долго.

— Да скажите же, ради Бога, кардинал, о чем вы так сильно беспокоитесь? — спросил король, оживляясь.

— Я не могу, еще не осмеливаюсь, сказать вам об этом, ваше величество.

— Если не ошибаюсь, вы сомневаетесь в том, что я получу давно ожидаемый подарок.

— Повторяю, что не могу еще сказать ничего конкретного, ваше величество. Я только опасаюсь, что ваше желание может не осуществиться!

— Следовательно, у вас есть какие-либо причины так думать?

— Мне не хотелось бы отравлять ваших надежд, ваше величество, до тех пор, пока у меня не будет в руках веских доказательств того, что не суждено исполниться.

— Опять опасения и подозрения! Признаюсь, все это меня уже утомило и достаточно мне надоело!

— Я готов пожертвовать всем, чтобы оградить вас от того, что тяготит вашу душу, государь, тем более, что я только сейчас узнал о вашем желании, — сказал кардинал, — а потому оставим этот разговор и подождем возвращения курьеров и, особенно, девяти часов вечера.

— По-моему, вы снова намекаете на портрет, кардинал. Итак, вы сомневаетесь в том, что я получу его! В таком случае мы расходимся во мнениях. Повторяю вам, королева знает, что я жду этого подарка, что он доставит мне удовольствие, а это значит, что она поднесет его мне.

— Опасаюсь, государь, что теперь это уже не во власти ее величества!

— Как! Разве этого портрета уже нет здесь? Ришелье дипломатически неопределенно пожал плечами.

— Подождем лучше назначенного часа, государь, а пока только скажу, что я искренне желаю осуществления надежд и ожиданий вашего величества.

— Вы знаете, насколько я вообще доверяю всем вашим словам, кардинал, но на этот раз, извините, решительно сомневаюсь в искренности вашего пожелания! Вы, очевидно, знаете обстоятельства, в силу которых исполнение его невозможно. Одним словом, вы хотите приготовить меня к тому, что я не получу портрета.

— Я просто хотел вас подготовить к горькому разочарованию, которое ждет вас сегодня вечером, — ответил Ришелье, — и только поэтому я начал столь тяжелый разговор.

— Вы заинтриговали меня и теперь уже поздно скрывать. Я непременно должен знать, что навело вас на мысль об ожидающем меня разочаровании.

— Портрет, о котором вы мечтали, ваше величество, находится теперь в других руках.

— А! Понимаю! Вы хотите разбудить мою старую ревность, ваша эминенция! Признаюсь, теперь это будет для вас легче прежнего, потому что я люблю королеву.

— Какая счастливая перемена, ваше величество!

— Да! Я люблю ее, да и зачем я стал бы скрывать свое чувство от вас! Однако возвратимся к портрету. Предупреждаю, если ваши опасения оправдаются и королева не сделает мне ожидаемого подарка, я произведу строжайшее расследование и, может быть, решусь на самые крутые меры.

— Подождем все же сначала курьеров и вечера, государь.

— Ваша правда, — спешить не следует. Теперь я вас вполне понял! Уже почти уснувшее подозрение опять поднято и опять вами! Но пусть это будет в последний раз!

Если оно оправдается, мой разрыв с королевой будет вечным и непоправимым! Но если же вы и на этот раз ошиблись, то я посоветую вам, ваша эминенция, не подходить больше ко мне с такими предупреждениями, тем более, что я нахожу их недостойными мужчины. Итак, сегодня вечером должно быть принято одно в высшей степени важное решение, признаюсь вам, благодаря чему я и жду вечера с большим нетерпением!

— Мне кажется, вы рассердились на меня, ваше величество, но лишь неумолимый долг верноподданической службы заставил меня говорить.

— Обратите ваши страдания, кардинал, на дела политические и государственные, и лучше воздержитесь от вмешательства в мои личные отношения. Пока оставим этот разговор. Сегодняшний вечер докажет, кто из нас был прав. Если предупреждения ваши оправдаются и королева не сможет отдать мне портрет, последствия этого тяжело скажутся на ней самой и на всем дворе! До свидания, надеюсь увидеть вас сегодня вечером в залах дворца.

— Я исполню приказание вашего величества! — ответил Ришелье, но раздражение короля ему было очень не по душе. Впрочем, он утешал себя мыслью, что событие сегодняшнего вечера принесет ему победу и еще больше усилит его влияние. Теперь он уже достиг своей цели, — в душе короля снова возродилось подозрение. Ришелье удалось устроить так, что в получении или неполучении портрета король должен был видеть неопровержимое доказательство своих подозрений. Таким образом, портрет королевы обратился в предмет, от появления которого зависела судьба многих.

Ришелье откланялся королю и возвратился в свою резиденцию, чтобы прочесть вновь полученные донесения, выслушать доклады и отдать распоряжения.

Он был вполне уверен в своей победе. Ни на один миг он не сомневался в том, что интрига, так хитро задуманная им, может провалиться.

Портрет был давно отослан в Лондон и теперь, без сомнения, был в руках герцога Бекингэма, а королева не могла заказать второй, такой же.

Но если бы даже ей удалось это, то и тогда она должна была бы погибнуть, потому что у Ришелье была возможность разоблачить подлог.

Для того, чтобы вдруг исчезнувшие мушкетеры, Милон и маркиз, не могли привезти его обратно из Лондона, были также приняты меры. В вечер их исчезновения кардинал отправил в Англию опытного в таких делах Жюля Гри с двумя гвардейцами, Ротфором и Рансоном.

Гри было поручено украсть портрет из дворца герцога Бекингэма. Ришелье рассчитывал, что не получив портрета, король прикажет разыскать его, и у него будет еще одна возможность доказать Людовику свою преданность.

Очевидно, кардинал все предвидел и все предусмотрел, следовательно, ему оставалось только ждать полного успеха.

Начинало уже смеркаться. Кардинал сидел в своем кабинете и подписывал разные бумаги, в это время вошел его камердинер и доложил о гвардейце Мулене.

Ришелье с удивлением поднял голову.

— Как! Мулен уже возвратился из Лондона? — переспросил он, — он, уже здесь! Значит, он сдержал слово! Позовите его!

— Надо иметь в виду этого Мулена. Он малый, способный на все, а главное — очень точен.

Курьер вошел в кабинет кардинала, видимо, с трудом держась на ногах. Он был мокрый от пота, весь в пыли и бледен, как мертвец.

— Извините, ваша эминенция…, — проговорил он с трудом, — я сяду… а не то упаду…

— Садись сюда! Вот на этот стул. Да что с тобой, Мулен?

— Ничего особенного, ваша эминенция, теперь сижу, и мне лучше. Я три ночи не смыкал глаз, только чтобы не умереть. А не то — не поспеть бы мне вовремя.

— А, так это от слабости! Сейчас тебе подадут стакан вина, оно подкрепит тебя, — заботливо сказал Ришелье. Кардинал позвонил и приказал подать вино.

Когда курьер пришел в себя, кардинал спросил, выполнил ли он его поручение.

— Я ехал в Лондон, как обещал, ровно трое суток. В ночь с 23 на 24 я был уже там, поспал часок-другой, а потом пошел к посланнику. Когда он увидел меня, то засмеялся, как будто наперед знал, зачем я приехал.

— Ты упомянул имя госпожи де Марвилье?

— Точно так, ваша эминенция.

— Она была уже в то время в Лондоне?

— Да, она приехала всего за несколько часов до меня, хотя выехала отсюда на целые сутки раньше.

— Да, ты действительно доказал свое умение ездить быстро, мой милый. Ну, что же дальше?

— Посланник велел мне подождать, пока он переговорит с госпожой де Марвилье. Из-за этого я потерял целый день. Я измучился от ожидания — все думал, что не успею. Наконец, уже 25 сентября, около обеда, посланник дал мне письмо и приказал отвезти это письмо не в Лувр, а прямо к вам, ваша эминенция.

Курьер подал кардиналу письмо.

Ришелье быстро вскрыл его и прочел:

«Желания вашей эминенции исполнены. Сегодня, несколько часов назад, роскошный ящик передан в руки герцога Бекингэма. Чтобы увидеть собственными глазами вещь, лежащую в нем, я через некоторое время сам поехал к герцогу. Ящик еще стоял на его письменном столе, но сам подарок исчез бесследно. Зная тщеславие герцога, нельзя предположить, чтобы он спрятал его сам. Он гораздо более способен выставить такую вещь напоказ. Поэтому я решительно не понимаю и не могу объяснить вашей эминенции, куда делся сам подарок, а должен ограничиться только сообщением об этом факте».

«P. S. Сейчас разнесся слух, что у герцога было что-то похищено. Вероятно, пропал подарок. Герцог чрезвычайно взволнован. Не смея дольше задерживать курьера, ограничиваюсь пока этим известием. Подробности через несколько дней».

— Прекрасно! — проговорил Ришелье, складывая письмо. — Из письма видно, что все идет отлично! А на словах тебе нечего передать мне?

— Получив от посланника это письмо, я поскорее побежал в трактир, где остановился. По дороге я услыхал, что у герцога Бекингэма что-то украли и за ворами послана погоня. Больше я ничего расспрашивать не стал, потому что мне было некогда, но я знаю наверняка, что едва только корабль отвалил от берега, как Луврскую гавань тут же заперли, и ворам уже не выбраться из Англии.

— Это досадно!

— А может быть, ваша эминенция останетесь довольны, если я доложу вам, что видел в Лувре трех мушкетеров и они тоже останутся там взаперти.

— Трех мушкетеров? — Да ты ошибся, Мулен. Я знаю точно, что в Лондон поехали только двое, только вряд ли они поехали.

— По правде сказать, было уже очень темно, когда я их увидел, но мне кажется, что я не ошибся, их было трое, — возразил Мулен, — но то, что их заперли в гавани, уж совсем верно!

— Ты отгадал, — я очень этим доволен! Что же, с тех пор ты их больше не видел?

— Нет, не видел и не слышал, ваша эминенция. Я, сломя голову, скакал на своей новой лошади. Ведь вы изволили приказать, чтобы я приехал сегодня.

— Ты получишь добрую награду за такую исполнительность, мой милый. Но прежде всего пойди и отдохни.

Когда курьер раскланялся и вышел, на лице кардинала появилась торжествующая улыбка. Его большие умные глаза вспыхнули зловещим огнем.

— Итак, не удалось тебе возвратить свой прекрасный и таинственный портрет, гордая королева. Ты погибнешь от той самой руки, которая протягивалась к тебе с любовью и мольбой о взаимности. Да, сегодня трепещи, Анна Австрийская, трепещи перед гневом Людовика, которому ты будешь вынуждена протянуть пустую руку. А я добуду портрет, отдам его твоему мужу и расскажу ему, как с опасностью для жизни унесли его из кабинета герцога Бекингэма, чтобы спасти от поругания честь королевы Франции. Только два часа осталось до этой минуты. Я должен достойно приготовиться к этому празднику, он будет моим величайшим триумфом! Напрасно ждешь ты, терзаясь, своих посланных, — они не едут и не приедут. Твой прелестный портрет в руках моих людей и они отдадут его мне, а я отдам его только королю и расскажу ему, откуда пришлось его добывать. Да, Анна, тебе предстоит горько оплакивать ту минуту, когда ты оттолкнула меня, а я, я стану наслаждаться твоим страхом и отчаянием! Король потеряет голову от злобы и горя, когда увидит, что ты не можешь отдать ему портрет, с которым он связывал начало своего семейного мира! Тогда он еще крепче привяжется ко мне, а я овладею им окончательно и безвозвратно!

Между тем во флигеле королевы царило величайшее беспокойство и смущение.

Был уже седьмой час вечера.

Ровно в девять часов король будет ждать свою супругу, чтобы получить от нее прелестный подарок, а затем вместе с ней принять участие во всеобщих увеселениях. От мушкетеров же до сих пор не было никаких вестей.

Королева начала готовиться к балу. Она была чрезвычайно бледна, с лица ее не сходило выражение жертвы, ведомой на заклание. Глаза ее были красны от тайных слез, грудь бурно вздымалась.

Не меньше королевы страдала и Эстебанья. Она жила одной жизнью с Анной, хорошо знала те ужасные последствия, которые повлечет за собой этот вечер, если трем мушкетерам не удастся добыть портрет и возвратиться с ним вовремя.

Если они не привезут его, значит, действительно было невозможно достать его.

До решительной минуты оставалось еще два часа, и подруга несчастной королевы все еще надеялась, что храбрые, готовые пожертвовать собой, мушкетеры успеют явиться вовремя. Два часа! — Это целая вечность для ожидающего и лишь один миг для того, кого они отделяют от грозящей опасности! Два часа, — целая вечность для страждущего и только один миг для счастливого.

Герцогиня де Шеврез была тоже далеко не спокойна. Она не могла не сознавать себя отчасти виновницей предстоящего несчастья, потому что ведь никто иной, как она была обманута ловкой авантюристкой Габриэль де Марвилье.

Но герцогиня не смела показать своего волнения, чтобы не вызвать подозрений у остальных придворных дам.

Все вокруг королевы готовились к торжеству. Несколько камер-фрау заканчивали роскошный туалет Анны.

На ней было великолепное платье, расшитое драгоценными камнями, а под ним билось изнывающее от страха и отчаяния молодое сердце!

Этот праздник был решительным днем всей ее жизни. С невыразимым ужасом она думала о предстоящем.

Часы громко пробили восемь.

Королева вздрогнула.

Эстебанья видела в зеркале, как несчастная в одно мгновение стала бледнее мрамора. Испытывая глубокую жалость к королеве, она подошла к ней.

— Анна, не падайте духом, успокойтесь и овладейте собой! — проговорила она шепотом. — Вы страшно бледны! Выражение вашего лица и ваше отчаяние выдаст вас перед королем.

— А что и к чему мне скрывать от него, Эстебанья! Ведь у меня нет портрета. О, как я ужасно наказана за безумные поступки своего прошлого!

— Еще не из-за чего приходить в отчаяние! Ведь у нас все же остается надежда. Я все еще верю, что наши спасители явятся в последнюю минуту.

— Ах! Кто знает, что случилось с ними самими, с этими добрыми и храбрыми людьми, готовыми отдать за меня свою жизнь. Еще полчаса и все погибло, Эстебанья!

— Постойте, Анна, — кто-то быстро идет к дверям! — вдруг перебила ее Эстебанья.

— Да, твоя правда, идут! О, Пречистая Дева, сжалься! Если бы это были мушкетеры!

— Я просто окаменела в ожидании.

— Мужские шаги, — это, разумеется, они! — вскричала Эстебанья, радостно улыбаясь, — благодарение небу! Слава Богу!

Она встала и открыла дверь.

Перед ней стоял маркиз де Сен-Марс с докладом о том, что король уже проследовал в зал и приказал доложить королеве, что он ждет ее величество.

Эстебанья скорее отшатнулась, чем вошла обратно в будуар, и дрожащим голосом повторила доклад Сен-Марса.

— Все кончено! — прошептала Анна.

— Ждать больше нельзя. Все придворные дамы ждут в смежном зале, проговорила Эстебанья и подала королеве веер и цветы.

— Так идем же, по крайней мере, вместе по пути к этому торжеству, которое Париж приветствует ракетами и выстрелами, но для меня оно равносильно смерти.

II. ТОРЖЕСТВО

Желание короля ничего не жалеть для украшения объявленного им торжества было выполнено с истинно королевской роскошью.

Еще никогда при дворе Людовика XIII, по справедливости названного Бережливым, не видели такого великолепия.

В громадных дворцовых залах повсюду были устроены роскошные фонтаны, с галерей ниспадало множество богато вышитых знамен. Миллионы свечей освещали анфилады комнат почти дневным светом. Во избежание жары были принесены колоссальные серебряные вазы, наполненные льдом. В боковых залах были накрыты столы, ломившиеся от бутылок с редчайшими винами.

В восьмом часу большая часть приглашенных уже была в сборе. Здесь были все министры, все знатнейшие сановники, высшие военные чины, вся родовая аристократия, иностранные послы и представители среднего сословия.

Немного позже приехали Мария Медичи и герцог Орлеанский, а за ними явились маркиз Галиас, Сен-Марс, де Ту, Ришелье и шевалье Мармон, разные знатные иностранцы, папский нунций и граф Фернезе, уже вышедший из рядов мушкетеров.

Таким образом, составилось огромное блестящее общество, которое, разбившись на группы, вполголоса толковало о событиях дня, ожидая выхода короля и королевы и, так сказать, окончательного открытия бала.

Посторонний наблюдатель тотчас же мог бы заметить, что при дворе есть несколько партий. Члены каждой из них вежливо и приветливо раскланивались с членами другой, но держались на почтительном расстоянии друг от друга. Такое отчуждение было особенно заметно между кардиналом Ришелье и герцогом Орлеанским, уже давно не встречавшихся под одной крышей. Они взаимно ненавидели друг друга и, несмотря на внешнюю любезность, сразу же можно было заметить существование между ними непримиримой ненависти.

Ришелье уже давно знал, что брат короля ненавидит его и ищет только случая, чтобы устранить его. Но и у всемогущего кардинала еще не было возможности погубить этого тайного врага. Он осторожно ждал случая, когда удастся нанести ему и его приверженцам гибельный удар.

Поле битвы и план действий уже давно были им обдуманы и намечены. В душе он окончательно решил так беспощадно поразить королеву-мать и всю ее партию, чтобы после этого поражения уже никому не пришло бы в голову пытаться свергнуть его с высоты могущества. Он был настолько уверен в своем успехе, что вел дело смеясь и шутя, по-видимому, даже не обращая особенного внимания на замыслы врагов, — но втайне он зорко следил за всеми их делами и планами.

Для того чтобы низвергнуть такого человека, каким был Ришелье, его врагам нужны были также необыкновенные силы и средства. Им необходимо было иметь в своей среде хотя бы одного человека, равного Ришелье по силе духа, но такого среди них не было. Несмотря на то, что в тайный союз входили такие лица, как герцог Орлеанский, Галиас, Мармон, тайное общество Черного Братства, Сен-Марс, де Ту, и что все они действовали весьма единодушно и были воодушевлены самыми смелыми надеждами, до сих пор им не удалось добиться ни одного значительного успеха.

Брат короля хоть и держался поодаль от своих сообщников, боясь скомпрометировать себя, но втайне усердно работал над их общим делом, а Мария Медичи всячески содействовала ему.

Даже и в этот торжественный вечер решено было действовать на благо того же общего дела. Герцог Орлеанский узнал, что молодой гардеробмейстер, фаворит короля, Сен-Марс, перешел в их лагерь и это доставило ему немалую радость, потому что в этом человеке он приобрел не только хорошего наблюдателя в среде самого тесного кружка приближенных короля, но еще и такого сторонника, личное влияние которого могло иметь значительный вес. И этот новый союзник ненавидел кардинала все сильнее, потому что постоянно чувствовал на себе его проницательное, наблюдающее око.

Пока Ришелье был в силе, Сен-Марсу нечего было даже мечтать об осуществлении своих честолюбивых планов. При первой же попытке руководить волей короля он встретил бы могучее противодействие со стороны кардинала.

Людовик не любил Ришелье, но боялся его и нуждался в нем, а Сен-Марс знал это и понимал, что возбудить недоверие короля к его главному советнику было нелегким делом.

Но, тем не менее, падение кардинала составило главную цель партии, к которой принадлежали Сен-Марс и его друг де Ту. Втайне было решено в случае надобности прибегнуть даже к оружию, лишь бы погубить ненавистного временщика, сумевшего восстановить против себя всех лучших людей в государстве.

Таким образом, тайный заговор против кардинала приобретал уже достаточно реальную угрозу. Одним из энергичнейших вербовщиков был маркиз де Галиас, недавно убедивший молодого Сен-Марса принять участие в заговоре и, теперь, стоя поодаль от других гостей, разговаривавшего с ним вполголоса.

— Мне кажется, что кардинал никогда еще не смотрел так весело и самодовольно, как сегодня, — говорил Галиас, — посмотрите, как он непринужденно болтает с испанским послом и в то же время беспрестанно поглядывает в смежный зал, точно ждет оттуда чего-нибудь хорошего.

— Да, без сомнения, он опять задумал что-нибудь новое, — отвечал Сен-Марс, — опять какая-нибудь интрига, только я не смог еще узнать, какая именно. Ясно только одно, интрига касается короля и королевы.

— А следовало бы непременно узнать, какие опять хитросплетения изобретены его эминенцией.

— Это не так-то легко сделать, маркиз. Его эминенция человек вообще осторожный, а в таких делах — особенно. Сегодня после поздравления кардинала, король совершенно изменился и был чрезвычайно взволнован. Я даю голову на отсечение, что он сумел в свои поздравления и пожелания подлить как можно больше яда:

— Вы видели короля и говорили с ним после того, как у него был Ришелье?

— Да. Король после свидания с Ришелье был грустен, раздражителен и вообще в самом отвратительном настроении.

— И вы заметили, что дурное расположение духа было не только порождено кардиналом, но и обратилось против него же?

— Да, король сердит на кардинала, даю вам слове!

— Но ведь для нас это было бы в высшей степени важно'

— Еще сегодня вечером вы убедитесь сами, что королю надоел и сам кардинал, и все его интриги.

— Это было бы первым шагом к его падению.

— Но не станем горячиться и рассчитывать заранее, маркиз, — прошептал Сен-Марс, — не забывайте, что мы имеем дело с человеком в высшей степени умным, ловким и сильным! Я знаю кардинала! Если сегодня он впадет в немилость, то скромно и безропотно преклонит голову, но только для того, чтобы завтра же поднять ее опять вдвое выше.

— Ах! Если бы только его постигла эта немилость!

Я знаю, что король не любит Ришелье, эту черную, вечно преследующую его тень, что ему уже опротивели все его интриги, я почти уверен, что он ненавидит его, но в то же время король нуждается в нем, он боится потерять такого талантливого советника.

— И все-таки он должен погибнуть и погибнет, — почти прошипел де Галиас.

— Будем надеяться. Но только я все больше и больше утверждаюсь в мысли, что свалить его окончательно может только открытая борьба. Здесь, при дворе, мы можем добиться только того, что король окончательно возненавидит и его, и его систему. Но ведь этим еще далеко не гарантируется его падение.

— Да, но все-таки нам прежде всего нужно настроить короля против него, — сказал Галиас, крепко пожимая руку молодого гардеробмейстера. — Вы только что упоминали об одной сцене, которая должна произойти сегодня вечером.

— Да, признаюсь вам, я ожидаю сегодня какой-то катастрофы, хотя решительно не могу определить, как она проявится и кого коснется, — отвечал Сен-Марс.

— Так позвольте мне пойти и сообщить эту радостную весть его высочеству, любезный маркиз, — проговорил недальновидный Галиас и пустился по залам разыскивать брата короля.

Легкомысленный придворный думал, что нанести рану булавкой такому колоссу, как Ришелье, означает уже одержать над ним победу. Одна возможность такой мысли достаточно характеризует все слабоумие людей, окружавших герцога Орлеанского, а если прибавить, что сам он ничуть не превышал их в этом отношении, то можно составить себе достаточно правильное представление о нравственных силах партии, составляющей тайный заговор против Ришелье.

В эту минуту к кардиналу подошел капитан Девере.

По резким движениям капитана и тревожному выражению его глаз Ришелье тотчас же догадался, что он собирается сообщить ему нечто крайне важное.

Кардинал нарочно сделал несколько шагов и отвел капитана в сторону. Таким образом доклад капитана не мог быть услышан никем из присутствующих.

Девере подошел и низко поклонился.

— Извините, ваша эминенция, — проговорил он, — но в галерее только что произошло такое, о чем я счел своей обязанностью немедленно доложить вам.

— Что же случилось, любезнейший Девере?

— Королева только что вышла со всей свитой из своего флигеля, чтобы встретиться с его величеством в смежном зале.

— А! Благодарю вас! Так нужно идти в зал, чтобы присутствовать при этой торжественной минуте.

— Но в то же время, когда королева шла по галерее, на мосту раздался конский топот. Затем к подъезду подскакал какой-то всадник, оставил лошадь солдатам и бегом взбежал по лестнице.

— Кто это был?

— Я даю вам голову на отсечение, ваша эминенция, что это был мушкетер, виконт д'Альби.

— То есть как это? Разве вы не могли рассмотреть его поближе?

— Он шел гораздо быстрее меня, так что мне удалось разглядеть только то, что это был мушкетер.

— Во всяком случае это не мог быть виконт. Что же дальше?

— Он был в такой грязи и пыли, что вообще странно, как он осмелился явиться в таком виде в Лувр.

— Ого! Значит он, без сомнения, возвратился из какой-нибудь дальней поездки! — заметил Ришелье, заметно оживляясь.

— Должно полагать, что так, ваша эминенция, особенно судя по следам грязи на его платье.

— Куда же он прошел?

— Прямо в галерею, именно туда в эту же минуту входила и королева со своими дамами.

— Ну, и что же дальше?

— Королева так испугалась, что не могла устоять на ногах и обергофмейстерина должна была поддержать ее.

— Странно, чрезвычайно странно! Но чего же испугалась королева?

— Дамы говорят, что в прошедшую ночь королева видела очень дурной сон и подумала, что это был курьер из Мадрида.

— Ах! А отчего же не из Лондона! — насмешливо вставил Ришелье. — Ну, и что же сделал мушкетер?

— Он раскланялся перед королевой, а она приказала своей обергофмейстерине пойти и расспросить его, для чего он явился так неожиданно и странно.

— Комедия, комедия и комедия! Чем же все это кончилось?

— Донна Эстебания ушла с мушкетером, а королева с остальными дамами, не спеша направилась в зал. Обергофмейстерина говорила с мушкетером очень недолго, кажется, он только успел сунуть ей что-то в руку.

Ришелье вздрогнул. Глаза его засверкали.

— Вы не видели, что именно такое он ей передал? Разве вы не могли помешать им?

Капитан с удивлением смотрел на него.

— Да как же я мог бы это сделать, ваша эминенция? — спросил он.

— Что же такое дал мушкетер донне Эстебании?

— Они стояли так, что я не мог этого видеть!

— Проклятие! — прошептал кардинал, — кажется, никому при дворе не служат так дурно, как мне!

— Мне только показалось, что когда обергофмейстерина шла, чтобы догнать королеву, у нее было что-то в руках, чего я прежде не заметил.

— Да что же это такое было?! Ящик?

— Да, что-то похожее на ящик. Оно было зашито в красный сафьян.

— Это просто невозможно! Да нет, нет, этого и быть не может! — вскричал кардинал, выходя из себя. — Что, если Рубенс сделал второй портрет и мушкетер привез его как раз вовремя! Тогда, впрочем, мне ничего не стоит доказать, что это не больше чем подделка. Благодарю вас, любезнейший Девере.

Капитан откланялся и ушел.

Ришелье с тем же торжествующим выражением лица и приятной улыбкой направился в смежный зал.

Министры и сановники последовали за ним толпой.

Трубы возвещали приближение короля и королевы.

Пажи Людовика и Анны одновременно показались из двух противоположных галерей и остановились у входов.

Ришелье и министры стали поближе, чтобы быть свидетелями встречи супругов и первыми раскланяться с королем и королевой.

Королева должна была говорить первой.

Анна была поразительно хороша в этот вечер. На ее прекрасном бледном лице и в слегка покрасневших глазах было обычное выражение тайного горя. Но на этот раз, в ту минуту, когда она подходила к королю, во всем существе ее светилась какая-то радость.

Ришелье с затаенным дыханием следил за каждым движением королевы. Он видел, как она поклонилась королю, как обергофмейстерина передала ей футляр, видел все это, но не хотел все-таки верить, что планы его рушатся, что в руках королевы был настоящий, первый портрет!

— Сердечно приветствую приход ваш! — проговорил король, подходя к Анне и целуя ее руку, — отпразднуем этот вечер вместе, среди наших гостей.

— Прежде всего, ваше величество, позвольте мне выразить вам мои поздравления и пожелания всякого счастья, — начала Анна тихим, слегка дрожащим голосом.

— Вы взволнованны, Анна! Мне слышатся слезы в ваших словах, — проговорил Людовик вполголоса и нежно привлек к себе жену. — Будьте же тверже! Я искренне верю словам вашего привета.

— Позвольте же мне присоединить к ним хотя бы ничтожный знак их искренности, — продолжала Анна, овладевая собою и доставая из красного чехла роскошный футляр, — вот портрет, готовившийся в тайне от вас, но, узы, о нем дрянные слуги заранее предупредили вас.

Анна Австрийская произнесла последние слова так громко и с такой выразительной интонацией, что Ришелье невольно побледнел.

Король взял футляр из рук жены.

Ришелье впился в него пристальным взглядом. Он был поразительно похож на тот, который Габриэль де Марвилье недавно увезла в Лондон.

— Поверьте мне, что я, тем не менее,, глубоко тронут вашим нежным подарком. Я должен признаться, что ждал его с невыразимым нетерпением, и для меня он составляет венец сегодняшнего дня.

— Трудно передать вам, государь, до чего я обрадована вашими словами. И да ниспошлет небо конец всем интригам, до сих пор отравлявшим всю мою жизнь и портившим наши отношения. Я тоже должна сделать вам одно признание: я устала и мечтаю о мире.

— Я сам горю тем же желанием, Анна! Ах, это портрет ваш! Как он поразительно похож! Как мастерски исполнен! Вы не могли придумать для меня более приятного подарка!

Людовик оглянулся вокруг и остановил взгляд на кардинале, по-видимому, очень удивленном и недовольном. Король вынул портрет из ящика.

— Посмотрите, ваша эминенция, — разве я не прав, говоря, что это поистине мастерская работа! — обратился он к Ришелье, подошедшему в этот момент, чтобы окончательно убедиться в правильности мысли, приводившей его в ужас.

— Да, ваше величество, лучше этого портрета может быть разве только сама действительность, — почти дрожа от бешенства, польстил Ришелье, принимая из рук короля роковой портрет.

Он стал пристально рассматривать его, — кисть принадлежала несомненно Рубенсу, бриллианты на рамке были расположены точно так же.

Хотя это было и не совсем вежливо, но Ришелье не мог удержаться от того, чтобы не повернуть портрет и не взглянуть на его обратную сторону.

На золотой пластинке совершенно четко виднелась буква «А», вырезанная его бриллиантовым кольцом.

Он изменился в лице от страха и волнения! Каким образом могла Анна Австрийская добыть этот портрет обратно!

Пока королева принимала приветствия и поздравления от толпившихся вокруг нее знатных дам и получала кислый поцелуй в лоб от Марии Медичи, Людовик подошел к Ришелье.

— Теперь видите, ваша эминенция, проговорил он вполголоса, но с таким волнением, которое не могло ускользнуть от окружающих, — что вы и на этот раз ошиблись.

— То есть меня перехитрили, ваше величество! — хотел было возразить кардинал, но мгновенно понял всю ничтожность этого довода и промолчал.

— Вы, великий государственный деятель, ваша эминенция, — продолжал Людовик, — но очень плохой посредник в делах супружеских! Поэтому я раз и навсегда запрещаю вам вмешиваться в мои личные отношения. Слышите, — я требую, чтобы вы воздержались от всякого вмешательства, так как вижу, что это может повлечь за собой гибельный разрыв между мной и королевой. Я высказался совершенно ясно и, надеюсь, вы меня поняли. За ваши услуги в делах государственных я буду вам всегда очень благодарен! А теперь пойдемте в зал.

Ришелье, бледнее смерти, молча пошел за королем. Он рассчитывал восторжествовать, а ему пришлось так унизиться.

Идя в зал, он заметил улыбавшихся Сен-Марса и де Ту.

Сознание, что над ним могут смеяться, пронзило все его существо.

— За это вы мне дорого заплатите! — прошептал он, проходя мимо и с нетерпением ожидая минуты, когда ему можно будет покинуть ненавистное торжество.

III. ЖЮЛЬ ГРИ

Было уже далеко за полночь, когда карета кардинала остановилась у подъезда резиденции Ришелье.

Кардинал был в высшей степени взволнован. Еще никогда в жизни не бурлила так кровь в его скрытной груди! Несмотря на высокий духовный сан, у него вырвалось ужасное проклятие, когда он убедился в том, что все его планы разрушены и Людовик твердо намерен окончательно примириться с Анной. Весь вечер король был необыкновенно предупредителен с женой, точно стараясь доказать всем и каждому, что попытка снова разъединить их будет безуспешной.

Людовик все время старался быть с ней рядом, несколько раз повторял ей, как глубоко обрадован он тем, что, наконец, ему удалось устранить все причины их размолвки и закончил просьбой об интимной встрече с ней.

Анна ответила ему, краснея, что если он придет к ней, как супруг, то она будет счастлива принять его.

Таким образом, между королевской четой установилось полное согласие. Все окружающие радовались этому примирению, понимая, что только любовь Людовика к жене могла затмить все зло, причиненное его недоверием к ней.

Приехав домой, Ришелье приказал камердинеру, встретившему и проводившему его до кабинета, сейчас же разбудить патера Жозефа и пригласить его к кардиналу.

Сам он принялся беспокойно шагать взад и вперед по комнате.

Он совершенно не понимал всего происшедшего, так неожиданно разбившего его расчеты, и мучительно искал объяснений, потому что неизвестность была для него еще мучительнее.

Через несколько минут явился и серый кардинал. Его часто неожиданно будили по ночам и он не особенно удивился и сегодняшнему случаю.

По временам Ришелье страдал бессонницей. Тогда он проводил целые ночи за работой и бесцеремонно приказывал будить всех, кто был ему нужен. Чтобы позолотить пилюлю, он всегда говорил, что для блага государства можно пожертвовать одной ночью сна.

— Двадцать первого числа этого месяца, патер Жозеф, — начал Ришелье негромко и серьезно, — я поручил вам, во-первых, лично наблюдать за тем, чтобы мушкетер его величества, виконт д'Альби, действительно отсидел дома свои пять дней домашнего ареста, во-вторых, чтобы мушкетеры Монфор и Сент-Аманд были назначены в караул в Лувре.

— И приказания эти были исполнены. Приказ о назначении в караул Монфора и Сент-Аманда не мог быть передан капитану вечером двадцать первого, так как его нигде не нашли. Что касается арестованного мушкетера, то все пять вечеров подряд я лично ходил осведомляться, дома ли он, и каждый раз своими глазами видел, что он был в своей комнате.

— Вы знаете его в лицо, патер Жозеф?

— Нет, но я знаю, что он носит мушкетерскую форму и руководствовался этим, исполняя ваше поручение.

— Вчера был последний день его ареста. Вы и вчера его видели?

— Да, вчера также.

— Это совершенно непонятно! — вскричал Ришелье. — Курьер, возвратившийся из Лондона, уверяет, что видел в Лувре трех мушкетеров. — Сегодня я сам нарочно справлялся у капитана Девере и тот сказал, что из его людей в отпуске были только двое. К сожалению, они успели уехать до того, как я отдал свой приказ. Но кто же был с ними третий?

Патер Жозеф пожал плечами.

— На это я не могу вам ответить! — проговорил он.

— Сегодня вечером Девере вдруг докладывает мне, что около девяти часов в Лувр прискакал курьер, и курьер этот был никто иной, как виконт д'Альби.

— Что ж, это вполне возможно; Ведь арест его прекратился вчера вечером.

— Да ведь не мог же он со вчерашнего вечера слетать в Лондон и возвратиться обратно! — с досадой крикнул Ришелье. — С виду оно, пожалуй, и похоже на то, что эти господа мушкетеры могут делать чудеса, но ведь это же вздор!

— Я ничего не слыхал ни о какой поездке в Лондон.

— Да, да разумеется, вы не можете объяснить мне ничего! — проговорил Ришелье в самом дурном расположении духа, — да, наконец, я и сам ничего не понимаю!

В эту минуту часы, стоявшие на мраморной доске камина, пробили час. В кабинет вошел камердинер.

— Что там такое? — спросил кардинал, оглядываясь.

— Какой-то гвардеец просит позволения увидеть вашу эминенцию. Он говорит, что видел свет в окнах и, значит, вы еще не изволите почивать, — доложил камердинер.

— Как его зовут?

— Жюль Гри.

— А! Хорошо! Пусть войдет! — вскричал Ришелье и лицо его несколько просветлело, так как появилась надежда добиться какого-нибудь разъяснения.

— Ступайте и отдохните, патер Жозеф, — прибавил он, обращаясь к своему серому двойнику, — завтра нам предстоит много работать и многое обсудить.

Жозеф покорно встал, поклонился и вышел.

В кабинет тотчас же явился достойный сын и ученик отца Гри. Поверх красного мундира кардинальской гвардии на нем был накинут темный плащ, по виду которого можно было сразу же догадаться, что его хозяин вернулся из длительного путешествия.

Жюль Гри раскланялся, держа шляпу на отлете.

— Когда вы возвратились? — спросил кардинал нетерпеливо.

— С полчаса назад я проехал сквозь заставу.

— Один?

— С Рансоном, ваша эминенция.

— А где же Ротфор?

— Он убит, ваша эминенция.

— Убит?! Как же это случилось? Говорите!

— Семь дней тому назад я с Рансоном и Ротфором выехал отсюда из Парижа и ровно двадцать четвертого этого месяца мы благополучно прибыли в Лондон, где я тотчас же отправился на квартиру госпожи де Марвилье.

— А она была уже в Лондоне?

— Не знаю, ваша эминенция, но меня довольно деликатно выгнали и велели прийти на другой день утром. Я так и сделал и застал госпожу де Марвилье. Она сказала мне, что в полдень отвезет ларчик герцогу Бекингему.

— Рансон и Ротфор были с вами?

— Так точно, ваша эминенция! Попробовали было пробраться во дворец герцога, но на большом подъезде было слишком людно, и мы добрались до черного хода.

— Вы не видели, что делалось возле подъезда и кто приезжал к герцогу?

— Нет, ваша эминенция. Сначала нам было невдомек, что оно бы и не лишне, ну а потом мы уже не могли, потому что были заняты черным ходом. Нам было очень некогда. Госпожа де Марвилье собиралась отдать ларчик герцогу в двенадцать часов. Вот мы и решили пробраться во дворец сейчас же после того, как у герцога побывает наш посланный, значит, между часом и двумя обработать свое дельце и лететь сюда.

— Не заметили вы в Лондоне около дворца или не встретили ли у госпожи де Марвилье нескольких мушкетеров?

— Нет, ваша эминенция, в Лондоне мы их не видели, а нагнали только в Лувре.

— Значит, там же, где видел их Мулен! Сколько их было?

— Трое, ваша эминенция.

— Мулен говорил правду! Фамилии их знаете?

— Как не знать! — Маркиз, виконт и Милон!

— Виконт д'Альби? — переспросил кардинал, недоверчиво взглядывая на своего курьера. — Да вы, вероятно, ошиблись!

— Никак нет, ваша эминенция, — отвечал тот улыбаясь, — как же мне было не рассмотреть его, когда мы с ним маленько поцарапались шпагами.

— Клянусь, я понимаю в этом деле все меньше и меньше! Виконт был под домашним арестом. Я сам велел присматривать за ним и вдруг оказывается, что двое достойных доверия людей видели его в одно и то же время в двух разных местах!

— Я, кажется, могу понять это совсем просто, ваша эминенция, уж если вы оказали мне честь заговорить со мной об этом.

— Ну, как же вы это объясните? Говорите.

— А так, что настоящий виконт ездил в Лондон, а фальшивый сидел дома под арестом.

— То есть, это означает, что существовал фальшивый виконт?

— А просто набили чучело, одели в мушкетерскую форму, да и посадили в комнате спиной к двери, так что каждый, кто заглянет, думает, что это сидит настоящий виконт.

— Да, но ведь это такого рода штука, за которую можно насидеться в Бастилии!

— А это уже придется решать вашей эминенции.

— Докладывайте дальше. Вы остановились на том, что хотели пробраться во дворец…

— Точно так, для того, чтобы завладеть ящичком, который я видел у госпожи де Марвилье. Мы разговорились там с одним из лакеев и рассказали ему, что бежали со здешней службы, чтобы поступить на английскую. Он был родом француз и очень к нам расположен. Я стал просить у него совета, да и говорю, что, по-моему, было бы лучше всего, если бы он помог нам переговорить с его господином. Сначала он не соглашался. Но Ротфор стал предлагать ему деньги. Тогда он сказал, что проведет наверх только одного из нас, а другие пусть ждут внизу.

— Итак, вы все же пробрались наверх?

— В двенадцать часов госпожа де Марвилье приезжала к герцогу, а в два я был уже в его покоях. Я выждал минуту, когда герцог вышел зачем-то из кабинета, и пробрался туда. На столе стоял тот ящик, который я видел у госпожи де Марвилье, но от портрета с бриллиантами и след простыл. Чтобы не попасть впросак, и чтобы потом не сказали, что я сам сочинил всю эту историю, я захватил со стола несколько безделушек не дешевле… Вот, например, эта печатка…

— Ну, я думаю, что вы не очень раздумывали над ценой, и если бы могли, захватили бы с собой все, что там было, — заметил Ришелье, — однако, продолжайте.

— Я поискал еще портрет, но убедившись в том, что его нет, сразу же ушел. Но не успел я спуститься к товарищам, как во всем дворце поднялся страшный переполох.

— Вероятно, обнаружили ваше присутствие?

— Уж и не знаю, ваша эминенция. Мы поскорее сбежали из дворца и затерялись в боковых улицах, а потом со всех ног пустились в обратный путь. Что произошло потом у герцога, я, конечно, не знаю. А только мы были в таком горе, в таком отчаянии, что не достали портрет! Нас только и утешало сознание, что мы сделали все возможное, все, что в пределах человеческих сил.

— А хотите вы знать, где портрет?

— Да, верно, герцог не поставил его на стол, как вы предполагали, ваша эминенция, а припрятал хорошенько.

— Ничуть не бывало. Его привезли мушкетеры и вот уже пять часов он в руках короля.

— О! Черт возьми! — прорычат Гри. — Так вот отчего они так спешили из Дувра. Ну, да зато мы так угостили одного из них, что он, наверное, любуется теперь корешками травы.

— Да мне то от этого мало пользы! Теперь я все понимаю! Мушкетеры приехали в Лондон в одно время с вами. Там они, не заходя к Марвилье, отправились прямо к Бекингему, получили от него портрет и уехали обратно, так что вы не могли ни увидеть их, ни помешать им.

— Нет, извините, ваша эминенция, мы помешали им и даже очень! Позвольте вам рассказать все по порядку.

— Ну, ну, продолжайте и поскорее заканчивайте.

— Мы выехали из Лондона и к ночи очутились в Дувре. Только я сомневаюсь, чтобы мушкетеры добыли у герцога портрет по его доброй воле, а то с чего бы ему приказать запереть гавань в Дувре.

— Да, но только вы забываете при этом самих себя, — заметил кардинал, — а мне кажется, что этот приказ был отдан именно из-за вас.

— Гавань заперли именно в то время, как мы выехали в Дувр. Дело выходило дрянное! Становилось уже темно и мы метались по гавани, как угорелые. Вдруг видим — идут три мушкетера с каким-то капитаном и толкуют с ним, как бы перебраться в Булонь. Нам подумалось, что если можно выехать из гавани им, то, значит, можно и нам. Мы тоже начали было перебираться на корабль, — но тут-то и произошла схватка.

— Да разве капитан, собиравшийся перевозить мушкетеров, не знал, что гавань заперта?

— Нет, видно знал, да только я видел у виконта пропуск от герцога Бекингема.

— Так вот вам и доказательство, что порт был закрыт только для вас.

— Мы бросились на мушкетеров! Рансон схватился с маркизом, Ротфор с Милоном, а я принялся за виконта! Через несколько минут слышу, Милон кричит ему, чтобы он бросал все и один садился на корабль. Он и послушался. Я тоже хотел идти за ним, но капитан оттолкнул меня и тут уж нам никак нельзя было помешать виконту уехать. Я от злости так налетел на Милона, что мы с Рансоном изрубили его чуть ли не в куски, он так и остался на месте, а в то же время маркиз изловчился всадить свою шпагу Ротфору в грудь так, что тот упал. Не подойди в это время ночной патруль, не подарили бы ему смерть товарища! Ну, а тут, как услышали, что идет полиция, ясно, нам пришлось дать тягу!

— А от виконта уже и следа не осталось! Оттого-то ему и удалось поспеть как раз вовремя, перед праздником.

