Антиатеизм как замена антисемитизма в посткоммунистической России

Идея этой работы висела в воздухе, вернее в атмосфере современной России, но чёткость и доказательность её могли бы оказаться значительно слабее, если бы не публикация монографии известного социолога Зигмунта Баумана «Актуальность Холокоста». Именно его исследования механизмов возникновения и поддержания антисемитизма показали, как подобные отношения формировались прежде и могут формироваться в настоящем и будущем. Вот почему все цитаты из монографии Зигмунта Баумана будут в дальнейшем выделяться курсивом.

Кроме того, для того, чтобы подтвердить серьёзность проблемы и избежать крайностей в статье не использовались материалы из крайне правых, левых и религиозных изданий, а использовались только статьи из наиболее любимой интеллигенцией со времён Аджубея[1] газеты «Известия», той о которой президент Дмитрий Медведев сказал: «Что касается „Известий“ — это очень уважаемая газета... что называется, респектабельная газета, её читают, наверное, сотни тысяч граждан»[2].

Сама по себе проблема антисемитизма после окончания Второй мировой войны всё больше и больше теряет свою актуальность. Более того, антисемитизм стал не просто непопулярным, но даже уголовно наказуемым деянием в большинстве демократических государств. Да что там говорить, когда даже дочь пусть и бывшего президента Соединённых Штатов выходит замуж за еврея, а освящение брака осуществляют одновременно иудаистский и протестантский священники. Но свято место пусто не бывает, и в новой России место антисемитизма постепенно начинает занимать антиатеизм.

Действительно, если до второй половины XX века евреи были практически единственной группой населения, к которой относились как к чужакам и которую считали недружелюбной и нежелательной практически во всех странах, то в современной России появилась ещё одна подобная группа — атеисты. Причём речь идёт не о случайном сходстве, а о наличии действительно общих причин формирования антисемитизма и антиатеизма. Попытаемся это доказать, опираясь на исследования Зигмунта Баумана.

В принципе неприятие людей с другими взглядами, мировоззрением, в конце концов, цветом кожи, было и к несчастью до сих пор остаётся достаточно распространённым явлением. Но антагонизм по отношению к евреям, а как мы дальше убедимся, и к атеистам имеет своеобразное отличие. По мнению Зигмунта Баумана: «От других примеров стойкого межгруппового антагонизма антисемитизм отличается одной важной особенностью: социальные связи, на которых могут покоиться идеи и практика антисемитизма, никогда не являются связями между двумя территориально закреплёнными группами, которые вступают в конфронтацию на равных основаниях. Это, напротив, связи между большинством и меньшинством, между „населением-хозяином“ и гораздо меньшей группой, которая живёт среди хозяев, но при этом обособлена, и по этой причине — будучи более слабым соседом — представляет собой оппозицию „они“, которая стоит отдельно от местных „мы“»[3].

То, что атеисты в современной России явно не являются хозяевами положения, почти не требует доказательств. Ибо если в авторитарном государстве его руководитель (вождь) принципиально демонстрирует свою религиозность, то естественно, что весь государственно-чиновничий аппарат, так или иначе, копирует его поведение.

А уж оправославливание армии в многонациональном и многоконфессиальном государстве, когда приветствуется крещение солдат перед боем, освящаются новые военные корабли и самолёты, а православные святые назначаются покровителями родов войск, хотя в них несут службу и представители других религий, и атеисты, вообще не требует комментариев. Конечно можно возразить, что в планируемой подготовке священников для армии будет учитываться многоконфессиональность. Так, по словам зампредседателя синодального отдела РПЦ по взаимодействию с вооружёнными силами протоирея Михаила Васильева, при подготовке в Рязанском высшем воздушно-десантном командном училище священников для армии и флота «представители различных традиционных конфессий будут учиться вместе, в одной аудитории»[4].

Интересно только как будут обеспечиваться религиозные отправления в конкретных воинских частях, если даже «по данным военных социологов из 70% верующих... 80% относят себя к православным христианам, около 13% — к мусульманам, около 3% — к буддистам, 4% — к приверженцам иных верований»[4]. Похоже так и до создания Диких дивизий не далеко. И что всё-таки делать 30% неверующих? Требовать для себя вместо священников военно-полевых научных работников?

Ещё одним доказательством того, что атеисты не являются классической диаспорой, служит тот факт, что атеистическая, как и «еврейская диаспора отличается от большинства других известных примеров миграционных и переселенческих групп. Наиболее заметной отличительной чертой еврейской диаспоры является весьма продолжительное историческое время, на протяжении которого эти „наши внутренние иностранцы“ сохраняли свою обособленность“».

Конечно, массовый атеизм (в данном случае не идёт речь о показном «атеизме» послереволюционного времени) не имеет такой многотысячелетней истории, как иудаизм, поскольку его реальное распространение в России начинается только с XIX века, но это уже достаточно продолжительный срок в ускорившемся после появления научно-технической революции мире.

«Другой характерной чертой еврейской диаспоры была широта еврейской „бездомности“». Действительно, в отличие от национальных групп, которые в России имеют своё пусть и автономное представительство, свою территорию исторического проживания, атеисты, как и евреи, не имеют своей территории, а разбросаны по всем городам и сёлам нашего государства.

Но особый интерес представляет установление границ своего ареала у атеистов. Дело в том, что «объекты антисемитизма имеют, как правило, ... статус внутренних иностранцев, ... они вынуждены устанавливать границы своего ареала и поддерживать их в неприкосновенности». У евреев на протяжении двух тысячелетий поддержание своей особости заключалось в особенностях одежды, поведения, питания, ограничение тесного общения с другими национальностями. Как ни странно «все эти внешние антагонистические меры в то же время представляли собой механизмы социальной интеграции. Они ликвидировали опасность того, что „иностранец внутри“ незаметно вольётся в самоотождествённую и воспроизводящую себя местную группу».

В нашей новой действительности чисто внешние особенности в поведении или одежде отличают скорее воцерквлённых православных женщин (негромкая речь, опущенные глаза, неяркие или тёмные краски платьев, длинные юбки, платочки), а у атеистов, одевающихся и ведущих себя как большинство наших граждан, «охрана границ» проявляется публичной научно обоснованной критикой православия, требованием соблюдения своих прав, в худшем, вернее глупейшем случае антирелигиозным эпатажем.

Возможно, что именно из-за отсутствия таких чисто внешних отличий, а также из-за того, что, высказывая публично своё мнение о религии, атеисты нарушают «святую» норму обязательную для «внутренних иностранцев»: требование того, «что бы те, кто подлежит отделению, признавали свой низший статус по отношению к общине хозяев и соглашались с их правом определять, устанавливать или изменять их статус» в России и активизируется антиатеизм. Ибо в этом случае повторяется история ухудшения отношения к евреям, когда «эмоциональное напряжение» «населения-хозяина» является «внешней реакцией на „охрану границ“», а «интенсивность антисемитизма» (в нашем случае антиатеизма) «скорее всего, остаётся пропорциональной настойчивости и лихорадочности, с которыми определяются границы».

Важно отметить, что признания низшего статуса атеистов требуют не только малоинтеллектуальные слои населения, но и представители высококультурной (если судить по их образовательному уровню и общественному положению) журналистской и политической элиты. Своеобразной особенностью этой младовоцерквлённой элиты (большинство из них сравнительно недавно отвергли советское атеистическое воспитание) является слабое не только естественнонаучное, но и религиозное образование, заставляющее их спорить с оппонентами по классическому принципу «сам дурак».

Для примера можно взять методику опровержения вполне реалистичного вывода Владимира Познера о том, что поскольку по уровню демократии, качества жизни на первом месте стоят протестантские страны, потом католические, «и лишь потом такие, как Россия, Греция, Болгария и т.д. И это совершенно не случайные вещи, потому что более тёмной и закрытой религией является православие... я считаю, что Русская православная церковь нанесла колоссальный вред России».

Вместо того, чтобы хотя бы попытаться привести какие-либо факты, опровергающие вышеприведённый вывод, Дмитрий Соколов-Митрич[4] не находит ничего лучше, чем просто обхамить уважаемого журналиста: «Я считаю, что по степени некомпетентности эти суждения интервьюируемого можно сравнить с убеждением Карлсона, будто телевизор — это такая коробка, в которой сидит живая симпатичная девушка и строит ему глазки».