— К утру мы с Рансоном забрели в какую-то избушку на берегу моря и там нашли двух рыбаков, взявшихся, конечно, за хорошие деньги, доставить нас на французский берег. Погода стояла хорошая, море было спокойное, вот мы благополучно и добрались до Кале. Там мы нашли свежих лошадей и, сломя голову, понеслись к Парижу, а здесь я тотчас же пришел к вашей эминенции. Да, нечего сказать, не мало-таки хлопот, трудов и опасностей, — а благодарность за все это известно какая…

— Скажите лучше: много шума из-за пустяков! — проговорил Ришелье мрачно.

— Нет, я вам скажу другое, ваша эминенция: у нас с виконтом и маркизом счеты еще не сведены. И попадись они мне хоть в самом Лувре, — им несдобровать!

— Да, и вы будете правы, потому что они лишили вас награды, которую я вам назначил, если бы вы привезли мне портрет.

— Милон, наверное, уже больше не встанет. Я думаю, с него достаточно. А что касается других, да не будь я Жюль Гри, если я не доберусь до них. Будь потом, что будет, а я уж доберусь таки!

— Ну, это уж ваше дело! — закончил Ришелье и очень немилостиво выпроводил гвардейца.

Теперь он знал, как произошло все смутившее его дело, но от этого чувство унижения не исчезло. Еще долго шагал он взад и вперед по комнате, стараясь овладеть собой и найти новую жертву, на которой можно было выместить накопившуюся злобу. Он должен был или ответить своим противникам таким же унижением, или отомстить им страшной местью, — только это могло бы его успокоить.

Враги должны были почувствовать всю тяжесть его руки! Но самое главное — они должны понять, что если он молча перенес свое унижение, то только с одной целью — еще больше поднять свое величие. В нем пробудилась жажда крови, и ею он хотел смыть пятно своего поражения.

IV. ПРИВИДЕНИЕ В МАЛЕНЬКОМ ЗАМКЕ

После праздника в Лувре прошло четыре дня.

Господин Пипо и маленькая луврская судомойка Жозефина были просто завалены работой. Нужно было перемыть, перечистить и привести в порядок огромное количество драгоценной посуды, бывшей в употреблении в торжественный день рождения короля.

Уборка была уже окончена и ключник с довольным видом закрывал шкафы и двери, говоря, что, слава Богу, все пойдет по-старому, когда в дверь вдруг кто-то постучался.

В комнату с серебром не входил почти никто из посторонних, кроме лакеев.

Пипо с удивлением и любопытством поднял голову и уставился на дверь.

Лицо же Жозефины озарилось радостной улыбкой, когда она увидела, что в комнату вошла старая Ренарда и степенно приветствовала своего бывшего хозяина книксеном. На ней был старомодный чепчик, придававший всему ее облику весьма жалкий вид. Глаза ее были красными от слез. Башмаки ее были так запачканы грязью, что не оставляли никакого сомнения в том, что она бежала в Лувр, не выбирая дороги.

Все это очень удивило и заинтересовало Белую Голубку.

Она быстро подошла к Ренарде, собираясь расспросить ее, но та уже обратилась к Пипо с самой жалостной миной.

— Ах, добрейший господин ключник! Ах, милейший господин Пипо! Если бы вы только знали, какое несчастье! — причитала она, — нет, нет, это просто ужасно! Этого мне просто не пережить на старости лет!

— Да что с вами, Ренарда? — напыщенно спросил маленький толстенький человечек.

— Ах, Боже мой! На что же это я похожа! — вскричала она вместо ответа, оглядывая себя со всех сторон и видя следы грязи. — Да и то сказать, ведь я от страха и отчаяния бежала сюда, как сумасшедшая!

— Да вы лучше скажите сначала, что с вами случилось, — перебил ее ключник.

— Ах, большое, большое несчастье! Вы только послушайте. — И ты, Жозефина, тоже слушай. Вы ведь знаете, что я поступила кастеляншей в маленький замок, который принадлежит господину маркизу де Монфору. Вот только дней десять или одиннадцать назад наш хозяин вместе с господином бароном Сент-Амандом, — его все господа зовут попросту Милоном, — нежданно-негаданно куда-то уехали по службе.

Это имя произвело на ключника не особенно приятное впечатление, но он превозмог себя и промолчал.

— Такие отъезды у них часто случаются, вот я и осталась в замке одна со старым садовником да с… Нет, с одним садовником, — продолжала Ренарда. — Господин маркиз сказал мне, что он во что бы то ни стало, а вернется к двадцать седьмому сентября, а маркиза все нет, да нет. Можете вы себе представить мой страх, а надо вам сказать, господин

Пипо, что я люблю моего маркиза как родного сына. Ну, да и он же ко мне относится хорошо! Могу похвастать! Ведь никогда не скажет мне иначе, как «моя милая Ренарда» и все «милая» да «милая». Да… уверяю вас!

— Да я нисколько не сомневаюсь, — перебил ключник разболтавшуюся старуху, — только рассказывайте дальше. Ведь вы начали говорить о какой-то беде, которая с вами приключилась.

— Нет, не со мной, господин Пипо! — А все-таки, прежде всего, скажите мне, как идут ваши дела с Жозефиной? Вот по глазам вижу, что вы ею довольны. Ну, да это потом, надо же мне сначала рассказать вам о несчастье. Напрасно вы покачиваете головой, господин Пипо, у меня всегда так много мыслей в голове! Ну, так вот и жду я день за днем. Нет маркиза! Думаю, уж точно с ним что-нибудь да случилось! И так мне стало страшно. А тут еще сны начали сниться все такие дурные. Ну, да, одним словом, я за эти дни, кажется, на целых десять лет состарилась. Наконец, вдруг сегодня, с час тому назад, подъезжает карета… звонят… Я так и подскочила от страха… Мы с садовником пустились к ворогам, отворяем… и что же, вы думаете, мы видим?

— Ну, что же маркиз?

— Да он то, благодарение Господу, выскочил из кареты цел и невредим.

— Так в чем же беда-то?

— Да вы слушайте до конца! Беда впереди! Маркиз выскочил из кареты и зовет меня. Я побежала, смотрю, а в карете лежит господин Милон, то бишь, господин барон де Сент-Аманд, и точно мертвый.

— Ах, боже мой! — вскричала Жозефина, бледнея при последних словах Ренарды, — господин Милон! Да что же с ним случилось?

— Да я и сама еще хорошенько не знаю, должно быть они опять наскочили на какого-нибудь головореза. Я догадалась по двум ранам господина Милона, да по дыре на плаще моего маркиза. Бог им судья, а только они доведут эти шутки до того, что их когда-нибудь перебьют всех до одного!

— И вы серьезно думаете, дорогая моя, что он должен умереть? — спросила, бледная, как смерть, Жозефина.

— Он еще в памяти, но только рассудок очень мутится, да и лихорадка у него сильная. Понятно, дело это опасное! Вот как выйду отсюда, так забегу к доктору Вильмайзанту, чтобы он скорее ехал к нам. Мы уложили господина Милона У себя в замке. Я устроила ему внизу отличную комнату. Ах, господи! — заговорилась я с вами, а уже смеркается, надо бежать. И ведь как мы осторожно его перенесли и уложили, а потом стали советоваться между собой, — это я да господин маркиз, — что нам делать. За господином Мил оном нужен уход, да уход. Господину маркизу нельзя отлучаться со службы из Лувра, а мне куда же? Я уже стара, мне это дело не по силам. Я и подумала, что еще одну ночь выдержу, но ведь у меня и других дел много. Вот тогда я и вспомнила о тебе, моя девочка. Постойте же, говорю маркизу, я кое-что придумала. Пойду к ключнику, господину Пипо и узнаю, не отпустит ли он на несколько дней Жозефину. Да, — сказал господин маркиз, — так и сделайте. Ступайте, поклонитесь от меня господину Пипо и скажите ему, что я буду очень благодарен, если он отпустит Жозефину на несколько дней ко мне. Ну, вот я и пришла спросить у вас, господин Пипо, нельзя ли вам отпустить ее.

Белая Голубка устремила на него умоляющий взгляд, но лучше было бы ей не делать этого. Ее невольное восклицание при вести о болезни Милона и выражение ее глаз при этой просьбе Ренарды утвердили Пипо в мысли, что между мушкетером, когда-то прочитавшем ему такую назидательную речь, и молодой девушкой существует нечто вроде тайной привязанности.

Поэтому он состроил очень важную и задумчивую физиономию.

— Нет, об этом нечего и говорить, Ренарда, — проговорил он сухо, — и что это пришло вам в голову? Ну, подумайте сами, какое мне дело до вашего маркиза, а тем более до того раненого мушкетера? Да, и, кроме того, разве прилично, чтобы молоденькая придворная судомойка была сиделкой возле постели холостого буяна.

Ренарда посмотрела на него так, точно хотела сказать, — с каких это пор ты стал таким сторонником добродетели и как ты смеешь называть буяном такого знатного господина?

— Но послушайте, господин ключник, — заговорила она было вслух.

— Нет, нет! Этого нельзя, Ренарда! Ступайте к вашему маркизу и скажите ему, пусть наймет сиделку, где сам знает. У Жозефины есть много дел и здесь, да и спать ей нельзя в ином месте. Ведь такое жалованье, как здешнее, даром не платится.

— Да что это с вами стряслось, господин Пипо! С каких это пор вы стали таким строгим? — не выдержала Ренарда, видя, что Жозефина залилась горькими слезами.

— Не трудитесь уговаривать меня! — вскричал кругленький человек, багровея от досады. — Я вовсе не намерен оказывать вашему маркизу любезности, за которые могу нажить большие неприятности. Ведь если госпожа обергофмейстерина узнает, что здесь никто не ночевал несколько ночей, то меня с позором прогонят с места, а кто станем меня кормить тогда? Ну-ка, скажите. Уж не ваш ли маркиз? Не бывать этому! Так пусть уж Жозефина остается здесь и делает свое дело.

Этого Ренарда никак не ожидала. Что оставалось ей теперь делать? Кого послать в замок? Кому поручить уход за тяжело раненым Милоном?

— И неужто это ваше последнее слово, господин Пипо? — спросила она еще с искрой надежды.

— И не трудитесь ждать иного. Я ведь сказал вам, — значит так тому и быть!

— Ну так мне нужно скорее идти! — проговорила Ренарда, оправляя платье. — Надо еще забежать к доктору и позвать его к нам, чтобы мне уж хоть не совсем зря пробегаться. Не плачь, Жозефина, ведь этим дела не поправишь. Я вижу, что будь твоя воля, ты помогла бы мне. Да, видно, уж нельзя. Прощай.

Старушка быстро вышла из комнаты. Начинало уже смеркаться, а господин Пипо все еще продолжал убирать что-то, все время отдавая Жозефине разные приказания и сопровождая их наставлениями. Может быть, он хотел доказать ей этим, что отпустить ее было действительно невозможно.

Наконец, однако, он собрался уйти и взялся уже за шляпу и палку.

Дверь снова быстро распахнулась и на пороге показался мушкетер, а вслед за ним появилось сияющее торжеством лицо Ренарды.

— Вот, поговорите с этим господином сами, господин маркиз? — вскричала она. — Пусть он вам повторит то, что осмелился сказать мне! Я не могу допустить, чтобы так отзывались о господах мушкетерах.

Шарль Пипо с невыразимым удивлением смотрел на мушкетера.

— Это вы ключник комнаты с серебром? — обратился к нему маркиз.

— Так точно, сударь.

— А я маркиз де Монфор.

— Да меня это не касается! — грубо возразил Пипо. — Что вам здесь угодно?

— Мне угодно вас, господин Пипо, или, вернее, просто Пипо, — ответил маркиз таким тоном, которого от него вообще не слыхивали, — я хочу поговорить с вами и вы останетесь здесь до тех пор, пока я этого захочу. Не думайте, чтобы я пришел к вам из-за пустяков, мой милый.

— Если вы намерены толковать опять о сиделке для раненого мушкетера, то я вам заранее, без всяких проволочек, скажу мой ответ. Придворная судомойка останется здесь. Я так ей приказываю и имею на это право, — вот и все!

— Да это все дело второстепенное, мой милый. А прежде вы мне ответите за то оскорбление, которое позволили себе нанести больному израненному мушкетеру. Ведь оскорбив его, вы тем самым оскорбили всех мушкетеров.

— Да ведь я не знал, господин маркиз…

— Однако, надо признаться, что вы плохо понимаете слово честь! Вы, может быть, думаете, что «буян» название лестнее и почетное?

— Нет. Но только я вовсе не хотел оскорблять… Да и что мне за дело до господ мушкетеров.

— Да уж, не отпирайтесь, господин Пипо, — от меня словами не отделаетесь. Вы оскорбили все мушкетерство, да еще в лице больного, израненного товарища. Так оставаться это не может! Поскольку дать удовлетворение на дуэли вы не можете, то будете привлечены к суду чести. Понимаете вы, что это такое?

— Да послушайте же, господин маркиз…

— Нет, нет! Не разыгрывайте, пожалуйста, угнетенную невинность. Повторяю вам, вас привлекут к суду чести, а что будет дальше — вы там сами узнаете.

— Да прошу же вас… Ну, к чему все это?..

— Мадемуазель Жозефина, проводите, пожалуйста, старую Ренарду сначала к доктору, а потом в замок. Ответственность за это я беру на себя, — обратился маркиз к Жозефине. — Ренарда говорит, что вы можете помочь ей ухаживать за одним больным, и я буду очень вам благодарен, если вы возьметесь за это. Она вас проводит.

— Да ведь господин ключник… — начала было Жозефина.

— Разобраться с господином Пипо вы уж предоставьте мне, — перебил ее маркиз, — и не беспокойтесь ни о чем. Ступайте только скорее в замок. Ведь хуже того, что вы потеряете ваше здешнее место, не может ничего случиться.

— Да, и она его лишится! — вскричал Пипо, видя, что на него не обращают ни малейшего внимания и приходя от этого в бешенство. — Даю вам мое честное слово, она у меня вылетит!

— И это тоже придется решать не вам, — спокойно возразил маркиз.

Между тем, Жозефина и Ренарда быстро вышли из комнаты с серебром.

— А кому же если не мне? Позвольте узнать? Вы, кажется, уж что-то очень много воображаете о себе из-за того, что вы маркиз, и придумали стращать меня каким-то судом чести. Уж не рассчитываете ли вы, что я от страха стану делать все, что вам вздумается? Очень ошибаетесь! Не бывать этому, — кричал Пипо в бешенстве, — да было бы вам известно, я буду отстаивать свои права, если даже для этого мне придется идти к хотя бы самому его эминенции кардиналу! А он ко мне очень расположен. Этого еще не доставало, чтобы первый встречный забирался сюда и распоряжался здесь, как ему угодно.

— Да ведь вы сами видите, что мое приказание исполнено, — придворная судомойка ушла.

— И больше не придет сюда, в этом я уверен.

— Мне не о чем больше говорить с вами, господин ключник, и так как я ухожу, то можете идти и вы, — проговорил маркиз с такой комичной важностью, что чуть сам не расхохотался над собой. — Советую вам приготовиться к тому, что от вас потребуют удовлетворения за оскорбление чести.

— К кардиналу, сейчас же пойду к кардиналу! Ведь это уже ни на что не похоже! Второй раз позволяют себе эти мушкетеры вмешиваться в мои дела. Пусть кардинал мне объяснит, в чем состоят мои права и обязанности и должен ли я позволять, чтобы меня так унижали! — кипятился Пипо, закрывая комнату. Он направлялся в Лувр, а по пути решил обдумать, что ему делать дальше.

А между тем Милон лежал в одной из комнат замка.

Раны его так болели, что он не мог ни уснуть, ни пошевелиться. За те дни, когда маркиз вез его в Париж и ухаживал за своим товарищем по оружию как опытная и преданная сиделка, здоровье его не особенно пострадало, но бородатое красивое лицо его стало гораздо бледнее, веселые добродушные глаза утратили свой обычный блеск.

Другого человека такие раны, без сомнения, свели бы в могилу. Но геркулесовское сложение Милона и его еще молодой и здоровый организм давали самые серьезные основания надеяться на то, что с помощью хорошего хирурга он вскоре поправится.

В первые дни, пока они вынуждены были пробыть в Лувре, маркиз сам, и довольно искусно, накладывал повязки и охлаждал раны. Но, наконец, Милон стал настоятельно требовать возвращения в Париж, да и маркизу нельзя было удлинять свой отпуск, а потому они и пустились в путь, но ехали медленно и осторожно и в конце концов счастливо прибыли в замок.

Ренарда тотчас же побежала за доктором и Жозефиной, а маркиз поехал в Лувр представиться командиру. Таким образом, Милон остался один.

Начинало уже смеркаться. В огромном старинном покое скоро установился почти темно-серый сумрак. Больной лежал неподвижно и постепенно впал в состояние полузабытья, часто овладевающее людьми, охваченными лихорадкой.

Глаза его были полуоткрыты и бесцельно устремились на высокую двустворчатую дверь, выходившую в коридор.

Вдруг ему показалось, что дверь эта тихо отворяется.

Милон был не в силах ни пошевелиться, ни подать голос и видел все как бы в тумане.

В комнате стало уже настолько темно, что с одного конца нельзя было рассмотреть, что делается на другом. Дверь медленно и беззвучно приоткрылась и в комнату проникла яркая полоса света, затем появилась фигура женщины в широкой белой одежде. В одной руке она держала свечу, другой медленно, почти торжественно, открыла дверь.

Милон увидел какую-то прозрачную фигуру: лицо, окруженное волнами черных волос, было мертвенно бледно; глаза смотрели, как у мертвой. От белого платья эта странная женщина казалась еще более похожей на вставшую из гроба.

Никогда Милон не видал этого бледного, гордого, прекрасного лица. Кто была эта дама? Как она попала в замок? Быть может, она жила тут?

Маркиз никогда не говорил, что в его замке живет кто-нибудь посторонний.

Неужели это игра расстроенного воображения тяжело-раненного человека? Неужели он бредит наяву?

Он не мог ответить себе на эти вопросы, не мог ни в чем удостовериться и лежал неподвижно, будучи не в силах пошевельнуться, видел все, что вокруг происходило, и не был в состоянии объяснить себе увиденное.

Женщина вошла в комнату неслышно, легко, как призрак, обошла ее и остановилась, ощупав стены и мебель… Она, по-видимому, не замечала больного. Глаза ее горели каким-то зловещим коварным огнем.

Вдруг она подошла к той стене, где на стульях разложено было белье и подушки, отложенные Ренардой, когда она стелила постель Милону.

Странная женщина поднесла свечу к самому белью и оно мигом вспыхнуло.

Вид огня, казалось, радовал ее, потому что она все время старалась усилить его, для чего подожгла уже начинавший дымиться стул, и с необыкновенной силой и ловкостью подвинула к загоревшимся вещам один из столов, стоявший ближе других.

Милон все это видел…

Неужели его мучил страшный кошмар, от которого он не мог очнуться?

Уже вспыхнуло пламя и вся комната наполнилась густым дымом… огонь взвивался все выше и выше…

Призрак тихонько, неслышно выскользнул из комнаты и быстро исчез в коридорах.

Милон хотел закричать, позвать, вскочить… напрасно! Его душил дым, но он лежал неподвижно и только временами вырывались из его измученной груди тихие стоны, а пламя, между тем, подступало все ближе и ближе…

В это время внизу, у портала, послышались шаги и голоса.

— Святая Геновефа! Что это такое? — вскричала Ренарда, — этот запах…

— Гарью пахнет, — отвечала Жозефина. Шаги приближались.

Ренарда первой подбежала к дверям комнаты, где горело, и с криком ужаса всплеснула руками.

— Этого еще не хватало!.. Воды скорей! Жозефина побежала за водой, а доктор Вильмайзант вошел со старухой в комнату.

— Здесь-то и лежит раненый? — спросил он.

— Да, сударь, вон там, на постели, — отвечала Ренарда, растерянно бегая из угла в угол.

— Дым сильно повредит ему, — сказал Вильмайзант, подходя к постели.

Женщины и прибежавший старик-садовник гасили в это время огонь и открывали окна.

Милон совершенно потерял сознание и лежал, как мертвый.

Доктор принес свечку и начал осматривать раны, вызвавшие у него большие опасения.

Наконец Ренарде, Жозефине и садовнику удалось потушить огонь. Они унесли обгоревшие вещи, свежий воздух из сада начал освежать комнату.

— Как это могло загореться? — спрашивала беспрестанно Жозефина.

Старая Ренарда сначала ничего не ответила, а потом уклончиво сказала:

— Наверное, упала свечка…

Но по изменившемуся лицу старухи было видно, что она знает гораздо больше, нечто страшное, нечто таинственное, чего она не смела выдать, что ее мучило и пугало!

Она ушла и торопливо поднялась на верхний этаж.

Что она там делала — никто не знал.

Вернувшись через несколько минут, она вместе с Белой Голубкой вошла в комнату, где доктор уже осмотрел раненого.

— Смотрите за ним и кладите компрессы, — сказал он. — А главное, следите, чтобы у него в комнате был хороший воздух и давайте вовремя капли, которые я вам оставлю.

— Скажите, пожалуйста, доктор, очень ли опасно состояние здоровья господина Милона? — тихо спросила Ре-нарда.

Жозефина с озабоченным выражением лица ждала его ответа.

— Он тяжело ранен, и болезнь могла бы иметь дурной исход, если бы он больше пробыл в дыму. Теперь я надеюсь спасти его… он силен, а вы дадите ему хороший уход, — отвечал Вильмайзант.

— О, господи, добрый господин Милон все еще в обмороке! — сказала Белая Голубка, прижимая к груди руки.

— Это продлится еще немного времени, и пусть лучше будет так, потому что он в таком состоянии не испытывает мучений. Завтра я зайду. Бог даст — вылечим!

Вильмайзант ушел. Ренарда пошла проводить его.

Когда она открывала калитку, к воротам подошел маркиз.

Он раскланялся с доктором, расспросил о Милоне и просил сделать все, чтобы спасти приятеля.

Вильмайзант пообещал и затем ушел.

Маркиз вошел с Ренардой в палисадник и пошел к порталу.

— Что случилось, Ренарда? Вы встревожены? — тихо спросил он.

— Опять нам устроили было беду, — отвечала старая экономка.

— Пока вы уходили?

— В комнате у господина Милона был пожар. Маркиз испугался.

— Я уже говорил вам, Ренарда, что надо быть тверже и строже, — сказал он, и лицо его на минуту приняло страдальческое выражение. — Вы совсем не остерегаетесь.

— Я захлопоталась с господином Милоном и забыла запереть одну из дверей, господин маркиз, а моим отсутствием воспользовались и подожгли комнату.

— Теперь опасности больше нет?

— Нет, господин маркиз, все закончилось.

— Молоденькая помощница кладовщика у барона?

— Да, мы с ней будем меняться.

Маркиз вошел в комнату, где лежал Милон.

Приветливо ответив на поклон Белой Голубки, он пристально взглянул на обгоревшее место комнаты и подошел к больному.

Милон крепко спал.

Жозефина переменила компрессы, а Ренарда заперла окно, так как воздух совершенно очистился.

Маркиз был спокоен: у его приятеля были надежные сиделки. Он пошел к себе, с грустью размышляя о случившемся.

V. ПАПА КАЛЕБАССЕ

— Как зовут неизвестного человека, добившегося аудиенции? — спросил Ришелье своего старого камердинера.

— Господин Пипо, ваша эминенция.

— Забавное имя! Кто же такой этот Пипо и чего он хочет?

— Не знаю, чего он хочет, ваша эминенция, он называет себя смотрителем кладовых с серебром и говорит, что ваша эминенция милостивы к нему.

— Смотритель кладовых с серебром… — повторил Ришелье, и по губам его резко очерченного лица скользнула легкая улыбка. — Помню, помню! Приведи его!

Камердинер вышел, а вслед за ним на пороге появился Шарль Пипо.

Маленький толстяк, держа шляпу в руках, низко кланялся всемогущему кардиналу.

На нем был старомодный сюртук, который он надевал только в торжественные дни и по церковным праздникам, белый галстук и огромный туго накрахмаленный воротничок.

Господин Пипо походил на ученика, идущего на экзамен.

Ришелье взглянул сбоку на маленького откормленного смотрителя, ответив легким кивком на его поклон и сел.

— Что вам нужно, господин Пипо? — спросил он.

— Прежде всего, — начал маленький человек слегка дрожащим голосом, — позвольте мне поблагодарить вашу эминенцию за аудиенцию, которой вы меня удостоили.

— Мне некогда, господин Пипо, говорите короче.

— Слушаю, ваша эминенция! Но я должен начать немножко издалека, иначе мои слова будут непонятны. Я смотритель за серебром.

— Слышал уже.

— Мне полагается помощница, которая обязана помогать чистить серебро и спать ночью в кладовой. Помощницей этой до сих пор была старая Ренарда.

— Пожалуйста, говорите короче.

— Я сейчас кончу, ваша эминенция. Старая Ренарда поступила в услужение к маркизу де Монфор, мушкетеру. По ее рекомендации взяли другую помощницу Жозефину, воспитанницу старого фруктовщика Калебассе с улицы Шальо. Эта девушка вчера убежала.

— Ну, возьмите другую помощницу!

— Это еще не все, ваша эминенция. Меня оскорбили, и я хотел бы жаловаться.

— На кого?

— На мушкетера маркиза де Монфор. Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы мои обязанности были более точно определены. Этот мушкетер начал приказывать мне и забрал у меня помощницу.

— Мушкетеры постоянно вольничают. Чего вы требуете?

— Чтобы мушкетеру запретили указывать старому верному слуге и определили, в чем именно состоят мои обязанности, ваша эминенция. Ведь очень унизительно выслушивать приказания и разные насмешливые замечания мушкетера. Всепокорнейше прошу приказать фруктовщику Калебассе прислать ко мне свою воспитанницу, мне необходима помощница.

— Вы хотите показать, что всегда возьмете верх. Понимаю! Ну, хорошо, я исполню ваше желание. Пошлите ко мне фруктовщика Калебассе, я устрою так, что он пришлет вам опять помощницу. Приказаний мушкетера вы, конечно, можете и не выполнять.

— Всепокорнейше благодарю, ваша эминенция, — сказал господин Пипо, отвешивая низкие поклоны, — помощница вернется ко мне! Ведь, кроме того, молодой девушке вовсе неприлично ухаживать за раненым мушкетером… Они ведь известны…

— За раненым мушкетером? — спросил Ришелье.

— Точно так, ваша эминенция! Маркиз привез к себе своего раненого товарища и хочет его вылечить, а Жозефину приставили сиделкой. Уж эти буяны! Везде напроказят!..

— Вы знаете фамилию раненого?

— Его зовут Милоном, ваша эминенция, это великан… плечи у него в эту дверь не пройдут!

— Так он жив?

— Как видно, его опасно ранили, потому что понадобилась сиделка. Но надо было взять мужчину для этого, а не мою помощницу, ваша эминенция. Я не зря рассержен и ненавижу этих мушкетеров.

— Пришлите сюда фруктовщика, — сказал Ришелье, заинтересовавшись, наконец, делом, — я все устрою, даю вам слово. Ваша жалоба очень основательна.

— Сейчас пришлю старого Калебассе к вашей эминенции, ему все известно, он знает и о замке маркиза и, вероятно, о раненом мушкетере, — с жаром уверял Пипо, — сейчас пришлю, он ведь может приказывать своей воспитаннице. Но я не скажу ему, какой высокой чести он здесь удостоится. Всепокорнейше прошу, ваша эминенция, не лишайте меня вашего расположения.

Пипо важно вышел из комнаты.

Ришелье с холодной улыбкой смотрел ему вслед.

— Человек, которого он ко мне пришлет, простолюдин, а я люблю иногда поговорить с этими людьми, чтобы узнать настроение такого народа.

Кардинал велел камердинеру не предупреждать фруктовщика, что он будет говорить с самим министром, а оставить его в уверенности, что он идет к одному из его чиновников.

Ришелье сел к письменному столу и стал писать. Через час камердинер доложил о фруктовщике.

Ришелье велел пустить его в кабинет и продолжал свое занятие.

Знакомый уже нам старик Калебассе, войдя, робко оглянулся вокруг и остановился у порога.

Ему не случалось еще ни разу так близко видеть всесильного кардинала, так что он и не узнал его. Кроме того, он никогда не думал, что попадет в кабинет Ришелье, считая его слишком важным и недоступным лицом.

Ришелье поднял голову.

— Вы фруктовщик с улицы Шальо? — спросил он.

— Так точно, сударь, меня зовут Калебассе.

— Знаете ли вы, зачем вас сюда позвали?

— Нет, милостивый господин. Хотят, верно, взять с меня еще какую-нибудь пошлину. Но я по доброй воле ни за что больше не стану платить. Лучше всю свою торговлю брошу.

— Разве вам так много приходится платить пошлин?

— Ах, ты, господи! Да спросите любого из народа! С тех пор, как господин кардинал стал управлять государством, сборщики податей просто шкуру готовы содрать.

— Вот как? И вы считаете виновным кардинала?

— А кого же, милостивый господин? Ведь не его же величество короля? Тому ничего не надо, это ведь всем известно. Но…

— Что вы запнулись?

— Гм, не знаю, можно ли откровенно говорить… ведь уж многие попали за это в Бастилию.

— Но я вам обещаю, что это с вами не случится. Так народ винит кардинала?

— А кого же еще, милостивый барин? У него все в руках, он назначает сборщиков податей, уступающих ему большую долю на постройку его дворцов и на содержание телохранителей. Ну, можно ли так делать? Король в это не вмешивается, он даже и не знает об этом ничего.

— Так, ну и что же народ говорит о кардинале?

— О, это вы всегда и везде можете услышать, если захотите, милостивый барин. Страх еще сдерживает многих, но недовольство сильно развивается.

— А знаете ли вы, как трудно каждому угодить, — сказал Ришелье.

— Это все так, но кардиналу все-таки надо было бы прежде всего думать о народе, ведь все в государстве получается от народа.

— Вы отчасти правы, любезный друг, но во всяком государстве для управления нужны деньги, а никто добровольно их не отдаст, следовательно, приходится налагать пошлины.

— Да, видите ли, народ еще, пожалуй, и молчал бы, люди пожаднее начинают громко роптать и поддерживают недовольство, — продолжал Калебассе, делаясь с каждой минутой доверчивее. — А ведь когда народ подстрекают, или когда он видит, что другие вокруг него восстают и ропщут, тогда дело скверно.

— Кто же ропщет, друг мой?

— Да разные вельможи.

— А вы откуда же это знаете, а?

— Гм, нашему брату приходится бывать и во дворцах богачей, и между рабочим и бедным людом, — продолжал словоохотливый старик, — всего наслышишься. Мне, торговцу, надо со всеми быть в ладу, слушать да поддакивать, тогда и узнаешь, что люди думают. Много разговоров слышу и о короле, и о кардинале, и о королеве, и обо всем, одним словом. Камердинер какой-нибудь проговорится, лакомка горничная сболтнет что-нибудь и часто, чтобы получить от меня лишний персик, рассказывает мне такие вещи, что волосы дыбом становятся от удивления.

— Таким образом, вы хорошо знаете обо всем, что делается?

— Да, признаться, кое-что знаю. Да как же иначе может быть? Это ведь развлекает, нашему брату торговцу без новостей нельзя, дело такое.

— Вы очень практичный человек, — сказал Ришелье, заметив, что старик может ему пригодиться, если он сумеет взяться за него. — Что же такое говорят, расскажите мне, любезный друг!

— Гм, больше всего говорят о том, что его величество король нынче очень любит королеву. Я как-то слышал мимоходом, что дело повернулось к лучшему, и все очень радуются этому. Вы знаете отчего, милостивый барин?

— Расскажите, пожалуйста, я слушаю вас с большим интересом.

— Вот видите, ведь это означает, что мы скоро дождемся наследника, — сказал, усмехнувшись, Калебассе. — Потом говорят, что королева-мать и герцог, брат короля, очень сердиты на кардинала.

— Так, так, но за что же?

— Да он им там в чем-то поперек дороги стал. Мне часто приходит в голову, что всем придворным и вообще знати очень вредит зависть.

Ришелье не мог сдержать улыбки. Давно никакой разговор не доставлял ему такого удовольствия, как разговор с этим фруктовщиком с улицы Шальо.

— Зависть, да, да! И я то же думаю, — сказал он.

— Ну, вот видите! Каждый хочет быть первым, — продолжал Калебассе, — из-за этого, конечно, и неприятности и удивляться тут нечему. Кардинал стоит поперек дороги тем, люксембургским, ну, они и сердятся. Толкуют тоже, что кардинал терпеть не может королеву и что между ними часто бывают большие споры и ссоры, вот так же точно, как между мушкетерами и гвардейцами. Ведь каков поп, таков и приход. Как только лакеи замечают, что барин с кем-нибудь не в ладах, они сейчас же делаются врагами лакеев того человека. Это известное дело. Оттого солдаты у нас беспрестанно и ссорятся. Я хотел бы только знать, отчего же король никогда не вмешивается в это, ходят, правда, слухи, что все пляшут под дудку его эминенции кардинала. Признаюсь вам, мне бы очень хотелось хоть разок поглядеть на этого кардинала.

— Разве вы его никогда не видели?

— Один раз видел издали, в карете, но я хотел бы увидеть его так, как вот вас теперь вижу.

— Как знать, ваше желание может быть и исполнится.

— Ах, что вы! Ведь о таком высокопоставленном лице можно только слышать, а видеть его нельзя. Ну и сильный же он, должно быть, человек, черт возьми! И королем, и министрами, и герцогом вертит, как хочет.

— Так скажите же, — перебил Ришелье словоохотливого Калебассе, — вы говорите, что разные вельможи говорят о кардинале. Что же такое они говорят?

— Извольте, я вам все расскажу, только пусть это останется между нами. А главное, чтобы до господина кардинала не дошло.

— Будьте спокойны, любезный друг. Рассказывайте, я слушаю.

— Это было на прошлой неделе. Иду я однажды вечером со своей корзиной домой, — начал папа Калебассе, — вдруг мимо меня проходят какие-то двое знатных господ в дорогих плащах и тихо разговаривают между собой, но так, что мне было все слышно. Услышав имя кардинала, я стал прислушиваться. А, подумал я, и они говорят об этом чародее, по одному знаку которого всякого могут запереть в Бастилию, даже казнить. Ну и разговор же я услыхал! Не поздоровилось бы кардиналу, если бы он мог его услышать.

— Что же они говорили?

— Один говорит: «Дела-то подвигаются, недовольство растет, это недолго продлится, он скоро так упадет со своей высоты, что никогда не встанет».

— Кто же это он?

— Да кто, кроме кардинала?

— Так, так, рассказывайте дальше, любезный друг.

— Другой отвечал ему: «Пойдемте к герцогу, он уже ждет нас, чтобы обо всем переговорить, а затем можно начать действовать. Смерть кардиналу Ришелье!»

— Вы не ослышались?

— Что вы, милый барин? У папы Калебассе хорошие уши, от него не ускользнет ни один звук, ни один, уверяю вас.

— А вы не знаете, кто были эти двое господ?

— Рассмотреть-то я их рассмотрел, но имен не знаю. Я ведь первый раз их видел. Но это сразу видно, что они знатные и богатые люди.

— Они пошли в Люксембургский дворец?

— Да, да, я следил за ними. Уж когда меня что-нибудь интересует, я доведу дело до конца.

— А узнали бы вы этих господ, если бы опять увидели их? — спросил Ришелье.

— Через десять лет узнаю, милый барин. У меня отличные глаза и замечательная память. Но позвольте узнать, зачем именно меня сюда звали?

— У вас есть воспитанница.

— Хе, хе, что это за вопросы? Да, Жозефина, маленькая помощница смотрителя за серебром, моя воспитанница. Прехорошенькая девушка. Такая аккуратная, приветливая, милая. Почему вы меня спрашиваете о ней? Вы ее разве знаете?

— Она оставила свое место при кладовой.

— Знаю, но она сделала это не без спроса. Ришелье опять невольно улыбнулся.

— Вы ей позволили? — спросил он.

— Точно так, милый барин. Я сегодня сказал ей, что согласен, когда старая Ренарда мне все рассказала.

— Ваша воспитанница оставила место помощницы, чтобы поступить в сиделки к мушкетеру. Вы одобряете это?

— Совершенно, — ответил папа Калебассе с лукавой, уверенной улыбкой. — Когда господин мушкетер поправится, она опять вернется в кладовую. Кладовая ведь не убежит от нее.

— На вашу воспитанницу жалуются.

— Да пусть жалуются, — я очень рад, что она ухаживает за господином мушкетером.

— Но подумайте, ведь она место может потерять.

— Этого не случится.

— Смотритель жаловался на нее.

— Ах, не слушайте вы этого старого влюбленного кота. Мы его лучше знаем, — сказал папа Калебассе, рассмеявшись. — Ему просто досадно, что она не позволила ему себя поцеловать. Ну его, этого господина Пипо! Будет много говорить, да не захочет опять взять Жозефину на прежнее место, так я прямо пойду к обергофмейстерине или к самому королю.

— Ого, да вы решительный малый, я вижу!

— Да, королю ведь может быть только приятно, что помощница при кладовой в свободное время ухаживает за его заболевшим офицером.

В эту минуту в комнату вошел камердинер.

— Патер Жозеф сейчас принес эти бумаги, ваша эминенция, — сказал он, подавая их кардиналу на серебряном подносе.

Папа Калебассе с удивлением смотрел то на лакея, то на Ришелье, по-видимому, уже забывшего о фруктовщике.

— Нужно что-нибудь патеру? — спросил кардинал.

— Он сказал, что через час придет за бумагами, ваша эминенция, и просил у господина кардинала кольцо с печатью.

Папа Калебассе подумал, что видит сон, у него запрыгало все перед глазами, пол под его ногами закачался. Так, значит, это он с самим кардиналом говорил!

Камердинер ушел.

Фруктовщик, дрожа всем телом, упал на колени.

— Простите, — вскричал он, — простите, всемогущий кардинал. Ах, я жалкий дурак! Ведь я и сам не знаю, чего здесь наговорил. У меня в глазах рябит, я совсем теряю голову, до сих пор не знавшую бесчестья.

— Встаньте, любезный друг! — сказал Ришелье. — Вам нечего меня бояться. Напротив, я награжу вас за ваши прямодушные слова.

— Любезный друг, ах, господи! Какая милость! Великий, всемогущий кардинал называет меня любезным другом!

— Вот возьмите от меня эту безделицу, — сказал Ришелье, и, достав из письменного стола маленький кожаный кошелек с золотом, подал остолбеневшему от удивления и радости старику. — Возьмите и будьте всегда так же прямодушны и внимательны.

— Приказывайте, ваша эминенция. Требуйте от меня чего угодно, я все сделаю. Так вы и есть сам великий кардинал! Святая Матерь Божья! Мог ли я думать? И вам угодно милостиво простить меня! Да, такие знатные господа всегда великодушны. Благодарю вас, ваша эминенция, тысячу раз благодарю. Скажите только, как я могу услужить вам? Я за вас пойду в огонь и воду. Вы увидите, что Калебассе умеет быть благодарным, ваша эминенция.

— Если вы непременно хотите угодить мне, любезный друг, — сказал Ришелье, — то я вам предоставлю такой случай. Умеете ли вы молчать?

— Как могила, господин кардинал.

— Ну, увидим. Если вы сумеете молчать и быть откровенным только со мной, вы не пожалеете.

— Приказывайте, ваша эминенция, я все исполню.

— Мне хотелось бы, любезный друг, узнать, кто такие эти двое господ, которых вы встретили на прошедшей неделе. Потом я хотел бы также знать, что обо мне говорят в Люксембургском дворце. Вам, я думаю, и то, и другое не трудно будет сделать, если вы пойдете туда и осторожно станете вслушиваться и осматриваться.

— Все будет исполнено, ваша эминенция, все будет исполнено. Сегодня же отправлюсь.

— Только будьте осторожны, любезный друг. Никто не должен догадаться о ваших намерениях, понимаете? Главное — узнайте, кто были эти двое господ, слышите?

— Вскоре я сообщу это вашей эминенции. А как же быть с моей воспитанницей?

— Пусть она пока остается, если уж взялась быть сиделкой, — ответил Ришелье. — Я поговорю с господином Пипо. Может, она тоже кое-что узнает от этого мушкетера.

— Конечно, ваша эминенция, конечно. Вы не пожалеете, что назвали старого Калебассе своим любезным другом. Честь имею кланяться, ваша эминенция. Через несколько дней я приду с ответом.

— Вы можете входить без доклада, — сказал кардинал, очень благосклонно поклонившись папе Калебассе.

VI. МУШКЕТЕРЫ КОРОЛЕВЫ

Людовик и Анна Австрийская стали жить мирно. Бурные сцены между ними прекратились, и Ришелье, заметив, что всегда проигрывает, ссоря супругов, оставил их в покое.

Вскоре нам предоставится возможность узнать о новых жертвах его бесконечных интриг…

Королева часто ездила в Сен-Жермен и призналась донне Эстебании, что надеется дать Франции наследника.

Прежде чем продолжить рассказ, вернемся еще раз к тому дню, когда Анна Австрийская, вскоре после дня рождения короля, приняла мушкетеров, чтобы поблагодарить их за благородный поступок.

Эстебания доложила о маркизе и виконте. Анна Австрийская велела принять их.

Когда мушкетеры вошли, королева с приветливой улыбкой вышла к ним навстречу.

— Здравствуйте, господа, — ласково сказала она. — Я рада видеть вас и лично поблагодарить. Вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду. А где же барон де Сент-Аманд и граф Фернезе? Ведь вы всегда были вчетвером?

— Были, ваше величество, — ответил маркиз.

— Что это значит? Неужели кто-нибудь из них умер?

— Нет, ваше величество. Граф Фернезе ушел из полка и поступил в духовное звание.

— Он расстался с вами?

— Нет, ваше величество, большая часть благодарности, которой вы нас удостаиваете, принадлежит графу Фернезе, — Канонику, как мы его раньше звали.

— Так он еще в Париже?

— Точно так, ваше величество, — ведь он помог виконту уехать из Лондона.

— Расскажите нам, виконт, как вам удалось разыграть двойную роль. Вы были под арестом в своей комнате, вас, разумеется, хорошо стерегли, а вы, между тем, съездили в Лондон. Но прежде всего скажите, где третий мушкетер?

— Барон де Сент-Аманд получил несколько ран и не в состоянии еще выходить из комнаты, — ответил беарнец. — Он пожертвовал собой, чтобы непременно дать мне возможность скорее уехать.

— Должна признаться, господа, что вы один другого преданнее и благороднее. Так что же, барон в опасности?

— Теперь опасность прошла, — ответил маркиз, — за ним хорошо ухаживают и он так быстро поправляется, что через несколько недель уже сможет встать, я думаю.

— Слава Богу! Расскажите, пожалуйста, виконт, как вам удалось уйти? Меня это очень интересует.

— Мы с помощью Каноника провели кардинала, — ответил, улыбаясь, виконт. — Он посадил меня на пять дней под домашний арест, но я сам устроил так, чтобы это случилось.

Эстебания тихо засмеялась.

— Знаю об этом, виконт, — перебила его королева, — рассказывайте дальше.

— Когда потребовалось уехать из Парижа, я завернул охапку соломы в снятый мундир, надел на него мушкетерскую шляпу и посадил эту фигуру спиной к дверям. С улицы всякий подумал бы, что это сижу я, задумавшись, у окна. Посланный кардинала, тихонько пришедший удостовериться все ли в порядке, ушел в полной уверенности, что я на месте.

— А вы, между тем, с товарищами уже ехали в Англию. Но ведь у вас, виконт, была, кажется, и другая еще цель, не так ли?

— Да, ваше величество, кроме герцога Бекингема, я перед отъездом из Лондона был у госпожи Марвилье.

— Да, да! Так звали даму, желавшую завлечь в свои сети нашу милую герцогиню де Шеврез.

— После прежнего моего разговора с госпожой" де Марвилье, я считал своим долгом побывать у нее.

— Чтобы заключить с ней союз? — спросила Анна.

— Чтобы отнять у нее всякую надежду на возможность чего-нибудь подобного, — серьезно ответил Этьен.

— Я слышала, вы любите эту даму?

— Да, я любил мадам де Марвилье, пока не знал ее подпольных планов и не понимал смысла ее слов.

— И теперь считаете своим долгом, виконт, открыто объявить себя ее противником! Это очень хорошо, как все, что вы делаете, господа. Как мадам де Марвилье приняла ваши слова?