Больше того, понимая, что впрямую обвинить Познера в облыжном оскорблении православия невозможно, Дмитрий Соколов-Митрич прибегнул к прямой подтасовке фактов. Для этого он использовал выступление Познера в прямом эфире радиостанции «Русская служба новостей», когда на вопрос, не опасается ли он гонений, которые могут последовать за его словами, Познер ответил: «Вот и посмотрим, какая у нас в этом смысле замечательная страна: начнутся ли гонения на человека только за то, что он высказал своё мнение?»

«Лично меня, — заявляет в своей морализаторской статье Дмитрий Соколов-Митрич, — это высказывание покоробило гораздо сильнее, чем предыдущее. Потому что ответственное заявление отличается от безответственного как раз тем, что произносящий его человек признаёт за согражданами право на собственное мнение и общественную критику в свой адрес и готов держать за свои слова ответ пред аудиторией... Иначе получается, что свои свободолюбивые принципы он распространяет лишь на себя самого». Можно ли поверить, что человек, обладающий филологическим образованием не способен отличить по смыслу «гонения» от «критики»? Вряд ли. Если только он, пусть и подсознательно, не усвоил представления «просвещённых элит досовременной Европы», относившееся, правда, к евреям, не желавшим воспринять христианство, что такое атеистическое «упрямство можно было объяснить лишь сознательным умыслом, дурными намерениями и моральной развращённостью». Только в этом случае можно считать, что «слова Познера о православии — злые»[5].

Однако, высказывания Дмитрия Соколова-Митрича выглядят верхом интеллигентности по сравнению с взглядами Елены Ямпольской[6], восхищающейся православными «защитниками», разгромившими антирелигиозную выставку: «Вступаться за крест у нас уже получается. Возьмите жалкую участь Самодурова и Ерофеева... Кричать здоровому человеку „Ты болен!“ стало небезопасно. Здоровый может ведь развернуться и по уху засветить. Не со зла, а в чисто воспитательных целях. Ради прозрения в мозгах вопящего».

Антирелигиозная карикатура может нравиться или не нравиться, но на подобную выставку никого силой не загоняют, более того в отличие от карикатуры в газете, она даже не может случайно попасться на глаза религиозному человеку. Конечно «по уху засветить», это ещё не награду за голову карикатуриста назначить, как это делают исламские фанатики, но что-то общее у этих антиатеистических «критиков» уже есть.

Невольно возникает вопрос, почему именно евреев, а в последнее время и атеистов, а не представителей других религиозных учений так ненавидит христианство? Если речь идёт об истинных религиозных поборниках христианства, то ответ достаточно прост: глубокая внутренняя вера в правоту учения, которому они посвятили свою жизнь, не позволяет им воспринимать тех, кто «бросает вызов чистоте и ясности познания и моральной гармонии вселенной». Ибо евреи, а теперь и атеисты «не принадлежали к ещё необращённым язычникам, ни к опальным еретикам... Их неприятие христианского учения невозможно было списать на языческое невежество... — даже в принципе — и на поправимую ошибку, которую совершают „заблудшие овцы“». Они «были не просто необращёнными неверными, а людьми, которые, будучи в здравом рассудке, отказываются принять истину». А потому само их существование «представляло перманентный вызов самому факту существования христианства».

В принципе нельзя исключить, что и нововоцерквлённые адепты православного христианства придерживаются подобных взглядов, но, скорее всего, вышеприведённые критики атеизма страдают комплексом рационализованного расизма. Дело в том, что сравнительно недавно все они были добропорядочными советскими гражданами, не раз публично заявлявшими о своих атеистических взглядах (хотя бы при сдаче в институтах философского материализма). И в принципе, не важно: лгали ли они тогда, или стали лгать сейчас, подстраивая свои взгляды под потребу дня. Ложь есть ложь. А отсюда и зависть к тем, кто оказался морально чище.

Признаваться в лжи, даже самому себе психологически дискомфортно. И для того, чтобы снять этот грех со своей души, им приходится доказывать самим себе и другим, что те, кто не изменил своим убеждениям или глупцы или подлецы. Возникновение подобного расизма, правда по отношению к евреям, чётко описывает Зигмунт Бауман, используя определения Пьер-Андре Тагиеффа: «„вторичный“ (или „рационализированный“) расизм возникает тогда, когда поддерживается (и усваивается) некая теория, дающая логическое обоснование неприязни. Отвратительный Другой представляется недоброжелательным или „объективно“ вредным — в любом случае, угрожающим благополучию испытывающей неприязнь группы. К примеру, можно описывать неблагоприятную категорию людей как вступившую в сговор с силами зла, если рассуждать в терминах религии».

Главной «вредностью» атеизма, опасной для всего общества, с точки зрения новоявленных антиатеистов, является аморализм атеизма. Причём доказательства этого положения у них колеблются от чисто эстетических, до догматично примитивных. В качестве первого типа доказательств стоит привести мысли на этот счёт Дмитрия Быкова [7]: «Убеждённые дарвинисты, материалисты, позитивисты и иные технократы базаровского толка... полагают, что наука отбирает у овцы мечту о пастухе, — то есть мир, лишённый Бога, свободнее, гуманнее и чище. Правда, презрение редко (гораздо реже веры) совмещается с гуманностью, а в нешуточной ярости, с которой позитивисты громят всё антинаучное, как-то не прослеживается ни свободы, ни чистоты. Сплошная стадность и подспудная уязвлённость... Я понимаю, что позитивизм предлагает человеку гораздо более гордую позицию — почти сверхчеловечность: я всё знаю или, по крайней мере, могу узнать. А все верующие — трусы, бараны, нуждающиеся в пастыре, дети, мечтающие о розге... знаем, плавали, слышали, наблюдали в действии. Не впечатляет». Действительно не впечатляет — подобная система доказательств.

Гораздо серьёзнее подходит к опасности атеизма Елена Ямпольская[6], твёрдо уверенная, что советская «страна рухнула, потому что десять заповедей, автоматом передранные в „Моральный кодекс строителя коммунизма“, без Бога не работают». И вообще «Страшно — когда ничего святого. „Православие головного мозга“ (копирайт Андрея Кончаловского) — недуг гораздо менее опасный, чем гнойный скепсис... При некрозе души надежды нет»[5].

Жаль, конечно, что автор не удосужилась ознакомиться, например с исследованиями гарвардского биолога Марка Хаузера, экспериментально доказавшего, что «нравственные решения основываются на универсальной нравственной грамматике — выработавшейся в течение миллионов лет способности разума, используя набор базовых принципов, строить на их основе ряд возможных моральных систем. Как и в случае с языком, составляющие нравственную грамматику принципы работают вне доступной нашему сознанию зоны»[8].

Тем более что сравнение ответов на поставленные моральные дилеммы атеистов и верующих показало, что в 97% случаев между ответами атеистов и верующих не существует статистически значимой разницы. А значит «нам не нужен бог, чтобы быть хорошими — или дурными»[9].

Но зачем антиатеистам доказательства, если всегда можно ссылаться на веру? «Способность верить — великая способность, даже если поначалу заблуждаешься в символе веры. Это не страшно — и Савл, будущий апостол Павел, заблуждался. Страшно — когда ничего святого»[6]. Понятно, что при такой системе «доказательств» любой диалог превращается в монолог, и у новоцерквлённых адептов православия остаётся только одно желание: добиться любой ценой «признание евреями», а в данном случае атеистами «своей ошибки, капитуляции перед христианской истиной и возможное в будущем массовое обращение» в православие всех атеистов. Вот он «образ окончательного триумфа христианства».

И если двух тысячелетняя борьба с еврейством закончилась для христианства полным крахом (евреи не только не перешли в новую веру, но ещё и создали своё государство, вырвавшись из положения всемирных изгоев), то у православия, казалось бы, появился повод для триумфа в отношении атеистов. Ибо неожиданно для всех становление новой России ознаменовалось резким всплеском религиозности среди бывших атеистов. Недаром на встрече с духовенством Днепропетровской епархии (24.07.10) Патриарх Кирилл подчеркнул, что за последние сто лет столь благоприятных условий для проповеди, как сейчас не было.

В чём тут дело? Казалось бы, распад социалистического государства и создание новой России должны были привести, наконец, к равенству всех воззрений, но «современность подразумевает новую роль идей — поскольку государство рассчитывает на их функциональную эффективность в деле идеологической мобилизации, по причине своей ярко выраженной тенденции к единообразию (проявляющейся в практике культурных крестовых походов) своей „цивилизационной“ миссии и отчётливого прозелитизма»[10].