— Она очень удивилась, увидев меня. Я был у нее недолго, товарищи с нетерпением ждали меня недалеко от ее дома.

— Шкатулка, которую вам должен был дать герцог, была уже у вас?

— Барон спрятал ее под плащом.

— Перескажите нам ваш разговор с этой дамой, виконт. Мы слушаем вас с большим интересом.

— Мадам де Марвилье не могла скрыть изумления и, видимо, не слишком обрадовалась моему визиту. — Как, виконт, — вскричала она, слегка побледнев, — вы в Лондоне? — Я вас предупреждал о своем приезде, — ответил я. — Ко мне ли, собственно, относится ваше посещение? — спросила мадам де Марвилье со злой, иронической улыбкой. — В настоящую минуту только к вам, а если я рано явился, слишком рано и неожиданно, так припишите это безотлагательному делу, по которому я сюда приехал. — Какое же это дело? — Предложить вам быть моей союзницей, разумеется, — ответил я, любезно поклонившись. Мадам де Марвилье пристально взглянула на меня, и лицо ее приняло выражение глубокой ненависти. Она, видимо, догадалась, что я хотел ей сказать. — Я больше не желаю входить с вами в соглашение, господин виконт, — сказала она ледяным тоном и хотела уйти. Я ее удержал. — Позвольте предупредить вас, милостивая государыня. Вы хотите под каким-нибудь предлогом удержать меня возле себя, в Лондоне, но для меня это невозможно, меня отзывают мои прямые обязанности. Мне удалось разрушить в самом начале ваши нечестивые замыслы. Мадам де Марвилье гордо, с невероятной злобой, вскинула голову. — Позвольте, мы сейчас закончим, — прибавил я. — С вас сорвали маску раньше, чем вы думали. Мы больше никогда не увидимся, надеюсь, для вас же будет лучше, если вы не сочтете нужным еще раз когда-нибудь осчастливить Францию своим посещением. Я поклонился и ушел.

— Кажется, ясно сказано, — заметила королева, — и совершенно верно.

— Через час мы уже уехали из Лондона, в полночь я сел на корабль, чтобы ехать во Францию, а двое моих товарищей остались в Дувре. Там и ранили барона трое гвардейцев кардинала.

— Мне говорили, что вы у них в долгу не остались.

— Новые красные гвардейцы, кажется, поставили себе задачей, — вмешался маркиз, — везде становиться поперек дороги мушкетерам, подзадоривать их и поднимать тревогу, как только они возьмутся за шпаги.

— До сих пор мушкетеры всегда оставались в таких случаях победителями, — сказала королева. — В благодарность за преданность, которую мне постоянно доказывали вы и ваш товарищ, все вы трое будете отныне носить титул мушкетеров королевы. Он будет вашим почетным титулом, я сама попрошу об этом короля сегодня вечером.

— Благодарим ваше величество за высокую милость, — сказали молодые люди, опустившись перед Анной Австрийской на одно колено, — мы всегда готовы отдать жизнь за нашу королеву и постараемся заслужить почетное звание, полученное нами в этот незабвенный час.

Тронутая этими словами королева протянула руку сначала маркизу, потом виконту. Они поцеловали ее.

— Можно позавидовать каждой королеве, если ей так верно служат, господа, — сказала она с глубоким чувством. — Надеюсь, вы еще окажете мне много услуг, но, дай Бог, чтобы эти услуги были другого характера. Прощайте! Вы можете вполне рассчитывать на мою признательность и неизменное расположение.

Виконт и маркиз ушли.

— Эстебания, — сказала королева, оставшись вдвоем со своей приближенной, — благодаря вашему содействию в моей жизни произошла счастливая перемена. Теперь, я надеюсь, мне легче будет покориться судьбе и найти желанный покой. Нам с герцогом никогда больше не придется встретиться, я заставлю свое чувство молчать. Это, конечно, удастся мне, если король будет по-прежнему расположен ко мне. Нам, коронованным особам, нельзя жить той счастливой жизнью, какой мы хотим, поэтому мы должны иметь силу воли отказываться от недостижимых надежд и покоряться судьбе.

— Благодарю Святую Матерь Божью за такую счастливую перемену в вашем сердце, Анна, — сказала Эстебания, — вы решились на тяжелый подвиг самоотвержения, но вижу, что у вас хватит сил смело идти по этому крутому пути. Король не сможет не почувствовать этого и вознаградит вас горячей любовью.

— И мне будет легче исполнять свой долг, Эстебания. Прочь все несбыточные желания и грезы прошлого. Хочу жить настоящим, хочу постараться быть достойной тех испытаний, на которые обрекла меня судьба. Если богу еще угодно будет дать мне возможность подарить Франции наследника престола, то я буду уверена, что исполнила свое назначение и не даром жила. Тот, кому дац трон, должен жертвовать ради общего блага собственными желаниями и привязанностями, я постараюсь приучить себя к этой мысли.

— Благородная решимость с вашей стороны, Анна. Хотелось бы мне дожить до того времени, когда вы пожнете то, что сеете. Часто у меня сердце кровью обливалось за вас, а теперь я чувствую облегчение.

— Во все тяжелые минуты моей жизни ты была мне верным другом, и, надеюсь, всегда им будешь, — сказала королева, крепко обняв Эстебанию, у которой слезы блестели на глазах. — Сколько раз ты со мной плакала! Сколько раз заботилась обо мне, тревожилась за меня! Теперь мы стоим на перепутье! Оставайся такой, какой ты была, моя дорогая Эстебания, будь и впредь моей опорой и другом. Хотя я и решаюсь навсегда проститься с прошлым, хотя прежние тревоги, кажется, уходят, но, наверное, еще много будет грустных минут у твоей Анны. Ты станешь делить их со мной. В дни радости всегда найдутся друзья, а что в таких людях? Ты же не изменяй мне и в минуты горя!

— Это будет прекрасной, святой целью моей жизни, Анна, — ответила Эстебания, поцеловав королеву. — Да, грустного еще не мало встретится тебе, несмотря на твою твердую решимость, и я все и всегда буду делить с тобой.

— И мне будет легче переносить горе. Знаешь, я уже не чувствую себя одинокой при дворе, как прежде. У меня есть три благородных сердца, есть ты. Я не одна теперь на своем пьедестале. Быть может, бог даст, что король будет меня любить. Тогда я буду довольна и задамся мыслью составить счастье моей семьи и моего народа.

Они проговорили несколько часов.

Вечером, когда Анна собиралась уйти к себе в будуар, ей доложили о короле, и вслед за тем его величество весело вошел в комнату.

Людовик, казалось, серьезно хотел стать любящим мужем и в нем тоже произошла перемена.

По-видимому, он решился бросить прежнюю недоверчивость характера и суровую холодность, поддерживаемую в нем Ришелье. Он становился старше и в нем тоже заговорила, наконец, потребность найти сочувствие в своих близких. Его стало тянуть к семейному очагу и ему захотелось испытать радость жизни, счастье иметь жену и детей. Прежде он только мучил свою жену, но теперь в нем заговорило другое чувство.

Ласково поздоровавшись с Анной, он сел рядом с ней на диване, чтобы поболтать вдвоем.

— У меня есть к вам просьба, ваше величество, — сказала королева, поговорив с ним о придворных делах.

— Говорите, Анна, я очень рад случаю хотя бы однажды исполнить ваше желание. Вы ведь еще никогда ничего не просили у меня.

— Я привыкла, ваше величество, ограничивать мои желания, даже подавлять их.

— Теперь вам не придется больше этого делать. Говорите, Анна, и бросьте это официальное «ваше величество», когда мы вдвоем. Называйте меня Людовиком, как я вас называю Анной. Так гораздо лучше, это как-то сближает нас.

— С удовольствием, Людовик! Мне не трудно это сделать, когда я вижу, что я для вас уже не королева, а только ваша жена.

— Что же вы хотели попросить у меня, Анна?

— Людовик, уступите мне трех мушкетеров. У кардинала, вашего министра, громадный конвой. Разве я не вправе иметь свою маленькую почетную стражу? Назовите виконта д'Альби, барона де Сент-Аманд и маркиза де Монфор мушкетерами королевы.

— Странная просьба, Анна. Отчего вы хотите отличить именно этих мушкетеров?

— Очень просто, Людовик. В тяжелые моменты моей жизни они так горячо и так часто доказывали мне свою преданность, что я очень хотела бы присвоить им звание мушкетеров королевы. Они не боялись ни опасностей, ни недовольства своих начальников, когда нужно было служить мне. Вы обещали исполнить мою просьбу, разве она вам кажется нескромной?

— Нисколько, Анна. Я только удивился. Вы правы. Если у кардинала Ришелье целый конвой, так вы не много требуете, желая иметь такую маленькую стражу. Ваша просьба будет выполнена. Три мушкетера получат звание мушкетеров королевы.

— Позвольте мне сейчас же, здесь, объявить им об этом от вашего имени, — сказала обрадованная Анна Австрийская.

— Как вы радуетесь этому.

— Я знаю, Людовик, что это очень осчастливит трех мушкетеров. А когда награждают по заслугам, я люблю видеть веселые лица.

— Пусть будет по-вашему, но дайте же мне самому объявить мушкетерам об их новом назначении, — сказал Людовик и вышел в приемную приказать адъютанту приготовить патенты и распорядиться послать их трем мушкетерам, потом он опять вернулся к королеве.

Они до глубокой ночи просидели вдвоем, разговаривая с любовью и непринужденно. Все крепче и крепче связывались узы, соединившие их на всю жизнь.

VII. ЯД МЕДИЧИ

Прошло около полугода.

Как-то вечером к Люксембургскому дворцу подошел босой монах, внимательно огляделся и вошел в подъезд.

Он, видимо, только что пришел в город.

На нем была черная запыленная ряса, из-под накинутого на голову капюшона почти не было видно загорелого лица, по которому всякий узнал бы в нем итальянца. Он опирался на толстую палку и удивленно озирался вокруг.

К нему подошел лакей и спросил, что ему надо?

— Ведь это дворец королевы Марии Медичи? — спросил монах на ломаном французском языке.

— Да, только вы-то кто такой и что вам здесь нужно? — довольно дерзко спросил лакей.

Монах строго взглянул на него и повелительно сказал:

«Доложите королеве о брате Франциско из Фазенского монастыря».

Лакея удивил такой тон, но он сейчас же отправился доложить о госте.

Вслед затем явилась одна из дам королевы-матери, чтобы проводить монаха в комнаты ее величества. Мария Медичи пожелала увидеть монаха.

Они остались вдвоем. Она отпустила своих дам и даже сама удостоверилась, нет ли кого-нибудь в соседней комнате. Ей, вероятно, нужно было поговорить с монахом о секретных вещах.

— Здравствуйте, святой отец! — очень почтительно сказала она, — подойдите ближе и скажите, зачем вы пришли ко мне?

— Я пришел издалека, ваша светлость, из Фазенского монастыря.

— Я знаю ваш монастырь, святой брат. В его стенах один из моих дальних, очень богатых предков, — сказала Мария Медичи.

— Этот член нашего благочестивого Ордена был богат только до тех пор, пока принадлежал миру, — перебил монах.

— Да, святой отец, его богатство перешло Ордену.

— Вы обращались к настоятелю нашего монастыря и просили порошок, который мы несколько раз присылали вашей предшественнице и вам, — начал монах, — тот белый, бесцветный порошок, которого нет ни в одном монастыре, его делают из цветной пыли и цветочных семян, вы знаете его действие.

— Порошок нужен не для меня лично, святой отец, а для одной важной цели. Вы знаете, в мире есть враждебные человеку существа, для одного-то из них он и предназначается.

— Настоятель не приложил письма, ваша светлость, потому что оно легко могло бы попасть в чужие руки, он поручил мне передать порошок вам лично. Мое дело кончено теперь, и я сегодня же ночью уйду из Франции.

Мария Медичи взяла флакон с порошком, имевшим страшное, смертельное действие.

— Благодарю вас, святой отец, передайте вашему настоятелю вот это в благодарность: тут пятьсот дукатов. Вы сможете возместить, взяв немного из этой ничтожной суммы, свои издержки в пути.

— Я, собственно, не имею права иметь при себе золото, ваша светлость, — сказал монах, с жадностью, однако, схватив два кожаных кошелька, — но об этих деньгах, наверное, никто не узнает, а сегодня, уверяю вас, странствующему монаху никто уже не даст ночлег и хлеб даром. Свет заполонили алчность и скупость, нам нельзя уже исполнять наши старинные заповеди, иначе пришлось бы умереть с голоду.

— Отдохните, святой отец, и подкрепитесь на дорогу, — сказала Мария Медичи, закончив на этом разговор, так как в комнату вошел ее младший сын Гастон, герцог Орлеанский, и с удивлением посмотрел на монаха. — Благодарю вас за известие, передайте вашему почтенному игумену уверение в моей благосклонности.

Монах поклонился и ушел.

Мария Медичи спрятала за корсаж яд, который любила употреблять и ее предшественница Катерина, когда хотела устранить неприятных ей людей.

Яд Медичи заключался не только в белом порошке без вкуса и запаха, а и еще в одном, не менее действенном, средстве: в измене, в умении прекрасно убеждать, в тайных интригах, с помощью которых она действовала наверняка и устраняла тех, кто стоял на ее дороге.

— Зачем приходил этот монах? — спросил Гастон Орлеанский, оставшись вдвоем с матерью.

— Он принес мне одну вещь, которая нам очень пригодится, если этот кардинал, этот милостынераздаватель, вытащенный мною из ничтожества, в самом деле вздумает подставить нам ногу, — ответила Мария Медичи.

— Он или мы, ваше величество. Теперь все дело в этом.

— Вы уже виделись с Марильяком, Гастон?

— Он был у меня около часа назад.

— Говорили вы ему, что после свержения кардинала мы сделаем его министром?

— Я дал ему это понять.

— Что же он?

— Решается поднять восстание.

— Хорошо. Этот маршал пользуется большим влиянием, у него много союзников, — сказала королева-мать. — Вы говорили с маркизом де Сен-Марсом?

— Я сейчас жду его, ваше величество.

— Надо удостовериться в нем. Когда в одно время в трех разных местах поднимутся недовольные и возьмутся за мечи, король не станет больше медлить и сместит этого ненавистного всем человека, или привлечет его к ответственности за его ужасный произвол. Еще не потеряна для вас надежда, Гастон, вступить на престол после смерти вашего брата. Но надо сначала очистить этот трон от сорной травы. Я решаюсь, если кардинал осмелится открыто действовать против нас, не останавливаться ни перед чем, чтобы столкнуть его с дороги для блага государства.

— Трудно будет справиться с ним.

— Придется употребить то же средство, которое он сам часто употреблял. Кардинал нередко прокладывал себе дорогу подкупом, можно также использовать его врагов, герцог. Ришелье дал нам в этом отношении полезные уроки.

В голосе королевы-матери слышалась непримиримая ненависть.

— Приготовления продвигаются, подавленное до сих пор возмущение начинает прорываться. На этот раз не мы будем побеждены, — сказал герцог Орлеанский. — Надо действовать осторожно и бить наверняка, а то его эминенция в последнюю минуту, пожалуй, разом опрокинет все, что мы с таким трудом и так долго воздвигали.

— Главное — склонить на нашу сторону короля.

— Бьюсь об заклад, что брат Людовик давно уже в душе не терпит своего могущественного министра, — продолжал герцог, — ведь он стремится быть выше короля. У Людовика только не хватает духу раздавить разом опасную змею, что ж, освободят его от нее другие. И он вздохнет с облегчением.

— Этот хитрый паук умеет так заманивать моего сына в свои сети, что отнимает у него всякую возможность шевельнуться и действовать по своей воле. Прикрываясь желанием делать все к лучшему, кардинал умело прячет свои когти, придавив короля своим влиянием, как тисками. Его нужно устранить, сила его растет вместе со страхом, который он внушает народу. У него везде шпионы. Как знать, быть может, и у нас во дворце есть кто-нибудь из его приверженцев.

— Мы употребим против него такое же оружие, и таким образом его легче всего будет низложить, — сказал герцог.

— Вы, вероятно, приняли уже какие-нибудь меры?

— Да, я подкупил одного из гвардейцев кардинала, он изменит ему за несколько золотых. Ришелье, кажется, особенно доверяет ему.

— Смотрите в оба за этим солдатом, Гастон.

— Он всегда у нас под рукой, Мармон знает где его найти.

— Как его зовут?

— Жюль Гри, если не ошибаюсь.

— Я бы хотела поговорить с ним при первом случае, Га-стон, нам пригодится этот слуга Ришелье.

— Только с ним надо держаться очень осторожно, ваше величество, он и нас продаст за деньги, так же, как продал своего кардинала.

— Для него деньги дороже всяких партий, чем лучше мы ему заплатим, тем усерднее он будет нам служить. Уж если кардинал держит его для разных секретных поручений, значит, он толковый малый. Этот кардинал замечательно проницателен в выборе своих ставленников.

— Мармон, еще раз приведите ко мне этого Жюля Гри, я его представлю нашему величеству, малый очень проницательный.

В эту минуту вошел камердинер и почтительно остановился у дверей.

Мария Медичи вопросительно взглянула на него.

— Господа де Сен-Марс и де Ту! — доложил он.

— Просить! — величественно приказала королева-мать. Сен-Марс и де Ту вошли и поклонились сначала королеве-матери, потом Гастону Орлеанскому.

Герцог, очень любезно улыбаясь, подошел к ним.

— Здравствуйте, господа! — сказала Мария Медичи. — Я слышала, вы неразлучные друзья. Разумеется, вас связывает общность цели.

— Мы не имеем тайн друг от друга, ваше величество, — ответил Сен-Марс, почтительно поклонившись, — в настоящую минуту у нас одно желание, один план.

— Можно узнать, какой? — спросила королева-мать с ласковой улыбкой.

— Я, кажется, угадываю его, — ответил за них герцог. — Вы здесь встретите полную поддержку, господа.

— В таком случае, — сказал Сен-Марс, — наше желание исполнено. Господин маршал Марильяк уверил нас, что мы можем свободно говорить здесь все, что думаем и что заметили.

— Мы даже просим вас об этом! — вскричал Гастон. Королева-мать поддержала его и прибавила, облегчая переход к главной цели разговора.

— Как здоровье нашего августейшего сына?

— Его величество обычно пребывает в дурном расположении духа, как только у него побывает господин кардинал Ришелье, — ответил Сен-Марс. — Это еще больше убеждает меня в том, что близость кардинала неприятно действует на его величество и тяготит его.

— Позвольте и мне, — прибавил де Ту, — передать слова, сказанные вчера его величеством. Его эминенция явился с докладом. — Ничего не может быть неприятнее, как видеть постоянного обвинителя, — сказал его величество.

Мария Медичи и герцог переглянулись.

— Значит, и наш августейший сын столь же тяготится кардиналом, как и все в государстве? — сказала королева-мать.

— Как же может быть иначе, если этот кардинал злоупотребляет своей властью! — вскричал Гастон, опускаясь в кресло.

— Я только что удостоился интимного разговора с его величеством, — сказал Сен-Марс, — и слышал очень значительные слова. Они заставили меня решиться внимательнее отнестись к общему желанию всех во Франции.

— Как!.. Вы высказали моему августейшему сыну желание устранить кардинала? — с удивлением спросила Мария Медичи.

— Его величество спокойно изволил выслушать и дал понять, что, устранив его эминенцию законным путем, можно всех удовлетворить, но что это едва ли осуществимая вещь.

— Мой августейший брат сказал это? — спросил изумленный герцог. — Клянусь, в таком случае победа будет за нами!

— Не надо преждевременно радоваться, — сказала Мария Медичи. — Расскажите нам, маркиз, что еще говорил король?

— Я, воспользовавшись случаем, сказал, что кардинал нажил себе множество врагов и на него очень многие ропщут. Его величество отвечал, что понимает это, но такого талантливого человека, как кардинал, трудно заменить.

— Нет ни одного человека, которого нельзя было бы заменить! — вскричал герцог Орлеанский, воображая, что сказал этой фразой неопровержимую истину.

— И я приблизительно то же самое выразил его величеству, — продолжал Сен-Марс, — но его величество нашел, что это не всегда применимо, — кардинал часто и ему бывает в тягость, но иногда тяжело расставаться с человеком, особенно, когда в нем до некоторой степени нуждаешься.

— Я думаю, об этом не стоит больше и говорить, — сказал герцог. — По вашим словам я сужу о том, что победа все же будет за нами. По-моему, если только мой августейший брат убедился в невыносимости надменного кардинала, мы сейчас же можем приступить к делу, тем более что и королева, а с ней вместе и испанский двор, стали непримиримыми врагами Ришелье.

— Мы считаем своей обязанностью, — сказал де Ту, — доложить обо всем этом.

— Я сейчас доведу это важное известие до сведения герцога Бульонского, нашего союзника на севере, затем мы соберемся на совет, который поведет нас прямо к цели. Все недовольные на севере и на юге поднимутся разом. Вы, господа, отправитесь для этого в Лион. Кардинал не успеет опомниться, как его постигнет заслуженная кара, и он так быстро и так низко упадет, что должен будет считать за счастье, если голова у него останется на плечах. Моего имени пока не надо упоминать в этом деле, — прибавил герцог, — а равно и имени ее величества, вы понимаете, господа? Лучше, если недовольство проявит сначала знать и высшие сановники, а затем и мы их поддержим.

— Мы ждем только знака, чтобы взяться на оружие, — ответил Сен-Марс. — Скоро все будет готово к восстанию против ненавистного узурпатора!

— И не говорите об этом с теми, в ком вы не уверены, — предостерег их герцог.

Сен-Марс и де Ту, раскланявшись с уверениями в преданности, вышли из приемной.

VIII. ТАЙНА ОДНОЙ СЕНТЯБРЬСКОЙ НОЧИ

Был вечер 5 сентября 1638 года.

Маршал Марильяк получил аудиенцию у короля и вошел к нему в кабинет, ярко освещенный несколькими канделябрами и свечами.

Людовик был в самом веселом расположении духа. Его радовало событие, готовившееся в самом скором времени. Роды королевы, которых ждали каждую минуту, и мысль о том, наследника или принцессу она подарит Франции, занимали короля гораздо больше, чем можно было от него ожидать.

Кроме того, нетерпение короля увеличивалось еще больше благодаря одному необыкновенному случаю.

Когда еще и сама королева не была уверена в своей беременности и никому об этом не говорила, одна гадальщица, очень известная в то время в Париже, сумела добиться позволения явиться к королю и предсказала ему, что его супруга, после нескольких лет бездетной брачной жизни, сделает его, наконец, отцом.

Людовика это тем более поразило, что в то время никто еще не считал это возможным.

Но гадалка прибавила, что рождение младенца принесет большое несчастье Франции, если король лично не будет следить за родами.

Людовик стал настойчиво просить гадальщицу говорить яснее.

— Не расспрашивайте меня больше, ваше величество! — вскричала она. — Я знаю только одно, что вы в ту ночь получите больше, чем надо, и даже больше, чем вы желаете сами!

Людовик ничего не говорил об этом ни жене, ни кому-либо другому и радостно ждал рокового часа.

Он очень приветливо принял маршала Марильяка.

— Вы пришли с докладом о генеральном смотре войск, маршал? — спросил он. — Вы уже сообщили об этом кардиналу?

— Кардиналу, ваше величество? — спросил Марильяк. — Всегда смотрю на кардинала, как на лицо, принадлежащее церкви, а у церкви, право, нет ничего общего с солдатами.

— Я знаю, маршал, что вы не из числа друзей кардинала, но советую вам быть с ним осторожнее. Если он задумает вас погубить, то я, боюсь, не в состоянии буду защитить вас. Он ведь предъявит такие обвинения и представит такие доказательства, что придется исполнить требования закона.

— От таких интриг мне, конечно, нечем оградить себя, ваше величество, но позвольте спросить, может ли кто-нибудь, даже вы, ваше величество, защитить себя от подобной злобы?

— Это правда, маршал, и мне бы не спастись от кардинала, но он не осмелится посягнуть на меня, — сказал полушутя, полусерьезно Людовик.

— Докладывать о войске я обязан вам, ваше величество, и должен сказать, что дисциплина, настроение и выправка у всех солдат отличная.

— Я сообщу об этом кардиналу. Вы подчеркнули слово «настроение», говоря о солдатах, маршал, но что вы хотели этим сказать?

— Настроением войска, ваше величество, я называю мысль, воодушевляющую какое-нибудь собрание людей и руководящую ими.

— Какая же это мысль?

— Мысль о вашем величестве! Солдаты любят и уважают вас.

— А между тем, ведь очень немногие из них видели меня когда-либо. Значит, я этим обязан вам, маршал. Это очень хорошо с вашей стороны, благодарю вас. Будущее неизвестно, любовь войска очень может понадобиться мне. Кардинал, кажется, тешит себя мыслью, что солдаты очень любят его.

— Грубая ошибка с его стороны, ваше величество. Солдатам, так же, как и мне, непонятно, какое может быть дело кардиналу, члену церкви, до войны и мира.

— Ну, он даст им себя почувствовать, тогда они поймут, что кардинал отлично знает толк и в светских делах, — ответил король.

— Этого, по всей вероятности, не случится, ваше величество, потому что тогда никто не знал бы, что думать и что делать. Кто высоко стоит, тот может низко упасть, а кардинал, мне кажется, уж слишком высоко взобрался.

— Смотрите, маршал, чтобы эти слова не достигли ушей сторонников кардинала! Вы не можете подавить в себе неудовольствие, — я вам прощаю это, потому что вы мне искренне преданы, но будьте осторожны. Нельзя говорить всего, что думаешь. Повторяю вам, я на вас не сержусь за эти слова и считаю их далее отчасти небезосновательными, но ведь нельзя делать так, как бы хотелось, приходится принимать в соображение и обстоятельства, и людей.

В эту минуту дежурный камердинер доложил о приходе обергофмейстерины королевы.

— А! Догадываюсь… ко мне идут с радостным известием. Подождите еще, маршал, я хочу от вас первого принять поздравления. Просите обергофмейстерину!

Эстебания торопливо вошла в кабинет и, увидев маршала, вопросительно посмотрела на Людовика.

— Говорите, говорите! — сказал король.

— Я принесла радостную весть вашему величеству, — сказала Эстебания. — Ее величество сейчас разрешилась принцем.

— Благодарю вас за известие, госпожа обергофмейстерина! Пойдемте к королеве.

— Ее величество очень слаба.

— Я хочу быть возле нее и поговорить с доктором, — ответил король и торопливо обернулся к маршалу.

— Позвольте мне, ваше величество, принести вам всеподданейшее пожелание счастья! — сказал, поклонившись, маршал.

— Благодарю вас, любезный маршал! Объявите по городу и в тех местах, где вам придется быть, что родился наследник престола Франции.

Людовик поклонился ему и вышел с Эстебанией из кабинета.

В покоях королевы хлопотливо сновали люди.

Король вошел в будуар, рядом с которым была спальня, где родился наследник.

Тут были уже свидетели рождения: герцог де Бриссак, лейб-медик и герцогиня де Шеврез.

Они поклонились королю.

— Что королева и новорожденный принц? — спросил он.

— Принц здоров и уже отлично кричал, ваше величество, но ее величество очень дурно себя чувствует.

— Однако нет ничего опасного? Лейб-медик пожал плечами.

— Все зависящее от меня будет сделано, ваше величество, — ответил он и прибавил, подойдя ближе к королю и понижая голос, — я замечаю странные симптомы, ее величество в обмороке, но, надеюсь, скоро придет в себя. Спешу к постели королевы.

Доктор вошел в спальню, а Эстебания и бонна вынесли оттуда новорожденного, чтобы показать королю и свидетелям.

Маленький принц лежал на шелковых подушках.

Король со счастливым выражением лица посмотрел на своего наследника и велел сообщить кардиналу Ришелье о радостном событии.

Герцог де Бриссак и мадам де Шеврез ушли в соседний зал. Бонна унесла ребенка. Людовик и Эстебания остались одни в будуаре.

Через несколько минут вошел Ришелье. Эстебания ушла к королеве.

Кардинал подошел к королю с поздравлениями.

В эту минуту в будуар вошел чем-то встревоженный доктор.

— Господи, что случилось? — испуганно спросил Людовик.

Ришелье немножко отошел. Лейб-медик подошел к королю.

— Мои опасения подтвердились, ваше величество, — тихо сказал он королю. — Королева в опасности, роды еще не кончились.

— Что это значит?

— У ее величества родится второй ребенок. Невольно вспомнились в эту минуту королю слова гадалки.

Рождение близнецов должно было послужить источником больших несчастий.

— Вы уверены? — спросил Людовик.

— Я сейчас опять иду к ее величеству принять второго ребенка, — ответил доктор. — Я намеренно предупредил ваше величество заранее, чтобы вы были готовы.

Король нахмурился.

— Исполняйте свою обязанность, — сказал он, — но чтобы никто об этом ничего не знал, кроме присутствующих.

Доктор поклонился и ушел в спальню. Людовик в сильном волнении ходил взад и вперед по комнате.

Наконец он остановился перед Ришелье.

— Лейб-медик говорит, — сказал он, — что ее величество даст жизнь близнецам. Это омрачает мою радость и придает зловещий характер событию, которого все так непременно ждали.

— Если теперь родится принцесса, ваше величество, то беды нет, — ответил кардинал, — но рождение второго принца приведет в будущем к самым неприятным столкновениям.

— Я и не скрываю этого, — сказал король, — ведь кого же из моих сыновей в таком случае считать старшим? Кто будет законным наследником престола моих предков?

— Это поведет к спору и он может иметь самые непредсказуемые последствия, — сказал Ришелье. — Принц, родившийся прежде, будет считать себя старшим, а между тем и второго можно тоже считать имеющим право на престол.

— Что же делать? Признаюсь, ваша эминенция, я просто в отчаянии.

— Подождем, что скажет доктор, ваше величество, до этого ничего нельзя решать. Если Бог даст вам еще сына, то вашей обязанностью будет сейчас же, сегодня же предотвратить тяжкие последствия такого неожиданного события.

— Но каким образом это можно сделать?

— Это надо спокойно обдумать, ваше величество. Только один какой-нибудь принц может иметь право наследования, только о рождении одного из них можно сказать народу.

— Чего вы от меня требуете, ваша эминенция? Оба принца мои сыновья!

— Только один может быть им официально, ваше величество, если вы не хотите разрушить счастье обоих и сделать несчастной Францию.

— Как жестоко испытывает меня Бог!

— Ваше величество, надо подавить в себе отцовские чувства. Не падайте духом в ту минуту, которая решает участь не только отдельных личностей, но и целого народа. Что будет, ваше величество, если вашими наследниками станут два сына одного возраста? Разве вы хотите разделить ваше прекрасное, сильное государство? Нет, нет! Вы обязаны подчинить отцовскую любовь голосу холодного рассудка!

— Говорите яснее, чего же вы требуете?

— Мне очень жаль, поверьте, ваше величество, что мне одному приходится вам советовать. Я хотел бы только избавить ваше государство от внутренних неурядиц, которые невозможно устранить, если за престол будут бороться два брата с одинаковыми правами. Этот спор неизбежен и Франция из-за него может погибнуть.

— Чувствую, что вы правы, ваша эминенция, возможность чего-нибудь подобного приводит меня в ужас.

— Вы можете и должны это устранить, ваше величество.

— Так укажите, каким образом!

— Пусть наследником будет ваш первый сын, а рождение второго скройте от народа.

— Какая же участь ждет этого несчастного принца?

— Отдайте его пока в надежные руки, а позже мы подумаем, как устроить так, чтобы вознаградить его за эту тяжелую потерю. Главное в том, чтобы никто не узнал о его рождении, чтобы этот принц сам никогда не слыхал, чей он сын и брат. Не зная чего он лишился, он не станет и жалеть об этом, кроме того, ему тогда не придет в голову мысль посягать на наследство брата, и Франция будет ограждена от большого несчастья. Он будет жить в хорошей обстановке, которую мы обеспечим ему на всю жизнь, и не станет роптать на судьбу, если никогда не узнает тайны своего рождения. Я советую вам поступить именно так, все остальное мы еще успеем обдумать.

В будуар поспешно вошел лейб-медик.

Людовик обернулся к нему в напряженном ожидании.

— Ее величество благополучно родила второго принца, — сказал доктор, — но очень слаба, и, по-моему, не помнит, что дала жизнь двум детям. Камер-фрау сейчас же перенесла второго новорожденного в соседнюю комнату обергофмейстерины, ваше величество.

— Хорошо, — ответил за короля Ришелье, — кто, кроме вас, знает о рождении второго принца?

— Госпожа обергофмейстерина, камер-фрау, кормилица и бонна.

— Им надо велеть молчать, — продолжал кардинал. — Хорошо, что герцог де Бриссаль и госпожа де Шеврез уже ушли, теперь можно будет скрыть рождение второго ребенка.

— Как себя чувствует второй мальчик? — спросил Людовик.

— Несколько слабее первого, ваше величество, но хорошо сложен и здоров.

— Отведите меня к нему, я и его хочу видеть, — сказал король и ушел с доктором в комнату донны Эстебании.

Камер-фрау стояла там, держа в руках маленького принца, с первой же минуты жизни окруженного глубокой тайной.

Ришелье, оставшись один, стал ходить взад и вперед по будуару.

— Надо сделать так, как я сказал, — пробормотал он. — Отцовская любовь не спасет и не поддержит Францию, на царском троне надо уметь жертвовать личным чувством — это ведь давно известно по опыту. Второго принца надо как можно скорее удалить, иначе начнут потихоньку, под строгим секретом толковать о нем до тех пор, пока, наконец, не узнают все, а этого нельзя допустить. Я должен употребить все свое влияние, чтобы король не изменил решение. Он может иметь только одного сына, одного принца, второго надо удалить.

Людовик и доктор вернулись.

— Постарайтесь спасти королеву, сделайте все возможное, уберегите ее от опасности! — сказал король с озабоченным выражением лица. — Примите меры, чтобы ее ничем не беспокоили и не разговаривали с ней.

Доктор пообещал и ушел к Анне Австрийской.

Людовик подошел к кардиналу.

— Чувствую, ваша эминенция, — тихо сказал он, — что вы говорите правду. Для блага Франции и обоих принцев надо только одного из них воспитать, как принца, и показать народу, другой же мой сын вырастет, хоть и окруженный заботами о нем, но в более скромной обстановке.

— Преклоняюсь перед вашей замечательной силой воли, ваше величество, — сказал Ришелье. — Вы спасаете этим Францию от больших несчастий.

IX. НИНОН ЛАНКЛО

Милостивое обхождение, а больше всего деньги кардинала, совершенно подкупили папу Калебассе. Он при каждом удобном случае восхвалял великодушие и доброту Ришелье.

Когда ему начинали противоречить, он объяснял, что во всех злоупотреблениях виноваты его советники и подчиненные.

Сначала все дивились такой перемене в образе мыслей папы Калебассе, не понимая, разумеется, причин, но затем его убеждения стали производить свое действие, и в кружках, где бывал фруктовщик, стали верить его словам.

Кардинал не мог подыскать себе тайного шпиона и приверженца в народе лучше, чем папа Калебассе, который все еще не мог забыть, что всемогущий кардинал Ришелье удостоил его чести назвать своим любезным другом. Он очень гордился этим и хотел непременно заслужить выпавшую на его долю милость. Все свободное время папа Калебассе, исполняя желание кардинала, старательно подмечал и слушал, что делалось и говорилось вокруг.

В замке ему ничего не удалось узнать.

Жозефина попеременно с Ренардой дежурила у Милона, начинавшего постепенно поправляться, но ни от той, ни от другой папе Калебассе ничего не удалось выведать.

Обе знали его привычку выспрашивать, подслушивать и потом пересказывать все это по секрету всем и каждому, поэтому ему говорили лишь то, что не составляло никакого секрета.

О его отношениях с кардиналом они тоже еще ничего не знали, об этом он не очень распространялся.

Папа Калебассе перешел со своим товаром с улицы Шальо на улицу Вожирар, ближе к Люксембургскому дворцу.

Он рассчитывал, что его прежние покупатели ему не изменят и не побоятся расстояния. Никто не знал тайной цели, им руководящей, никто не подозревал, что папа Калебассе по поручению кардинала секретно занимается политикой и состоит у него тайным агентом.

Он так поставил свой лоток с фруктами, что мог хорошо видеть все происходившее у Люксембургского дворца — кто туда входил и кто оттуда выходил.

Вскоре он познакомился с некоторыми придворными слугами. Папа Калебассе неизменно следовал этой тактике. Он всегда принимался за прислугу, когда хотел разузнать о господах, и, конечно, имел успех. Таким образом, он узнавал все, что хотел, и никто не замечал его проделок.

Вскоре он совершенно освоился на новом месте, приобрел новых покупателей, кроме прежних, и успел кое-что подметить.

В тот вечер, о котором мы говорим, торговля папы Калебассе, видимо, шла лучше, чем когда-нибудь, потому что он необыкновенно рано связал свои корзины и скамейки.

Он кое-что заметил, услышал и должен был сейчас же сообщить об этом, кому следовало, поэтому он и закончил торговлю раньше обычного.

Отнеся товар, скамейки и огромный красный зонтик, десятки лет защищавший его фрукты от перемен погоды, в погреб, где он всегда прятал их на ночь, и заперев это хранилище на ключ, он отправился своей дорогой.

Папа Калебассе пошел не к отелю кардинала, стоявшему немного поодаль, а к лабиринту улиц, ведущих на берег Сены.

Давно уже стемнело, но улицы все еще были очень оживлены.

Надвинув на лоб темную, широкополую шляпу и засунув руки в карманы широких панталон, он в глубоком раздумье шел около домов и, дойдя до Сены, повернул к той ее части, где был Ночлежный остров.

У папы Калебассе, вероятно, было там какое-нибудь важное дело, потому что он шел очень быстро.

Дойдя до известного нам мостика, он подошел через несколько минут к гостинице Пьера Гри, где по-прежнему собирались толпы нищих, разносчиков и цыган.

Пьер Гри стоял за прилавком и усмехался. У него отлично шли дела и в потайном ящике денег становилось все больше и больше.

Хоть он уже и не рассчитывал на помощь детей, так как один сын умер, другой служил в гвардии при кардинале, Жозефина благодаря старику Калебассе нашла хорошее место. Пьер Гри все же был очень недоволен тем, что ему одному теперь приходилось вести все хозяйство.

Жюль Гри иногда показывался на Ночлежном острове, но только исключительно с одной целью — похвастать своим мундиром и жалованьем.

Пьер Гри был поражен, увидев между своими отвратительными гостями папу Калебассе. Но ему было некогда и он, продолжая спокойно наливать и подавать вино посетителям, следил только за ним глазами и с удивлением увидел, как старый фруктовщик сел за отдельный свободный стол.

Шум и крик полупьяных гостей усиливался. В одном углу ссорилась толпа нищих, в другом — трое чернобородых негодяев условливались по поводу предполагаемого ночью разбоя, какие-то мнимые калеки подсчитывали друг другу барыши.

Папе Калебассе было не по себе в этом обществе. Он, не снимая шляпы, сел в сторонке, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание, и стал разглядывать гостей.

— Все то же общество, что и прежде, — подумал он, — даже похуже. Любопытно знать, когда же они наконец доберутся до старого Гри! Ведь должны же они заметить, что он много выручает.

Пьер Гри счел, наконец, невозможным заставлять дольше ждать своего кума и кредитора.

— Добрый вечер, Калебассе! Как ты сюда попал? — спросил он.

— Гм, у меня есть на это свои основания, кум, — ответил старик, — и мне нужно сказать тебе два слова по секрету.

Пьер Гри испугался.

— Тебе ведь, конечно, не деньги твои понадобились? — спросил он.

— Да уж ты порядком подсобрал и мог бы расплатиться, но я не затем пришел.

— Ну, что Жозефина, а? — спросил, успокоившись, Пьер Гри.

— Если бы она знала, что я иду к тебе, наверное, передала бы поклон, — ответил Калебассе. — Ей хорошо живется, лучше, чем в гостинице.

— Уж, конечно, кум, уж, конечно! Здесь ей уже не стало житья с тех пор, как она стала взрослой красавицей.

— Она резвится, как рыба в воде, и так похорошела, что любо-дорого глядеть, — рассказывал Калебассе. — Бьюсь об заклад, она выйдет замуж за какого-нибудь вельможу!

— Чего ты только не выдумаешь, кум!

— Да ты посмотрел бы на нее! Ведь прелесть, а не девушка. А почему бы ей не сделать блестящей партии?

— Да, да, я ей не мешаю.

— Я пришел, чтобы сказать тебе одну вещь, которая тебе очень понравится. Старый герцог умирает, я сегодня слышал.

— Как?.. Герцог д'Эпернон?

— Да, несколько дней жить остается… Присылал он кого-нибудь сюда?

— Ничего не знаю, ничего не знаю, кум.

— Мне только это и нужно было. Бог знает, правду ли говорит прислуга, что это все так скоро будет, но я точно знаю одно, что он опасно болен и хочет сделать последние распоряжения.

— Так, так… последние распоряжения.

— Поскольку он может послать сюда своих людей, то я хотел тебя предупредить. Самому-то, конечно, уж нечего больше ждать, но другим…

— Понимаю, понимаю, кум, — сказал Пьер Гри.

— Тебе придется все-таки принять его посланных, но если он будет очень много требовать, то приходи только ко мне и скажи, что я теперь торгую на улице Вожирар.

— А не на улице Шальо?

— Нет, кум, я сменил место. Тебе нужно только прийти и сказать, а уж я позабочусь об остальном. Ты, я знаю, обманывать не станешь, исполнишь волю герцога.

— Что ты, кум Калебассе! Ни одного дуката не возьму, который не принадлежал бы мне по праву!

— Смотри же, Гри, сдержи свое слово! Ведь ты уже достаточно набрал! Мы станем заклятыми врагами, если ты воспользуешься чужим барышом.

— Не люблю я таких слов, кум!

— Если герцог и завтра никого не пришлет… Ведь как знать, может быть, ему некому довериться? Ступай туда сам и узнай о его здоровье. Понимаешь? Пусть лакей только скажет герцогу, что ты пришел. Я не хотел бы, чтобы он умер, не поговорив с тобой. Мне тут, разумеется, нельзя вмешиваться, и нехорошо было бы, если бы я к нему пришел. Не теряй времени, Гри, старик может умереть, быстрее, чем мы думаем.

— Ты разве уже уходишь, кум?

— Я пришел только предупредить тебя, мне надо по делу.

— Не выпить ли, кум, по стаканчику?

— В другой раз, Пьер, сегодня некогда, — ответил Калебассе, вставая. — Делай, как я тебе говорил, и — спокойной ночи.

Старик-фруктовщик ушел, а Пьер опять стал за прилавок.

Подходя к мостику, папа Калебассе услышал звон шпор. Ему навстречу шел какой-то солдат.

Калебассе остановился, всматриваясь.

На солдате был красный мундир, шитый золотом, это был кто-то из гвардейцев кардинала.

Зачем солдат пришел на Ночлежный остров?

— Э! — закричал вдруг папа Калебассе, — да, если не ошибаюсь, это Жюль Гри!

— Угадали, папа Калебассе, узнаете меня?

— Ишь ты, каким молодцом стал! — сказал фруктовщик, разглядывая солдата, насколько можно было что-нибудь разглядеть в вечерних сумерках. — Так ты поступил в гвардейцы великого кардинала? — спросил он. — Хорошо, очень хорошо!

— Я вам по секрету скажу, папа Калебассе, — ответил Жюль Гри, — я ведь в большой милости у кардинала.

— Что ты! Ну, это приятно слышать. Кардинал очень могущественное лицо в государстве, все, что он делает, доказывает его силу и значение.

— Правда, папа Калебассе.

— И я у него в милости. Я приближен к нему.

— И вы? Вот чего не ожидал!

— Да, сынок, да! Я стою к нему ближе, чем кто-нибудь, — сказал с усмешкой старый фруктовщик. — Я, так сказать, его хороший приятель, но это между нами, слышишь?

— Его хороший приятель! Да это ведь кое-что значит, папа Калебассе! — сказал удивленный Жюль Гри.

— Я часто у него бываю и теперь иду к нему. Он очень ласков со мною и иногда спрашивает моего совета, любит тоже послушать, что говорят вокруг и тому подобное.

— Ну да! Верно, затевают что-нибудь втихомолку?

— То есть, как это, сынок?