А внезапное исчезновение пусть и не оправдавшей себя идеи построения всемирного царства равенства и счастья не могло не потребовать срочного нахождения новой государственной идеи. К несчастью низкий уровень историко-экономический подготовки большинства представителей новой правительственной верхушки общества (включая президента) и ярко выраженная ностальгия по имперскому величию привели к тому, что в качестве такой общегосударственной идеи для новой России была, пусть и не формально, признана идея православного христианства. Благо отличительной особенностью православной церкви было как раз то, что, осуществляя духовное наставничество, она всегда была поставщиком идей и формул политической лояльности.

В первую очередь помощь церкви понадобилась в отношении воспитания патриотизма. Ибо воспитание патриотизма, как показывает исторический опыт, жизненно необходимо при замене феодального строя буржуазным. Всегда, «когда династические ценности превращались в ценности национальных или националистических государств... патриотизм приходил на смену верности королю».

Воспитывать же патриотизм проще всего на конкретных примерах, взятых из революционного или военного прошлого. В новой России ссылки на Октябрьскую революцию, на примере которых семьдесят лет воспитывался патриотизм в советском государстве, стали невозможны, поскольку она в сознании многих стала восприниматься как вооружённый переворот, отбросивший развитие государства на десятки лет назад. Единственным выходом оставались поиски внешней опасности, ибо «война — царство неизбежности, вынужденного слияния со своими властями — против чужих; война исключает доверие и приучает существовать в кольце врагов»[11].

В отношении «кольца врагов» пропагандистам новой России, в общем-то, повезло, благо идея о патологической воинственности ведущих капиталистических государств внушалась её гражданам на протяжении всего существования Советской России. Вот почему «сегодняшнее российское общество живёт и мыслит в военной системе ценностей, опьяняется разговорами о внешних врагах, а главное не критично воспринимает власть, не видя никакой альтернативы ей; какая смена власти в военное время? В таких обстоятельствах даже просто ругать её — уже предательство... Как можно оспаривать саму идею защиты Отечества»[11].

Иногда даже начинает казаться, что в государственную политику возвращаются представления, типичные для холодной войны. Так на вопрос полтика, представляющего движение «Демократический выбор», Владимира Милова: «А почему для вас противник политический — это только либералы, демократы?», депутат Госдумы и лидер проправительственного движения «Россия молодая» Максим Мищенко ответил: «... я считаю, что самым серьёзным противником для нас являются те люди, за которыми стоит самое сильное государство в мире — США... потому что эти люди пришли для того, чтобы не построить нашу страну и сделать её успешной и богатой, а для того, чтобы разрушить её изнутри»[12].

Однако исчезновение «железного занавеса», позволившее свободно общаться с бывшими врагами, основательно подпортило представление о своей исключительности. И государству, предпочитающему интересы конкретного человека геополитическим интересам, было просто необходимо найти доказательство превосходства нашего Отечества над всем окружающим миром. Именно в этом вопросе идея православной исключительности оказалась как нельзя кстати: началась постепенная замена коммунистического патриотизма — патриотизмом православным.

И вот мы уже защищаем Сербию не потому, что уверены в её непогрешимости, а потому, что она также является православным государством. Более того, когда Владимир Мукусев попытался обратиться к правительству за помощью в поисках журналистов, погибших от рук сербских милиционеров, но «все мои попытки найти понимание у руководства страны... натыкались на главный вопрос: „Кто убил? Сербы? Забудь о своём расследовании. Это может повредить нашим интересам на Балканах“... Мало того, в некоторых изданиях появились статьи, содержание которых даёт мне основание думать, что авторы получали гонорары „за правильное освещение“ югославской темы не только в своих редакциях»[13].

Более того, член Общественного совета при Минобороны Игорь Коротченко с солдатской прямотой официально заявляет: «Вера укрепляет моральный дух солдат, способствует нравственному очищению и делает мотивированным и осознанным выполнение воинского долга даже там, где есть риск погибнуть в бою»[14]. В принципе ничего нового в этих словах нет. Такие же религиозные мотивировки и осознания активно использовались ещё при крестовых походах и столетней войне. Жаль только, что опыт многовековой всемирной истории, доказавший кровавую бессмысленность религиозного патриотизма, остался «недоступным» для наших военных советчиков, наверное потому, что саму историю они представляют не мудрым учителем, а девушкой по вызову, обязанной исполнять любые желания.