— Что-нибудь задумывают против него? Ведь не все так желают добра кардиналу, как вы и я.

— А ты разве что-нибудь слышал?

— Гм, как не слышать! Разве вы не видели меня сегодня в Люксембурге?

— Ты был в Люксембурге? — спросил удивленный фруктовщик. — Ничего не знаю.

— Я видел, как вы сидели под вашим огромным зонтиком.

— Как я мог тебя узнать? Ведь я не знал, что ты носишь теперь этот почетный мундир.

— Я несколько раз отличался, папа Калебассе, сегодня был в Люксембурге… там что-то затевают.

— Расскажи, сынок!

— Извольте! У него много врагов среди знати, они все только и ждут случая.

— У кого это? У кардинала?

— Ну, конечно!

— К кому же ты ходил во дворец?

— Гм! К шевалье де Мармону, а он водил меня к герцогу Орлеанскому.

— Эге, сынок! Да ты вертишься в самом высокопоставленном обществе.

— Постойте, папа Калебассе, я еще не кончил! Герцог свел меня со старой королевой.

— Старой королевой? Она с тобой говорила?

— Очень ласково, да еще вдвоем… нет, впрочем, втроем — герцог тоже там был. Поглядите-ка!

Жюль Гри достал из кармана несколько блестящих монет.

— Это они тебе дали?

— Все надо брать, когда дают, папа Калебассе, — рассмеялся Жюль Гри.

— Они хотели спросить у тебя насчет кардинала?

— Разумеется! Я и разыграл дурака!

— Так, так. И они поверили тебе.

— Я понял из их слов, что они хотят извести кардинала. Я показался им подходящим человеком для этого дела.

— Святая Матерь Божья! Ты правду говоришь?

— Уверяю вас, у них злые умыслы! Они поклялись убить кардинала. С ними заодно и двое камергеров из Лувра, они потом тоже пришли.

— Какие же это камергеры?

— Я позабыл их имена, папа Калебассе. Одного звали маркизом.

— Не маркиз ли Сен-Марс?

— Да, да. Он самый!

— Ну, а другого, наверное, зовут де Ту!

— Черт возьми! Да как вы это узнали?

— Как видишь, и я кое-что замечаю.

— Голову даю в залог, папа Калебассе, что оба участвуют в заговоре!

— Так уж и в заговоре?

— Они мне всего не сказали, но я прекрасно заметил, что они хотят подкупить меня. Я притворился, будто соглашаюсь, но они, кажется, еще не вполне доверяют мне, поэтому сегодня еще ничего не решили. Расспрашивали меня, насколько я близок к кардиналу, хотел ли бы зарабатывать много денег, получить лучшее место, например, место дворецкого или что-нибудь в этом роде.

— Разумеется, они хотят тебя подкупить.

— Всякий понял бы это, папа Калебассе. Я сделал вид, что их предложение мне понравилось, и что я согласен.

— Умно сделал, сынок!

— Они были чертовски осторожны, говорили все намеками: о маленьком солдатском жалованье, о пошлинах, о недовольстве народа и тому подобное. Я все время храбро поддакивал. Наконец, герцог сказал: «Вам хорошо было бы поступить к нам на службу». А королева-мать прибавила: «Раскаиваться не пришлось бы, если бы вы стали выполнять наши распоряжения».

— Ты не спросил, в чем же они заключаются?

— Я ответил им, что стоит им лишь только приказать, и я рад был бы заработать побольше денег. Герцог запустил руку в карман и отдал мне целую горсть золота, в задаток, как он сказал. Я низко поклонился, ведь герцогское золото столько же весит, сколько и кардинальское, и пообещал всегда быть к их услугам. Старая королева обернулась к двум камергерам, которых вы сейчас назвали, и спросила: «Что вы думаете об этом солдате? Он, кажется, нам может пригодиться!» Потом она подошла ко мне и сказала: «Приходите, как только сможете незаметно уйти. Я скажу, что вы должны сделать. А пока обдумайте хорошенько, согласны ли вы перейти совсем на нашу сторону, потому что надо ведь одному кому-нибудь служить». Я поклонился и намекнул, что не будет вреда, если я пока не буду снимать своего мундира. Старая королева улыбнулась и заметила, обращаясь к герцогу: «Хитрая молодая лисица!»

— Видно, они тебе не совсем еще доверяют. Когда пойдешь к ним во второй раз, то постарайся опутать их, как надо, и заставь высказаться пояснее.

— Уверяю вас, папа Калебассе, они явно рассчитывают на меня, чтобы свергнуть кардинала. Я понял это из их намеков.

— Может быть, может быть, сынок! Ты к старику идешь?

— Надо иногда показываться.

— Важный господин стал! Кто бы мог подумать, что из тебя такое' выйдет? Смотри, не болтай только много в гостинице, понимаешь? Ну, пойду, мне пора.

Жюль Гри поклонился фруктовщику и пошел, насвистывая, к гостинице, а папа Калебассе направился в резиденцию Ришелье.

Ему хотелось поскорей сообщить кардиналу все им виденное и слышанное. Эти сведения казались ему столь важными, что он, приняв деловой вид, важно прошел мимо камердинеров и лакеев.

В приемной, по обыкновению, было много знати из свиты Ришелье.

И мимо них папа Калебассе прошел с самоуверенностью, которую ему придавал титул «любезного друга».

Но у самых дверей рабочего кабинета к фруктовщику подошел камердинер.

— Его эминенции нет дома, — вежливо сказал он.

— Нет дома? Но я по делу, которое нельзя откладывать! Где его эминенция?

Камердинер смущенно улыбнулся и замялся.

— Мне непременно нужно знать, непременно, — продолжал Калебассе, — ему грозит опасность!

Камердинер счел невозможным скрывать дольше.

— Его эминенция у мадемуазель Ланкло, — сказал он.

— Ланкло… Ланкло… — повторил папа Калебассе. — Кто такая мадемуазель Ланкло и где она живет?

Камердинер, хотя и понимал, что фруктовщик не знает мадемуазель Нинон де Ланкло, известной всем знатным вельможам своей очаровательной красотой, но удивился, что Калебассе ничего не слыхал о ней.

— Разве вы и по имени не знаете мадемуазель? — спросил он.

— Нет. Где она живет?

— На улице Вивьен, 3.

— Нинон Ланкло — Повторил, чтобы не забыть, папа Калебассе, мысленно удивляясь, как это кардинал в такое позднее время сидит у девицы. Впрочем, тут, вероятно, какой-нибудь политический интерес, как знать!

Он сейчас же отправился на улицу Вивьен, она была очень близко. Там, в доме № 3, жила двадцатидвухлетняя Нинон де Ланкло, одна из известнейших красавиц того времени.

Нинон де Ланкло, дочь благородных родителей, появилась на свет в Париже. Нинон ее прозвали после смерти родителей, когда их единственная пятнадцатилетняя дочь осталась полновластной хозяйкой дома.

Нинон получила прекрасное образование, была умна, остроумна и любезна в обращении. Вскоре имя ее прогремело во всех кругах французского общества.

Вместе с умом развивалась и ее красота, везде только и говорили о прелестной, очаровательной Нинон, окруженной толпами поклонников всех возрастов и положений.

Но прекрасная Нинон вовсе не имела намерений выйти замуж за кого-нибудь из претендентов на ее руку и связать себя на всю жизнь. Нет, ей дороже всего была ее золотая свобода. Она решила не надевать на себя никаких цепей и полюбить только того, кто ей понравится, и то до тех только пор, пока он будет достоин ее любви.

Мысль очень эгоистичная, но Нинон не изменяла ей до старости. Но кто мог упрекнуть ее в этом?

Она, наверное, сделала бы очень несчастным своего мужа, словно бабочка она порхала с цветка на цветок и была ветренее всякого Дон-Жуана. Не связывая себя замужеством, она, по крайней мере, одна принимала на себя все удары, которые преподносили ей судьба и то положение, которое она занимала в обществе.

В одном можно было упрекнуть эту женщину, она завлекала множество юношей и развращала их, хотя в то время во Франции и без того нравственность стояла на довольно низком уровне.

В числе многочисленных обожателей, удостоившихся расположения Нинон, был и Ришелье. Он был чуть ли не первым, а за ним последовал целый ряд знатнейших имен Франции.

Уже далеко не первой молодости она подарила своим расположением аббата Гедеона и Шатонеф. Всех ее поклонников, постоянно или временно пользовавшихся ее любовью, не перечесть.

Эта женщина вплоть до смерти была окружена обожанием.

Чтобы дать понятие об уме и красоте Нинон, надо сказать, что самые умные и интересные мужчины того времени считали большой честью бывать у нее в гостиной.

К ней приезжали поэты и ученые читать свои произведения и спрашивать ее совета. Придворная молодежь посещала собиравшееся у нее общество, чтобы развить вкус и дополнить светское образование.

Скаррон читал ей свои романы, Сент-Эбремон — свои стихи, Мольер — свои комедии.

Христина, королева Шведская, приехав в Париж, посетила только Нинон и Академию.

Как все женщины, она даже в старости, не хотела ничего слышать о своем возрасте.

— Да, моя дорогая Нинон, — сказал ей один раз Людовик XIV, — мы стареем!

— Виновата, ваше величество, — ответила она с обычной находчивостью, — мы с вами никогда не состаримся, а только сделаемся старше.

Король улыбнулся и кивнул головой в знак согласия.

Ришелье, как мы уже говорили, принадлежал к числу первых поклонников знаменитой красавицы.

К ней-то и шел папа Калебассе в поисках кардинала.

Нинон сидела с его эминенцией в своем роскошном, изящно убранном будуаре.

Она отлично умела привязать к себе даже таких умных людей, как Ришелье, очаровывая не одной только красотой и прелестью обращения, но и своим остроумием, музыкой и пением.

Кардинал так любил бывать у нее, что часто просиживал с нею часами, до поздней ночи.

В тот вечер, о котором мы говорим, Ришелье любовался нежностью ее кожи, прозрачной белизной лица и легким румянцем щек.

— Какую чудесную воду вы употребляете, Нинон, чтобы придать себе такой прелестный цвет лица, — сказал он. — Француженки, наверное, были бы мне очень благодарны, если бы я открыл им эту тайну.

— Вижу, ваша эминенция, вы хотите приобрести себе нового союзника, вы лучше, чем кто-нибудь, знаете: на чьей стороне женщины, тот сильнее всех! Но я не скрываю своих пристрастий и не хочу мешать другим женщинам, пойдемте, я покажу вам мою уборную. Пойдемте, ваша эминенция!

Кардинал пошел за прекрасной Нинон в одну из соседних комнат.

При входе в будуар они не услышали ни запаха розового масла, ни духов, в комнате не было даже обычного столика с флаконами и баночками — там стоял обыкновенный чистенький умывальник со всеми необходимыми принадлежностями.

— Вот, ваша эминенция, — сказала она, — мои секретные протирания. Они состоят из холодной ключевой воды и толстого полотенца, которым я натираю кожу. Сообщите эти средства француженкам. Этому не поверят, но вы лично убедились, что я не лгу!

Ришелье, взяв под руку прелестную, смеющуюся Нинон, вернулся в будуар.

В эту минуту вошла горничная и доложила, что пришел какой-то человек, желающий непременно видеть кардинала по очень важному делу.

— Кто такой? — спросил Ришелье.

— Какой-то Калебассе, ваша эминенция.

— О, так я должен извиниться перед вами, милая Нинон! — обратился он с улыбкой к хорошенькой хозяйке. — Этому господину Калебассе мне надо уделить несколько минут. Позвольте, дорогая моя, принять его в одной из соседних комнат!

Нинон велела горничной зажечь лампы в соседней комнате и привести туда Калебассе.

Ришелье поцеловал маленькую ручку Нинон и вышел к Калебассе, встретившему его низкими поклонами.

— Я должен сейчас сообщить все вам, — сказал он, — я не могу быть спокойным, до завтра ждать никак нельзя.

— Что же вы такое узнали, любезный друг? Папа Калебассе поклонился, и лицо его просияло.

— Ваша эминенция, вы останетесь мною довольны.

— У вас такое серьезное лицо, что случилось?

— Мне, наконец, удалось сегодня узнать, кто были те двое вельмож.

— Разговор которых вы тогда слышали? Папа Калебассе таинственно кивнул головой.

— Я их, наконец, опять видел сегодня.

— Где?

— Они шли в Люксембургский дворец.

— А!.. У них там должно быть много дел.

— Союзники… — сказал с интимным жестом, понизив голос, папа Калебассе.

— Что? Союзники? Что это значит?

— Заговор, ваша эминенция!

— Может быть, вы и не совсем ошибаетесь, — сказал, улыбнувшись, Ришелье. — Но как же вы это узнали?

— В Люксембургском дворце что-то затевается, ваша эминенция, — сказал Калебассе, делая многозначительное лицо и понижая голос, — там заговор составляют.

— Простите меня, вы думаете?

— Против вашей эминенции.

— Кто же были двое вельмож, которых вы тогда подслушали?

— Увидев сегодня, что они опять идут во дворец, я побежал к дворецкому и спросил, не возбуждая в нем подозрения, их фамилии.

— С чего же вы начали, друг мой?

— Я предложил ему дыни, он их очень любит, разговорился с ним и выспросил его обо всем.

— И кого же он назвал?

— Я отлично запомнил их имена, ваша эминенция! Один был маркиз де Сен-Марс, а другой его приятель — господин де Ту.

Глаза Ришелье сверкнули… доказательство, что известие заинтересовало его.

— Дворецкий не ошибся? — спросил он.

— Нет, ваша эминенция, его слова подтвердились: эти господа были у герцога Орлеанского.

— Теперь скажите мне, любезный друг, как вы узнали о заговоре?

— Я недавно слышал разговор этих господ, ваша эминенция, а сегодня узнал, что во дворце старой королевы нечто затевают. У них там создаются разные планы, ваша эминенция. Они хотят свергнуть вас.

— Вы преувеличиваете, любезный друг! На чем вы основываете свои догадки?

— Не могу объяснить вашей эминенции этого, но такой умный человек, как вы, сразу должен понять в чем тут дело, когда знатные вельможи ведут такие разговоры и сходятся в Люксембургском дворце.

Ришелье невольно улыбнулся.

Он больше узнал из слов старого фруктовщика, чем тот предполагал.

Кардинал видел на придворном балу насмешливые улыбки Сен-Марса, де Ту и понял, что они против него.

Ему ведь известны были тайные планы королевы-матери и герцога Орлеанского, их тайные встречи с герцогом Бульонским и другими гражданами.

Он узнал, что маршал Марильяк был в Люксембургском дворце и в то же время отказался сообщить ему о результате смотра. Все это, вместе с тем, что сообщил фруктовщик, заставляло серьезно отнестись к известию о заговоре.

— Благодарю вас за услугу, — сказал он папе Калебассе, милостиво подавая ему руку, которую тот поцеловал, — продолжайте следить и завтра и послезавтра приходите сообщить все, что узнаете, ко мне в отель. Я награжу вас за труды!

Ришелье отпустил осчастливленного фруктовщика и вернулся, как ни в чем не бывало, к Нинон Ланкло. Она стала расспрашивать его.

— Нашлись кроты, — сказал он, садясь возле нее, — желающие рыть мне яму, но, я думаю, что они сами в нее попадут. Это, однако же, не должно мешать нам, дорогая Нинон.

Я не позволю портить себе часы, которые провожу здесь с вами. Спойте мне одну из ваших хорошеньких песенок и дайте возможность поблагодарить вас за это поцелуем.

Нинон мило улыбнулась и стала петь.

X. АННА АВСТРИЙСКАЯ ПРЕКРАЩАЕТ ДУЭЛЬ В ЛУВРСКОЙ ГАЛЕРЕЕ

После продолжительной тяжелой болезни королева, наконец, встала с постели и пока еще ничего не знала о подробностях своих родов. Доктор запретил окружающим слишком много говорить об этом.

Опасность, в конце концов, совершенно миновала. Анна Австрийская уже была в церкви и благодарила Бога за выздоровление и за рождение малыша. Маленький принц был здоров и весел, королева почти не отходила от него.

Она еще на принимала официальных поздравлений, — но пришел день, когда нужно было исполнить эту скучную, и в то же время неизбежную, старинную церемонию.

В числе первых должен был явиться с поздравлением кардинал Ришелье, а встреча с ним была ей особенно неприятна. Она чувствовала, что приветствия его неискренни и не любила встречаться с ним.

Людовик все больше и больше прислушивался к бесчисленным наговорам, вследствие которых и в нем самом постепенно зародилось неприязненное чувство к Ришелье, заговорщики считали это достаточным для начала действий.

Они рассчитывали, что король не будет мешать им и даже сам, в душе, желает удаления властолюбивого кардинала.

Королева всячески поддерживала эту неприязнь короля, она втайне была на стороне готовившегося против кардинала заговора.

И это было так понятно с ее стороны. Кардинал много заставлял ее страдать и сделался заклятым ее врагом.

Свергнуть его — было ее сокровенным желанием.

А между тем, ей приходилось принимать и его, и его приверженцев, получивших от него высокие должности. Это было невыносимо.

В той части галереи, что вела к флигелю королевы, в последнее время каждый день дежурили мушкетеры Милон, Этьен и маркиз.

С тех пор как король назвал их мушкетерами королевы, они были назначены для исключительной службы при ее величестве.

На Анну Австрийскую успокоительно и как-то благотворно действовала мысль, что у нее под рукой есть постоянно три надежных человека.

Милон поправился от ран и мог выходить на службу, но по бледному, похудевшему лицу его видно было, что он перенес тяжелую болезнь.

Он выздоровел благодаря уходу, которым его окружали в замке, — а главное, благодаря любовной, неусыпной заботе Белой Голубки, снова затем вернувшейся в кладовую, к господину Пипо, не приняв от Милона ничего, кроме благодарности.

Теплое участие, сначала вызванное в нем Белой Голубкой, превратилось постепенно в искреннюю любовь. Его привлекала к ней не одна хорошенькая наружность, но, главным образом, невинность, прямота и благородное сердце, которое он лишь во время болезни имел возможность понять и оценить.

Опытный глаз старухи Ренарды скоро подметил, что не только господин Милон очень заинтересовался Белой Голубкой, но и она также таит в душе чувство, посильнее сострадания к его мучениям.

Кто так самоотверженно ухаживает, как Жозефина, — говорила про себя старая Ренарда, — у того сердце заговорило!

Все это было бы хорошо, — думала она, — если бы только Жозефина была знатного происхождения и имела бы родословную, как выражалась старуха. А то ведь девушка совсем не пара барону де Сент-Аманд, мушкетеру ее величества королевы.

Она не знала сначала, как бы это половчее разъяснить. Маркизу говорить о подобных пустяках — нечего и думать, хоть он и был самим воплощением добропорядочности.

Старуха, однако же, нашла выход и при первом же удобном случае открыла свою тайну виконту, когда он, придя навестить товарища, увидел и узнал Жозефину.

Этьен улыбнулся, когда словоохотливая Ренарда стала говорить ему о своих опасениях, но с Милоном он еще не переговорил об этом.

Сегодня, гуляя с товарищем по галерее, виконт как раз мог начать этот разговор. Маркиза еще не было.

— Королева будет сегодня принимать поздравления двора, — сказал Этьен, — и мы будем иметь удовольствие приветствовать его эминенцию.

— Что нам до кардинала! — ответил Милон. — Мне ужасно противны и он, и его гвардейцы, и уж я найду способ отомстить негодяям за удары, которыми они меня свалили.

— Не могу осуждать тебя, Милон, и думаю, что возможность скоро представится. Узнаешь ли ты двоих гвардейцев, оставшихся в живых?

— Среди тысячи… в ста шагах узнаю! Им не придется говорить, что они победили мушкетера Милона… Попробуют моей шпаги за хвастовство. Меня тогда подвела темнота, а то я не так бы с ними разделался.

— Ты все еще не можешь равнодушно вспоминать ту ночь, а между прочим, мы тогда все-таки добились своего, — ответил виконт. — Славно нам удалось провести кардинала, и успех наш тысячу раз стоит твоих ран!

— Да разве я жалуюсь? Ты должен был бы лучше меня знать. Раны — это почетные знаки! Черт возьми! Да я хоть сейчас готов начать сначала. Я только и жду, как бы поскорее расплатиться с почтенными гвардейцами, храбро нападающими ночью, из засады.

— И я готов тебе помочь, — сказал Этьенн, — но пока очень рад, что ты опять на ногах. Старая Ренарда была верной сиделкой, я ей очень благодарен.

— Да, она сделала все, что от нее зависело, — похвалил в свою очередь Милон, — только стара она уж, разумеется, для того, чтобы не спать по ночам. Она всякий раз засыпала у моей постели, и я не мог ее добудиться. И так сердилась потом на себя, добрая старуха! Впрочем, она взяла себе молодую помощницу. Ты знаешь, прелестную Жозефину.

— Знаю, — перебил Этьенн, — хорошенькая девушка, это правда.

— Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?

— Да то, что мадемуазель Жозефина милая девушка, и ей не следует ставить западню.

— Да ты не воображаешь ли…

— Ничего не воображаю.

— Э, нет, друг беарнец, так дешево от меня не отделаешься. Ты, кажется, заметил, что мне нравится Жозефина.

— Очень может быть, Милон.

— А разве это западня?

— Конечно нет еще, но ведь чего нет, то может быть.

— Не знаю, на что ты намекаешь, — ответил Милон, — но могу только сказать тебе откровенно, что у меня и в мыслях нет ничего дурного, клянусь честью!

— Тем лучше! Мне показалось, что ты начинаешь засматриваться на Жозефину.

— Совсем, совсем засмотрелся, Этьенн! Я люблю ее!

— Так будь осторожнее, дружище, чтобы страсть не заставила тебя идти в разлад с рассудком и твоими постоянными добрыми правилами. Такая любовь опасна.

— Не думаю. Я искренне люблю Жозефину, и у меня одно желание — обладать ею.

— Да как же так, милый друг?

— Что за вопрос, виконт? Я женюсь на ней.

— Ты это серьезно говоришь?

— Послушай, ты чертовски смешишь меня своими вопросами, беарнец. Говорят тебе, я женюсь на Жозефине!

— А что скажет твой отец? А шпагу мушкетера ты уже на гвоздь повесишь?

Милон с удивлением посмотрел на него.

— Я тебя не понимаю, — сказал он.

— Я буду говорить яснее, Милон. Я вижу, ты многого еще не знаешь, а между тем, тут идет речь о вещах очень важных. Знаешь ли ты отца и брата Жозефины?

— Нет, она ни разу не говорила со мной о своих родных, — не понимаю, отчего.

— А я хорошо понимаю и объясню тебе, мой друг. Слыхал ли ты о Ночлежном острове на Сене?

— Об этом разбойничьем гнезде? Как не слыхать!

— Слыхал ли ты, что там есть гостиница с отвратительной репутацией? Она называется гостиницей Белой Голубки.

Милон видимо испугался.

— Нет, — ответил он, — об этом я никогда не слыхал. Гостиница Белой Голубки?

— Да, да. Хозяина ее называют Пьером Гри.

— Слыхал.

— Он принадлежит к числу самых отъявленных мошенников, — продолжал Этьенн. — Его все боятся, даже полиция избегает заходить в тот закоулок, где он живет, и входить с ним в какие-то столкновения, потому что все бродяги Ночлежного острова стоят за него. У этого Пьера Гри было трое детей, два сына и дочь. Одного, Жана Гри, я убил в Лондоне, в трактире Дугласа, другой, Жюль Гри, поступил в гвардию кардинала, а дочь его зовут Жозефиной.

— Как… Жозефина… Белая Голубка! Теперь я понимаю, отчего она так испугалась, когда я назвал ее этим именем! О! Господи! Эта милая, чистая девушка — дочь Пьера Гри!

— Теперь ты видишь, что о союзе между Жозефиной и тобой не может быть и речи. Я считал своим долгом предупредить тебя, Милон, хотя мне и очень жаль разочаровывать тебя, но я вижу, что ты серьезно любишь дочь этого негодяя.

— Буду с тобой откровенен, Этьенн. Я ее люблю всем сердцем, и твои слова — жестокий удар для меня. Если бы ты знал, с каким самоотвержением она ухаживала за мной! Теперь я понимаю, почему она постоянно избегала всяких объяснений, не хотела слушать моих признаний, она сознавала в душе, что между нами ничего не может быть общего.

— Это очень хорошо ее рекомендует, — сказал виконт, — она любит тебя и знает, что ты не можешь ей принадлежать. Мне от души жаль бедную девушку и тебя, мой друг! Во всяком случае" надо хорошенько подумать об этом.

— Не знаю еще, как я решу, но подумаю. Во всяком случае, я очень многим обязан ей. Я провел в замке тяжелые, но прекрасные часы, потому что узнал о самоотверженной любви Жозефины. Знаешь, д'Альби, мне кажется, в замке происходит что-то необъяснимое. С тобой я могу говорить об этом, но с маркизом не решался. По-моему, у него есть что-то общее с этой тайной.

— Расскажи, пожалуйста, что же там происходит? — спросил Милон.

— Я тебе могу сказать одно, что в замке, кроме маркиза и старой Ренарды, живет еще какая-то женщина, которую тщательно скрывают.

— Почему же ты не расспросил маркиза?

— Я думаю, что это было бы очень тяжело и даже неприятно ему. Не знаю, какие у него отношения с этой таинственной женщиной, но знаю, что она имеет право жить в замке, хотя ее никто не видит и никогда о ней не говорят.

— Как же ты узнал о том, что она в доме? — спросил виконт.

— Довольно странным образом. Маркиз и Ренарда не знают, что я открыл их тайну. В первый вечер, когда меня принесли и положили в отведенной для меня комнате, Ренарда ушла, вдруг дверь отворилась и вошла какая-то женщина со свечой в руке. Она была бледна, но очень хороша собой, в движении ее было что-то робкое и вместе с тем величественное. Она, не глядя на меня, подошла к сложенным в углу подушкам и простыням и подожгла их. Я лежал в полуобмороке, все видел, но не мог пошевельнуться.

— Тебе просто снились тяжелые сны, Милон!

— Нет, мой друг! Ренарда с Жозефиной и Вильмайзантом еле-еле подоспели потушить пожар. Таинственная дама давно исчезла. Дым и старания поскорей удалить обгоревшие вещи и все, что могло выдать присутствие женщины в доме, неоспоримо доказывали, что я все это не во сне видел.

— Чудеса! — сказал в раздумье Этьенн. — И ты вполне уверен, что не бредил?

— Клянусь тебе!

— Значит, маркиз имеет основание скрывать это обстоятельство.

— Потому-то я и не расспрашиваю его. Но тише. Он, кажется, идет. Не видел ли ты Каноника?

— Он куда-то торопился, — ответил виконт, — и потому только перекинулся со мной несколькими словами. Я встретился с ним вчера вечером на улице.

— Он, кажется, расставшись с военным мундиром, разошелся и с нами, — заметил Милон. — Он всегда был холоден и скрытен.

— У каждого свой характер, — сказал Этьенн и пошел поздороваться с маркизом, быстро шедшим к ним навстречу.

— Сейчас будет его эминенция, — сказал маркиз, тихо засмеявшись и пожимая руки товарищам.

— Тем лучше, мы отойдем в сторонку, — сказал виконт.

— Напротив, мне кажется, теперь-то мы и должны быть ближе, — с раздражением вскричал Милон. — С ним ведь, разумеется, явится целый хвост свиты, а от некоторых из этих господ надо стеречь все, что можно унести в руках.

— С ним будет человек пять гвардейцев, и они, конечно, будут следовать за ним по пятам и охранять его, — продолжал маркиз.

— Неслыханная дерзость! Являться в королевский дворец со стражей! Чего только не позволяет себе этот кардинал! — проворчал Милон.

В глубине галереи, между тем, показался Ришелье с двумя кавалерами своей свиты и пятью гвардейцами.

Трое мушкетеров стали на ступеньках у дверей королевы.

Красивый, живописный наряд мушкетеров резко отличался от безвкусного красного костюма гвардейцев.

У мушкетеров были полусапожки с кружевами на отворотах, голубые мундиры и нарядные белые полуплащи. На гвардейцах — белые чулки в обтяжку и башмаки с пряжками, их красные мундиры слишком блестели и бросались в глаза.

Ришелье подошел ближе.

Разговаривая со своими двумя спутниками, он, как будто, и не замечал мушкетеров, стоявших навытяжку перед ним. Пять гвардейцев следовали за кардиналом: де Пеллерон, Гри, Рансон, Алло и д'Орфуа. Еще несколько человек стояло у ворот Лувра.

Кардинал со своими двумя спутниками поднялся на ступени, а гвардейцы остались внизу ждать своего повелителя.

Дело было неладно. Мушкетеры и гвардейцы стояли слишком близко друг к другу, это было все равно, что две груды пороха, одна искра, и взрыв готов! Одного слова достаточно было, чтобы вспыхнула ссора.

Когда Ришелье ушел в комнаты королевы, гвардейцы стали по другую сторону лестницы и начали вполголоса разговаривать между собой. Мушкетеры невольно переглянулись и улыбнулись, но затем продолжали спокойно стоять, стараясь, по возможности, не обращать на них внимания, только Милон не мог удержаться, чтобы не прислушаться к их разговору и временами мрачно посматривал в их сторону.

Гвардейцы, видимо, почувствовали себя смелее, зная, что кардинал тут, а король на охоте. Они знали, что он не был противником стычек между мушкетерами и его гвардейцами.

Особенно не мог сдержать язык Пеллерон, он вскоре так громко высказал какое-то замечание, что Милон услышал. Замечание ясно касалось его.

Милон давно бы уже резко высказался, если бы маркиз тихонько не удерживал его за руку и не убеждал его шепотом.

Виконта сильно забавляла эта сцена. Самообладание мушкетеров делало гвардейцев с каждой минутой смелее, Рансон, еще раньше, сделал какой-то намек по адресу виконта д'Альби, которому в Лувре пришлось уйти с поля битвы, чтобы не опоздать с портретом.

Тут уже Милон не выдержал.

И Этьенн стал прислушиваться.

— Теперь мода у этих господ убегать, когда им не везет, — сказал, улыбаясь, Пеллерон.

— Позвольте спросить, о ком вы говорите? — спросил Милон взволнованно, подходя к гвардейцам.

— Вероятно, вы знаете о ком, если так горячо принимаете мои слова к сердцу, — ответил, засмеявшись, Рансон.

Товарищи его громко рассмеялись.

— Если вы себя признаете тем, о ком мы говорим, то мы не спорим! — крикнул Пеллерон.

Порох вспыхнул.

— Вы поплатитесь за эти слова! — сказал взбешенный Милон, и выхватил из ножен шпагу.

Мигом и гвардейцы сделали то же самое. Маркиз и Этьенн последовали общему примеру.

Драка завязалась у самых дверей королевы.

Гри и Пеллерон дрались с Милоном, Рансон с маркизом, а д'Орфуа и Алло кинулись на виконта.

Громкий лязг оружия раздавался в галерее, но никто не мог помешать драке.

Маркиз не мог помогать товарищам, хотя каждый из них имел против себя двух противников, поскольку ему пришлось иметь дело со слишком искусным врагом.

Милон почти сразу отбил удары Гри и несколько минут дрался с Пеллероном, видимо, поставившим перед собой цель — убить противника, и яростно наступал на него. Милон парировал его удары, пока ему, наконец, не надоело. Он ударил Пеллерона так, что тот упал.

Почти вслед за тем виконт слегка ранил своего противника д'Орфуа. Тот заявил, что удар был нанесен против правил фехтования, и сейчас же вышел позвать полкового командира мушкетеров.

Виконт продолжал драться с Алло. Рансон заметил, что виконт ему не по силам. Когда Пеллерон упал, он, улучив свободную минуту, ударил виконта, обращавшего внимание только на Алло, и так сильно ранил его в лоб, что д'Альби упал.

Его подхватил Милон, а маркиз кинулся на Рансона и Алло.

Д'Орфуа, между тем, нашел командира мушкетеров и вместе с ним вернулся к дравшимся.

Но лязг оружия уже донесся до королевы.

Анна Австрийская догадалась, что делалось в галерее, и поспешила туда с двумя камер-фрау из зала, где она только что принимала Ришелье. Два пажа несли шлейф ее платья.

За ней шел Ришелье со своими двумя спутниками и камергер королевы.

Анна Австрийская очень испугалась, увидев драку.

Пеллерон плавал в крови, виконт д'Альби лежал на руках у Милона.

— Остановитесь, это что такое? — закричала королева, — как вы смеете драться в Луврской галерее!

Командир мушкетеров подошел в это время ближе. Драка была до того ожесточенной, что дуэлянты не сразу заметили королеву.

Анна Австрийская стала между борцами.

— Господин кардинал, — вскричала она, — прикажите вашим телохранителям сейчас же уйти из Лувра! С каких это пор осмеливаются приводить в наш флигель чужих солдат? Господин капитан, — обратилась она к командиру мушкетеров, — я хочу, чтобы трое ваших офицеров тоже ушли отсюда! Мы не хотим, чтобы наши комнаты были местом драки, чтобы здесь проливалась кровь! Мы велим разобраться в этом деле и позаботиться о наказании виновных.

— Простите, ваше величество, — сказал Ришелье, — что мой приход послужил поводом к такому неприятному случаю. Вы видите, мои гвардейцы покорно оставляют поле битвы, к сожалению, зависть и вражда между этими двумя частями войск беспрестанно прорывается наружу, но мне кажется, тут виноваты обе стороны.

— Мушкетеры имеют право быть здесь, ваша эминенция, имеют ли на это право и гвардейцы, мы еще увидим! Но чтобы таких случаев больше не было, я запрещаю гвардейцам показываться в этом флигеле!

Ришелье почтительно и спокойно поклонился, но в душе он был взбешен, он чувствовал, что в этих словах был выговор. Его уничтожили.

Когда он ушел, Анна Австрийская обратилась к мушкетерам.

У виконта была страшная рана на лбу, он был очень бледен, но вполне владел собой.

— Я знаю, — сказала она, — гвардейцы, наверное, сами подали повод к драке, и на этот раз прощаю вам, потому что вы довольно наказаны в лице виконта. Но вы заслужите мою немилость, если еще раз поднимете оружие в стенах Лувра. Я знаю, вы не любите гвардейцев его эминенции, и вы их больше не встретите здесь, но нельзя забываться и выходить из повиновения.

Маркиз подошел к королеве и поклонился.

— Приказание вашего величества больше не будет нарушено, — сказал он, — мы в другом месте будем искать случая наказать гвардейцев за высокомерие.

Анна вернулась к себе.

Маркиз остался в галерее, а Милон отвел виконта к Вильмайзанту, для которого мушкетеры королевы были самой лучшей практикой.

XI. ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ

Прошло несколько месяцев после выздоровления королевы. Тайна сентябрьской ночи строго хранилась всеми, кто ее знал.

Принц, родившийся первым, был окружен полной заботой, он должен был со временем вступить на престол под именем Людовика XIV.

Другой маленький принц, которому никогда не суждено было узнать о своем происхождении, поручен был по приказанию короля одной бывшей камер-фрау, вышедшей замуж за рыцаря Раймонда.

Мариэтта и Раймонд пользовались полным доверием короля. Ей и ее мужу был отдан мальчик, окрещенный под их фамилией и вполне поручен их заботам.

Людовик иногда по вечерам незаметно уходил в уединенный домик, где жил старый рыцарь Раймонд с Мариэттой.

Когда-то она носила на руках и самого Людовика. Теперь ей поручили скрыть от глаз света отвергнутое или, по крайней мере, непризнанное им официально дитя.

Королю было очень жаль мальчика и он часто приходил навестить его и просил Мариэтту хорошенько за ним присматривать. Но заметив вскоре, что не нужно даже этого, так как честные старики окружают ребенка полной любовью и вниманием, он стал ходить все реже и реже.

Мальчик хорошо развивался под крылышком доброй Мариэтты.

Однажды и кардинал зашел к Раймонду взглянуть на ребенка и был очень удивлен, увидев его цветущее здоровьем личико.

Ришелье, видимо, ожидал найти слабое, больное дитя, он был даже не прочь видеть его близким к смерти, а увидел совсем противоположное.

Кардинал выразил старой Мариэтте свою благодарность, но видно было, что он разочаровался в своих ожиданиях.

Быть может Ришелье считал смерть счастьем для малютки, так как она избавила бы его от многих лишений и разочарований в будущем. Хотел ли он ему добра, желая ему смерти?

Теперь оставалось лишь одно средство: никогда не выпускать из виду этого близнеца и воспитывать его в скромной обстановке.

Но опасность все-таки существовала, пока оставался в живых хотя бы кто-нибудь из свидетелей роковой сентябрьской ночи. Даже после их смерти эта опасность продолжала существовать, потому что эту тайну они всегда могли выдать письменным признанием.

Ришелье все это учитывал и всеми силами старался придумать средство, с помощью которого можно было бы устранить беду.

Мариэтта знала кардинала и хотя не говорила с ним о мальчике и не расспрашивала его, но все-таки догадывалась, что у Ришелье есть по поводу ребенка какие-то планы.

Она боялась за счастье малютки, которого полюбила всей душой. Муж ее, также привязавшийся к мальчику, вполне разделял опасения жены.

Рыцарь Раймонд до своей отставки принадлежал к многочисленному классу придворных, всегда толпящихся в приемных и занимающих при дворе какие-нибудь мелкие должности.

Он был смотрителем за соколами при Людовике, когда тот был еще ребенком, и, играя, охотился с Люинем на воробьев. Людовик очень любил его. Рыцарь Раймонд был добродушным, уступчивым человеком и всегда с улыбкой исполнял все капризы маленького короля. Впоследствии он женился на Мариэтте, детей у них не было.

Когда Людовик вырос, а Люинь умер, рыцарю Раймонду была пожалована пенсия и позволение жить на покое. На скопленные Мариэттой деньги они купили себе домик и стали жить в нем тихо и уединенно до той сентябрьской ночи, когда к ним вдруг принесли королевское дитя.

Тут началась другая жизнь. Надо было заботиться о малютке. Мариэтта обрадовалась, что сбылось, наконец, ее заветное желание — теперь у нее будет цель в жизни. Раймонд был рад не меньше, он страстно любил детей, и ему всегда хотелось иметь ребенка.

Его желание исполнилось, наконец, хотя совсем иначе, нежели он ожидал.

Таким образом отвергнутое дитя попало в самые благожелательные руки. Мальчик нашел у Раймондов такой приют, какого не имеют многие дети, а ведь обладание короной и троном, почитаемое многими за счастье, всегда ли дает его — вопрос, требующий многих объяснений.

Мы думаем, что гораздо лучше, гораздо благороднее, когда человек сам создает свою судьбу, сам завоевывает себе то, чего он хочет. Подобная задача и выпала на долю отверженного королевского отпрыска.

Таким образом, ребенок пока еще ничего не терял, потому что любящих, заботливых родителей он нашел в Раймонде и его жене.

Если бы все оставалось при таких условиях, могло бы его еще ждать счастливое будущее, но в его жизнь вмешался человек, не брезговавший никакими средствами, лишь бы достичь своей цели, не щадивший ни счастья, ни даже жизни отдельных личностей, когда дело касалось государства, которым он управлял и которое хотел вести к прочному величию.

Ришелье обдумал все последствия, которые могли бы возникнуть рано или поздно из-за рождения близнецов.

У него тотчас же зародились различные планы, а он любил сейчас же приводить в исполнение задуманное, если считал это неизбежным и правильным.

Сиротство отвергнутого королевского сына отступало на второй план, его личная судьба должна быть принесена в жертву великим замыслам кардинала.

Видя, что о смерти мальчика нечего и думать, Ришелье отправился к королю.

Людовик был удивлен посещением кардинала — оно всегда было связано с какой-нибудь неприятностью, интригой или даже со смертным приговором.

Король не мог понять, что значит появление Ришелье, так как он окончательно перешел в лагерь заговорщиков. Он знал все, что затевалось в Луврском и Люксембургском дворцах, и не только не старался подавить растущее возмущение, а даже в душе сам радовался ему.

Как и все люди, чувствующие себя виновными, Людовик сейчас же подумал, что кардинал узнал что-нибудь о замыслах против него.

Но по спокойному, серьезному лицу Ришелье догадался о своей ошибке и понял, что кардинал пришел говорить о каких-нибудь особенно важных государственных делах.

— Вижу, что вы в добром здоровье, ваше величество, — начал Ришелье после короткого приветствия, — а принц, как говорят, растет и весел, следовательно, можно поговорить и о темных сторонах жизни, об опасностях и о вещах, до сих пор тщательно замалчиваемых.

— Садитесь, ваша эминенция, и объясните значение этого предисловия, мы одни, — сказал король.

— Да, мы одни, ваше величество, это необходимо для разговора, который я решаюсь начать с вами. Это дело секретное, и лучше никому, кроме нас, не знать.

Людовик, по-видимому, понял намеки Ришелье.

— Говорите прямо, ваша эминенция, — сказал он.

— В таком случае, ваше величество, отнеситесь ко мне как к верному, преданному советнику, ведь у меня одна цель: сделать счастливым ваше большое прекрасное государство.

— Вы намекаете на мрачную сторону моей жизни, ваша эминенция, я, кажется, догадываюсь, в чем дело. Вы хотите говорить о несчастном ребенке, которого я навсегда удалил от себя.

— Именно так, ваше величество, я хотел переговорить о будущем этого мальчика.

— Бедное, бедное дитя! — сказал король, — за что ты отдален от меня, за что мы с тобой разлучены? Отчего не тебе досталась корона? По какому праву ее носит мальчик, воспитываемый в пышных хоромах Луврского дворца?

— Ваше величество, не будем мучать себя вопросами, ведь мы, несовершенные люди, не можем на них ответить. Ограничимся тем, чего от нас требует действительность. Подумали ли вы о будущем мальчика, ваше величество? Решили ли вы что-нибудь?

— До сих пор ничего еще нет, ваша эминенция, но вы, кажется, уже сделали это за меня.

— Так как это дело не семейное, а государственное, ваше величество, то я считал своим долгом обдумать все возможные последствия, и мне пришла в голову мысль, что будет, если, например, кто-нибудь из посвященных в тайну выдаст ее на исповеди или расскажет самому мальчику!

Людовик стал прислушиваться.

— Я уверен в тех немногих людях, кому эта тайна известна, ваша эминенция, — сказал он.

— Да, пока мы с вами живы, ваше величество. Но ведь и мы смертны, а после нашей смерти кто-нибудь из этих людей почувствует необходимость облегчить душу и рассказать уже взрослому принцу — без государства и короны — тайну сентябрьской ночи.

— Это было бы ужасно, но с этих людей можно взять клятву, и они будут молчать!

— И об этом я думал, ваше величество, но этим не отвратить опасность, потому что эти люди будут молчать при жизни, а умирая, они могут написать все в своем духовном завещании. А к каким результатам это может привести, какую беду навлечь, нам обоим слишком понятно, ваше величество!

— Так, по вашему мнению, никак нельзя отвратить опасность?

— Есть одно средство, ваше величество.

— Скажите, пожалуйста, какое?

— Надо оградить себя раз и навсегда от этого мальчика, ваше величество.

— Но каким образом, ваша эминенция?

— Когда он вырастет, надо держать его, как государственного арестанта.

— Как государственного арестанта? И вы хотите, чтобы бедный ребенок не знал ничего, кроме стен тюрьмы? Это больше, чем бесчеловечно, ваша эминенция. Нет, нет, не будем и говорить об этом!

— Следовательно, вы хотите гражданской войны? Раздора, гибели Франции? Несчастья обоих сыновей? Нет, ваше величество, это не может быть вашим последним словом.

— Вы хотите запереть несчастного в тюрьму на всю жизнь, что страшно и бесчеловечно. Оставьте ему, по крайней мере, свободу, дайте ему возможность самостоятельно устроить свою жизнь, найти счастье, но не запирайте его в крепость, ваша эминенция!

— Хорошо, ваше величество, пусть это будет не крепость, а отдаленный, уединенный замок, где мальчик, а потом юноша, проведет жизнь, не зная ни нужды, ни лишений.

— Это другое дело!

— Оставим при нем рыцаря Раймонда и старую Мариэтту, преданно ухаживающих за ним, они не выдадут ему тайну сентябрьской ночи. Позаботимся только, чтобы к нему никого не допускали, чтобы никто не знал, куда он девался. Таким образом мы устраним всякую опасность и сделаем жизнь мальчика довольно сносной.

— На попечении старой Мариэтты — да, в таком случае я согласен. Он не будет заживо погребен в крепости, его ждет лишь жизнь в уединенном замке, где его окружат всем, чего он только пожелает.

— Пока около него будут только Раймонд с Мариэттой. Их одних совершенно достаточно для ухода за ним, ваше величество.

— Вы разве уже нашли подходящий для мальчика замок, ваша эминенция?

При словах «заживо погребен» кардинал невольно нахмурился. Именно этой мыслью руководствовался он, но не осмелился выразить ее такими словами.

Мальчик должен быть именно заживо погребен! Ришелье мысленно решал, что в уединенном далеком замке ему можно будет делать с ним все, что он сочтет нужным. И его упрячут туда навсегда, никого не будут допускать к нему, чтобы когда-нибудь, впоследствии, это поразительное сходство не натолкнуло бы кого-нибудь постороннего на мысль, что он брат короля.

— Вы отыскали какой-нибудь замок, ваша эминенция? — еще раз спросил Людовик.

— Я имел в виду старый замок в Пиньероле, ваше величество.

— В Пиньероле… на далекой окраине Франции, у итальянской границы…

— Чем уединеннее и отдаленнее край, тем выгоднее это будет для всех, ваше величество, а мальчику, между тем, от этого никакого вреда не будет. В старом Пиньерольском замке никто теперь не живет, кроме старого кастеляна, который может там и остаться. Пусть рыцарь Раймонд потихоньку уедет с мальчиком и воспитывает его там.

— Мне кажется, ваша эминенция, — мрачно и серьезно сказал король, — это будет почти то же, что похоронить ребенка заживо… у меня такое ужасное чувство… хоть я и согласен на ваше предложение, так как нахожу ваши доводы основательными! Я сегодня пойду еще раз взглянуть на ребенка, а потом пусть они едут в Пиньероль. Да простит мне Бог это распоряжение, и да простит он вам, придумавшему его.

— Мы действуем не в своих интересах, ваше величество, а в интересах государства и трона, — коротко отвечал Ришелье. — Впрочем, я только высказал вам свои опасения и советы, но вы сами можете решить, что лучше.

— Вы не оставляете мне выбора, господин кардинал!

— Скажите лучше, ваше величество, судьба не оставляет нам выбора.

— Позаботьтесь, ваша эминенция, чтобы мальчик ни в чем не нуждался в своем уединении. Я строго наказываю, чтобы он был окружен такой же заботой, как и оставшийся здесь принц. И после моей смерти, когда он станет взрослым, пусть точно так же заботятся о нем. Исполните мои приказания, ваша эминенция, а затем, когда все устроится, пусть переезжают. Велите привести Пиньерольский замок в порядок, чтобы там можно было бы хорошо жить, чтобы воздух был чист.

— Все будет буквально исполнено, ваше величество, — уверил Ришелье и встал, собираясь уходить, — мальчик ни в чем не будет нуждаться, ему будет хорошо жить под защитой рыцаря Раймонда и старой Мариэтты, а впоследствии он так и останется в этом замке, и будет думать, что эти добрые люди его отец и мать.

— Дай Бог, чтобы ваши слова оправдались, ваша эминенция, — сказал король, прощаясь с кардиналом.

Когда Ришелье ушел, Людовик долго стоял, задумавшись… Чувствовал ли он, что мальчика ждет одно лишь горе? Страдал ли душой за тяжелую участь, которая ему готовилась? Говорило ли ему предчувствие, что младший сын его и много лет спустя будет служить постоянным предметом сожаления в истории, лицом, окруженным мистической тайной!

— Заживо погребен! — прошептал он, и по лицу его видно было, как он страдает, что у него большое горе.

XII. СЫН НИЩЕЙ

Маленький Нарцисс все еще находился у доктора Вильмайзанта, очень гордившегося успешным ходом лечения.

Прошло еще несколько лет, прежде чем помощь доктора и здоровый организм ребенка сделали свое дело и, наконец, Нарцисс совсем поправился.

Лицо его было все же очень безобразно и неузнаваемо, один глаз почти закрылся, большие рубцы покрывали лоб, щеки и подбородок, но он хорошо себя чувствовал и не лишился ни речи, ни рассудка.

О своем прошлом он ничего не знал, и как бы искусно не выспрашивал его Вильмайзант, продолжительное беспамятство и годы болезни совершенно вытеснили прошлое из памяти мальчика. Он ничего не мог объяснить, не помнил ничего ни о пожаре, ни о том, как его спасли.

Однако Вильмайзант знал из своей практики, что когда-нибудь, может быть только через несколько лет, память мальчика восстановится. Пока Нарцисс оставался у Вильмайзанта, он не знал, что мушкетеры платили за него.

Так как мушкетеры часто навещали мальчика и были с ним ласковы, Нарцисс очень привязался к ним. Кроме их доброго отношения, его привлекали также и блестящие мундиры и шпаги. Он подолгу смотрел на них и не мог отвести взгляд от их великолепного вида.

Нарциссу было уже почти одиннадцать лет, физически он был так развит, что обещал быть вторым Милоном. Несмотря на свои детские годы, он был высок, широкоплеч, обладал большой силой и имел бы поразительное сходство с мушкетером, если бы его не обезобразили рубцы.

С годами облик его стал еще безобразнее. Один глаз большой, прекрасный, выразительный, другого совсем не было, рот — широкий, нос же весь в рубцах.

Милон с каждым днем все больше привязывался к мальчику, и Нарцисс никому так не радовался, — ни виконту, ни маркизу, — как Милону.

Услышав, что Милон ранен, мальчик непременно хотел идти к нему, и Вильмайзант должен был каждый день сообщать ему о течении болезни доброго дяди Милона.

Выздоровев, мушкетер стал еще чаще приходить к доктору, чтобы взглянуть на бедного сироту и поговорить с ним.

Вильмайзант вылечил и виконта, рана его была неопасна, и молодой человек вскоре мог появиться на службе. Под широкими полями шляпы пластыри были незаметны.

Пеллерон через несколько дней умер, проклиная кардинала, из-за которого ему так скоро пришлось попасть в могилу.

Полковой командир мушкетеров провел следствие формально, и когда оказалось, что гвардейцы сами спровоцировали мушкетеров на ссору, королева велела прекратить следствие.

Телохранителям кардинала запрещен был вход в Лувр. Король подтвердил этот приказ. Таким образом, в лице гвардейцев потерпел поражение и страшно раздосадованный в душе кардинал.

Зайдя к Вильмайзанту, Милон застал дома одного Нарцисса и заметил, что он по-прежнему с радостью встречает его.

Мушкетер откинул волосы со лба мальчика и, поздоровавшись, пристально посмотрел на него.

— Что с тобой? — спросил он, — у тебя такое озабоченное лицо! Слишком много уроков, что ли, господин Вильмайзант задал?

— Нет, дядя Милон, я с удовольствием учусь, господин Вильмайзант всегда хвалит меня.

— В чем же дело, дружок?

— Так, ничего, дядя Милон, право, ничего!

— Но ты такой грустный! Что с тобой сегодня! Ругали тебя или ты просто проголодался?

— О нет, дядя Милон! Я тебе расскажу, что меня встревожило. Ты ведь не будешь на меня сердиться?

— Сохрани Бог, дружок! Ну, говори скорее!

— Видишь ли, вчера здесь был Франсуа, сын соседа-торговца, мы с ним одних лет и часто видимся. Я заговорил с ним об уроках. Вдруг он меня спросил: «Скажи, пожалуйста, Нарцисс, господин Вильмайзант твой отец?» Я с удивлением на него посмотрел и сразу не знал, что ему ответить. «Ты всегда говоришь ему „вы“ и „господин“, — продолжал Франсуа, — матушка говорит, что у господина Вильмайзанта никогда не было жены и ты не можешь быть его сыном».

— Что же ты ответил любопытному Франсуа? — спросил Милон.

— Нет, я не думаю, что господин Вильмайзант мой отец, — ответил я. «Так кто же твой отец? — спросил Франсуа, — и где твоя мать? Как же тебя зовут?»

— Да ведь ты знаешь, что меня зовут Нарцисс, — ответил я.

— Да, это твое имя, а фамилия какая, и где твоя мать? — спросил он. Я не знал, что мне ему сказать, дядя Милон, и никак не могу забыть его вопроса. Мне как-то грустно стало после этого.

— Бедный ты мой, милый мальчик! — сказал мушкетер, притянув к себе ребенка.

— Я и решился, так как ты всегда ласков со мной, как отец, спросить тебя сегодня, кто же в самом деле мой отец и где моя мать? Ты мне скажешь, дядя Милон? Ах, ты так бы обрадовал меня этим! Ведь Франсуа правду говорит — у какого ребенка нет отца и матери? Должен же я знать, чей я. Маркиз и виконт, вы очень добры ко мне, вы мои милые дяди, но я хотел бы видеть моих отца и мать.

— Да неужели ты так ничего и не помнишь о прошлом, Нарцисс? Подумай, постарайся припомнить!

— Я помню, Милон, что я был очень болен, что вы с маркизом и виконтом приходили ко мне, что господин Вильмайзант постоянно перевязывал мне руки. О, как это иногда бывало больно! У меня было много ран и я кричал от боли. Потом я припоминаю, что у господина Вильмайзанта был помощник, часто сидевший у моей кровати, еще помнится, что когда-то прежде здесь был человек, у него был медведь, лев и маленькая лошадка, впрочем, нет. Наверное, я видел все это во сне. Это было очень страшно.

— Что было страшно? — спросил Милон, вспомнив, что в сгоревшей гостинице был какой-то укротитель зверей.

— Уж не знаю теперь, дядя Милон!

— Разве ты не помнишь, как тебя вытащили из огня, когда был страшный пожар?

— Я иногда вижу во сне, что вокруг меня все вдруг становится черным, а потом красным и в страхе просыпаюсь.

— Ты не припоминаешь никакой гостиницы в Бове?

— Нет, дядя Милон.

— Ну, конечно, ведь с тех пор прошло уже много времени.

— Ах, расскажи мне, пожалуйста, что ты об этом знаешь? Скажи, кто мой отец, где мне найти мою мать?

— Кто твой отец я совсем не знаю, Нарцисс, а твою мать, несмотря ни на какие старания, так и не смогли найти в ту страшную ночь, когда ты чуть не сгорел.

— Не могли найти? Значит, она была там, дядя Милон, когда ты вытащил меня из огня?

— Да, так, по крайней мере, мне говорил народ.

— А как называлось то место, дядя Милон?

— То был городок Бове, Нарцисс. Гостиница в ту ночь сгорела. Мне рассказывали, что там был еще какой-то укротитель зверей с медведем и львом.

— Укротитель зверей… странно, дядя Милон! Я так часто вижу во сне укротителей зверей и пожар… и просто умираю от страха.

— Неужели ты совсем ничего больше не помнишь с той ночи?

— Ничего, дядя Милон, я даже не знал, что сгоревший дом был гостиницей, и что город назывался Бове. А ты разве искал мою мать?

— Конечно, дружок, я все сделал, чтобы напасть на след несчастной.

— Ах, дядя Милон! Она, наверное, очень несчастна. Так же, как и я, она потеряла меня и не может найти, — грустно сказал Нарцисс, — как ты думаешь?

Милон утвердительно кивнул головой.

— А далеко Бове, дядя Милон?

— Порядочно, дружок.

— Ты думаешь, моя мать там живет?

— Как знать, Нарцисс!

— Вот теперь я здесь, а она совсем в другом месте, нам плохо друг без друга, мы хотим встретиться, и не можем найти друг друга, — жалобно говорил мальчик.

От этих слов у мушкетера сжалось сердце.

— Но у тебя, дружок, все-таки есть люди, которые тебя любят — я, маркиз, виконт.

— Но у меня нет матери, нет имени, дядя Милон!

— Об имени не беспокойся, ты его будешь иметь, кто-нибудь из нас, возможно, я, возьмет тебя. Я думаю, что у меня тебе будет совсем неплохо.

— Наверно, дядя Милон! Ты ко мне добр, как отец, это правда, но ведь и ты не можешь вернуть мне моей матери.

— Может быть, Нарцисс, когда-нибудь нам и посчастливится найти ее.

— Ах, как я был бы рад! Как ты думаешь, она узнает меня? Сколько времени прошло с тех пор, как ты спас меня, дядя Милон?

— Больше семи лет, дружок.

— Как давно! Она меня теперь и не узнает!

— Мать всегда узнает свое дитя.

— Ты думаешь, дядя Милон? Это было бы хорошо! Теперь я буду надеяться найти мою маму или тетю, ах, как я буду рад!

— Надейся, дружок, — сказал Милон развитому не по летам мальчику. — Если ты будешь хорошим человеком, Бог поможет тебе и вернет твою мать.

— Так, в Бове…, — повторял Нарцисс, — семь лет тому назад… гостиница… она сгорела… там был укротитель зверей…

— Зачем ты это так запоминаешь, дружок?

— Чтобы никогда не забывать этих примет, дядя Милон. Ах, если бы мне найти мою милую мать! Ты не поверишь, как мне хочется к ней!

— Разве ты еще помнишь ее лицо? — поспешно спросил Милон.

Нарцисс задумался.

— Нет, — сказал он, помолчав немного, — теперь уже не помню. Мне казалось, что я его еще не забыл, но когда стал припоминать, то оказывается, что опять все исчезло у меня из памяти.

Милон видел, что прошлое остается совершенно темным пятном для мальчика. В тот день Милон дежурил в Лувре, и потому должен был уйти. Уходя, он нежно поцеловал Нарцисса.

Мальчик казался ему уже совсем не таким, каким он был прежде, и когда он, прощаясь со своим дядей Милоном, не мог от него оторваться, Милону показалось, что с ним непременно что-нибудь случится.

Милон обещал скоро прийти и ушел. Вильмайзанта еще не было дома.

Ему часто случалось, когда было много больных, приезжать с визитов поздно, так что он и не видел уж мальчика, в это время обыкновенно давно уже спавшего в своей комнате наверху.

После ухода Милона Нарцисс стал у окна и начал смотреть на улицу. Над городом спускался тихий весенний вечер, на небе ни облачка, воздух так и манил выйти из комнаты.

— Бове… — прошептал Нарцисс, — семь лет тому назад… гостиница сгорела… там был укротитель зверей… ах, если бы я мог найти мою добрую, милую мать! Я шел бы, не останавливаясь, если бы знал, где она! В Бове я, возможно, нападу на ее след. В Бове я узнаю, где она и какая у нас фамилия.

Рассуждая сам с собой, Нарцисс смотрел в окно.

— Как хорошо на улице, старая экономка меня не хватится, мне так хотелось бы уйти одному и поискать мою милую маму. В этом ведь ничего нет дурного.

Нарцисс оглянулся вокруг, он был один в комнате. Старая экономка хлопотала на кухне, ей было не до мальчика.

— Я только попробую, — прошептал мальчик, — не удастся ли мне найти мою мать и моего отца, а мне так хочется к ним. Погода такая чудная, посмотрю, не дойду ли до Бове. Мне только в Сен-Дени прийти, а там уж я найду.

Не подумав о необходимости ночлега ночью, о деньгах, чтобы купить себе что-нибудь в дороге, не спросив разрешения, Нарцисс ушел из дома с одной мыслью: отыскать свою мать.

Мысль эта увлекала его точно так же, как влечет многих мальчиков его лет страсть к приключениям.

Очутившись на улице, он глубоко вздохнул.

Ему казалось, что сбывается его давнишнее желание — он свободен, свободен и может достигнуть своей заветной цели.

Он громко вскрикнул от радости и пошел по улицам. Вскоре он дошел до берега Сены.

При закате солнца он увидел посреди реки Ночлежный остров, ему показалось, что он что-то припоминает, что здесь он уже был когда-то.

Бросившись на траву, покрывавшую берег, Нарцисс смотрел на остров и придумывал план путешествия.

Ему также мало приходила в голову мысль о неправильности своего поступка, как мысль о деньгах.

Начинало смеркаться. Он встал, сломал себе большой сук, оборвал с него ветки и отправился дальше.

Как легко ему стало дышать, когда он вышел из города на пустынную, тихую дорогу.

Изредка проезжали кареты, проносились верховые. В эти минуты им овладевало чувство, похожее на страх или на сознание вины, но он быстро подавлял его в себе.

Поздно ночью он пришел в Сен-Дени и спросил, как пройти в Бове.

Тут только мальчик почувствовал усталость и, отыскав удобное местечко, лег под кустами, на дороге.

Он крепко уснул и проснулся, когда солнце уже ярко светило.

Быстро вскочив, он побежал к соседнему озеру, умылся и пошел дальше.

Тут, однако, заговорил желудок, и первый раз ему пришло в голову, что нужно добыть чего-нибудь из съестного.

К вечеру ему посчастливилось встретить крестьянина с пустой телегой, и тот предложил подвезти его до Бове, куда он и сам ехал.

Нарцисс сел на телегу и скоро разговорился с крестьянином. Несмотря на безобразную наружность, мальчик, видимо, понравился крестьянину, потому что тот разделил с ним ужин, состоявший из хлеба и сыра. Поев первый раз в этот день, Нарцисс отдал должную честь ужину.

Поздно вечером они приехали в Бове.

— Тебе есть где остановиться? — спросил крестьянин.

Нарцисс покачал головой.

— Так переночуй у меня. Если бы тебе не надо было разыскивать мать, я оставил бы тебя у себя и взял бы к себе в работники.

— Я бы с удовольствием пошел, — ответил Нарцисс, легко сходившийся со всеми, — вы так добры ко мне, но мне никак нельзя. А переночую я у вас с удовольствием.

У крестьянина был брат в предместье, куда он и отправился ночевать вместе с Нарциссом. Мальчика приняли ласково, а на другое утро еще и накормили супом.

Нарцисс от души поблагодарил добрых людей и продолжил свой путь.

Он ничего не говорил им о своих намерениях и не расспрашивал о сгоревшей гостинице, боясь показаться подозрительным.

Всего за несколько дней самостоятельной жизни мальчик стал еще смышленее и благоразумнее, и всегда поступал именно так, как того требовали обстоятельства в данный момент.

Он спросил, где стояла сгоревшая гостиница. Ему показали. На ее месте был выстроен большой красивый дом, от пожара и следов не осталось.

В соседнем домике Нарцисс увидел пожилую женщину очень приятной наружности.

Мальчик подошел, поздоровался и спросил, — давно ли она тут живет?

— Я здесь родилась, здесь собираюсь и умереть, — ответила старушка.

— Скажите, пожалуйста, сударыня, вы, конечно, знаете — ведь здесь прежде была гостиница, сюда приезжало много народу.

— Она сгорела семь лет тому назад?

— Ах, то была страшная ночь! — вскричала старушка, заламывая руки, — наш домик был в большой опасности, мы все уже на улицу вынесли, на всю жизнь не забуду эту ночь.

— Верю, сударыня! Вы все хорошо помните о пожаре?

— Еще бы, сынок! Ах, какой это был ужас! В гостинице ночевал укротитель зверей со своими подопечными, и все боялись, что они вырвутся. При нем был еще мальчик, маленький, лет четырех — не больше, говорили, что он украл его, что это вовсе не его дитя.

— Не тот ли это мальчик, что чуть не сгорел тогда?

— Тот самый, сыночек! Сердце разрывалось при виде тогдашних ужасов. Ах ты, Господи! Мальчик стоял наверху, в окне, среди пламени, а внизу, в толпе, была его мать, везде его искавшая и, наконец-то, она нашла его.

— Его мать? Она была там, на пожаре?

— Как же, сыночек! Как сейчас ее вижу.

— Вы ее видели! — вскричал с неописуемой радостью Нарцисс.

Старушка с удивлением взглянула на него.

— Что с тобой, сыночек? — спросила она.

— Ничего, ничего, бабушка, рассказывайте дальше.

— Мать кричала, звала дитя и ломала руки — страшная была минута, но никто не мог помочь. Тогда она бросилась было сама в огонь, чтобы спасти ребенка, все еще стоявшего на окне. Кругом в народе стали называть ее сумасшедшей и оттащили несчастную.

— Куда же она девалась?

— Ну, слушай же дальше! Вдруг, когда балки с треском рухнули и когда крики матери прекратились, к дому протеснилось несколько человек мушкетеров, один из них поднялся по веревочной лестнице наверх. У меня волосы дыбом встали. Никто не думал, чтобы этому великодушному человеку удалось спасти дитя, потому что оно уже исчезло в пламени. Однако через несколько минут он снова показался в окне с полуобгоревшим, полузадохнувшимся мальчиком.

— Значит, мать все еще была там?

— Не иначе. Я думаю, что она, вероятно, взяла у мушкетера свое дитя.

— Вы ее разве больше не видели?

— Ах, Господи! Да в эту ночь каждый только о себе хлопотал, каждый старался спасти свое имущество и не обращал внимания на других. Если бы не такое несчастье с этой женщиной, так я и не заметила бы ее.

— Так вы не видели, куда она девалась?

— Нет, сыночек, наверное, она ушла со своим ребенком.

— А вы не знаете, как ее звали?

— Нет, сыночек, я знаю только что она была нищей.

— Так мне казалось, да и народ об этом толковал. Она была еще не старая, хорошенькая, но ужасно бледная и печальная.

— Так значит нищая! — повторил Нарцисс. Старушка с удивлением взглянула на мальчика, который был выше ее ростом.

— Зачем тебе хочется так подробно все это знать, сыночек? — спросила она, помолчав минуту и видя, что мальчик стоит, задумавшись.

— Не могу сказать вам этого, бабушка. Помолитесь за бедную нищую и ее сына, слышите?

Нарцисс с благодарностью пожал руку пораженной женщины, не знавшей, что и думать.

— Помолитесь за бедную нищую и ее сына, — повторил мальчик и, поспешно отвернувшись, пошел прочь.

Она, качая головой, смотрела ему вслед.

Что это значит? Чего искал мальчик? Отчего он так взволнован?

Старушка хотела еще расспросить его, узнать, что общего между ним и всей этой историей.

Но мальчика уже не было.

— Странно, — шептала женщина, глядя ему вслед. Он сказал: «Помолитесь за бедную нищую и ее сына… да может быть он и есть сын несчастной нищей…»

XIII. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

— Войдите, милая Мариэтта, — сказала Эстебания бывшей камер-фрау, которую давно знала и любила, — войдите, у меня никого нет, я одна.

— Здравствуйте, госпожа обергофмейстерина, — приветливо ответила старая Мариэтта, закрывая за собой дверь, — я к вам с новой, секретной вестью.

— Что еще случилось, дорогая Мариэтта? — спросила Эстебания, подавая ей руку и идя с ней к креслу, — но прежде всего скажите, — тихо добавила она, оглянувшись, — как маленький принц?

— Его высочество здоров и весел.

— Это все ваши заботы, моя дорогая Мариэтта! — похвалила Эстебания, — вы стараетесь окружить принца вниманием, бедное дитя!..

— Ах, госпожа обергофмейстерина! Ведь до слез его жалко, бедный маленький принц! — сказала Мариэтта, прикладывая к глазам кружевной платок.

— Нам ведь уже ничего не изменить, милая Мариэтта, это политические дела, ничего не сделаешь, надо покориться. Вы думаете, меня это не трогает, думаете, я не страдаю в душе?

— Верю, верю, госпожа обергофмейстерина, — рыдала старушка.

— А мне еще и показывать этого нельзя, — продолжала обергофмейстерина, — я должна скрывать, чтобы никто не заметил, как мне тяжело. Вы представить себе не можете, как мне часто больно бывает молчать и хранить эту роковую тайну.

— Сирота… без отца и без матери, — рыдала Мариэтта.

— Вы и рыцарь Раймонд заменяете ему обоих.

— Ах, Боже милосердный, от всей души… да ведь это все-таки не то, что должно быть. Мы любим и ласкаем, как только умеем, маленького принца, он так несчастен. Сейчас он, крошка, не понимает еще, что с ним случилось, чего он лишился, но потом, госпожа обергофмейстерина!

— Будем надеяться, что он никогда ничего не узнает и всегда будет считать вас своими родителями.

— Да, будем надеяться.

— Вы хотели что-то сообщить мне, милая Мариэтта? — спросила Эстебания.

Они сидели спиной к будуару королевы, отделенному лишь портьерой, так что не могли видеть, что делалось сзади. Между тем, при последних словах Мариэтты, портьера заколыхалась и из-за нее показалась голова дамы.

— Я пришла проститься с вами, госпожа обергофмейстерина, — продолжала Мариэтта, — не сердитесь, пожалуйста, что я так много плачу, я, право, не могу, мне слишком тяжело.

— Да в чем же дело, дорогая Мариэтта? Вы пришли проститься? Что это значит?

— Сейчас скажу, госпожа обергофмейстерина! Маленького принца совсем отсылают отсюда, чтобы никто не увидел и не услышал о нем, чтобы никто не знал о его рождении, чтобы никто о нем больше не думал.

— Отсылают? Вы, конечно, поедете с ним?

— Далеко, далеко отсюда! Это нам очень нелегко сделать.

— Но кто же так распорядился?

— Король и кардинал хотят, чтобы эту тайну совсем забыли, вы понимаете? Маленького принца отсылают отсюда.

— Куда же вас отправляют?

— Далеко, в старый замок на итальянской границе, — ответила старушка. — Муж вчера уже уехал с маленьким, а я еду завтра или послезавтра. Мне надо привести в порядок некоторые семейные дела, право, это как перед смертью, госпожа обергофмейстерина.

— Так, в пограничный замок… и я не увижу больше маленького принца!

— Я потихоньку ушла к вам, никто не должен знать о нашем отъезде, тайну хотят похоронить. Но я не могу молчать, бедная королева, у меня сердце кровью обливается, как подумаю об этом.

— Полно, Мариэтта, не говорите об этом, нам только еще тяжелее будет.

— Я не могла поступить иначе, мне надо было забежать сюда проститься, госпожа обергофмейстерина. Завтра и я уезжаю из Парижа… навсегда, я это чувствую. Подумайте, такое далекое, страшное путешествие, а мы так стары! Но на нас лежит святая обязанность, нам поручено беречь и воспитывать принца, и это будет единственной нашей заботой.

— Да благословит Бог вас и рыцаря Раймонда за это, и да поможет он вам! — сказала Эстебания, дружески обнимая Мариэтту, — прощайте, берегите себя и живите подольше ради бедного милого малютки, у него ведь теперь никого нет, кроме вас.Счастливого пути, не горюйте! Вы исполняете прекрасную, высокую обязанность, Мариэтта, утешайтесь этим, это придаст вам силы.

Старушка повернулась, чтобы уйти.

Голова у портьеры быстро исчезла.

Эстебания проводила добрую Мариэтту на лестницу и, ласково простившись с ней, вернулась к себе.

Не успела она войти, как из будуара королевы послышался звонок.

Эстебания испугалась.

Неужели королева была вбудуаре? Неужели она все слышала и так громко звонит? Перед тем Анна Австрийская была в своей приемной, но она, обыкновенно, никогда так сильно не звонила.

Обергофмейстерина поспешно вошла в будуар и отступила, взглянув на королеву. Никогда она еще не видела Анну Австрийскую в таком негодовании.

— Эстебания! — вскричала она дрожащим голосом, — ты обманула меня…

Лицо королевы, бледное, как у мертвой, нервно подергивалось

— Анна! — только и могла произнести обергофмейстерина.

— Я все знаю, у тебя сейчас была камерфрау Мариэтта, я слышала ваш разговор.

— Простите, теперь все пропало! Ах, я несчастная! — вскричала Эстебания.

— Не ахай! Поздно теперь. Я все знаю! Это ты о моем ребенке говорила с Мариэттой, о моем ребенке, его у меня отняли и скрыли! Так и ты на стороне моих врагов. Ведь, когда я после родов сказала: «Боже мой, наверное двойня!», ты ответила: «Нет, моя дорогая Анна, у вас был только обморок и слишком сильные боли». И я не сомневалась в твоих словах.

— Простите, Анна! Пожалейте меня!

— И ты обманула меня, и ты мне лгала! — вскричала королева в порыве отчаяния, — и ты помогла отнять у меня то, что мне дороже всего на свете! Эстебания, все бы я тебе простила, только не это. Этого я никак от тебя не ожидала.

— Да выслушайте меня! — умоляла обергофмейстерина.

— Тяжелые минуты я переживаю, но виновные дорого поплатятся. У меня украли ребенка, его потихоньку увезли от меня. Клянусь всемогущим Богом, это бесчеловечный поступок! Но я все открою, я сейчас иду к королю!

— Святая Матерь Божья! Да пожалейте же вы меня, Анна, успокойтесь! Выслушайте меня.

— Ничего я не хочу от тебя слышать, ты меня обманула. Ступай, доложи королю, что я сейчас же хочу поговорить с ним!

— Это погубит меня, но дело не во мне, Анна! Подумайте, что вы погубите и добрую старуху Мариэтту, а ведь кроме нее у вашего бедного второго ребенка никого нет!

Эти слова подействовали.

Королева закрыла лицо руками и заплакала.

Эстебания подошла к ней.

— Не я виновата, Анна, мне приходилось повиноваться, чтобы не увеличить беду, отвратить же ее я не могла. Король отдал строгое приказание, король и кардинал велели увезти второго ребенка.

— Король и кардинал… — ледяным тоном повторила Анна, — так я привлеку короля к ответственности!

— О, господи, Анна, не доводите до этого. Вы знаете вспыльчивый характер короля. По какому праву вы хотите привлечь его к ответственности?

— По праву матери, Эстебания! Ты не знаешь, что значит мать, какую силу имеет это слово. Я иду к королю. Ступай скорее, доложи обо мне.

Донна Эстебания подошла к королеве и упала перед ней на колени.

— Так исполните мою последнюю просьбу, Анна, — сказала она умоляющим голосом, — не раздражайте и не оскорбляйте короля. Подумайте о вашем ребенке и о старой Мариэтте, которой он поручен. Я понимаю ваше отчаяние, но поймите же и вы, сколько я сама выстрадала. Мне было невыносимо тяжело скрывать от вас тайну. Теперь вы все знаете, на меня обрушиваются ваши упреки, ваша немилость, ваше проклятье. Но я все вынесу без ропота, Анна, если буду уверена, что только я пострадаю. Поберегите себя, поберегите Мариэтту, умоляю вас!

— Успокойся, я сделаю так, как сочту нужным. Ступай и доложи королю, что я хочу поговорить с ним по очень важному делу. Мне очень тяжело, Эстебания, ты понимаешь, что ты со мной сделала, но и ты, и король были только орудием в руках другого. Ты понимаешь, какие чувства у меня могут быть к этому другому, я ведь знаю, кто тут главный виновник!

Эстебания вышла из будуара, опустив голову, и пошла к королю.

Оставшись одна, Анна Австрийская упала на колени перед образом Божьей Матери и сложила руки для молитвы.

— Помоги мне, Святая Дева Мария! Дай сил и на это тяжкое испытание. Они отняли у меня дитя, оставили его сиротой. Я мать, но ничего не могу сделать, я слабая женщина и всецело нахожусь в руках мужчин, управляющих этим государством. Ты видишь мое сердце, ты знаешь, что я не виновата в несправедливости, причиняемой моему ребенку, сокровищу, посланному мне Богом. Они воспользовались моим беспамятством, отняли, скрыли, увели мое дитя и никому не позволили рассказывать об этом. Сохрани матерь Божья и помилуй бедного мальчика, будь ему матерью и защитницей, направь его мысли так, чтобы он не стал когда-нибудь проклинать меня! Прости тех, кто взял на себя этот грех, прости моим врагам и тому злому человеку, от которого мне уже приходилось вынести столько горя.

Анна Австрийская встала.

Она стала спокойнее после молитвы. На прекрасных глазах ее еще блестели две слезинки, но волнение и гнев утихли, уступив место глубокой грусти.

Не королева так молилась и плакала… не королева шла к Людовику, чтобы осыпать его упреками и привлечь к ответственности, нет! То была мать, оскорбленная в самых святых своих чувствах, — мать, у которой отняли дитя!

Королева забыла в эти минуты свою корону и этикет, в ней все было заглушено Чувством материнского горя. Сердце матери возмущалось против позорного обмана, сердце матери стонало и трепетало от мучительного страданья.

Анна Австрийская неверными шагами прошла анфиладу комнат, ведущих к покоям короля, и вошла к нему в кабинет.

Людовик ждал ее.

Эстебания, стоя на коленях, рассказала ему о случившемся.

— Ее величество когда-нибудь все равно должна была узнать, — ответил он обергофмейстерине и пошел навстречу королеве, не с суровым видом, как она ожидала, а с распростертыми объятиями, и прижал ее к своему сердцу.

— Знаю, зачем ты пришла, Анна, — сказал он, — знаю заранее, что ты будешь говорить и в чем упрекать, но прежде всего вспомни, что и я точно так же страдаю и горюю, как и ты.

— О, зачем вы так поступили со мной, Людовик, — вскричала королева в порыве невыносимого горя, — за что еще и это новое ужасное испытание!

— Будь мужественной, Анна, сейчас я тебе все объясню. Я так благодарен Богу, что между нами нет больше этой мрачной тайны — ласково сказал Людовик, — садись поближе ко мне и слушай. Когда у нас родился первый мальчик, я был в восторге, но когда доктор с изменившимся лицом прибежал, чтобы сказать мне о втором, я ужаснулся. Я не знал, что делать, Анна. Рождение близнецов должно было доставить нам много горя. Кому же из моих двоих сыновей достанется трон после моей смерти? Только один из них мог быть моим наследником, хоть они и оба имели право на престол. Что будет с Францией, с троном моих предков, если близнецы, мои сыновья, начнут бороться за свое право, возьмутся за оружие, чтобы разъединить Францию.

— Итак, опять мои радости принесены в жертву государству, и вот привилегия — носить титул королевы! Сколько уже раз я горько оплакивала эту привилегию!

— Слушай, Анна! Один только кардинал знал тайну, конечно, кроме доктора и тех, кто еще был при тебе.

— И вы с кардиналом решили, как надо поступить!

— Я вынужден был, Анна! В своей материнской любви ты не видишь грядущих последствий. Я приказал тщательно скрыть рождение второго ребенка и унести его из твоей спальни, но я видел его, я поцеловал бедняжку. Неужели ты думаешь, что я без всякого чувства, холодно оттолкнул от себя мое родное дитя? Я с сильной болью в сердце принес эту жертву, Анна. Я все обдумал, кардинал поддержал во мне решимость.

— Кардинал… Везде и всегда этот кардинал, как я ненавижу его! Он один во всем виноват, из-за него я страдаю!

— Не в кардинале дело, Анна. Причина гораздо серьезнее, государство и трон заставили меня принести эту жертву. И я не люблю Ришелье, признаюсь тебе откровенно, и я очень хотел бы разделаться с ним, но именно тогда необходимо было последовать его совету. Во Франции не может быть двух наследных принцев, нам нельзя было официально признать и второго ребенка нашим сыном. Я боролся в душе, тяжело страдал, но все-таки пришлось подчиниться неизбежному.

— О, зачем мы обречены носить корону, мешающую нашему счастью и заставляющую нас идти против самых святых для человека чувств! — вскричала королева.

— Не будь несправедливой, Анна, — мягко сказал Людовик, взяв ее за руку, — каждый должен мириться со своей судьбой. Ты, разумеется, права, нам часто завидуют, не подозревая, какие жертвы приходится приносить тем, кто обладает троном. Я поручил заботу о мальчике старушке камерфрау, — я знаю ее с детства, и рыцарю Раймонду, ее мужу. У них бедному ребенку будет хорошо.

— Но ведь этим не ограничились, ведь его увезли из Парижа, удалили от меня.

— Анна, мы должны свыкнуться с мыслью, что у нас только один ребенок.

— Чего вы хотите, Людовик, ведь эта жертва выше моих сил! — воскликнула королева, вскочив с кресла.

— Я требую от тебя тяжелой, чудовищной жертвы, но не моя личная воля, не мое сердце диктует мне это требование, а жестокая необходимость, Анна.

— О, какой ужас! — прошептала Анна.

— Чтобы хоть немного смягчить наше горе, я согласился отослать мальчика в дальний, уединенный пограничный замок. Рыцарь Раймонд и Мариэтта будут считаться отцом и матерью ребенка и. позаботятся о его воспитании. Вчера его уже увезли.

— И я не могла даже взглянуть на него, проститься с ним!

— Прощание еще больше бы ранило твое сердце, Анна. Мы должны забыть этого мальчика.

— Забыть! — закричала королева, ломая руки, — забыть! Людовик, и вы говорите об этом матери! Разве вы никогда не слышали, что мать не забывает своих детей?

— Успокойся, Анна, будь благоразумной! Есть вещи, против которых невозможно бороться, и как бы мы ни возмущались, судьба делает свое дело, не щадя нас. Вот она и заставила нас принести одну из таких жертв, о которых говорится только в древних преданиях, будем мужественны и покажем, что у нас есть непреклонная вера, твердое упование на милость Божью.

Королева, закрыв лицо руками, тихо плакала.

— Хорошо, ваше величество, — сказала она, наконец, немного придя в себя, — я принесу и эту жертву отечеству, но она будет последней. От меня требуют самого невозможного, что ж, я согласна, хоть сердце мое и разрывается на части от боли. Вы никогда больше не услышите от меня жалоб.

— Еще одна просьба, Анна. Никогда не ищи своего ребенка, не старайся увидеть его или вернуть. Это необходимо не только для твоего собственного душевного спокойствия, но и для счастья мальчика. Он не должен узнать своего настоящего происхождения. Не забывай, что иначе ты отравишь ему жизнь и погубишь нашего второго сына.

— Даю вам слово, Людовик, что никогда не увижу этого мальчика, и он никогда не узнает от меня, кто его мать. Я должна бояться этого, потому что тогда он будет презирать меня за то, что я его оттолкнула. Вы видите, я считаю себя сообщницей заговорщиков, а ведь тайна хорошо сохраняется лишь тогда, когда всех посвященных превращают в сообщников.

— Я слышу горький, тяжелый упрек в твоем голосе, Анна. Больно слышать его от тех, от кого он всего оскорбительнее. Ведь и я страдаю не меньше, чем ты, и приношу такую же жертву. С сегодняшнего дня мы никогда больше не будем возвращаться к этой теме. Постараемся забыть об этом, только таким образом мы, может быть, достигнем душевного спокойствия.

— Да простит нам Бог наш жестокий поступок, Людовик! Дай Бог, чтобы мы не были наказаны за него нашими потомками. Я постоянно буду молиться об этом.

Король подошел к Анне Австрийской, нежно обнял ее, поцеловал в обе щеки и попросил не плакать.

— Нося порфиру, нельзя показывать своего горя, Анна, — сказал он. — Что наш сын, Анна?

— Теперь я не могу смотреть на него без грусти. Людовик, мне никогда не забыть, что он стал невольной причиной будущих несчастий своего брата-близнеца, — ответила королева. — Я уже никогда не буду счастлива по-настоящему.

Анна Австрийская простилась с королем и вернулась на свою половину.

Людовик долго смотрел ей вслед серьезным, задумчивым взглядом, сделал несколько шагов вперед, как будто хотел догнать ее, но сдержался и остался.

— Бедная мать! — прошептал он, — я разделяю твои страдания. Самое тяжелое ты уже пережила, время вылечит и тебя. Что бы с нами было, если бы мы не могли забывать.

XIV. ЗАГОВОР

Ришелье начала одолевать болезнь. Пошатнулось его железное здоровье, дававшее ему возможность просиживать ночи напролет за самой тяжелой умственной работой.

Страдания по временам доходили до того, что он не мог выходить из комнаты и двигаться — его возили в кресле.

От этого кардинал становился угрюмым и его плохое расположение духа отражалось на окружающих.

Он подписывал все больше и больше жестоких приговоров, а вместе с этим усиливалось и недовольство, которое знать уже не скрывала.

Ришелье ждал только появления наиболее неопровержимых доказательств грозящей опасности, чтобы явиться к королю с докладом.

Мятеж вспыхнул. Наступила пора действовать.

Шпионы доносили кардиналу о каждом шаге заговорщиков, а недостающие ему улики для уничтожения своих врагов он прекрасно умел изобрести и доказать.

Он чувствовал, что дни его сочтены, но тем сильнее ему хотелось нанести удар противникам и уничтожить их.

Кардинал хотел дать им почувствовать, что он пока еще все тот же гигант, управляющий Францией, который сделал ее великой и могущественной, хотя, по-видимому, изнемогающий от страданий.

Пусть они дрожат перед ним и видят, как безумна их попытка вступить с ним в открытую борьбу.

Как не донимали Ришелье физические мучения, мозг его продолжал работать, не претерпев никаких изменений, не утратив своей гигантской силы. Ум его, заставлявший трепетать королей и принцев, возбуждавший ^удивление не только в современниках, но и в людях позднейших столетий, был все таким же острым, как и до болезни.

Из всех более крупных городов государства, где только были недовольные, к нему доходили подробные сведения об их деятельности. Он знал также обо всех придворных планах и предпринимаемых действиях, мнение о них короля.

Папа Калебассе сообщал ему обо всем.

Кардинал собирался выслушать еще и показания Жюля Гри, снявшего на время военный мундир, чтобы доказать врагам Ришелье, будто бы он и в самом деле перешел на их сторону.

Жюль Гри только что вошел в рабочий кабинет Ришелье, сидевшего в кресле. Лицо его было желтовато-бледным и очень осунулось. В длинных черных волосах мелькала седина. Только большие темные глаза не изменились и блестели по-прежнему ярко. Он внимательно посмотрел на вошедшего, точно хотел заглянуть в его душу.

— Вы заставили себя ждать, — ворчливо сказал он.

— Раньше не мог явиться, ваша эминенция, только вчера ночью все решилось.

— Вы были в Люксембургском дворце?

— Был, ваша эминенция, на прошедшей неделе три раза. Они все время как будто не доверяли мне, но, наконец, мне удалось рассеять последние сомнения.

— Кто еще был в Люксембургском дворце, кроме вас?

— Вчера ночью никого больше, ваша эминенция, маршал Марильяк три дня назад уехал.

— Мне сообщили, что и маркиз Сен-Марс со своим поверенным де Ту уехали из Парижа, знаете вы об этом?

— Они поехали в Лион, герцог Бульонский уже около недели в Седане.

— Зачем вас вызывали в Люксембургский дворец? С кем вы там говорили?

— Я должен был явиться к герцогу и королеве-матери.

— И, кроме них, никого не было при разговоре?

— Никого, ваша эминенция. Но и разговор ведь был не для всех.

— Вам делали разные предложения, расскажите, в чем дело.

— Это открытая государственная измена, ваша эминенция! Покушаются на вашу жизнь.

— Я доверяю моей прислуге, моя болезнь абсолютно естественна, и, с Божьей помощью, я поправлюсь.

— До сих пор еще не старались подкупить кого-нибудь из вашей прислуги, ваша эминенция, для этого выбрали только меня.

— Верно рассчитали.

— Я сумел войти в доверие. На днях начнется восстание и я должен буду служить орудием в руках королевы-матери и герцога.

— Чего от вас требуют?

— Чтобы я подсыпал вам порошок в еду.

— Неужели так далеко зашло?

— Герцог Орлеанский говорит, что не надо останавливаться ни перед какими средствами, чтобы погубить вас.

— Даже и убийства не боятся?

— Вдовствующая королева спросила меня, смогу ли я проникнуть во все комнаты резиденции.

— Что вы ответили?

— Что сближусь с поваром. Ришелье покоробило.

Он понял, как велика в сущности угрожавшая ему опасность. И устранит он ее лишь благодаря преданности Жюля Гри.

Если бы Марии Медичи и герцогу удалось приобрести двух таких слуг, да и других склонить на свою сторону, не избежать бы ему яда в питье и еде.

— Вы не знаете, призывали ли в Люксембургский дворец еще кого-нибудь из моего штата, кроме вас?

— Насколько мне известно, никого, ваша эминенция.

— Дали вам яд?

— Нет еще, королева-мать не решается, ей не хочется самой отдавать его.

— Совестится, — прошептал Ришелье с сатанинской усмешкой, — а когда же его вам дадут?

— Сегодня вечером, у боковых ворот дворца.

— Хорошо, ступайте туда!

— Слушаюсь, ваша эминенция.

— Молчите и точно в назначенное время будьте на месте. Если вы заметите что-нибудь особенное, не обращайте внимания. Это нас не касается.