Естественно, что подкрепление такого патриотизма требует обязательного выявления врагов и их последующего разоблачения и наказания. В принципе всегда при становлении национальных буржуазных государств происходили «преследования ведьм», причём обычно они «были тесно связаны с уровнем беспокойств и напряжённостью, которые были вызваны крушением старого порядка и приходом порядка современного».

Во времена расцветающего антисемитизма такими врагами были, конечно, евреи, в первую очередь потому, что еврей был «для патриотов — человек без родины»[15]. Как правильно подметил Арендт: «Вряд ли какая-либо из черт еврейской несовместимости повлияла на форму современного антисемитизма сильнее и чьё воздействие было наиболее продолжительным, чем тот факт, что евреи... были „ненациональным“ элементом в мире складывающихся наций»[16].

В новой России место евреев закономерно заняли атеисты. Действительно, с одной стороны атеисты в силу своих убеждений не могли соглашаться с идеей православного патриотизма, призывающего быть готовыми отдать жизнь за православное государство, несущее человечеству свет самой правильной религии в мире, а, с другой стороны они, как и евреи, всегда были «склонны... рефлексировать свой экстерриториальный статус в терминах „общечеловеческих ценностей“».

Стремление и атеистов, и евреев к соблюдению «идеи гражданственности, которую пропагандировал либерализм» вполне понятно, ибо «если на какую защиту они и могли положиться, то только на защиту государства». Но национально патриотическое государство, тем более авторитарного типа требует не рассуждающего одобрения всех идей его руководителей, и если само непосредственно и не притесняет инакомыслящих, то уж точно не препятствует, а скорее поощряет их гонителей.

Более того, похоже, что «статус внутренних иностранцев» начинает распространяться и на всех людей с прогрессивными взглядами. Так, когда «либеральная интеллигенция оскорбилась тем, что в молодёжном лагере на Селигере некие молодые активисты изобразили Людмилу Алексееву и Николая Сванидзе с использованием фашистской символики», писатель Алексей Варламов поддержал «благоразумного слушателя», который «высказался в том смысле, что селигерский почерк повторяет то, что было проделано устроителями московской выставки „Осторожно религия!“ ибо и там и там — мерзость!»[17]. Трудно представить себе, что Варламов не смог понять разницу между деяниями художников, высказывающими собственное мнение, и деяниями молодых людей, воспитываемых прогосударственной партией на государственные деньги. Единственно, с чем можно согласиться, так это с заключительным выводом его статьи: «На Западе, к которому все кому не лень взывают, существует понятие честной игры. В России отсутствует».

И, наверное, не случайно, что именно ревнители православного патриотизма с таким азартом призывают к отказу от естественных для человека семейных ценностей ради героических целей, которые столь важны для патриотического воспитания. Так ревнитель морали Дмитрий Соколов-Митрич[18], вспоминая съёмки ток-шоу «Картина маслом», с восторгом цитирует ведущего (он же журналист, писатель и поэт) Дмитрия Быкова: «Мужчины, для которых на первом месте семейные ценности, это национальный балласт!.. Всё ради детишек, внучков, сватьев и жён с тёщами. Всё ради семейных ценностей! Это они выращивают поколение паразитов, не способных ни на что без папиной поддержки... Забраться на Эверест, написать роман, который получит Нобелевскую премию, совершить революцию в науке — вот цели, достойные мужчины... только такие люди способны поднять страну. Но, к сожалению, в нашей элите их слишком мало, зато более чем хватает тех, кто ради „семейных ценностей“ готов пустить под откос собственное государство».