— Я совершенно спокоен, ваша эминенция, я уверен, что вы в награду за мою преданность не допустите моего ареста.

— Если это случится, то я освобожу и награжу вас.

— Я полностью доверяюсь словам вашей эминенции.

— В котором часу вам велено явиться к Люксембургскому дворцу?

— К девяти часам.

— Герцог и королева-мать говорили о какой-нибудь предстоящей поездке?

— Нет, ваша эминенция, но, кажется, втихомолку готовятся.

— Вы должны оказать мне еще одну услугу.

— Слушаю, ваша эминенция.

— Если вас арестуют, скажите, что вы подкуплены для того, чтобы отравить меня, что цель мятежа — не я один, но и сам король.

— Понимаю, ваша эминенция, но мне кажется, что я рискую попасть за это в Бастилию.

— Напротив, вас за это наградят. Не забывайте, что в любом случае вы у меня в руках.

— Слушаюсь, ваша эминенция.

— Исполняйте буквально все то, что я вам приказал. Теперь ступайте, но сделайте так, чтобы никто вас не заметил.

— Я пришел сюда через конюшни, ваша эминенция, и той же дорогой уйду. Если мне попадется навстречу кто-нибудь из шпионов герцога, я скажу, что был у повара.

Ришелье одобрительно покачал головой. Жюль Гри ушел. Кардинал позвонил.

— Мои носилки! — сказал он вошедшему камердинеру. Ришелье решил сейчас же отправиться к королю, но идти он не мог и потому велел отнести себя в Лувр.

В девять часов Жюлю Гри принесут яд. Часы на мраморном камине показывали пятый час, пора было принять необходимые меры.

Одевшись в теплую рясу, он сел на роскошные, мягкие носилки, и его понесли в Дувр.

Многие прохожие на улице падали на колени, встретившись с этой странной процессией, они знали что на носилках восседает всемогущий глава Франции.

Ришелье радовался этому в душе, он сознавал свое огромное влияние в государстве.

Если его и не любили, то, по крайней мере, боялись.

А уважение, оказываемое ему при каждом удобном случае всеми иностранными дворами, служило доказательством того, что слава о его деятельности перейдет и к потомкам.

Носилки приблизились к Лувру.

Ришелье с помощью двух вельмож встал с носилок и с большим усилием, подавляя боль, прошел прямо на половину короля.

Людовик был в самом скверном расположении духа.

Его рассердило одно из распоряжений кардинала, подтверждающее справедливость обвинения его врагов в том, что он хочет взять в свои руки неограниченную власть.

Кардинал отдал приказ, что для генералов армии обязательны лишь распоряжения, получаемые непосредственно из кабинета кардинала.

Подобное распоряжение действительно имело вид открытой демонстрации против короля и самовольного присвоения власти, в сущности, давно уже сосредоточенной в руках кардинала. Такое явное доказательство самовластия сильно рассердило короля, тем более, что приказ был отдан даже без предварительного доклада королю.

Людовик, угрюмо нахмурившись, большими шагами измерял вдоль и поперек свой кабинет, когда вошел Ришелье и поклонился.

По ответу короля на его поклон и по тому, как он молча ходил по кабинету, кардинал тотчас увидел, что явился не вовремя.

— До меня случайно дошла случайная весть, ваша эминенция, — сказал король с раздражением в голосе, — вы отдали приказ войскам моей армии.

— Подобный приказ надо приписать злым намерениям моих противников, ваше величество.

— Противников, противников, — раздраженно повторил король, — и вы признаете, что у вас много противников?

Ришелье побледнел, он понял, что побежден.

— Я не ожидал таких слов, ваше величество, и не желаю больше их слышать, — сказал он дрожащим голосом. — На службе у государства я потерял здоровье и считаю своим долгом просить уволить меня с этой тяжелой должности.

Этого король не ожидал. Он с удивлением остановился, но сейчас же овладел собой.

— Я исполню просьбу вашей эминенции, — сказал он, — чтобы больше не иметь случая слышать о подобных военных приказах.

Ришелье был свергнут, раздавлен, его враги восторжествуют, если он не сумеет еще раз вырвать у них из рук победу.

Он был мастер на подобные уловки и нашелся в последнюю минуту.

— Я явился к вашему величеству именно для того, чтобы объяснить отданный мной приказ, — сказал он, — хотя, как видите, ваше величество, нехорошо себя чувствую.

— Объяснить? — повторил Людовик с плохо скрытой усмешкой в голосе, — ну, знаете, это уж слишком, ваша эминенция. Приказ отдан, разослан по полкам, и вы после этого являетесь сообщить мне об этом!

— Я не мог иначе действовать, ваше величество.

— Но, мне кажется, надо было бы предупредить меня об этом прежде, нежели распорядиться.

— Так бы и было, ваше величество, но я действую в ваших же интересах.

— В моих интересах?

— Точно так, ваше величество.

— Что это значит? Объясните!

— Для этого-то я сюда и явился! Вашему трону грозит серьезная опасность, ваше величество, я скрыл от вас до сегодняшнего вечера мой военный приказ потому, что он расстраивает планы ваших врагов, а вы были окружены опасными шпионами.

— Не знаю, как понять эти слова, ваша эминенция, мои враги? Но я не вижу их!

— Тайные враги самые опасные, ваше величество.

— Позвольте заметить вашей эминенции, что боязнь тайных врагов превращается у вас в манию.

— До сих пор моей обязанностью было следить за спокойствием государства, ваше величество, и я, кажется, заслужил в этом отношении ваше одобрение. Кроме того, я старался укрепить ваш трон, и в этом вопросе вы тоже, надеюсь, останетесь мной довольны. Франция достигла могущества и славы, ваши внешние враги побеждены. Теперь мой святой долг — обратить ваше внимание на внутренних врагов престола, потому что престол в опасности, ваше величество.

— Вы, мне кажется, видите то, чего нет, ваша эминенция.

— Я никогда не боролся с тенью, ваше величество, — холодно ответил Ришелье, — всегда умел найти настоящего врага и победить его. Не пренебрегайте моими советами, ваше величество, чтобы после не раскаяться.

— Так назовите моих врагов, ваша эминенция!

— Опасность грозит с той стороны, ваше величество, с какой вы меньше всего ее ожидаете, это и делает ее серьезной. Против вас существует заговор.

Людовик XIII стал внимательнее, это слово всегда как-то неприятно действовало на него.

— Заговор? Кто же недовольные? Кто имеет повод грозить моему трону?

— Те, ваше величество, кто хочет присвоить его себе. Король резко выпрямился и вопросительно посмотрел на кардинала.

— Так ли я вас понимаю, ваша эминенция? — сказал он, — я не хотел бы прямо выразить свою мысль.

— Покушаются после вашей смерти, а может быть даже и раньше, оспаривать ваше право на корону.

— Подобные намерения может иметь только один человек, так как только он имеет право на престол после меня, пока у меня не было детей.

— Скажите, двое людей, ваше величество!

— Как… и ее величество тоже?

— Да, ваше величество! Герцог Орлеанский вместе с королевой-матерью составили новый заговор против нас. У них, по-видимому, есть сообщники среди преданных вам людей.

— Вы их знаете? Назовите!

— Маршал Марильяк… герцог Бульонский…

— Не может быть, ваша эминенция, — воскликнул король.

— Я имею доказательства, ваше величество! Чтобы защитить вас и ваш трон от этих влиятельных людей, я нарочно не говорил ничего о военном приказе, отданном мною с целью иметь армию на нашей стороне.

— Назовите еще участвующих в заговоре.

— Маркиз Сен-Марс и господин де Ту. Людовик быстро вскинул голову.

— Понимаю… для этого они поехали в Лион! — сказал он.

— Мятеж вспыхнет в четырех местах одновременно, чтобы свергнуть вас и возвести на престол герцога Орлеанского.

— Клянусь честью, я начинаю верить вам, ваша эминенция. Все, что исходит из Люксембургского дворца, возбуждает во мне недоверие.

— Мятежом будут руководить: Марильяк в Бордо, Сен-Марс и де Ту в Лионе, герцог Бульонский в Седане и герцог Орлеанский здесь, — продолжал Ришелье.

— Так это по-настоящему организованный заговор?

— Более того, ваше величество.

— Чем вы докажете ваши слова?

— Вот донесения полковых командиров из провинций, которые я сейчас назвал, ваше величество. В них сообщают о предстоящем мятеже, который завтра же, по всей вероятности, вспыхнет. Ваше величество найдет тут все доказательства.

Король взял бумаги и прочел. Лицо его нахмурилось.

— Герцог Бульонский в Седане… Марильяк на юге. Сен-Марс и де Ту в Лионе. Смерть изменникам! — крикнул Людовик.

Ришелье вкушал сладость победы. На этот раз победа будет полная.

— Военный приказ, за который мне пришлось услышать от вашего величества столько упреков, расстроил отчасти эти планы и очень затруднил ход заговора, — сказал он. — Вследствие этого ваши враги решили лишить меня жизни, одного ли меня — не могу сказать утвердительно.

Людовика покоробило.

— Вы, кажется, еще не все сказали, ваша эминенция?

— Я сейчас закончу свой доклад, ваше величество.

— Покушаются на вашу и на мою жизнь…

— Где же родился этот заговор?

— В Люксембургском дворце, ваше величество.

— Быть не может! Вас обманули, ваша эминенция!

— Нет, к счастью, я могу это доказать, ваше величество!

— Какого рода смерть вам готовят?

— Для этого выбрали самое легкое и удобное средство, ваше величество, яд.

— Ваша эминенция, это страшное обвинение!

— Подкупленный убийца изменил им, ваше величество.

— Если только он не обманул вас ради денег. Я не могу верить в возможность подобного заговора, — сказал король.

— Его обман все равно откроется сегодня вечером.

— Как вы сделаете это, ваша эминенция?

— Подкупленный убийца — служит у меня в гвардии. Он сделал вид, будто согласен выполнить поручение королевы-матери.

— Как! Ее величество до того прониклась ненавистью, что таких людей делает своими сообщниками? — с негодованием вскричал король.

— Ее величество и герцог Орлеанский, — прибавил кардинал.

— Я повторяю, что это позорная клевета, ложь, и я ее непременно разоблачу! — вскричал Людовик.

— Я уже принял необходимые меры, ваше величество. Сегодня в девять часов вечера я узнаю, правду ли говорил этот солдат.

— Каким же образом, ваша эминенция?

— По его словам, королева-мать вчера вечером, подкупив его, чтобы отравить меня, не отдала ему яд, а велела прийти за ним сегодня вечером около девяти часов, к боковым воротам Люксембургского дворца.

— Ну что ж, это можно проверить, — воскликнул король, зашагав по комнате.

— По-моему, надо без шума оцепить Люксембургский дворец в это время.

— Это привлечет внимание и будет слишком унизительно. Лучше я пойду с вами туда к назначенному времени и сам удостоверюсь во всем. Если солдат не солгал, заговорщики понесут такое наказание, какое ваша эминенция им назначит.

— Вот видите, ваше величество, на этот раз мои опасения имели основание, — сказал Ришелье, — и не тени и призраки называл я вашими врагами. Вашему трону грозит опасность со стороны людей с высоким положением, влиятельных и сильных.

— Очень благодарен вам за заботу, но теперь я постараюсь, чтобы подобные случаи больше не повторялись. Я так подавлю этот заговор, что у всех отобью охоту затевать что-нибудь подобное! — воскликнул король. — Ваша эминенция, наказание должно быть без пощады и снисхождения!

— Позвольте прибавить, ваше величество, что мой приказ войскам был вполне основателен, потому что он дал нам возможность подавить заговор в самом начале. Я скрыл его от вас, чтобы о нем не узнали преждевременно господа Сен-Марс и де Ту, находившиеся при вашем величестве. Гнев ваш поэтому был не вполне справедлив.

— Я надеюсь, ваша эминенция, что вы докажете мне свою преданность, оставшись в минуту опасности на своем месте, — сказал король. — Надо показать моим и вашим врагам, что не так легко затевать заговоры против нас. Итак, вы останетесь на своем важном посту, несмотря на нездоровье, которое, наверное, быстро пройдет?

— Желание вашего величества для меня закон, — ответил умный, вполне удовлетворенный поворотом событий, Ришелье.

Одним разговором он разорвал все сети врагов и опять ловко подчинил себе короля, уже склонявшегося на их сторону.

И, действительно, он мог гордиться результатами своего красноречия.

XV. В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ДВОРЦЕ

— Только что курьером доставлены отчеты, ваше величество! Не угодно ли вам прочесть? — сказал герцог Орлеанский весело в тот же вечер входя к Марии Медичи.

Королева-мать, сидевшая со своей приближенной, герцогиней Бретейль, немедленно встала.

— Говорите, что такое, Гастон? — спросила она.

— Сегодня вечером герцог Бульонский издает на севере письменный манифест, где говорится о недовольстве управлением кардинала! Марильяк пишет, что на юге он собрал вокруг себя такое же большое число сторонников, а маркиз Сен-Марс велит в Лионе распространить везде воззвания, объявляющие войну Ришелье и настраивающие против него народ.

— Значит, все готово! Наконец-то дерзкого кардинала застанут врасплох! — сказала Мария Медичи довольным тоном. Король, скорее всего, будет на нашей стороне.

— И на днях наш смертельный враг перестанет существовать!

— Не будем слишком поддаваться светлым надеждам, Гастон! Наша поверенная, герцогиня де Бретейль, вот только что сейчас произнесла, что пока кардинал жив, он всегда будет для нас опасен.

— Но теперь конец его власти, ваше величество!

— Не совсем еще, Гастон. Я согласна с герцогиней: при жизни он всегда будет опасен.

Сын понял мать.

— В таком случае надо сделать все, чтобы устранить эту опасность! Ведь это борьба за существование, за Францию! Для осуществления возвышенных целей все средства хороши. Не будем отступать ни перед чем. Я иду к себе в кабинет, чтобы отпустить курьеров.

— Примите меры, чтобы они не попали в руки кардинала и его шпионов.

— Мы до последней минуты будем соблюдать самую крайнюю осторожность, — ответил герцог Орлеанский, — впрочем, наших приготовлений никто не заметил, не беспокойтесь, пока все идет как надо.

Герцог ушел.

Мария Медичи осталась вдвоем с придворной дамой.

Королева-мать тревожно взглянула на золотые часы, стоявшие на ее письменном столе. Решительная минута приближалась, — через двадцать минут пробьет девять и Жюль Гри придет к боковым воротам за обещанным ядом.

Мария Медичи не хотела лично вручать ему флакон, чтобы в случае необходимости иметь возможность отвести от себя всякие подозрения.

Она рассчитывала оградить себя от опасности, передав яд так, чтобы подкупленный убийца не видел, oti кого он берет его.

Но для этого нужен был надежный человек, и она выбрала герцогиню де Бретейль!

В случае провала она надеялась, таким образом, избавить себя от всяких неприятностей, отрекшись от связи с убийцей и сказав, что он просто хотел выманить деньги своим показанием.

Мария Медичи рассчитывала, что ее словам больше поверят, чем словам бывшего слуги кардинала.

Но она забыла, как это обыкновенно случается с подобными ей людьми, что в случае разоблачения до объяснений может даже не дойти.

Ненависть и злоба вели ее к собственной гибели. Но она не думала об этом и напролом шла к цели.

— Я знаю, что могу положиться на вашу преданность, милая герцогиня, — сказала она своей приближенной, — вы уже много лет доказываете мне вашу неизменную верность и вполне приобрели мое доверие.

— Я всегда буду стараться оправдать его, ваше величество, — ответила герцогиня де Бретейль.

— Кроме того, — продолжала королева-мать, — я заметила, что вы во всех отношениях разделяете мои взгляды, особенно по отношению к кардиналу Ришелье.

— Вашему, величеству известно, что я ненавижу этого честолюбивого, бессовестного человека. Он оттеснил и разорил моего брата из-за того только, что я пользуюсь вашим доверием.

— Да, да, милая герцогиня, этот человек всем готов пожертвовать ради своих личных выгод! Но этому непременно надо положить конец. Вы были отчасти свидетельницей переговоров, здесь происходивших, и я обещаю вам, что после свержения кардинала ваш брат займет прежнюю почетную должность.

— Приношу мою глубочайшую благодарность вашему величеству!

— Мы близки к большим потрясениям, милая герцогиня. Маркиза Вернейль говорила мне, что король Людовик с радостью ждет этой катастрофы, — продолжала Мария Медичи, становившаяся с каждой минутой тревожнее, — мы скоро, скоро достигнем цели. Ах, да! Я вспомнила, около девяти часов к боковой калитке дворца придет один из наших сторонников — молодой, отважный, надежный человек, ему надо отдать одну маленькую вещицу, я ее уже приготовила. Если он часто станет ходить сюда, это может возбудить подозрение, вы ведь знаете, что сейчас много шпионов.

— Да, к сожалению, это правда, ваше величество.

— Поэтому я решила, что лучше попросить его прийти к боковым воротам дворца, — сказала королева-мать, — но так как об этом никто не должен знать и я не могу поручить это дело кому-нибудь из камергеров или лакеев, то я в большом затруднении, как поступить.

— Очень понятно, ваше величество.

— Эту маленькую услугу мне может оказать только тот, кому полностью доверяю, милая герцогиня.

— Я в полном распоряжении вашего величества.

— Но я хотела бы, чтобы никто не видел того, кто передаст вещицу.

— Я могу пройти нижними коридорами.

— Да, да, милая герцогиня, там вас никто не увидит, там совсем темно. Исполните мое маленькое поручение — это меня очень успокоит.

— С удовольствием, ваше величество!

— Вот вещь, которую вы передадите, — продолжала Мария Медичи, подавая герцогине старательно завернутый флакон. — Сами откроете калитку! Так как вы будете стоять в темноте, вас не увидит тот, кто придет за вещью, я этому очень рада. Не разговаривайте с ним, только Просуньте вещицу в щель калитки.

— Понимаю, ваше величество. Меня не увидит тот, кто будет стоять за воротами.

— Я знаю, что вы хорошо исполните мое поручение, милая герцогиня, и заслужите новую мою благодарность. Уже девять часов, идите скорее вниз и не забудьте взять ключ, пожалуйста, будьте как можно осторожнее, чтобы никто не видел вас, — попросила королева-мать.

— Через четверть часа я вернусь к вам, — сказала герцогиня и, поклонившись, вышла из комнаты.

— Он возьмет яд, — прошептала Мария Медичи, — и сумеет подмешать ему во что-нибудь. Будет свергнут ненавистный кардинал, и мы восторжествуем. Наконец-то близка желанная цель. Сам Людовик будет нам благодарен, когда мы избавим его от этого человека, который ему давно в тягость, а мы достигнем своих целей. Герцог Орлеанский получит то, что имеет право требовать: право на престол, а я последние годы жизни еще раз буду иметь желанную власть, желанный блеск, которые мне так необходимы. Долой кардинала и его приверженцев. После его свержения и им не спастись. Всех их обвинят в государственной измене, всем снимут головы! О, мы научились у вас, господин кардинал! Вы всегда так делаете и теперь сделаете, если победите. Мы не зря прошли вашу школу, всемогущий министр и великий дипломат, умевший постепенно прибрать к рукам управление государством. Наконец, вы дошли до границы, честолюбивый выскочка, вытащенный мною из грязи. Но довольно, ни шагу дальше. Прошло ваше время!

В эту минуту в приемной послышались громкие голоса.

Королева-мать сердито взглянула на портьеру, которая вслед затем отодвинулась.

На пороге стояла маркиза де Вернейль, статс-дама из свиты Анны Австрийской, тайная союзница Марии Медичи. Бледная, с выражением неописуемого ужаса на лице, она торопливо оглянулась вокруг. В комнате никого не было. Маркиза поспешно подошла к королеве и упала перед ней на колени.

— Слава Святой Деве, что мне удалось пробраться к вашему величеству! — сказала она прерывающимся голосом.

— Что с вами, маркиза? — говорите, ради Бога, что случилось?

— Кардинал сейчас был у короля!

— Ну и что из этого? — спросила Мария Медичи, — вам, впрочем, верно не так передали, маркиза, кардинал очень болен.

— Его эминенцию принесли на носилках, я сама видела его, ваше величество!

— Но я все-таки не понимаю, маркиза, чего вы так испугались. Кардинал был у моего сына и…

— И победил, ваше величество!

— Вы говорите загадками!

— После бурной сцены кардинал во время разговора с королем так сумел обойти его, что склонил опять на свою сторону и сегодня вечером все его противники погибнут!

— Это невероятно!

— Поверьте моим словам, ваше величество, бегите, умоляю вас!

— Бежать? Теперь, когда я торжествую?

— Не полагайтесь на это, ваше величество, бегите с господином герцогом Орлеанским, пока еще не поздно.

— Но я все еще не вижу, на каком основании вы это говорите, маркиза?

— Кардиналу все известно, король собирается приказать оцепить ваш дворец…

Мария Медичи содрогнулась.

— Немыслимо, невозможно! — вскричала она.

— Умоляю, ваше величество, послушайтесь меня, бегите, пока не поздно! Ришелье сильно восстановил короля… его величество в большом волнении вышел из Лувра.

— Значит, нам изменили.

— По всей вероятности! Кардинал, видимо, знает обо всем, что против него замышляют, и сумел соединить свои интересы с интересами короля. Предупредите господина герцога Орлеанского!

— Вы говорите, кардинал уговорил моего сына оцепить мой дворец?

— Его величество, кажется, идет сюда с кардиналом!

У Марии Медичи мелькнула мысль, что Жюль Гри, вероятно, изменил ей. Герцогиня понесла яд к боковым воротам… если там…

Она побледнела и зашаталась.

— Боже мой… вам дурно? — воскликнула маркиза, подводя королеву-мать к креслу.

— Ничего, это сейчас пройдет, мы не должны падать духом в такую минуту, надо действовать решительно, сходите за герцогом, попросите его скорей прийти сюда.

— Я позову камерфрау.

— Нет, нет, маркиза! Никто не должен слышать моего разговора с герцогом. Позовите его.

— Сию минуту, ваше величество, я сейчас вернусь, — сказала маркиза и торопливо вышла в приемную, чтобы оттуда выйти в коридоры, ведущие на половину Гастона.

В ту минуту, когда портьера опустилась за маркизой, королеве-матери послышалось, как кто-то тихо сказал:

— Поздно!

Она поспешно встала и пошла сама посмотреть, что там происходит в приемной.

Прежде чем последуем туда за Марией Медичи, посмотрим, что в это время делалось у боковых ворот Люксембургского дворца.

Король пошел пешком из Лувра к указанному ему кардиналом месту на улице Вожирар. Ришелье до этого места д несли на носилках.

Затем, собравшись с силами, он встал и прошел остальную дорогу пешком вместе с королем.

До девяти часов оставалось несколько минут, когда они тихо, осторожно подошли к боковому флигелю громадного дворца, окутанного вечерними сумерками.

У стены взад и вперед бродила какая-то фигура.

Король остановился.

— Это и есть тот человек, о ком вы говорили, ваша эминенция? — шепотом спросил он.

— Да, ваше величество, тот самый, кого подкупила королева-мать, мы обязаны ему раскрытием заговора, он ждет обещанного яда.

— Велите ему уйти, я сам стану на его место, — шепнул скороговоркой король.

Ришелье подошел к Жюлю Гри. Тот поклонился.

— Я вас узнал, — сказал Ришелье, — теперь можете уходить. Завтра приходите ко мне в кабинет. Заметил вас кто-нибудь?

— Нет, ваша эминенция, ворота еще заперты.

— Ступайте, — повторил кардинал.

Жюль Гри быстро, без шума исчез в темноте, радуясь, что так легко отделался.

Ришелье вернулся к королю.

— Яд еще не приносили, ваше величество, — сказал он.

— Часы на колокольне бьют девять. Отойдите, ваша эминенция, я останусь у ворот.

Кардинал отошел, а король, закутавшись в широкий темный плащ, подошел к воротам.

Прошло несколько минут напряженного ожидания.

Людовик страшно волновался. Все в нем кипело, что ему предстоит узнать?

Наконец, в коридоре за дверью послышались тихие шаги.

Да, он не ошибся, в замок осторожно вложили ключ и тихонько повернули.

Калитка отворилась. В щель просунулась рука, самой фигуры нельзя было разглядеть.

Надо было опознать таинственного посредника.

Он крепко схватил руку.

Кто-то тихо вскрикнул.

Король с силой распахнул калитку и взял завернутый флакон из руки, которую держал в своей.

— Кто вы? — сурово спросил он, — я хочу знать.

— Пустите или я закричу! — ответила неизвестная женщина.

Король притянул ее ближе и заглянул ей в лицо.

— Герцогиня де Бретейль, — громко сказал он.

— Святая Дева! — вскричала дама, тут только узнав короля, — его величество!

— Да, это я, герцогиня! Ступайте скорее к королеве-матери и скажите, что отдали королю порученную вам вещь! Этим вы все скажете! Мы дадим знать о нашем решении.

Людовик вернулся к Ришелье.

— Пойдемте, ваша эминенция, — сказал он суровым, отрывистым тоном, — на этот раз вы не ошиблись. Сегодня ночью мы примем необходимые меры для подавления этого нового и последнего мятежа, и решим судьбу виновных!

Король с кардиналом отправились обратно в Лувр, а герцогиня, вся бледная, чуть не теряя сознание, убежала наверх, в приемную.

Войдя туда, она все еще едва держалась на ногах от страха.

Увидев вбежавшую герцогиню, маркиза поняла, что беда разразилась.

— Поздно! — вскричала она, — все погибло! Что случилось, герцогиня?

Мадам де Бретейль не в состоянии была выговорить ни одного слова, и, шатаясь, вошла в кабинет королевы-матери.

Мария Медичи пошла к ней навстречу, а маркиза протянула руки, чтобы поддержать герцогиню.

— Вы задыхаетесь… у вас такое испуганное лицо… — сказала Мария Медичи, — что с вами случилось?

— Простите, простите, ваше величество! — Едва внятно проговорила герцогиня и упала на колени, — король…

— Опомнитесь! Что случилось?

— Король… был там… внизу, у ворот…

— Как? Мой сын, что это значит? Где вещь, которую я вам дала, чтобы вы у ворот… ах, Господи! Мое предчувствие…

— Ее взял у меня король!

— Сумасшедшая! Что вы сделали? — с ужасом воскликнула королева-мать.

— Вы велели отдать вещь тому, кто придет за ней к боковым воротам.

— Да, там должен был дожидаться один из наших.

— Я открыла калитку и увидела ожидавшего у ворот человека. Вы не велели ничего спрашивать, ничего говорить, я подала вещь, человек за калиткой схватил меня за руку, взял вещь и спросил, кто я. Я хотела вырваться, но он крепко держал меня и пристально смотрел мне в лицо, тут я узнала…

— Короля? — спросила Мария Медичи.

У нее все лицо подергивалось от волнения.

— Короля, ваше величество!

— И король Людовик узнал вас?

— Идите скорей наверх к ее величеству, — крикнул его величество таким голосом, какого я у него никогда еще не слыхала, и скажите, что вы передали эту вещь королю. Этим вы все скажете, мы дадим знать о нашем решении.

— Нам изменили! — беззвучно вскричала королева-мать, — все погибло!

— Умоляю, ваше величество, бегите, не теряйте ни минуты! — убеждала маркиза.

— Король был очень рассержен, — продолжала герцогиня, — нас ждет беда.

— Доложите о случившемся герцогу Орлеанскому, герцогиня, и скажите камерфрау, чтобы она сейчас же начинала укладываться. Я уеду в Германию, — сказала Мария Медичи, едва держась на ногах.

— Возьмите меня с собой, ваше величество, я разделю с вами все опасности и лишения, — просила герцогиня.

Маркиза выразила то же желание.

— Хорошо, вы обе и один камердинер поедете со мной. Ступайте скорее предупредить герцога, чтобы и он мог бежать сегодня же, потом возвращайтесь сюда укладывать мои драгоценности. Велите сейчас заложить два дорожные экипажа. Я на рассвете уеду из Парижа.

Дамы поспешили исполнить распоряжение королевы-матери, они слишком хорошо понимали грозящую им опасность.

Король, вернувшись с кардиналом в Лувр, заперся с ним в кабинете.

— Относительно ее величества и герцога Орлеанского я поступлю так, как решил раньше, — сказал Людовик. — Я рассчитываю на то, что они сегодня же ночью уедут из Франции. Они сами обрекли себя на изгнание, — я очень этому рад, по крайней мере, шуму будет меньше. Тяжело произносить строгий приговор матери и брату.

— Бегство будет лучшим доказательством их виновности, ваше величество, — ответил Ришелье, — как вы распорядитесь насчет Люксембургского дворца и их имущества?

— Они будут конфискованы и отданы в казну, ваша эминенция. Бежавшим мы назначаем такое ограниченное содержание, что у них навсегда пройдет охота составлять заговоры и строить честолюбивые планы. Кроме того, герцог Орлеанский еще ощутит на себе последствия содеянного. Остальных виновных судите, как обычно.

— Я считаю нужным, ваше величество, лишить герцога Бульонского его столицы — Седана, — сказал Ришелье, — а маршалу Марильяку отрубить голову за государственную измену.

— Велите произвести следствие!

— К сожалению, я заранее знаю результат его, ваше величество, виновность маршала очевидна, с ним и господами Сен-Марсом, и де Ту надо поступить по всей строгости закона, чтобы прекратить подобные вещи! Пример ведь хорошо действует.

— Исполняйте вашу обязанность, ваша эминенция, я надеюсь долго еще видеть вас во главе моего правительства, — сказал король и приветливо простился с кардиналом, уверив его в своей признательности и расположении.

XVI. СТАРЫЙ ПИНЬЕРОЛЬСКИЙ ЗАМОК

Вблизи пограничного городка Пиньероля, на отдаленной окраине большого французского королевства, был громадный лес с превосходными старыми деревьями и богатыми местами для охоты.

Лес этот и находившийся в глубине его охотничий замок принадлежали казне, но уже много десятков лет в нем не охотился и не жил ни один из королей Франции; старый замок пришел в разрушение и смотрелся неприветливо, комнаты носили явные следы всеразрушающего времени.

Так как он стоял в стороне от дороги, его никогда не замечали проезжие и не заезжали туда. Он принадлежал к числу тех глухих уголков, куда люди не заглядывают, и уголки эти так и исчезли бы забытые и заброшенные, если бы в них не жили живые существа — и если бы они не числились собственностью кого-нибудь из знати.

Старинный замок, стоявший среди чудесной лесной поляны, был очень велик. Две башни по углам его замечательно крепких стен показывали, что сотни лет тому назад он принадлежал какому-нибудь рыцарю-разбойнику.

Он был красновато-серого с коричневым отливом, большая честь его окон была покрыта пылью, и все здание выглядело очень неприглядно.

Оно казалось нежилым.

Дорога в Пиньероль от дождей и всякой непогоды стала почти непроходимой, а лес кругом так дико разросся, точно туда с незапамятных времен не заходил ни охотник, не лесной сторож.

Старый замок окружала глубокая тишина, он стоял в полнейшем уединении.

Часто на опушке леса показывались любопытные лани, высовывающие головы из чащи, разглядывая пустынный дом, лесные птицы устраивали вокруг него свои концерты, а зимой нередко кружил и волк, забегавший случайно, охотясь на ланей.

А между тем, в старом замке обитало живое существо.

В светлые летние дни из портала выходил человек в поношенном охотничьем костюме и осматривал свои поля и огороды, тянувшиеся вплоть до опушки леса.

Старый путник принадлежал, видимо, к числу чудаков; по его длинной не расчесанной бороде и истертому платью было видно, что он всячески избегает встреч с людьми и ведет в замке жизнь затворника.

Он, по-видимому, не нуждался в людях и не любил их.

Все необходимое для его жизненных потребностей ему доставляли огороды, поля и леса. За несколько лет перед тем он похоронил жену, верно делившую с ним его уединение, после ее смерти он остался совсем один в старом замке, выходя лишь на охоту, когда нужно было мясо, — никогда не бывал в Пиньероле и, вообще, из замка отлучался обычно только на два-три часа.

То был кастелян замка, управляющий и лесничий.

Только раз в год он видел поверенного из Пиньероля, ежегодно привозившего небольшую сумму на его содержание.

Старому Раналю не нужны были деньги. Он сам не знал, зачем брал их и прятал в ящик. У него, после смерти жены и сына, убитого на войне, не оставалось никого из родных.

Поверенный обычно, приезжая к нему, охотился в лесу и привозил старому Раналю запас пороха и пуль, которого хватало на целый год. И всегда он находил старика на своем неизменном посту, по-видимому, совершенно довольного своей судьбой.

— Чудо, право, как вы не разучитесь говорить, Раналь! — часто говорил ему поверенный.

— Гм, — отвечал старик, — я говорю с собакой, и так как мне больше не с кем разговаривать, то я приучил ее понимать каждое слово.

— И вам не хотелось бы уехать куда-нибудь отсюда?

— Сохрани Бог, мой господин! Мне здесь очень хорошо. Чего мне не хватает?

— Но разве вам не бывает жутко в этом старом замке в длинные зимние ночи, когда завывает буря, трещат и ломаются сучья в лесу?

Раналь с улыбкой покачал косматой головой.

— Чего же мне бояться, милый барин? Я не делаю ничего дурного, каждый день молюсь Богу и к буре да непогоде так же привык, как к ясному солнцу!

— Значит, вы так здесь до смерти и доживете. Когда-нибудь я приеду и найду ваш труп.

— Тогда попросите, чтобы меня положили рядом с женой, там, на опушке леса, а королю дайте знать, чтобы он прислал другого смотрителя.

Но однажды поверенный явился совершенно неожиданно, в такое время года, в какое раньше никогда не приезжал в старый замок — весной.

Обычно он приезжал поздней осенью. Увидев его, старый Раналь вышел к нему навстречу.

Прибывший соскочил с лошади и подал старику руку.

— Какими большими глазами вы на меня смотрите, Раналь! — рассмеялся он, — правда, я явился совершенно неожиданно!

— Все-таки, добро пожаловать, милый барин!

— Я по особому делу, Раналь! Привез известие, которое вам понравится.

— Расскажите, милый барин, это что-то необыкновенное!

— К вам сюда гости приедут, Раналь.

— Ко мне гости? В этот замок?

— Да, кардинал велел вам привести замок в порядок для приема гостей.

— Кардинал? — переспросил старик, качая головой, — с каких это пор замок принадлежит какому-то кардиналу?

— Видно, что вы здесь далеки от всего. Разве я вам не рассказывал, что кардинал Ришелье правая рука короля и могущественный повелитель Франции?

— Как же, говорили!

— Ну, так вот этот самый кардинал и придумал прислать вам гостей, чтобы вам было повеселей, чтобы составить вам общество.

Старый Раналь смотрел с изумлением на уполномоченного. У него в голове никак не укладывалась подобная мысль.

— Составить мне общество? — переспросил он, — ну, шутить изволите!

— Нет, нет старина! Слушайте: продал ли король этот замок рыцарю Раймонду или подарил за его верную службу, или хочет, чтобы его привели в порядок до приезда его величества — я и сам не знаю. Вчера я получил из Парижа бумагу, в которой мне приказано передать вам, что на днях сюда приедет рыцарь Раймонд с женой и ребенком.

— И они останутся в замке?

— Конечно, Раналь. Вас, я вижу, это очень озадачивает.

— Гм.., после скольких лет…

— Ну, как бы то ни было, а вам придется привести в порядок верхний этаж, я пришлю все, что нужно из Пиньероля.

— Наверху-то я уже столько лет не был, мой господин.

— Ну, так, видите ли, — объяснил, смеясь, поверенный, — теперь надо все вымести, вычистить от паутины, моли и разных насекомых. Пойдемте, Раналь, посмотрим. Там, я думаю, такой воздух, что задохнешься, и окна надо вымыть. Прислать вам женщин для этого?

— Нет, ради Бога, не присылайте, мой господин.

— Да вы, кажется, серьезно боитесь женщин?

— Я уж лучше все сам сделаю, если надо.

— Пожалуй, старина. Но пойдемте же наверх — мне ведь надо написать рапорт кардиналу, в Париж.

Раналь не переставал задумчиво качать головой. Он, поискал ключи.

— Чудесно, правда! — заметил он, — никогда я этого не ожидал.

— Вижу, что вам хотелось бы оставить все по-старому, — а, старина?

— Вам то уж признаюсь, милый барин. Да, никак я не могу понять, к чему это приедут сюда гости, что им тут делать, и что же я тогда буду делать?

— В бумаге вы названы кастеляном замка, и выражено желание, чтобы вы и впредь оставались при этой должности.

— Да, все это прекрасно, но кто же теперь будет моим господином? Пока им был король, все шло хорошо, а тут вдруг на старости лет привыкай к другому!

— Не раздумывайте много об этом прежде времени, Раналь, посмотрите сначала, как пойдет дело. Вы ведь не хотите уходить отсюда?

Старик с таким изумлением посмотрел на уполномоченного, как будто тот сказал ему что-то совсем несуразное.

— Уходить отсюда? — повторил он, — да это было бы все равно, что умереть, мой господин.

— Верю, верю, старинушка, потому и хотел бы, чтобы вы свыклись со своей новой обстановкой. Рыцарь Раймонд, вероятно, будет добрым господином, и вы станете жить по-прежнему мирно и тихо.

— Рыцарь Раймонд… вы говорили, кажется, что он приедет с женщиной и ребенком?

— Да, с женой и сыном. У них, должно быть, хорошая протекция, потому что кардинал предупреждает об их приезде, я о них больше ничего не знаю, кроме этого. Но идемте же наверх, Раналь, надо посмотреть комнаты. Вы, пожалуйста, все приведите в порядок, поприветливее встретьте гостей, позаботьтесь, чтобы было жаркое к обеду, украсьте немножко портал, знаете, чтобы произвести приятное впечатление.

Они поднялись по старым широким ступеням на верхний этаж замка.

Дом был старинной постройки, на каждой площадке лестницы были резные стрельчатые двери.

Старый кастелян отворил дверь верхнего этажа. Догадки гостя больше чем подтвердились: мебель, стены, окна — все было покрыто пылью и паутиной.

Потолки больших высоких комнат были сводчатые, обстановка сильно была повреждена насекомыми, но все говорило о том, что тут когда-то жил богатый рыцарь. Стулья, шкафы и столы были очень изящной резной работы, занавеси и ковры были явно восточного происхождения, в шкафах, стоящих в банкетном зале стояла очень ценная столовая посуда.

В некоторых комнатах была более современная обстановка: кресла, обитые пестрой тканью, мраморные столы, шкафы с дорогими насечками, большие камины, статуи и вазы, — но на всем лежали слои пыли и паутины.

— Много вам будет работы, Раналь, если вы не согласитесь взять в помощь женщин! — вскричал уполномоченный. Старый вы чудак! Ну, где вам со всем этим одному управиться?

— Уж не беспокойтесь, милый барин, все сделаю, что надо!

— Ну, мучайтесь на старости лет, если нравится. Да привыкайте понемножку к мысли, что скоро не один будете жить здесь.

— Попробую, — вполголоса сказал старик, — а не выдержу, так уйду в лес, в блокгауз, и оставлю господ тут одних хозяйничать. Я отлично устроюсь в полуразвалившемся блокгаузе, мне ведь не раз случалось ночевать там, когда я не успевал домой засветло.

Поверенный исполнил свою обязанность и уехал в Пиньероль.

Раналь принялся за работу, хоть и не с удовольствием, но с большим усердием. Этот человек сделался чудаком в своем одиночестве, но сохранил природное добродушие и честность.

Весть о приезде гостей сильно озаботила и смутила его, так как он дичился людей и привык к полному уединению, но мало-помалу он пришел к твердому намерению прежде всмотреться, а не уступать места без дальнейших распоряжений.

Старик сильно привык к замку.

Прибирая все в доме и около дома, он разговаривал с Арно, своей большой, старой охотничьей собакой, сидевшей перед ним и глядевшей на него своими умными глазами.

Раналь жаловался ей на ненадежную, негаданную заботу, свалившуюся ему, как снег на голову, и тяжело вздыхал.

Собака точно понимала своего господина, жалась к нему, виляя хвостом, лизала руки и жалобно смотрела ему в глаза, словно хотела сказать: — «Мне тебя очень жаль, старина! Я не изменю тебе, чтобы ни случилось!»

Прошло три дня после неожиданного приезда уполномоченного. Раналь привел уже в порядок большую часть комнат.

Вдруг Арно, лежавший внизу, у портала, заворчал и залаял.

Старик вышел посмотреть, в чем дело, и услыхал стук колес, щелканье бича, а вслед затем на дороге показался старый тяжелый, неуклюжий дорожный экипаж.

Он медленно подвигался по ухабистой дороге, переваливаясь со стороны в сторону, покрытые пеной лошади тяжело дышали.

На козлах не было ни лакея, ни кучера, лошадьми правили из кареты.

Оригинальный экипаж подъехал, наконец, к замку и остановился.

Приехали обещанные гости.

Раналь все стоял с собакой у портала, ожидая, что будет дальше.

Из кареты вышел сначала пожилой мужчина с красивым лицом, большими глазами и седой бородой. На нем был старый бархатный кафтан, узкие панталоны до колен, полуплащ и шляпа с большими полями.

Это был рыцарь Раймонд.

Он взял у жены маленького мальчика, лежавшего на шелковых подушках, потом помог ей самой выйти.

Мариэтта с удивлением оглянулась кругом.

Тяжелая дорога, видимо, очень утомила ее, она была бледна и едва могла шевелить руками и ногами. По лицу видно было, что она уже очень пожилая женщина, хотя седоватые волосы скрывались под дорожной шапочкой.

Взяв снова мальчика на руки, Мариэтта подошла ближе к порталу, где стоял Раналь.

Арно больше не лаял.

Последовала довольно комичная сцена.

— Вы кастелян? — спросила Мариэтта.

— Я, а вы, значит, и есть новые хозяева замка?

— Мы будем делить ваше уединение, милый друг, и, вероятно, — сойдемся, — сказал Раймонд. Я рыцарь Раймонд, вот — моя жена, а это — наше дитя. А вас как зовут?

— Баптист Раналь, рыцарь, — ответил старик.

— Вы живете совсем один в замке?

— Один с Арно, моей собакой.

Мариэтта окинула взглядом старый, неприглядный дом.

Как ни старался Раналь мыть окна и комнаты, но она нашла, что все страшно грязно и неприятно.

Старушка покачала головой, но, вспомнив, что старый кастелян один тут хозяйничал, поняла, почему дому трудно было иметь более опрятный вид.

Ей понравился только чудесный лес вокруг, славный, ароматный воздух и живописное местонахождение старого, угрюмого замка, где ей с маленьким Луи и мужем суждено было доживать век. Мариэтте не легко было переселиться в совсем незнакомое место, и, как опытная женщина, она сразу заметила, что и старому Раналю перемена в его обстановке была тяжела.

— Новая жизнь всем нам, кажется, не сладка, — сказала она ему. Нам тяжел переход от парижской жизни к этой пустыне, а вас тревожит неожиданный приезд гостей, поэтому мы все трое должны щадить друг друга и стараться облегчить жизнь друг другу. Мы вам поперек дороги становиться не будем, старичок.

— Я думаю, мы скоро станем хорошими друзьями, — сказал рыцарь Раймонд, с добродушной улыбкой протягивая руку Раналю. Не думайте, пожалуйста, что я являюсь к вам строгим барином, оставайтесь по-прежнему кастеляном старого замка и живите себе спокойно, мы вам мешать не будем. Ваша квартира, по-старому, будет внизу, а мы устроимся наверху. Для меня главное — мой мальчуган, а здесь, на этом чудесном воздухе, он у нас славно станет расти. Ступай, Мариэтта, я принесу вещи и найду, куда поставить лошадей.

Раналь все спокойно выслушал и не без раздумья пожал протянутую руку, но, увидев вдруг, что рыцарь пошел к экипажу и собирается распрягать лошадей, встрепенулся.

Это показалось ему не в порядке вещей.

Поспешно подойдя, он отстранил рыцаря.

— Позвольте об этом уж мне позаботиться, рыцарь, — сказал он, — здесь за домом есть большая конюшня штук на тридцать лошадей и сарай для экипажа. Я покормлю и напою ваших лошадей.

Рыцарю пришлось принять услугу старого Раналя.

Когда лошади и карета были поставлены на место, а рыцарь Раймонд ушел наверх помочь жене разобраться и приготовить постели, Раналь отправился в лес и вскоре вернулся с убитой косулей, часть которой отнес Мариэтте на жаркое к ужину.

На такое внимание со стороны старого кастеляна надо было ответить тем же.

Добрая Мариэтта поблагодарила его и попросила отужинать вместе.

Таким образом, через несколько дней между новыми хозяевами и старым Раналем установились самые дружеские отношения, и обе стороны были очень довольны в душе.

Приехав через несколько недель посмотреть, как идут дела в замке и послать рапорт кардиналу, пиньерольский уполномоченный нашел старого кастеляна в самом счастливом расположении духа. И рыцарь Раймонд сказал ему, что очень доволен обстановкой. Все это, конечно, во многом говорило в пользу характера обитателей замка.

Мариэтта вымыла и вычистила все в комнатах, окончательно привела их в порядок, а вскоре вполне освоилась на новом месте.

Маленький мальчик, порученный ее заботам, подрастал и хорошел, и все в округе считали его сыном старой четы.

Рыцарь Раймонд развлекался охотой, начал делать дорожки в лесу и приводить его в порядок, потом с помощью Раналя занялся исправлением дороги и разбил сад перед домом.

Старый кастелян никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Он очень сблизился с рыцарем, хотя никогда не забывал, что он его господин. Мариэтта тоже была в самых лучших отношениях со старым Раналем, заметив с его стороны привязанность к маленькому Луи.

Стоило мальчику появиться, как старик начинал ласкать и забавлять его.

Кто бы мог ожидать подобной нежности от такого старого чудака. Арно, заметив, что хозяин ласкает дитя, тоже подходил, лизал мальчику руки и часами не отходил от него, когда Мариэтта, посадив своего дорогого малютку на мягкий мох, уходила хлопотать по хозяйству.

Поверенный приезжал в замок осенью, выдавал теперь уже двойную сумму на содержание. Он любил ездить туда, потому что рыцарь Раймонд всегда удерживал его на несколько дней, и они вместе охотились.

По распоряжению кардинала он каждый раз справлялся о всех желаниях рыцаря.

Вскоре в Пиньероле узнали, что в прежнее время рыцарь Раймонд был в числе первых приближенных короля.

Поверенного особенно поразило то, что из Парижа ему прислали письменное распоряжение, согласно которому он должен был время от времени заезжать в замок и сейчас же доносить, если он заметит какую-нибудь перемену в жизни его новых обитателей.

Что мог означать такой приказ?

Он сначала долго ломал над этим голову, но никак не мог разгадать тайну и, наконец, перестал об этом думать.

Заезжать в замок, как ему приказывали, он сам любил, потому что там его всегда радушно встречали, но никогда ничего особенного он не замечал.

Шли годы.

Луи стал красивым, большим и сильным мальчиком.

Он играл в саду, ходил в лес с отцом Раймондом или старым Раналем, а потом рассказывал маме Мариэтте тысячи историй о жучках, векшах, лесных орехах и ягодах.

Это был умный, развитой ребенок, всегда внимательный на уроках, которые ему давал отец Раймонд, человек самого разностороннего образования.

В пять лет он уже во всем опережал своих сверстников.

Мальчик горячо любил людей, которые его окружали. Они постоянно старались делать ему только приятное, исполняли все его прихоти.

Добрая Мариэтта ухаживала за ним от всей души, старый Раналь сделал ему из дерева лошадь, шпагу и мушкет, а отец Раймонд учил владеть оружием.

Таким образом, маленький Луи в своем уединении ни в чем не нуждался, у него было все, У него не было необходимости завидовать принцам и королям.

К его услугам был старинный замок с великолепно убранными комнатами, прекрасный лес, цветущий сад.

У «его были голуби, соколы, лани и олени. Окружающие его люди думали о том, как бы доказать ему свою любовь, — наконец, ему не приходилось страдать от зависти, людской злобы и интриг.

Здесь он не знал горя, вражды, грустных разочарований, его юность проходила в завидной обстановке, хотя те, по чьей воле он оказался в этой глуши, вовсе не заботились о том, чтобы ему было так хорошо.

Кардинал думал об одном: удалить его, похоронить заживо, даже загнать в могилу, таким образом ведь лучше всего устранялась всякая опасность.

Но он не смел прямо осуществить свой коварный замысел, боясь короля.

Ему, конечно, больше хотелось бы поручить ребенка не Мариэтте и Раймонду, а кому-нибудь из людей, более подходящих для выполнения его планов и более способных быть его единомышленниками.

Но так как надо было действовать осторожно, то он заботился о том, чтобы, по крайней мере, держать мальчика с приемными отцом и матерью как можно дальше, а никак так хорошо нельзя скрыть ребенка и заставить всех забыт о нем, как в Пиньерольской глуши.

Пока он оставался там, бояться было нечего. В этих местах ему не встретится никто посторонний, никто не станет обращать на него внимания и, разумеется, его не найдут те, кто знал тайну его рождения.

Ришелье рассчитывал таким образом устранить брата дофина и расчет его удался бы, если бы не вмешалась судьба, часто оказывающаяся сильнее самых могущественных властелинов на земле. Опытный кардинал не исключал такой возможности и в душе желал, чтобы маленький принц умер в детстве, так как с его смертью все опасности и случайности устранились бы сами собой. Мальчик уже седьмой год жил в уединенном замке, как вдруг произошло событие, круто изменившее его светлую, радостную жизнь на тяжелую и грустную.

Часто хворавший в последнее время Раймонд становился с каждым днем слабее и, наконец, весной почувствовал приближение смерти.

Он простился сначала с мальчиком, горько плакавшим у его постели и ни за что не хотевшим отпускать милого папу Раймонда, потом с Раналем, который украдкой bl слезу, и, крепко пожав рыцарю руку на прощанье, торопливо ушел из комнаты.

Наконец, он остался вдвоем с Мариэттой.

Они всю жизнь были счастливы друг с другом, привыкли один к другому и никогда не разлучались, а тут вдруг приходилось расставаться. Навсегда.

Тяжелым было их прощание.

Мариэтта горько рыдала.

— Полно! — стал он просить ее слабым голосом, — это Божья воля, мы не должны роптать, Мариэтта! А каково было бы бедному мальчику, если бы кто-нибудь из нас двоих не остался бы с ним? Береги его, как зеницу ока, и никому не говори, кто он. Ты ведь знаешь, Мариэтта, мы дали священную клятву. Не отягощай прощания, моя милая, дорогая жена, мы опять увидимся с тобой на небе. Заботься о мальчике, чтобы он был здоров и не попал бы в дурные руки, пока жива — оберегай его от несчастья, греха и дурных мыслей. Когда он вырастет, то спокойно закроешь глаза, а до тех пор свято исполняй свои материнские обязанности.

— Даю тебе слово, — заливаясь слезами ответила Мариэтта, — что буду ему заботливой матерью. Ах, неужели мне придется пережить тебя!

— Не плачь, — тихо уговаривал ее Раймонд, — позови сюда всех, скоро конец.

Пришел Раналь, ведя за руку мальчика. Все трое стали на колени возле умирающего и молились.

Еще раз улыбнулся рыцарь своей верной жене и мальчику, и все кончилось.

Рыцарь Раймонд лежал тихо, умиротворенный, словно мирно отдыхал от всех земных забот и горестей.

Он с чистой совестью перешел в лучший мир.

Наступил вечер. В комнате, где лежало тело Раймонда, было тихо и темно. Раналь неторопливо, как бы смущенно, подошел к Мариэтте и протянул ей руку.

— Мы теперь одни здесь остались с вами и с вашим мальчиком, мадам Мариэтта, — сказал он тихим, дрожащим голосом, — тяжела ваша потеря, рассчитывайте всегда и во всем на мою помощь. Конечно, я не могу быть вам опорой, мадам Мариэтта, так как вы ведь здесь хозяйка, а я только кастелян, но я всей душой готов доказать вам мою преданность.

— Я в этом с каждым днем все больше и больше убеждалась, — сказала Мариэтта, пожимая ему руку. — Вы честная душа, хотя сначала и казались немножко суровым. Я очень скоро поняла вас и увидела, что буду иметь в вас верного помощника. И этот помощник мне нужен теперь, добрый Раналь! Теперь я и мой мальчик остались совсем одни в этом уединенном замке, а ведь мой Луи еще долго будет нуждаться в заботе и надзоре за ним. Останемся впредь хорошими друзьями, помогите мне смотреть за мальчиком и воспитать его, я ведь знаю, что и вы его любите.

— Да, это правда, я очень люблю его, мадам Мариэтта! Теперь пойду устрою последнее жилище вашему благородному, дорогому мужу, рыцарю Раймонду, мы похороним его под деревьями, в лесу, там же, где лежит моя жена.

Мариэтта плакала, не вытирая глаз. Маленький Луи почти не отходил от нее, разделяя ее горе.

Раналь пошел в лес, срубил елку и выдолбил из нее гроб.

Вдвоем с Мариэттой они положили туда тело рыцаря, осыпали его цветами, закрыли гроб и опустили в вырытую стариком могилу, у самой опушки леса, под раскидистыми ветвями вековых деревьев.

Помолившись втроем над свежей могильной насыпью, они украсили ее цветами и поставили черный крестик.

Тихо стало в старинном лесном замке.

Старый Раналь стал еще молчаливее, мальчик уже не кричал и не пел, как прежде в саду, Мариэтта сильно тосковала, хотя при этом не забывала своих обязанностей, даже верный Арно как будто ощущал потерю и, тоскливо сидя у входа, все смотрел наверх, на лестницу, точно ожидал — не покажется ли рыцарь Раймонд.

Прошло несколько недель после его смерти.

Один раз в замок заехал поверенный, посмотреть, как им живется, и очень удивился, узнав, что рыцарь Раймонд умер.

Он выразил его вдове свое искреннее сочувствие, спросил, нет ли у нее каких-нибудь поручений или просьб, и, вернувшись в Пиньероль, сейчас же послал рапорт кардиналу, как ему было предписано.

Прошло еще несколько недель.

Обитатели замка и не подозревали, что их ждет тяжелое испытание.

Как-то маленький Луи играл в саду, а Мариэтта пошла отнести цветы на могилу мужу. Раналь, сажавший деревья по сторонам Пиньерольской дороги, — он начал сажать их еще с покойным Раймондом, — вдруг заметил подъезжавшего всадника.

Старик с удивлением поднял голову. Не поверенный ли едет в замок? Кому другому быть? К ним ведь никто, кроме него, не ездил.

Однако вскоре Раналь увидел, что это не он, и стал всматриваться пристальнее.

Всадник подъезжал все ближе и, наконец, остановился возле старика. Это был широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, с черной бородой, очень мало внушающий доверие. В его облике было что-то жесткое и высокомерное, а глаза постоянно беспокойно бегали.

— Вы кастелян здешнего замка? — довольно грубо спросил он.

— Я, сударь, — спокойно ответил Раналь.

— Здесь живет старая Мариэтта Раймонд с мальчиком?

— Точно так, сударь.

— Что это вы делаете? Неужели у вас не найдется занятия лучше и полезнее, чем сажать какие-то ни к чему не годные деревья?

— Виноват, — все тем же спокойным тоном ответил Раналь, — я продолжаю работу, начатую покойным рыцарем. Ему непременно хотелось исправить дорогу.

— К чему это? Разве сюда гостей ждут? Или пиры затевать думаете? Для кого вам исправлять дорогу? Никто по ней не поедет.

Старый Раналь вышел из терпения. Он не мог понять, что за человек перед ним?

— Да скажите, пожалуйста, кто вы такой? — не совсем дружелюбно спросил он, — что вы тут распоряжаетесь?

— Ах, ты бесстыжий! — крикнул приезжий, замахнувшись хлыстом, — ты что, не видишь, что я имею право приказывать здесь? Я управляющий Гри, понимаете? Здесь я хозяин теперь, и всем заткну рот, кто посмеет не оказывать мне почтение.

Старик Раналь совсем опешил.

— Новый управляющий, — сказал он, — гм… я не знаю только, чем тут управлять, — ведь мадам Мариэтта еще жива.

— А вот скоро вы все узнаете! — крикнул Жюль Гри, — ступайте и возьмите у меня лошадь, — прибавил он, повернувшись к замку.

Раналь не сразу подчинился. То, что он сделал бы для рыцаря Раймонда без всякого приказания, выполнять по приказу этого человека теперь казалось ему вовсе не обязательным. Новый управляющий уж слишком грубо к нему обращался. Что ему за дело до лошади приезжего? — ведь он кастелян.

Однако он отложил заступ и пошел в замок посмотреть, что еще будет. Но ему казалось, что ничего хорошего уже не будет.

Жюль Гри у портала сошел с лошади и ждал кастеляна. Но кастелян пошел не к нему, а к Мариэтте, сидевшей у могилы мужа.

К новому управляющему подбежал Луи и с удивлением смотрел на него и на лошадь. Он никогда не видел этого человека.

Гри сурово смерил взглядом хорошенького мальчика.

— Поди сюда и подержи лошадь, пока придет старик! — крикнул он ему.

Маленький Луи послушно подошел и взял лошадь за повод.

Жюль Гри вошел в замок.

В это время появилась Мариэтта.

— Мама, ты знаешь, к нам приехал незнакомый гость! — крикнул ей Луи, — он велел мне держать его лошадь.

Старая Мариэтта переменилась в лице. Раналь понял ее мысль.

— Забрось повод вот за этот кол, — сказал он мальчику, — и ступай играть, лошадь совсем не нужно держать.

Луи отдал повод старику и побежал с Арно в сад.

— Гм… — проворчал, покачивая головой Раналь, — не хорошо, не хорошо! Не понимаю, как это все случилось, только начало неладное. Дай-то Бог, чтобы все обошлось мирно. Мальчик слишком хорошо воспитан, чтобы держать его лошадь, важный господин мог или сам это сделать, или привезти с собой для этого конюха.

Мариэтта, между тем, пошла к себе наверх. Новый управляющий уже бесцеремонно расположился там и расхаживал по всем комнатам, как хозяин.

— Кто вы, милостивый государь? — с удивлением спросила Мариэтта.

— Я управляющий Гри, разве кастелян не говорил вам?

— Но с какой целью вы приехали в замок?

— Чтобы жить в нем и управлять им. Нам гораздо лучше прямо объясниться сразу, чтобы не было никаких недоразумений. Рыцарь Раймонд умер…

— К несчастью.

— До сих пор он был гувернером, или воспитателем мальчика, который называл его отцом. Теперь я беру на себя обязанности воспитателя. Вот приказ из Парижа. Ребенок будет по-прежнему считать вас и рыцаря родителями, но так как вы теперь уже слишком слабы для того, чтобы заботиться о нем, то звание его воспитателя передано мне.

— Но это совсем против моего желания.

— Прочтите приказ, который я с собой привез. Мариэтта дрожащей рукой взяла бумагу, в которой ей приказывалось во всем, особенно в отношении мальчика, выполнять распоряжения нового управляющего.

В душе Мариэтты происходила тяжелая борьба.

Подобное приказание унижало ее, а она вовсе не заслуживала этого за свои самоотверженные хлопоты о ребенке.

Старушка уже готова была прямо высказать свое негодование и уехать из замка, но мысль о том, что тогда мальчик останется в полной власти этого чужого человека, заставила ее передумать. Материнская любовь к Луи победила в ней личное чувство гордости.

Она отдала бумагу новому управляющему.

— Надеюсь, — сказала она, — вы не с тем приехали сюда, чтобы ссориться с нами, до сих пор мы жили здесь мирно и тихо, не нарушайте этого и я буду вам очень рада.

— Мальчик уже настолько большой, что ему необходимо строгое воспитание, — ответил Гри. — Мне даны неограниченные полномочия в этом отношении. Я хочу, чтобы вы продолжали считаться матерью этого ребенка и подтверждали каждое мое приказание. Я также имею и право телесного наказания, предупреждаю вас, чтобы в случае, когда это понадобится, между нами не было разногласий, которые могли бы навести и мальчика, и кастеляна на какие-нибудь подозрения относительно его происхождения.

— Но неужели же вы осмелитесь бить мальчика! — перебила Мариэтта в порыве негодования.

— Это уже мое дело! Теперь вы все знаете! Я займу эту часть комнат, мальчик будет жить в комнате рядом, а вы можете взять себе остальные. Я иду сейчас осматривать нижний этаж и конюшни, — сказал Жюль Гри, научившийся уже разыгрывать роль строгого наставника.

Но, как всегда бывает у выскочек, в каждом его движении, в каждом слове так и сквозили природная глупость и грубость.

Мариэтта осталась у себя, чтобы наедине погоревать о неожиданной перемене и немножко опомниться, а управляющий сошел вниз.

Увидев, что лошадь стоит у сада и возле нее никого нет, Жюль Гри вышел из себя.

— Ведь я тебе сказал, непослушный мальчишка, чтобы ты отдал лошадь кастеляну! — крикнул он, вбежав в сад и замахиваясь на игравшего мальчика хлыстом, — подожди, я тебе покажу, как разговаривают с детьми, не желающими слушаться! Это тебя сразу научит!

Маленький Луи остановился, как громом пораженный, при этих словах и во все глаза глядел на совершенно незнакомого ему гостя, поднявшего хлыст, чтобы ударить его.

— Раналь взял у меня лошадь, — испуганно закричал он.

— Я тебя научу слушаться, мальчишка, — перебил управляющий и уже собирался ударить его, как вдруг Арно, стоявший рядом, с громким лаем кинулся ему на грудь и так схватил его зубами за платье, что он побледнел и отступил на несколько шагов.

Животное крепко держало его зубами и сердито рычало. Жюль Гри в первую минуту от страха не мог выговорить ни слова, потом, опомнившись, закричал в бешенстве.

— Отзови прочь эту тварь или вы все поплатитесь за вашу выходку!

Раналь заранее ожидал чего-нибудь подобного и поэтому не отходил далеко.

Он нарочно не торопился подойти, чтобы подольше подержать управляющего в страхе.

— Назад, Арно! — крикнул он, — сюда! Собака, зарычав, неохотно отошла.

— Посадить ее на цепь! — крикнул Жюль Гри и, освободившись от Арно, опять бросился к мальчику.

— Это ты исподтишка натравил на меня собаку, ты хитрый, испорченный мальчишка!

С этими словами он так ударил мальчика хлыстом, что тот вскрикнул и убежал в замок.

Жюль Гри обратился к Раналю, стоявшему у портала и видевшему, как управляющий ударил мальчика.

— Почему вы не исполнили моего приказания? — сказал он, — почему лошадь не в конюшне?

— Потому, что это не мое дело, — ответил Раналь.

— Вы все тут упрямцы и негодяи, как я вижу, — продолжал Жюль Гри, поднимая хлыст и грозя им старику, — но я вас всех научу слушаться. Ну, отведете вы теперь лошадь в конюшню?

— Ни за что! — твердо ответил Раналь, — хоть вы разорвитесь, я не сделаю этого. Я кастелян замка, а не ваш конюх! Да и кто вы такой, что разыгрываете здесь барина и бьете мальчика. Не смейте этого больше делать, иначе я с вами рассчитаюсь.

— Вы — кастелян? Вы упрямый работник! — закричал Жюль Гри и хотел ударить старика.

— Ради Бога, не дотрагивайтесь до меня! — сказал Раналь, — решительно становясь перед ним.

— Вы думаете, я испугаюсь вашей собаки? Вот вы у меня сейчас перестанете так думать.

Управляющий поспешно взбежал по лестнице, схватил заряженный мушкет, который он с собой привез, и снова сбежал вниз.

Арно стоял возле своего хозяина.

Жюль Гри прицелился, раздался выстрел и бедное верное животное упало, обливаясь кровью.

У Раналя невольно вырвался яростный крик.

— Вы мне заплатите за это! — крикнул он, — вы убили то, что я больше всего на свете любил. Это вам даром не пройдет.

— Молчать, или я и вас сию минуту застрелю, — крикнул Жюль Гри.

В это время прибежала, ломая руки, Мариэтта.

Раналь увидел выражение отчаяния на ее лице. Он поднял собаку и унес ее в лес.

Арно еще был жив и жалобно, точно прося о чем-то хозяина, смотрел ему в глаза.

— Я не могу больше ничем помочь тебе, мой добрый, верный Арно, — сказал ему Раналь. — Мне не спасти тебя от смерти. Я унесу тебя из старого замка, в котором мы с тобой столько лет мирно жили… И я не останусь здесь, и мне нестерпимо в этом доме. Сегодня же ночью я уйду отсюда, пусть этот человек хозяйничает здесь, как хочет. И зачем он сюда приехал? Пойду попрощаюсь с мадам Мариэттой и спрошу об этом, а потом уйду из старого замка, как бы мне ни тяжело было сделать это.

Пока он рыл могилу и хоронил Арно, Мариэтта говорила с управляющим.

Маленький Луи прибежал к ней жаловаться, и она увидела красновато-синие полосы у него на спине.

Это так возмутило ее, что она была не в состоянии больше сдерживаться и, услышав выстрел, велела мальчику оставаться наверху. А сама побежала вниз.

С ужасом остановилась старушка, увидев сцену у портала.

Этот бешеный человек, прибивший ребенка и убивший собаку, мог в один прекрасный день убить и ее.

— Вы нехорошо поступаете с нами, — сказала она, подходя к управляющему, — и очень недостойно отмечаете день своего приезда в замок. Как вы смеете поднимать руку на мальчика? Он послушный и очень добросердечный ребенок.

— Я его наказал за хитрость и скверное поведение и всегда так буду делать, — ответил Жюль Гри.

— Вы разве забыли, что это принц? — сорвалось у Мариэтты.

Управляющий вздрогнул.

— Как вы смеете! — проговорил он сквозь зубы, — знаете ли вы, что ваши слова — государственная измена, что я могу убить вас на месте, не неся за это никакой ответственности? Остерегайтесь еще раз когда-нибудь повторить эти слова. Тогда вы погибли.

Мариэтта в отчаянии закрыла лицо руками и заплакала.

— И это мне приходится слушать на старости лет, — проговорила она, рыдая.

— Запомните раз и навсегда, что я вам скажу, — сурово продолжал Жюль Гри. — Мальчик постоянно будет считаться вашим сыном, но я сохраню над ним неограниченную власть, и не смейте больше никогда говорить о его происхождении. Ваши слова на эту тему будут смертным приговором для мальчика. Вы так же хорошо знаете, что никто и никогда не должен ничего о нем слышать. Если вам дорога его и ваша собственная жизнь, то умейте молчать и покоряться.

— Тяжко мне переносить мое новое горе! — сказала старая Мариэтта, молитвенно складывая руки. — О, Господи, зачем ты посылаешь мне такое испытание?

Старушка, вся дрожа, ушла к себе и, упав на колени, просила Бога помочь ей и научить перенести новое страдание.

Между тем Жюль Гри сам отвел лошадь в конюшню, шепотом осыпая непокорного кастеляна ругательствами и клянясь по заслугам наказать его.

Уже начало темнеть.

Жюль Гри расположился в выбранных им лучших комнатах замка и заставил Мариэтту подать ужин.

Старушка повиновалась, скрепя сердцем. Новый управляющий распоряжался как настоящий, полновластный хозяин.

Маленький Луи робко забился в уголок в своей комнатке, боясь, как бы этот незнакомый человек опять не начал бить его.

Мариэтта пришла к мальчику, взяла его к себе, приласкала и ободрила, потом дала ему, как обычно, поужинать и уложила спать.

Ей было невыразимо жаль бедного ребенка, которого она любила как родного сына. Со слезами глядела она на него.

Что же с ним будет, если она умрет, гели их вдруг разлучит какое-нибудь неожиданное обстоятельство?

Какой жестокой участи подвергнется несчастный ребенок, оставшись на руках у грубого, бесчувственного человека, которому, по-видимому, поручено мучить его и физически, и нравственно.

Страшно было доброй старой Мариэтте думать об этом. Она с удовольствием ушла бы вслед за своим покойным мужем, если бы горячая любовь не связывала ее с милым названным сыном, из-за которого ей еще предстоит пережить немало тяжелых дней.

Луи и новый управляющий еще спали, когда в дверь Мариэтты кто-то тихонько постучался.

Она отворила.

Перед ней стоял Баптист Раналь. Мариэтта испугалась его мрачного, изменившегося лица.

— Господи… что случилось? — шепотом спросила она.

— Ничего, мадам Мариэтта, пока еще ничего, — тихо ответил старик, — но если мне придется еще ночь провести в одном доме с новым управляющим, то что-нибудь может случиться… Поэтому я лучше уйду.

— Но, Раналь, у вас ведь ничего нет дурного на уме?

— Есть, мадам Мариэтта. Я думаю, что лучше всего было бы разбить череп новому управляющему, тогда сразу по крайней мере все кончилось бы.

— Бог с вами, Раналь! Что вы говорите! Посмотрите на себя, ведь вас узнать нельзя! У вас совсем другое лицо стало, глаза горят…

— Если я еще одну ночь останусь в замке, у нас случится беда. Я решил уйти и пришел с вами проститься. Пока мы жили здесь одни, все шло мирно и хорошо, теперь все переменилось, я не в силах перенести такое. Но скажите мне, пожалуйста, мадам Мариэтта, ведь вы хозяйка здесь и мать вашего мальчика, неужели новый управляющий поступает так с вашего разрешения? Неужели вы дали ему право мучить и наказывать вашего Луи? Рыцарь Раймонд, я думаю, не раз перевернулся бы в могиле от гнева. Не сердитесь на меня, пожалуйста, скажите, неужели вы в самом деле позволите это управляющему?

— Не спрашивайте, Раналь, — ответила Мариэтта, отворачиваясь, — я ничего не могу сказать вам.

— Не можете? — с удивлением спросил старик. — Так вас этот человек взял в свои руки? Боже мой, да что же за сила у него, что вы, хозяйка дома и мать ребенка, не можете ни слова ответить ему и запретить то, что вам не нравится?

— Ничего не могу вам объяснить, добрый Раналь, хотя я очень хотела бы вам рассказать все, мне тяжело молчать. Но — это глубокая тайна, я не имею права выдать ее.

— Тайна… ну, в таком случае я не буду расспрашивать, — сказал старик. — Жаль, что между нами вдруг появились тайны и поселили горе в нашей мирной жизни. А больше всего мне жаль вас, Мариэтта. Я ведь хорошо вижу, как вы страдаете в душе.

— Что делать, Раналь. Не в моих силах изменить что-нибудь в этом деле.

— Для меня эта перемена равносильна смерти управляющего, и я не уверен, выдержу ли я второй раз такую выходку с его стороны, как сегодня, и потому я предпочитаю уйти отсюда.

— Как, Раналь? Неужели вы в самом деле хотите уйти из замка?

— Жаль и тяжело… но что делать. Лучше мне уйти, чем убить его. Как много лет я мирно прожил здесь, — продолжал старик тихим дрожащим голосом, — никогда мне и в голову не приходило покинуть этот старый замок, но теперь все изменилось, так изменилось, что старому Раналю нет больше места в доме, лучше ему добровольно уйти.

— Вижу по вашим словам, что вам тяжела разлука, Раналь, и мне она тяжела, потому что вы всегда были мне верным, добрым помощником. Нам не приходилось жаловаться друг на друга, мы всегда жили мирно и дружно. Куда же вы думаете уйти, Раналь?

— Куда идти слабому седому старику? Не новое же место искать, кто меня возьмет? Я уже и стар и слаб, а всякий ищет молодого здорового работника. Старик всеми покинутый, — его стоит просто пристукнуть, вот и все.

— Что вы говорите, Раналь? Не грешите, — с упреком сказала Мариэтта.

— Ну, вот я и решил уйти в старый блокгауз в лесу, там мне, я думаю, будет спокойно и хорошо.

— Но, зимой как же, Раналь? Ведь этот сарай наполовину развалился, вам будет холодно.

— У меня выносливый организм, я починю сарай, запасусь дровами и устроюсь, насколько возможно.

— Подумайте хорошенько, Раналь. Вы хотите оставить меня совсем одну.

— Ну, Мариэтта, у вас есть теперь помощник — новый управляющий.

— Вы сердитесь на меня, Раналь, я слышу упрек в ваших словах. Но вы ошибаетесь. Какое несчастье, что я не могу сказать вам всего. Вы думаете, что я заодно с управляющим. Не буду я вас разуверять, Раналь. Прощайте, мой добрый Раналь, дай вам Бог спокойно и мирно жить в вашем новом доме.

— Ведь это недалеко, мадам Мариэтта, вы, может быть, когда-нибудь зайдёте ко мне с вашим милым мальчиком.

— Непременно! Я ведь не могу сделать, как вы, и уйти из замка. Я должна терпеть до конца, чтобы ни случилось. Прощайте, Раналь, не поминайте лихом.

— Да сохранит вас Бог, мадам Мариэтта! Благодарю вас за все, что вы мне за это время сделали хорошего. Поверьте, мне очень трудно уходить от вас, но так надо… Да благословит вас Бог.

Старый Раналь пожал руку мадам Мариэтте и ушел.

Она подошла к окну и серьезно посмотрела ему вслед.

XVII. ЭШАФОТ НА ПЛОЩАДИ ДЕ-СЕРРО

Маркиз де Сен-Марс и его товарищ де Ту уехали в Лион, самый значительный город во Франции после Парижа, чтобы возглавить там заговор.

У них было много сторонников между самыми знатными вельможами города, и они надеялись нанести меткий удар кардиналу.

Кроме того, они привезли с собой известие, что король на их стороне.

В Лионе все уже было готово, оставалось спровоцировать народ, заставить солдат принять их сторону и затем идти на союзников кардинала.

Сен-Марс и де Ту были так уверены в успехе своего замысла и в общем недовольстве, что им и в голову не приходила возможность неудачи или какой-нибудь личной опасности.

Они поклялись свергнуть ненавистного кардинала, заручились тем, что в Париже, на севере в Бордо, в Испании, по первому сигналу заговорщики поднимутся везде, а если Ришелье вышлет против солдат, то они не испугаются, сами возьмутся за оружие и заставят его сдаться.

Кардинала надо свергнуть, лишить власти, убить! Это был общий лозунг, военный клич заговорщиков, во главе которых, кроме герцога Орлеанского, Сен-Марса и де Ту, были, как нам известно, маршал Марильяк, герцог Бульонский и много родовой знати.

В ту ночь, когда планы Марии Медичи были раскрыты кардиналом, Сен-Марс и де Ту пригласили своих сообщников в Лион, в один из домов на Сен-Клерской набережной Роны.

Этот огромный дом, похожий на дворец, стоявший в лучшей части города, принадлежал одному богатому буржуа, принимавшему участие в заговоре против кардинала из-за того, что Ришелье назначил посланником не его, а одного из своих приближенных. Он обещал склонить большинство народа на сторону заговорщиков.

Была глубокая ночь. На улицах и площадях огромного города Лиона все стихло и опустело, лишь изредка, кое-где, торопливо проходил какой-нибудь прохожий, закутанный в плащ.

В доме на Сен-Клерской набережной Роны собралась многочисленная родовитая знать.

В заднем флигеле большого здания для тайного сборища был отведен огромный зал.

Он был уже полон, новые члены собрания все еще приходили. Дверь все время не закрывалась.

Было уже далеко за полночь, когда Сен-Марс и де Ту, вдохновители и лидеры восстания, обратились к присутствующим с красноречивой речью, воодушевившей всех и заслужившей общее одобрение.

Но в ту минуту, когда Сен-Марс и де Ту громко крикнули: «Долой Ришелье! Смерть кардиналу!» — двери вдруг распахнулись.

Все с удивлением и ужасом смотрели в коридор, где при свете факелов стали видны мундиры солдат.

— Измена! — пронеслось в толпе заговорщиков, — дом оцеплен, нас заманили в ловушку!

Всем одновременно пришло в голову, что маркиз Сен-Марс и де Ту были союзниками кардинала и нарочно зазвали их в этот дом, чтобы передать их в руки кардинала.

Послышались разъяренные крики.

В зал вошло несколько офицеров.

— Собрание закрыто! — вежливо обратились они к заговорщикам, — от имени короля просим господ присутствующих оставить зал.

Общее смятение было так велико, что после этих слов каждый торопился уйти поскорее.

Один офицер подошел к Сен-Марсу и де Ту и показал приказ с королевской подписью об аресте.

— Господа, я вас арестую! — сказал он.

— Как? Что это значит… как смеют… — вскричал, побледнев, Сен-Марс.

— Прошу вас прочесть приказ и следовать за мной! — Маркиз сжал кулаки.

— Королевская подпись!.. — сказал он, рассмеявшись, с горькой иронией. — Ришелье и в последнюю минуту перехитрил нас!

Зал опустел.

Выходы заняты были гвардейцами.

Всякое сопротивление было бесполезно. Сен-Марс и де Ту отдали офицеру шпаги и сошли вслед за ним вниз, к подъезду, где уже ждала карета. Их привезли в мрачную городскую тюрьму и посадили в разные камеры под строжайший надзор.

Оба арестованные в мрачном раздумье ожидали решения своей участи, впрочем, они и сами сознавали, что предвидеть ничего хорошего нельзя было.

Против них был затеян процесс, как против государственных преступников, и состав суда был назначен самим кардиналом.

Свидетели подтвердили обвинения. Восклицание «долой кардинала!» слышали офицеры, явившиеся арестовать заговорщиков.

Судьям было вполне достаточно этих доказательств, чтобы через несколько дней объявить приговор.

Когда его утвердили в Париже, в камеру к заключенным вошел председатель суда с несколькими офицерами и Лионским палачом.

Увидев высокого мужчину в широком черном плаще, с непроницаемым и неподвижным, как камень, лицом, с холодно смотрящими на арестанта глазами, Сен-Марс догадался о решении суда.

Судья прочел сначала маркизу, а потом и его товарищу де Ту, что, следуя правилам закона, им назначена смертная казнь, которая совершится на открытой площади, перед всем народом для исключения в будущем подобных попыток.

Казнь должна совершиться на следующее утро.

Сен-Марса спросили, нет ли у него какой-нибудь просьбы.

— Да, — ответил он слегка дрожащим от волнения голосом, — у меня есть два желания. Во-первых, я хочу провести последние часы вместе с моим товарищем, а во-вторых, чтобы передали герцогу Орлеанскому, что я проклинаю и презираю его. Этот негодяй склонил нас к измене, а потом бросил.

Первое желание маркиза исполнили.

Он провел последние часы с де Ту в одной камере, где с ними всю ночь пробыли два духовника, напутствуя приговоренных к смерти.

Сен-Марс был в необычайном волнении.

Он никак не мог понять, каким образом от них ускользнула победа, которая была почти у них в руках. Что случилось в Париже? Кто выдал все кардиналу? Каким образом он мог узнать все подробности подготовки к восстанию?

Эти вопросы мучили маркиза, не давали ему покоя.

Друг его был гораздо спокойнее и покорно подчинялся своей участи. Изменить ее он не мог, следовательно, надо было мужественно встретить смерть.

Вместо того, чтобы содействовать падению Ришелье и торжествовать победу над ним, они расплачивались собственными головами за общее дело.

Духовники под строгим секретом передали им, что герцог Орлеанский и королева-мать ночью бежали из Парижа, и никому не известно, куда они скрылись.

— Итак, кардиналу удалось склонить на свою сторону короля и уничтожить всех своих противников! — воскликнул Сен-Марс, — победил затравленный всеми собаками дипломат… Этот министр, не щадивший ничего для достижения своих целей. Он победил, а мы расплачиваемся жизнью за общее дело!

— Встретим смерть гордо и мужественно, друг мой, — сказал де Ту. — Если нас и не назовут мучениками, то, все-таки, мы умрем как поборники идеи и жертвы прихоти кардинала. Простимся с землей, примиримся с небом и твердо, рука об руку, встретим смерть.

Друзья проговорили между собой всю ночь, потом стали на молитву вместе с монахами, явившимися проводить их на казнь.

Чуть забрезжило утро, улицы Лиона еще были в свинцово-сером полусвете, обычном переходе от ночи к утру в пасмурные дни, со всех сторон толпы народа стекались к большой площади Де-Серро, где всегда совершались казни.

Помощники палача ночью выстроили эшафот, издали черневший в утреннем тумане.

Народ спешил посмотреть, как будут казнить двух знатных государственных преступников. Бежавшим толпам людей было все равно, справедлив или несправедлив приговор — их интересовало лишь необыкновенное зрелище!

Шли старики и молодые, мужчины и женщины, девушки и дети. На площади, на отведенном для народа месте, некуда было, как говорится, яблоку упасть; народ толпился даже по всем улицам, прилегающим к площади Де-Серро.

Солдаты оцепили место казни и выстроились шпалерами вдоль улицы, по которой должны были вести осужденных к эшафоту.

Все окна и крыши домов были усеяны любопытными.

Наконец, раздался звон колоколов.

Большая площадь напоминала собой пеструю мозаичную доску, так плотно прилегали одна к другой головы стоявших зрителей.

Все пристально смотрели на эшафот.

На подмостках, возле плахи, стояли трое помощников палача.» их, видимо, забавляло ожидаемое зрелище и они весело смеялись. На них были красные шерстяные рубашки с засученными рукавами и черные короткие панталоны до колен.

Ноги были босые.

Стоило взглянуть на лица этих людей, на их манеру держать себя, чтобы убедиться в их закоренелой жестокости.

Наконец, к звону колоколов присоединился глухой барабанный бой.

Начинал накрапывать мелкий дождь… никто не обращал на него внимания. В толпе царила глубокая тишина.

На площади показались солдаты, открывавшие процессию.

Барабаны слышались все ближе.

За солдатами шли судьи и офицеры, потом осужденные, и рядом с ними монахи.

За осужденными следовал лионский палач, мужчина геркулесовского сложения и роста.

В толпе, не спускавшей с него глаз, слышались восклицания, кое-кто бранил палача, кое-кто хвалил его.

Он шел очень важно, с достоинством, запахнувшись широким черным плащом и, по обычаю, без шляпы.

Седые волосы его были острижены почти под гребенку, по холодному суровому выражению резко очерченного лица было видно, что этому человеку,, наверное, не знакома улыбка. Нос у него был сильно загнут книзу. Глаза большие, взгляд спокойный, лоб необыкновенно огромный, он не носил ни бороды, ни усов.

За ним шли двое помощников. Один нес топор, другой — черное покрывало — черный платок, который осужденным накидывали на голову в последнюю минуту, если замечали в них желание сопротивляться или близость к потере сознания.

Шествие замыкал отряд швейцарцев.

Когда судьи и офицеры-свидетели, а за ними и солдаты, взошли на подмостки, колокола умолкли.

Маркиз и де Ту поднялись по ступеням, обтянутым черным сукном. Рядом с ними шли монахи.

Когда на подмостки вошел палач, помощники сбросили с плахи покрывавшее ее сукно и подали топор.

Он снял с себя плащ и остался в плотно обтянутой черной куртке и черном трико.

Судьи и офицеры стали ближе к осужденным. Барабаны умолкли.

Один из судей развернул бумагу и громко прочел приговор, потом передал палачу, чтобы тот удостоверился в его подлинности.

Наступила решительная минута.

Маркиз де Сен-Марс и де Ту молча обнялись…

К ним подошли духовники.

Друзья вместе опустились на колени и стали молиться.

Не было ни одного человека на всей огромной площади, который бы не прослезился, глядя на последнее прощание друзей!

Судьи и офицеры отошли.

Палач вынул свой топор из обитого бархатом ящика: ему давно не приходилось вынимать его.

Стоя у плахи, он поджидал свою жертву.

Сен-Марс встал с колен…

Помощники хотели накинуть ему на голову покрывало, но он не позволил, он хотел прямо взглянуть в глаза смерти и умереть, не дрогнув.

Он опустился на колени перед плахой и положил на нее голову… де Ту отвернулся. До этой минуты он был тверд и спокоен, но видеть, как умирает его друг, было сверх его сил. Ему было невыразимо больно. Однако он пересилил себя.

Как только Сен-Марс опустился на колени, к нему подскочили помощники палача и крепко привязали к плахе.

Палач внимательно окинул глазами жертву, топор блеснул в воздухе, — и голова Сен-Марса скатилась в корзину, стоявшую за плахой…

Кровь хлынула рекой…

Помощники отстегнули ремни и взяли еще трепетавшее тело казненного.

Стерев кровь с плахи, они хотели подвести к ней де Ту, он отстранил их и подошел сам.

Но когда он увидел в корзине с опилками голову друга с еще мигающими глазами, силы изменили ему, и он упал на плаху…

Помощники, воспользовавшись минутой, крепко привязали его.

Опять блеснул топор и, опустившись, врезался в дерево плахи… скатилась голова и второй жертвы.

Казнь совершилась. Зрелище кончилось. Правосудие было удовлетворено!

Ришелье мог быть доволен; двое его врагов, насмешливо улыбавшихся на придворном балу, не существовали больше! Все их планы разом разлетелись в прах!

Помощники положили трупы и головы казненных в принесенные заранее гробы и отвезли на кладбище, где похоронили их поодаль от других могил, у ограды, в глухом месте, которого все старались избегать.

Так закончилась жизнь двух любимцев Людовика XIII — маркиза де Сен-Марса и его друга де Ту.

Но их смерть не удовлетворила жажды мести в Ришелье.

В тот день, когда в Лионе казнили Сен-Марса и де Ту, в Бордо точно так же умер маршал Марильяк.

И его голова скатилась под топором палача, несмотря на доверие и любовь Людовика. Он погиб из-за того только, что не скрывал своей ненависти к кардиналу.

Но приходило уже и время Ришелье, столь справедливо проклинаемого за его кровавые приговоры.

Он стоял уже одной ногой в могиле.

Но прежде, чем рассказывать о дальнейшей судьбе Ришелье, заметим, что герцогу Орлеанскому с большим трудом удалось бежать в Савойю, он получил прощение, но должен был отказаться от всех своих прав и преимуществ.

Герцог Бульонский лишился своей столицы Седана, а королева Мария Медичи принуждена была уехать из Франции. Она бежала с двумя приближенными в Кельн и последние годы жизни провела в нужде и лишениях. Анне Австрийской хитрый Ришелье не посмел больше мстить, и она не пострадала от обширного заговора, разрушенного одним ловким ударом бессмертного Ришелье.

XVIII. ВСТРЕЧА В ЛЕСУ

— Здравствуй, папа Раналь! — раздался веселый детский голосок, и маленький Луи выбежал из-за деревьев к деревянному домику, у дверей которого стоял Баптист Раналь, — вот я и пришел! Надо же мне посмотреть, как тебе живется в лесу.

— Я очень рад, голубчик мой, — ответил старик, с радостной улыбкой идя навстречу веселому мальчугану, — как ты обрадовал меня!

— У меня больше не хватило терпения, я очень хотел посмотреть, как ты тут поживаешь; господин Гри уехал сегодня в Пиньероль, мы с мамой одни в замке, и мне нечего было бояться, я и пошел.

— Ну, иди, иди сюда! Садись ко мне, милый мальчик! — сказал Раналь. — Ты с дороги, наверное, проголодался? Постой, у меня есть кусок жареной лани, превкусный…

— Ах, папа Раналь, как же ты жаркое здесь добыл?

— А ты думал, я буду здесь голодать? Поди-ка, посмотри мой домик! Здесь я сплю, у меня постель из березовых веток и мягкого мха, вот стул и стол, а там мой очаг. Лань я отлично зажарил на вертеле, дождь и буря теперь не страшны: я хорошо починил крышу и заколотил сарай с боков досками. Чего же лучше? Посмотри, разве здесь не хорошо теперь?

— Конечно, хорошо, папа Раналь! Я бы с удовольствием остался у тебя жить, если бы и мама к нам пришла, одного только недостает.

— Чего же? — с удивлением спросил старик.

— Арно нет, папа Раналь!

— Да, верно, голубчик. Мне все время кажется, что Арно идет. Но сядь, поешь да расскажи, как вам живется.

— Нельзя сказать, что хорошо, папа Раналь, — ответил маленький Луи. — Господин Гри ужасно сердитый, все злится, и опять так ударил меня по спине и по голове, что я потом несколько минут не понимал, что вокруг меня делается.

— Изверг! Мадам Мариэтта ничего ему не говорит?

— Мама все плачет, она, кажется, очень переживает, что господин Гри так грубо со мной обращается. Но скажи, пожалуйста, папа Раналь, отчего же мама не прогонит этого злого человека?

Старик пожал плечами.

— И сам не знаю, голубчик, — ответил он.