Забавно, что, восхищаясь явно поэтической бравадой Дмитрия Быкова, Дмитрий Соколов-Митрич не учёл того, что Быков[19] не только восторженный поэт, но ещё и писатель (и смею добавить оригинальный литературовед), который, когда не надо красоваться перед публикой, прекрасно понимает, кто является истинным героем России на все времена: «Бессмертным народным типом, который и противостоит „архаровцам“ любого типа — будь они революционеры или представители криминала, остаётся только кроткий страдалец Иван Петрович (Валентин Распутин, повесть „Пожар“) либо добродушный и умелый, способный приноровиться к любой ситуации Иван Денисович (Александр Солженицын, „Один день Ивана Денисовича“)... В то время как в России сменялись властители дум, шумели некрасовские витии, ломалось время и утверждалось безвременье — распутинский Иван Петрович работал, выживал, помогал соседям, тушил пожары... Это он, вечно сомневающийся в своём праве на существование, он, умеющий только работать, а не бороться, уходить в себя, а не горланить, — поддерживал существование страны... Хорошо это или плохо — вопрос другой; бесспорно то, что из всех своих ям Россия выбирается только благодаря неочевидной и бессмертной силе распутинского героя».

Но уж совсем не забавно, когда Дмитрий Соколов-Митрич преобразует слова, любующегося собственной мужественностью поэта, на религиозно-патриотический лад: «„И враги человека домашние его“ — эти слова из Евангелия от Матфея большинство читателей Библии списывают на издержки божественного разума...

Никто, конечно, не считал, но едва ли я ошибусь, если предположу, что большинство грехов, преступлений и просто непростительных глупостей совершаются в этом мире ради семьи... „Семейные ценности“ при неумелом обращении становятся универсальным оправданием для всего чего угодно: „Я не мог поступить иначе: у меня жена, дети...“

Стоит отдать должное российскому криминальному миру с его своеобразным целибатом: вор в законе не должен иметь семьи и имущества... безбрачие духовных лидеров — жрецов, шаманов, монахов — заурядное явление в те времена, когда нации были объединены нематериальными ценностями общностью людей, а не просто человеческой массой, населяющей ту или иную территорию.

Те времена давно прошли, но это вовсе не значит, что у мировой истории нечему поучиться. Жизнь ради куста крыжовника ещё ни одно государство не приводило к процветанию... великими становятся лишь те государства, в которых есть критическая масса людей, готовых жить не ради домика на Рублёвке, а для достижения великой цели. И только эта критическая масса имеет моральное право называться элитой.

У нас нет мечты. Но у лучших из нас уже появляется ощущение нестерпимой тошноты от её отсутствия. Мы обожрались крыжовником, хватит! И тому, кто первый найдёт в себе силы громко сказать по-русски: „У меня есть мечта!“, и будет принадлежать Россия... Власть — это мысль, цементирующая умы.

А семья — лишь средство воспроизведения умов, она не может быть в жизни мыслящего безусловным приоритетом. Как только человек склоняет голову под культом „семейных ценностей“, он начинает плодить не умы, а мясо...

Семья — это зерно. А для любого зерна является истинной известная мысль из того же Евангелия: чтобы прорасти, надо умереть. Чтобы семья заняла в жизни человека по-настоящему первое место, ей надо спуститься на второе. Обесцениться ради чего-то большего. Это и есть главная семейная ценность»[18].

«Блестящий план для нового мира», идеально совпадающий с планами звере-людей в романе Дина Кунца: «Семья — не просто отживший своё атрибут, но ещё и опасный, потому что ставит себя выше благополучия расы. Отношения родитель–ребёнок необходимо искоренить. И Новые люди... должны хранить верность не друг другу, а исключительно новому обществу... даже не обществу, а идее общества»[20]. Тем более, что в природе уже есть миллионолетние примеры подобных обществ: «Рой — семья, улей — дом, и будущее станет принадлежать орде»[20]. Именно у насекомых существуют сообщества, в которых роль семьи играет весь улей, муравейник, термитник, и в которых индивид — это просто винтик в огромной машине, а потому мог бы (если бы умел мыслить и говорить) сказать о себе: «Я — ничто, пришедшая из ничего... Ничего теперь, ничто всегда. „Безвидна и пуста, безвидна и пуста, и тьма над бездной“ (Бытие, 1:2)»[20].