— Я однажды спросил об этом у мамы, — продолжал Луи, — но она запретила мне говорить об этом. Она сказала, что господин Гри еще больше рассердится, если услышит мои разговоры, и советовала мне всегда слушаться его и никогда не злить его.

— Спрашивал ли обо мне господин управляющий? — перебил старик.

— Как же, папа Раналь! На другой же день после твоего ухода тогда ночью, господин Гри ходил везде и всюду, что-то искал. Я спросил, что ему нужно. Но он молчал. На следующий день он опять искал и, наконец, спросил у мамы и у меня, где ты.

— Что же вы ему сказали?

— Не знаю, папа Раналь, я ничего не ответил и убежал.

— Значит, господин управляющий не знает, что я поселился в старом блокгаузе в чаще леса?

— Кажется, нет, папа Раналь.

— Нет, нет, точно не знает, а то бы он уже нашел предлог явиться сюда, — сказал старик, — пусть лучше никогда и не узнает! Я буду спокойнее.

— Ах, да! Здесь у тебя так хорошо! Я бы не ушел отсюда! Теперь в замке так тихо, скучно… я, право, ужасно боюсь замка и господина Гри. У него такие злые, страшные глаза, мне всегда кажется, что он с удовольствием убил бы меня.

— Бедное дитя… — прошептал Раналь, — если бы я мог узнать, что за этим кроется!

— И мама боится господина Гри, — я заметил. Хоть она и говорит мне всегда, что я должен стараться быть послушным и ласковым с ним, что он желает мне добра, как мой воспитатель. Мама боится его? Как ты думаешь, папа Раналь?

— Он отнял у меня все, что было мне дорого, и я счел лучшим уйти от него подальше и не встречаться с ним, — ответил старик.

— И мне не хочется жить с ним. Мне так хотелось бы уйти с моей милой мамой из замка!

— Ты должен терпеть, Луи, — сказал Раналь. — Твоя мать знает, что делает, и желает тебе добра. Мадам Мариэтта милая, почтенная госпожа и я ее глубоко уважаю! Ее и покорного рыцаря я очень полюбил… они стали мне очень дороги за те годы, что я прожил с ними.

— Я не из-за себя одного боюсь господина Гри, — продолжал мальчик, — а и из-за мамы тоже. Ты не поверишь, папа Раналь, с какой злостью он всегда на нас смотрит. Вдруг он что-нибудь с нами сделает ночью. Мы ведь ночью совсем одни в замке.

— Ну, дорого ему пришлось бы за это заплатить! Я его тогда застрелю, как бешеную собаку! — вскричал разгневанный старик, — только приди и скажи мне, если он осмелится поднять на вас руку! Поверенный приезжал в замок?

— Нет, папа Раналь, с тех пор как ты ушел — ни разу.

— Так он еще не знает о наших переменах. Как мне ни тяжело, но на днях я непременно пойду в Пиньероль и поговорю с ним.

— Поверенный больше значит, чем господин Гри? — спросил мальчик.

Старик с удивлением посмотрел на него. Луи задал вопрос, никогда не приходивший старику в голову.

— Гм… не знаю, милое дитя, — ответил он. — Я думаю, он не слыхал ничего о господине Гри и незнаком с ним.

— Нет, господин Гри его знает, папа Раналь, — сказал мальчик, — он недавно говорил о поверенном и еще о канале! Я нечаянно слышал, как он называл их мамой… Они говорили вполголоса. Кардинал, он велел сказать… и насчет меня также.

Мама после этого разговора была очень расстроена; она, кажется, втихомолку плакала. Кто такой кардинал? Папа Раймонд рассказывал мне о короле и о королеве в Париже, но о кардинале я ничего не слыхал!

— Это министр короля, дитя мое, его советник… знатный, могущественный человек!

Господин Гри говорил о кардинале, как будто он значит больше короля и все знает. Папа Раналь, скажи, видел ты когда-нибудь короля и королеву?

— Да, дитя мое, видел однажды, в Париже, когда они только что повенчались. Я был тогда еще солдатом. У короля было очень серьезное, угрюмое лицо, а королева, Анна Австрийская, была замечательной красавицей, и лицо у нее было очень доброе!

— У тебя разве нет их портретов?

— Нет, Луи, но когда пойду в Пиньероль, я тебе их достану.

— Ах, папа Раналь, как я буду рад! — сказал мальчик. — Мне хочется знать, что такое город… Я еще ни разу не уходил из замка!

— Когда ты будешь постарше, мадам Мариэтта возьмет тебя с собой в Пиньероль, а пожалуй, и в Париж… Ведь ты когда-нибудь захочешь поступить на военную службу!

— На военную службу… Да, папа Раналь! Мне хотелось бы стать офицером, тогда я буду больше значить, чем господин Гри. И он больше не посмеет меня бить. Папа Раймонд рассказывал мне о солдатах, мушкетерах… Они очень отважны и преданы королю. Со мной что-то странное творилось при этом рассказе… Я и сам не знаю, что со мной было… наверное, это от того, что меня тянет к военной жизни! Мне хочется быть мушкетером, папа Раналь… как это будет славно! Я с удовольствием думаю об этом. Поскорей бы мне вырасти! Я тайком делаю упражнения со шпагой и с маленьким мушкетом, которые ты мне сделал из дерева. Папа Раймонд показывал мне, как стреляют и фехтуют. Мне, я думаю, скоро можно будет дать настоящий мушкет. Папа Раналь, у тебя вон висит мушкет и шпага, не покажешь ли ты мне, как обращаться с настоящим оружием?

— Они еще слишком тяжелы для тебя, дитя мое, но когда ты станешь постарше, я научу тебя владеть оружием.

— Ну, прощай, папа Раналь! Мне пора, надо прийти домой раньше господина Гри. Ему не надо знать, что я был у тебя, а то он опять рассердится.

— Тине заблудишься, Луи?

— Нет, папа Раналь, я знаю дорогу, ведь пришел же я к тебе.

— Кланяйся мадам Мариэтте, голубчик мой, — сказал старик, целуя его в лоб, — и приходи еще поскорее.

— С удовольствием, папа Раналь. Прощай!

Старик проводил его до опушки леса и некоторое время смотрел ему вслед. Убедившись в том, что мальчик действительно знает дорогу к замку, вернулся к себе в блокгауз.

Приближалась осень, надо было приготовиться к холодам.

Раналь натаскал срубленных деревьев, обстрогал их, подпилил, как ему было нужно, и так углубился в свою работу, что не заметил наступления вечера.

Вдруг ему послышался шорох, он с удивлением оглянулся кругом.

Шорох усиливался, и через несколько минут из лесной чащи выехал всадник.

То был новый управляющий.

Лошадь остановилась. Господин Гри с удивлением огляделся вокруг.

Он, видимо, не ожидал, что блокгауз был таких размеров и в таком хорошем состоянии, хотя и знал о его существовании.

Баптист Раналь не особенно дружелюбно глядел на незваного гостя.

— Эй, это вы кастелян, забывший свои обязанности и убежавший ночью со своего места? — спросил управляющий, подъезжая ближе.

Старик рассердился. При упоминании о забытых обязанностях он вспомнил свою военную службу.

— Баптист Раналь никогда не убегал со своего места от врага, сударь, — ответил он, — то есть, от честного врага, конечно! Он ушел из замка, потому что нехорошо было бы, если бы он там дольше оставался.

— Вы ушли тайком и поселились здесь без позволения, я с вами после поговорю об этом. Сейчас не об этом речь. Вы заманиваете к себе мальчика, находящегося под моим надзором.

Раналь с недоумением покачал головой.

— Я этого никогда не делал, — коротко и твердо ответил он.

— Вы еще смеете отрицать то, что он был у вас сегодня?

— Нисколько! Но он приходил по своему желанию.

— Мальчишка прячется здесь, вы ему показали хороший пример. Вы его скрываете у себя. Сейчас же приведите его сюда!

— Вы ошибаетесь, думая, что маленький Луи еще у меня, — ответил Раналь. Прошло уже несколько часов, как мальчик ушел в замок.

— Он не приходил и его нигде не могут найти.

— Господи! С ним что-то случилось по дороге! — вскричал Раналь.

— Я обыщу вашу хижину, — сказал управляющий. — Я не верю ни одному вашему слову… вы хитрая лисица! Но вам не придется сказать, что вы меня перехитрили и настояли на своем.

Жюль Гри соскочил с лошади, закинул повод за сучок и вошел в блокгауз.

— Эге, да вы удобно устроились! И без позволения! Да у вас и жаркое, я вижу, есть… лань… значит, вы охотитесь? Вы знаете, что это называется браконьерством? Ну, да об этом после! — продолжал Гри, обыскивая каждый уголок и нигде не находя мальчика. — Не думайте, что вы здесь недоступны и в безопасности! Говорите сейчас же, где мальчик?

— Да ну вас! Ищите сами! — сердито крикнул Раналь, поворачиваясь к нему спиной, — ведь я вам уже доказал, что не хочу быть вашим слугой.

— Вы поплатитесь за это, — прошипел Гри.

— Делайте, что хотите, только не становитесь мне поперек дороги, иначе худо будет!

— Что? Угрожать еще? — закричал управляющий, побагровев от гнева и хватаясь за мушкет.

— Не делайте этого, — решительно сказал старик, — иначе я могу не так понять ваше намерение! Черт возьми! Да неужели же вы думаете, что я не имею права застрелить вас за то, что вы лишили меня собаки, моей собственности! Не троньте мушкет! Прежде чем вы успеете выстрелить в меня, я вас убью! Не будем лучше встречаться… Это полезнее, поэтому я и ушел из замка, когда вы туда приехали. Я сразу увидел, что нам не жить под одной крышей, так оставьте же меня в покое, я ушел в лес, чтобы с вами не встречаться, не ищите и вы меня, иначе хорошего ничего не выйдет! Это мое последнее слово!

— Вы еще будете иметь qo мной дело! — крикнул Жюль Гри, в бешенстве вскочив на лошадь, — вы меня еще узнаете, клянусь честью!

Но Баптист Раналь не слушал его больше, а только озабоченно шептал: «Куда мог деваться бедный, милый мальчик?»

Маленький Луи сначала шел действительно домой, но вскоре, как все дети, забыл свои горести и заботы и загляделся на белок, жучков, бабочек.

Горячие лучи солнца не пробивались сквозь густую листву деревьев, сплетавшихся над его головой.

Луи рвал спелые ягоды на кустах и постепенно отклонялся от дороги и, наконец, опомнившись, увидел, что идет не к замку, а все глубже в лес.

Ему стало страшно. Он начал бегать во все стороны… Сердце его сильно билось, дыхание прервалось… Он робко выкрикнул имя Раналя, думая призвать его на помощь, — ему ответило только эхо.

Мальчик растерянно метался из стороны в сторону.

Наконец он вышел на дорогу.

Но куда она вела? Луи никогда не выходил из замка и совсем не знал окрестностей.

Он остановился, раздумывая, что ему делать, как вдруг услышал песню.

Пел молодой, сильный голос.

Луи с удивлением посмотрел в ту сторону, откуда слышалась песня, и увидел перед собой мальчика лет семнадцати.

И тот заметил его.

— Здравствуй! — крикнул мальчик, подходя.

Луи с удивлением смотрел на него и тут только заметил, что он очень безобразен.

У него были рубцы на лбу, на щеках, на носу, а один глаз почти совсем закрыт.

Но манера и вся фигура юноши понравились Луи, а главное — он рад был, что встретил, наконец, ж вое существо, так как вечер уже подходил к концу, и ему нужно было как можно скорее вернуться домой.

— Здравствуйте, — ответил он, — скажите, пожалуйста, как мне пройти в замок?

— В замок? — повторил юноша, останавливаясь рядом с мальчиком, — я не здешний и только мимоходом заходил в Пиньероль, а теперь иду дальше.

— Наш замок в этом лесу.

— Так пойдем со мной, ты верно заблудился?

— Я ходил в блокгауз, к Раналю, прежнему кастеляну и, возвращаясь домой, сбился с пути.

Мальчик понравился юноше.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Луи.

— Ты живешь в здешнем замке?

— Да, с мамой Мариэттой и господином Гри… а вас как зовут?

— Нарциссом, дружок.

— Куда же вы идете?

— Да как тебе сказать?.. Я ищу одного укротителя зверей, который ездит тут, по границе. Мне нужно кое-что узнать от него.

— Вам, наверное, уже много лет и вы много путешествовали… были ли вы в Париже?

— Как же, Луи, я оттуда и пришел.

— Это очень далеко отсюда? — спросил мальчик, идя рядом с Нарциссом.

Разговор ему нравился.

— Да, очень далеко! Тебе, наверное, еще не случалось отсюда уезжать?

— Нет, господин Нарцисс, но вот я скоро буду большой, тогда поеду в Париж и поступлю в мушкетеры.

— Ну да, ну да, в мушкетеры.

— А вы отчего же не мушкетер еще?

— Вероятно, скоро поступлю, я ведь говорил тебе, что ищу одного человека.

— Хорошо должно быть путешествовать! Я с удовольствием ушел бы с вами, господин Нарцисс!

— Господином-то ты можешь и не называть меня, мой дружок, — сказал Нарцисс, с улыбкой протягивая руку своему маленькому, хорошенькому спутнику. — Почему же тебе хочется уйти из замка?

— Ах, — ответил Луи, становясь вдруг очень серьезным, — с тех пор как у нас новый управляющий, в нашем замке совсем нехорошо стало. Я боюсь его.

— Он что, разве строго тебя наказывает?

— Он часто меня бьет.

— Разве твой отец позволяет ему бить тебя?

— Мой отец умер, а мать сама боится управляющего.

— Как странно! Так и сегодня тебе достанется за то, что ты поздно вернулся?

— Ах, да! Я так боюсь господина Гри!

— Ну, пойдем, я попрошу его за тебя! — добродушно сказал Нарцисс.

— В самом деле? — спросил Луи, испытывая все большее доверие к своему спутнику.

— Конечно, — ответил тот.

— Так вы у нас переночуете, Нарцисс?

— Если можно, я буду очень рад, я устал.

— Воттеперь мы идем правильно! — вскричал вдруг Луи, — вон наш замок! Я уже вижу его!

— Да, Луи, и я, несмотря на темноту, вижу очертания большого старинного здания.

— Мы там живем, Нарцисс! Вы потом расскажете мне о своем путешествии, о Париже и о мушкетерах. Вы знаете мушкетеров?

— Трех очень хорошо знаю, они заменяют мне отца.

— А знают они, что вы путешествуете?

— Сначала они ничего не знали, но я вернулся в Париж, попросил у них извинения и они позволили мне опять идти.

— Так они очень добры к вам?

— Да, голубчик, они много делают мне добра.

— Ах, если бы и ко мне были так же добры! Я боюсь господина Гри.

— Пойдем же скорее в замок, я попрошу за тебя и скажу, что ты заблудился.

Управляющий вышел к ним навстречу, увидев их с портала.

— Вот, наконец, мальчишка! — закричал он, и Луи сейчас же понял по его голосу, что он сердит, — целыми днями шляешься, как бродяга! Иди сюда! Кого это ты еще притащил?

— Извините, сударь, — вежливо сказал Нарцисс, снимая шляпу, — я встретил этого мальчика на дороге, — он заблудился, — не сердитесь на него, он другой раз не пойдет один в лес.

— Кто вы такой? Что вам здесь нужно? — спросил Гри.

— Ах, господин Гри, позвольте, пожалуйста, Нарциссу переночевать в замке, — тихонько попросил Луи.

— Еще не хватало приводить ко мне в замок всякий сброд! — крикнул управляющий, — и где только мальчишка выкапывает таких знакомых! Иди сюда! Я тебя отучу бегать в блокгауз к старому мошеннику и выносить сор из избы.

Жюль Гри подтолкнул мальчика к входу. Нарцисс потерял терпение.

— Позвольте, — обратился он к управляющему, — вы сейчас говорили о сброде…

— Да, о всяких бродягах!

— Я ни то, ни другое!

— Убирайтесь к чертям! Что вам здесь нужно?

— Не вас, господин Гри! Не будьте так грубы и безжалостны, не мучайте мальчика.

— Да собаками, что ли мне вас вытравить отсюда! — закричал управляющий, — и как вы сюда попали? Убирайтесь, пока я вас не вытолкал. Пошел вон! — прибавил он, обращаясь к плачущему мальчику, — я тебя запру, мальчишка, ты у меня будешь слушаться! Вон в погреб!

— Мама Мариэтта! — жалобно закричал Луи.

Нарцисс стоял у входа, сжав кулаки, с негодованием наблюдая, как жестокий управляющий бил и толкал бледного плакавшего ребенка, как тащил его в погреб, не обращая никакого внимания даже на просьбы старухи-матери, прибежавшей на крик.

Мариэтта делала робкие попытки остановить управляющего, но тот так грозно прикрикнул на нее, что бедная старушка, застыв на месте, молча смотрела, как Жюль Гри столкнул с темной лестницы вниз ее милого мальчика, ее сокровище, а затем запер его в заброшенной темной каморке.

Он бросил ему туда соломы, принес воды и хлеба. Жюль Гри знал, что в погребе водились крысы и мыши, что совсем немного света и воздуха проникает туда только через крошечное решетчатое окошечко над самой землей, что там сырой, гнилой воздух, тем не менее был очень доволен, что заставил ребенка сидеть в этой конуре.

Выйдя из погреба, Жюль Гри пошел к главному входу, чтобы посмотреть, где спутник Луи, но его уже там не было. Жюль Гри решил, что молодой человек ушел своей дорогой.

XIX. СМЕРТЬ РИШЕЛЬЕ

Наступили, наконец, последние дни великого кардинала.

Власть его в это время еще больше усилилась. Когда-то он, хотя бы изредка, разыгрывал перед королем роль покорного подданного, чтобы склонить его на свою сторону и достичь какой-нибудь своей корыстной цели, теперь же он был полновластным хозяином.

В прежние годы в одиннадцать часов вечера он уже был в постели, в четыре часа утра вставал и аккуратно, каждое утро отправлялся в спальню короля. Стоя на коленях, он излагал ему свои планы, выслушивая иногда возражения, теперь же кардинал сосредоточил всю власть в своих руках и жил по-королевски, что обходилось казне ежегодно более чем в десять миллионов.

Стоило только удивляться его деятельности и удачам в последнее время, когда и здоровье его совсем пошатнулось, и препятствий на его пути было больше прежнего.

До последней минуты он обладал неограниченной властью и даже на смертном одре все еще принимал и выслушивал своих шпионов, подписывал смертные приговоры, заключал в тюрьму.

Народ все больше ощущал на себе все тяготы его правления.

Он был лишен всех своих прав, должен был платить огромные подати, а финансовое состояние государства Ришелье довел до того, что провинции совершенно обнищали. Но зато королевскую власть он поднял на необычайную высоту, чем впоследствии в полной мере и воспользовался Людовик XIV.

Но следует отдать справедливость и его заслугам. Кардинал очень любил искусства и покровительствовал им, он выстроил Пале-Рояль, другие роскошные дворцы, основал Французскую Академию.

В последнее время жизни он был весь поглощен вспыхнувшей войной с Испанией.

Он выслал одну армию на Нидерландскую границу, чтобы сдерживать испанцев, вступивших там в союз с его врагами, — другую к Седану, где против него восстал герцог Бульонский, к которому присоединились герцоги Суассон и Гиз.

Герцог Суассон был убит в сражении, Гиз бежал, а герцогу Бульонскому пришлось покориться, так как восстание везде было подавлено.

Когда в Лионе казнили Сен-Марса и де Ту, Ришелье, уже тяжело больной, отправился в Нарбонну и оттуда руководил подавлением мятежа.

Когда пали лидеры восстания, Ришелье вернулся в Париж и уже не вставал с постели, изнемогая от лихорадки. У него уже был преемник.

Еще в 1630 году он познакомился с Жюлем Мазарини и оценил его выдающиеся способности.

Это был сын сицилийского дворянина, получивший образование в Риме и в испанских университетах, наряду с ученостью, он вполне успешно соединял в себе и все качества ловкого придворного.

В последние годы жизни Ришелье приблизил к себе этого одаренного человека. По его ходатайству в 1641 году Мазарини получил кардинальскую шапку и, попав в число приближенных короля, сумел войти к нему в доверие.

Людовик ХШ чувствовал, что и его дни сочтены, а так как его старший сын Людовик был еще ребенком, то надо было позаботиться о регентстве до его совершеннолетия.

У Анны Австрийской в 1640 году появился на свет еще один сын — Филипп, родоначальник Орлеанского дома.

3 декабря 1642 года королю доложили о желании Ришелье еще раз поговорить с ним, и Людовик поспешил к смертному одру всемогущего министра.

Король был поражен, увидев кардинала, который страшно изменился.

— Подходит конец, ваше величество, — сказал Ришелье, силясь улыбнуться, машина отработала свой век, пора в отставку! Я оставляю вам и дофину государство, у которого большое будущее и оно может стать первым в Европе. Посягательства наших грандов, ослаблявших прежних королей Франции и даже свергавших их, я окончательно подавил, а королевской власти обеспечил самодержавие. Это было целью всех моих стремлений, ваше величество, и я счастлив, потому что достиг этой цели!

— Вы заслужили полное право на благодарность с моей стороны и со стороны моих потомков, ваша эминенция, — ответил король.

— Мое дело надо продолжать, ваше величество, чтобы не разрушилось здание, возведенное с таким трудом. Во главе ваших министров должен стать такой человек, который действовал бы в моем духе. Я старался найти и подготовить человека… это кардинал Мазарини! Моя последняя просьба к вашему величеству будет о назначении его на мое место.

— Обещаю вашей эминенции последовать вашему совету.

— Для меня это будет большим успокоением. Кардинал Мазарини единственный человек из всех окружающих вас, способный управлять государством после вашей смерти, от которой, да сохранит вас Господь, еще долго, но ведь когда-нибудь она все-таки придет. Дофин Людовик еще дитя, ваше величество, и надо быть осмотрительным в выборе людей, его окружающих, которым придется вверить управление государством на время его несовершеннолетия. Вполне доверьтесь кардиналу Мазарини и вы не раскаетесь.

— Он непременно будет моим министром!

— Примите мою благодарность за это обещание, ваше величество! Я оставляю вам дела в полном порядке. Знаю, с моей стороны были допущены ошибки в правлении, которые одни назовут кровавым, жестоким, другие будут проклинать меня, но часто побороть, например, происки знати, устранить их иными средствами было просто невозможно. Надо было унизить знать, подавить притязания высших сановников. Моим преемникам остается извлекать выгоды из этого для государства и народа. Мне больше нечего делать. Теперь я могу проститься и примириться со своей совестью. Позвольте надеяться, ваше величество, что вы не забудете меня.

— Я буду горько сожалеть о том дне, когда я останусь без поддержки вашего гениального ума, и навсегда сохраню о вас самые лучшие воспоминания — ответил король.

— Так позвольте мне проститься с вами, ваше величество, я чувствую, что сегодняшняя ночь — последняя для меня, и на земле я больше не увижу вас… Последние мои минуты я посвящу приготовлениям к смерти. Прощайте, ваше величество!

Король взял протянутую ему дрожащую, исхудалую руку умирающего и пожал ее, они еще раз взглянули друг на друга, и Людовик вышел из комнаты.

После короля кардинал принял только своего преемника, кардинала Мазарини.

Этот человек представлял собой совершенный контраст с Ришелье.

Он был тоже высокого роста, тоже имел красивую фигуру, но в его лице и глазах были доброта и мягкость, тогда как у Ришелье обнажались только ум, хитрость и решительность характера.

Мазарини было лет под сорок, у него было приятное полное, гладко выбритое лицо и добродушные глаза.

Он, видимо, был полной противоположностью своему предшественнику, но Ришелье именно его выбрал своим преемником и в самых теплых выражениях рекомендовал королю.

Ришелье передал ему свои последние планы и секретные распоряжения, расспросил о том, что уже начал делать Мазарини, объяснил, как следует держаться с королем, чтобы расположить его к себе, а затем использовать это в своих интересах.

Мазарини внимательно выслушал его.

Они простились и расстались около полуночи.

Больше кардинал не принял никого, хотя многие и домогались этого.

Приняв причастие, он остался один со своим лейб-медиком и стариком камердинером.

После полуночи лихорадка усилилась и начались приступы удушья, которые к утру сделались чаще.

Кардинал почти сидел на кровати, дыхание его прерывалось, сердце болезненно сжималось и замирало… он стонал и просил доктора помочь.

Но никакие попытки облегчить мучения не удавались.

Когда, наконец, на настойчивые просьбы кардинала, доктор только пожал плечами, Ришелье прошептал угасающим голосом:

— Так дайте мне яд, чтобы я скорее умер!

Кончина его была мучительной.

В полдень, 4 декабря, он, наконец, стал спокойнее, попросил опустить подушки, простился с окружающими и задремал.

Через несколько минут он стал порывисто дышать, потом тяжело вздохнул — и лейб-медик объявил, что кардинал Ришелье скончался.

Доложили королю.

Он в тот же вечер принял Мазарини и велел похоронить умершего министра с королевскими почестями.

Народ с облегчением вздохнул, узнав о смерти кардинала… и король Людовик почувствовал, что и у него как будто гора свалилась с плеч.

XX. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

— Виконт ждет в приемной секретной аудиенции, — сказала Эстебания королеве, — пожалуйста, будь как можно осторожнее, Анна! От одного кардинала мы избавились, но его заменил другой, которого мы еще не знаем.

— Не беспокойся, Эстебания, ты знаешь, что трем мушкетерам мы вполне можем доверять! Мне непременно надо узнать, жив ли еще несчастный мальчик? — спросила Анна, попроси ко мне виконта и оставь меня с ним наедине.

Приближенная королевы ушла. Вслед за тем явился Этьенн и низко поклонился Анне Австрийской.

— У меня есть к вам просьба, виконт, — сказала она, — одно поручение, которое надо исполнить крайне осторожно и сохранить в глубокой тайне.

— Приказывайте, ваше величество, — ответил Этьенн, —мы пойдем за вас в огонь и в воду!

— Я знаю, что вполне могу положиться на вас и на двух ваших товарищей, поэтому и обратилась к вам. Вам надо будет съездить по одному важному делу.

— Куда прикажете, ваше величество?

— Я могу сказать только, — зачем, ну а куда — вам придется разузнать самим.

— Я уже испытала вашу верность, храбрость, и уменье, виконт, но на этот раз мое поручение будет совсем другого рода и потребует сохранения величайшей тайны. Мне необходимо узнать об одном мальчике, которого кардинал Ришелье отослал в какой-то отдаленный замок. Мальчик был отдан на воспитание бывшей камер-фрау Мариэтте и рыцарю Раймонду. Вы знаете их?

— Нет, но узнаем, ваше величество.

— Поезжайте втроем и узнайте все подробно. И постарайтесь, чтобы эти сведения были достоверными. Имена, которые я вам назвала, помогут вам в розыске. Это будет сложно, потому что я не знаю, как называется и где находится далекий, уединенный замок, в который отослали мальчика.

— Не беспокойтесь, ваше величество, мы его найдем, хотя бы нам пришлось объехать всю Францию!

— Я уверена, что если будет только возможно, то вы и ваши товарищи непременно добьетесь цели. Больше я вам ничего не смогу объяснить, виконт, но прошу ничего не добиваться силой… Исполните мое поручение, но не касайтесь тайны!

— Даю слово за себя и за моих товарищей, ваше величество! — торжественно ответил Этьенн.

Так поезжайте скорее, отыщите замок, где живет рыцарь Раймонд с мальчиком, но действуйте осторожно, чтобы никто, кроме вас троих, не знал о моем поручении. Да благословит Бог ваш путь! Пусть заранее наградой вам будет мысль, что вы исполните священное поручение вашей королевы, которая вполне доверяет вам и всегда относится к вам с благодарностью.

Этьенн поклонился Анне. Она приветливо протянула ему руку, которую он поцеловал.

Прекрасная королева с большими, выразительными глазами и роскошными черными волосами, с милым, добрым лицом, выражающим самую прелестную женственность, отличала виконта особенным расположением и относилась к нему с благодарностью.

Этьенн вернулся к товарищам, ожидавшим его в галерее.

Он передал им в нескольких словах поручение королевы.

— Странно, — заметил Милон, — мы должны отыскать замок, не зная, где он, как называется, и не должны ничего расспрашивать!

— Без рассуждений, Милон! — вскричал виконт, — мы должны найти замок и мальчика.

— Разумеется, и сделаем это, но надо обдумать, каким образом!

— Я знаю рыцаря Раймонда, а еще лучше камер-фрау Мариэтту, — сказал маркиз. Несколько лет назад они вдруг тихонько уехали из Парижа, продав свой домик.

— Ты, кажется, говорил, что покойный кардинал услал мальчика? — спросил Милон.

— Да, делом его рук была и эта тайна, до которой мы не должны докапываться! — ответил виконт.

— Ну, раскрыть ее нам все равно придется, но ровно настолько, насколько это нужно, чтобы найти замок, — сказал Милон, — но мы сдержим данное тобой слово.

— Ришелье отправил мальчика с рыцарем Раймондом… Тогда я знаю, как их отыскать, — сказал маркиз. Подождите меня здесь, я вам через несколько минут добуду все сведения.

— Маркиз правду говорит! — воскликнул, засмеявшись, Милон, — для чего же и Каноник на свете?

— Тс! — остановил его Этьенн де Монфор, — никогда не надо так громко называть имена, мой друг!

Он ушел из галереи и отправился в ту часть Лувра, где была половина Мазарини.

Каноник, так все еще называли графа Фернезе прежние товарищи, принадлежал к числу первых приближенных Мазарини и был его правой рукой и советником.

Как нам известно, он вышел из мушкетеров и не только надел платье Ордена, но даже сделался его генералом.

Это было, однако же, тайной, кроме того, граф Фернезе занимал еще светскую должность непосредственно при новом министре Франции.

Каноник знал все распоряжения Мазарини и в то же время стоял выше него, потому что охранял его и во многом руководил им.

Увидев вошедшего маркиза, он вежливо подошел к нему и попросил пройти в одну из соседних комнат, где они остались вдвоем.

Каноник дружески протянул прежнему товарищу руку, но выражение его лица при .этом не изменилось.

— Очень рад, — сказал он вполголоса, — что скажешь?

— Пришел попросить у тебя сведения об одном довольно таинственном деле, — сказал маркиз.

— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь узнал об этом деле?

— Нет, мой друг, я хочу только узнать о месте, где находится лицо, которое меня интересует.

— Говори, ты же знаешь, я всегда рад помочь тебе.

— Я знаю, что у тебя до сих пор сохранились к нам дружеские чувства, — сказал маркиз, — поэтому я и обращаюсь к тебе. Мне поручили узнать о дальнейшей судьбе одного мальчика, которого прежний кардинал отослал в какой-то отдаленный замок. Где этот замок — мы не знаем.

— Загадочное поручение, — сказал, улыбнувшись, Каноник.

— Почти что. Нам необходимо как можно скорее разыскать этот замок, поэтому я решил обратиться к тебе за помощью. Возможно, дашь нам какие-нибудь сведения.

Каноник внимательно посмотрел на маркиза своими беспокойными серыми глазами.

— Ты говоришь о мальчике и о замке, — сказал он, — не можешь ли ты рассказать еще о каких-нибудь подробностях, чтобы мне было понятнее, о чем идет речь?

— Только то, что кардинал отправил мальчика с рыцарем Раймондом.

Лицо Каноника оживилось.

— Кто вам поручил узнать о мальчике, ничего не расспрашивая о нем? — спросил он.

— Королева.

— Я тебе по секрету отвечу на твой вопрос, — продолжал Каноник, — рыцарь Раймонд уехал с мальчиком, которого вам поручено навестить, в один старый замок, недалеко от Пиньероля.

— Так называется пограничный город? — спросил маркиз.

— Да, он на самой границе с Италией.

— И ты точно знаешь, что мальчик там?

— Могу тебя уверить, что вы его непременно найдете там. Но посоветую вам быть очень осторожными при посещении и стараться, чтобы вас не видели. Насколько я знаю, туда никому не позволено заезжать, хотя замок и без того стоит в лесу, в стороне от всех дорог.

— Благодарю тебя за хорошее сообщение, теперь, я думаю, нас ждет удача, — и твоему совету мы, конечно, последуем.

— Счастливого пути, друг мой, — ответил Каноник, — кланяйся виконту и Милону.

Он читал письма, которые Ришелье несколько раз писал пиньерольскому поверенному и из них знал, как называется замок, в котором скрывали мальчика.

Маркиз вернулся к товарищам и сообщил все подробности. Мушкетеры решили ехать в тот же вечер.

Встретившись в условленный час на заставе, они сели там на заранее приготовленных для них лошадей и помчались по дороге, которая вела в Мельон, Невер и Лион.

Путь был далекий, они ехали, почти не останавливаясь, итолько на десятый день приехали в Бриансон. Переночевав и Бриансоне, мушкетеры осторожно стали собирать сведения о Пиньероле и его окрестностях.

До городка оставался еще день езды.

Никто, по-видимому, не имел понятия о замке, стоявшем недалеко от Пиньероля.

Уже на другой день они поспешили к месту своего назначения. Подъезжая вечером к Пиньеролю, они спросили у встретившегося крестьянина, не знает ли он тут старого охотничьего замка? Тот ответил, что в окрестностях есть только один замок, который стоит в глубине леса, и указал при этом на черную полоску на горизонте.

Мушкетеры поблагодарили и поехали в указанном им направлении к лесу, чтобы успеть к замку до наступления ночи.

Маркиз напомнил друзьям о предостережении Каноника, и они решили не входить в замок, а сначала хорошенько узнать местность, чтобы решить, каким образом собирать сведения — открыто или тайно.

Когда они подъехали к лесу, уже совершенно стемнело, так что в двадцати шагах едва ли можно было разглядеть что-нибудь. К счастью, взошла луна, и немного осветила дорогу. Но постепенно она скрылась в тучах, и трое всадников опять остались в темноте.

Дороги они не знали, а лошади с трудом пробирались сквозь разросшиеся кустарники, ветви которых почти лежали на земле.

Наконец они сошли с лошадей, взяли их под уздцы истали пробираться наугад.

Вскоре маркиз тихо сообщил товарищам, что цель близка, и вышел из чащи деревьев на лесную поляну, на противоположном конце которой виднелся старинный мрачный замок.

Милон и виконт подошли к нему.

В замке и вокруг него царила мертвая тишина. Не слышно было лая собаки, не видно было ни одной живой души. Только в одном из окон виднелся свет.

Маркиз оставил свою лошадь товарищам, оставшимся на опушке леса, а сам, постоянно озираясь по сторонам, начал осторожно пробираться к порталу.

Слабый свет из окна освещал ему дорогу.

Маркиз беспрепятственно прошей переднюю и поднялся по лестнице наверх. Он старался идти все время в одном направлении, так как в замке было совершенно темно, и, наконец, дошел до огромной двери. Пробивавшийся сквозь дверь свет означал, что там, за высокой дверью находился, вероятно, кто-то из обитателей таинственного замка.

Он постучался.

Прошло несколько секунд, прежде чем он услышал звук шагов, и дверь отворилась.

Маркиз увидел перед собой сгорбленную старушку, испуганно отступившую в глубь комнаты.

— Не бойтесь, — сказал он, — я не разбойник и не враг этого дома. Я, кажется, узнаю вас, хотя мы и не виделись уже много лет.

— И я, кажется, узнала вас, благородный господин, — войдите и не сердитесь на меня за то, что я вас испугалась. Я не привыкла видеть гостей в этом уединенном замке, который все обходят стороной. Я живу здесь уже очень давно. Скажите мне, пожалуйста, как ваше имя?

— Я маркиз Эжен де Монфор, а вы жена рыцаря Раймонда.

— Маркиз… да, да! Ах, как это я могла забыть! — воскликнула старая Мариэтта, радостно всплеснув руками, да вы маркиз! Теперь я, наконец, узнала вас, хоть вы и очень изменились с тех пор. Как я рада!

— Мы с вами старые друзья, мадам Мариэтта, — сказал маркиз, пожимая руку старушке.

Она пододвинула ему старинный стул с высокой спинкой.

— Да, мы друзья, и всегда были ими. Какая это для меня неожиданная встреча! Я уже не надеялась когда-нибудь увидеть кого-нибудь из прежних знакомых! А вы вот и приехали. Вы должны мне много, много рассказать.

— С удовольствием, с удовольствием, мадам Мариэтта, а где же рыцарь Раймонд? — спросил маркиз.

Старушка помолчала с минуту, невыразимая грусть появилась на ее лице.

— Лежит в сырой земле… вон там, на опушке леса, — ответила она заплакав.

— Тяжелая это для вас потеря, мадам Мариэтта! И вы, все-таки, остались здесь ради мальчика!

— Разве вы знаете о нем, господин маркиз? — с удивлением спросила Мариэтта.

— Знаю только, что вы взяли его к себе на воспитание, и больше не хочу ничего знать.

— Здесь произошли тяжелые перемены после смерти мужа, — ответила со вздохом старушка. — Лучше и мне было бы уйти за ним. Только ради мальчика я еще продолжаю здесь жить.

— Вы разве совсем одни в замке?

— К нам прислали сюда управляющего — злого, жестокого человека. Но я не смею ничего больше вам сказать, а то он услышит мои жалобы, и тогда еще хуже будет. Его сейчас нет дома, но он каждую минуту может вернуться. Его прислал сюда кардинал.

— Какой кардинал, мадам Мариэтта?

— Ну, да какой же больше, как не Ришелье?!

— Но он уже умер, теперь вместо него Мазарини.

— Умер? — спросила Мариэтта, — я уверена, что господин Гри мучает мальчика по его приказанию.

— Господин Гри.

— Знакомое имя… да, да! Припоминаю… это один из телохранителей кардинала, злой, грубый малый!

— Вы его знаете, тогда пусть лучше он ничего не знает о вашем приезде.

— Я слышал по дороге сюда, что к замку никому не разрешено приближаться?

— Мы здесь живем, как на уединенном острове, господин маркиз. Ах, как подумаю о прошлом… Теперь совсем не то. Еще часто вспоминаю также и о вас, и о прекрасной Магдалене Гриффон.

— Но я исполнил свое обещание! — проговорил маркиз с чувством.

— Великий Боже! Что же такое случилось? У вас ужасно мрачное лицо!

— В жизни каждого человека существует нечто, чего он касается неохотно, что он уже похоронил, но от чего сам он не освободится до последнего вздоха.

— Так, значит, красавица Магдалена умерла!

— Все равно что умерла. Не расспрашивайте меня. Тяжело ведь ворошить старые раны.

— Понимаю вас, маркиз. И вам, оказывается, пришлось пережить много горя. Не буду одолевать вас расспросами, а лучше пожелаю вам душевного покоя. Что бы там ни случилось с вами, вы всегда заслуживали того, чтобы провидение спасло и избавило вас от всяких горестей, потому что я до сих пор не встречала дворянина добрее и благороднее вас. Я так рада, что опять вижу вас. Да и покойные ваши родители, их сиятельства маркиз и маркиза, всегда были ко мне так милостивы, когда я у них служила. Ведь я и ко двору-то попала благодаря покойному маркизу, — а я не такой человек, чтобы забыть добро, которое мне сделали.

— Так послушайте же, зачем я пришел. Внизу меня ожидают двое товарищей, — виконт д'Альби и барон Сент-Аманд, — вы ведь их знаете.

— Да, я раньше часто встречалась с ними.

— Нам поручено узнать, как поживает мальчик и повидать его.

— А если управляющий узнает?

— Вы же сказали, что его нет дома.

— Да. Но он поехал верхом влес и каждую минуту может возвратиться, — проговорила старушка.

— Ну, вот мы и воспользуемся этим. Я сейчас позову своих друзей, а вы отведете нас к мальчику. Где он?

— В погребе.

— Как, разве его держат взаперти?

— Управляющий поступает с ним просто бесчеловечно! Он запер бедного мальчика в сырой подвал. Никакие мои просьбы не могли подействовать на Жюля Гри. Это сам демон. До его приезда все было хорошо, но теперь…

— Ну, так ведите же нас в подвал. Я завсе отвечаю! — проговорил маркиз каким-то особенным тоном.

— Это не так легко сделать, как вы думаете. Вы не знаете этого человека. Он держит ключ от подвала у себя в квартире.

— Не бойтесь ничего. Мы добудем и ключ. Мы обязаны сами увидеть мальчика.

— Да уж я знаю, что вы сумеете сделать так, чтобы облегчить жизнь бедному ребенку, — сказала Мариэтта, — я сама его так полюбила, и мне очень тяжело и горько смотреть на все его мучения.

— Так чего же нам еще ждать, — пойдемте скорее!

Мариэтта взяла свечу и вышла из комнаты. Маркиз пошел за ней. Бедная женщина была, видимо, и испугана, и озабочена. Ее мучила мысль, что будет, есливозвратится управляющий и застанет ее с мушкетерами внизу, у мальчика? Тогда он сразу догадается, что она взяла ключ из его квартиры. Мушкетеры уедут, а она останется одна, беззащитная и обреченная жертва жестокого управляющего. Но мысль о возможности облегчить участь мальчика заставляла ее пренебрегать всеми этими соображениями.

Вместе с маркизом она пошла в комнату Гри, затем спустилась вниз.

Маркиз позвал своих товарищей. Молодые люди приветливо поздоровались с Мариэттой, пока та открывала дверь на темную лестницу, спускающуюся в подвал.

— Ведь это просто злодейство! — вскричал виконт, — посадить ребенка в эту темную сырую яму и держать его там на хлебе и воде. И давно он там?

— Да уже несколько месяцев. Сначала один молодой человек, который, кажется, знал и любил мальчика, носил ему чего-нибудь получше, да управитель и это запретил.

— А откуда же он сам-то брал хорошее кушанье и как ухитрялся передавать их мальчику? — спросил маркиз.

— Тут был прежде кастелян, Баптист Раналь, — отличный, добрейший старичок. Он поселился далеко в лесу, чтобы не иметь дела с Гри. Так вот, тот молодой человек у него-то и брал разные мясные кушанья, подавал их мальчику в отдушину в подвале. Только Гри один раз увидел его, страшно разозлился, обещал застрелить его, а ребенка перевел в такое место в подвале, что там его уже никак не достанешь.

Мушкетеры стали расспрашивать Мариэтту о молодом человеке и сразу же узнали по ее описанию своего воспитанника Нарцисса, который все еще странствовал, разыскивая укротителя зверей, Джеймса Каттэрета, чтобы узнать от него что-нибудь о своей матери.

Они, наконец, спустились в темный подвал, в котором страдал несчастный маленький Луи.

Ребенок был до того напуган, что никак не решался подойти к ним. Его свеженькое и веселое личико стало мертвенно-бледным и выражало столько горя и страданий, что не походило на детское.

Вид этого ребенка глубоко тронул мушкетеров. Они не имели права тотчас же наказать управляющего за его злодейство, но каждый в душе дал слово жестоко отомстить ему за все страдания ни в чем не повинного ребенка.

Вдруг наверху, во дворе, раздались тяжелые быстрые шаги. Старая Мариэтта страшно перепугалась. Луи задрожал от страха, быстро бросился в темный угол и притаился там, едва переводя дыхание.

— Управляющий приехал! — в ужасе вскричала старушка.

— Пойдемте с нами наверх! — сказал маркиз, — и не бойтесь ничего.

Подходя к главному входу, они увидели какую-то высокую шатающуюся фигуру с мертвенно бледным лицом и глазами, налитыми кровью.

— Боже мой, Раналь! Что с вами! — вскричала Мариэтта, подбегая к старику, который, видимо, едва держался на ногах.

— Управляющий… в меня … выстрелил… — ответил тот прерывисто.

— Вы ранены?

— Я умираю… он… убил… проклятый!

— Да что же у вас с ним произошло? За что?..

— За то, что я кормил ребенка.

— Проклятие и смерть негодяю! — вскричал Этьенн, не будучи больше в силах сдерживать возмущение. — Я рассчитаюсь с ним сейчас же, будь, что будет!

— Отомстите за меня и за ребенка, — уже угасающим голосом проговорил Баптист и упал на землю.

Милон подбежал и нагнулся над ним. Старый кастелян еще раз глубоко вздохнул и отдал Богу душу.

Мариэтта, не выпуская из рук свечи, опустилась на колени возле тела и тихо шептала молитвы. Между тем Этьенн вышел за ворота замка, чтобы там дождаться Жюля Гри.