В общем, пусть ещё не в окончательной форме, пусть и постепенно, но начинается возвращение к тоталитарным принципам советского государства, для которого люди были лишь легко заменяемыми винтиками в государственной машине, у которых «вместо сердца пламенный мотор». И вот уже православная патриотка гордо заявляет в центральной печати: «Звезда поднялась благодаря кресту. СССР построили на христианской способности к самоотречению... Звезда — наше прошлое. Крест — прошлое, настоящее и будущее. Не победила бы Красная армия — не выжила бы православная Русь. Не помог бы Господь — не дошли бы до Берлина солдаты, кричавшие: „за Родину, за Сталина!“...

На каждом шагу сталкиваюсь с интересной закономерностью: презирающие советское, как правило, равнодушны и к русскому... Советское не падало с неба, не завозилось инопланетянами, оно — производное от русского... Нам дан счастливый шанс — двойной крепости, опоры на две точки... уважение к лучшему, что под звездой создано, — дело святое... Поумнеем — научимся и звезду в обиду не давать... Крестам со звёздами воевать незачем. Другая нам требуется война — с разной мерзостью в собственных душах. Мерзостью, которая и крест чернит, и звезду позорит»[6].

Хочется верить, что Елена Ямпольская, использующая, судя по тексту, термин «русское», как синоним «православное», сама не поняла, что она, пожалуй, впервые в нашей публицистике, все «прелести» советского режима объявила исходящими из дореволюционного православия.

Если бы подобная статья была опубликована в газете православных коммунистов (как ни странно выглядит это сочетание, для партии, с самого начала своего существования отстаивавшей материализм), то в этом не было бы ничего удивительного. Хотя ларчик может открываться просто, если учесть глубокие переживания по поводу в принципе формального факта (замены советского названия правоохранительных органов милиции на общепринятое в мире название «полиция») непосредственного начальника Елены Ямпольской — президента редакции «Известий» Владимира Мамонтова: «Для меня, например смена названия — это элемент разрыва с СССР, с советской действительностью. Хорошо это или плохо — не знаю. Но всякий разрыв преемственности с СССР ощущается болезненно»[21].

Поведение чиновников, — не важно от искусства, или от экономики, — в принципе понятно: недаром зачастивших в храм по праздникам бывших секретарей горкомов-обкомов, «выкрестов из партии в православие», всегда готовых колебаться вместе с линией партии (не важно называется ли она коммунистической или демократической), называют в народе «подсвечниками». Но почему к религии так потянулись простые граждане, которые в Советском Союзе считались убеждёнными атеистами? Тем более, что атеизм на протяжении добрых 70 лет являлся официальной идеологией советского государства.

А дело в том, что Стране Советов, активно приучавшей своих граждан к двуличию — умению публично говорить одно (то, что одобряется властью), а думать другое — большинство простых гражданах воспринимали атеизм просто как очередной и не всегда любимый урок в школе или институте. Тем более что начётническая пропаганда атеизма обычно ограничивалась голыми лозунгами. В качестве доказательства и примера можно привести интересную ситуацию с одной из студенток, вызванной на комсомольскую проработку после того, как её увидели, входящей в церковь. В ответ на вопрос: «Как же вы тогда сдавали философию и атеизм, если верите в бога?», она ответила: «Но ведь меня спрашивали лишь то, что написано в учебнике, но никто не спрашивал — верю ли я в то, что там написано». Так что настоящих атеистов в стране советов было не больше, чем во всех других достаточно развитых государствах.

По той же причине и истинно верующих людей в новой России, вероятно, гораздо меньше, чем в других христианских государствах, ибо «сегодня примерно 96% крещёных об основах веры имеют самое смутное представление»[22], а потому, по мнению профессора Московской духовной академии Алексея Осипова: такой «человек воспринимает Крещение просто как магический обряд, чтобы не болеть, чтобы удачно жениться, поступить на хорошую работу»[22]. И потому, будучи действительно религиозным человеком, он искренне возмущается тем, что «сейчас восприемник (крестный родитель) за младенца обещает отречься от сатаны, ну как можно это обещать за младенца?!»[22].

Но кто всё-таки остался атеистом в новой России? В первую очередь это представители естественнонаучной интеллигенции. Поскольку для того, чтобы стать истинным атеистом, необходимо иметь не только высокий интеллект, но и хорошее образование, причём не столько гуманитарное, сколько естественнонаучное. Не случайно так много воцерквлённых среди журналистов, имеющих в большинстве только филологическое образование.

А для того, чтобы отвергнуть христианство необходимо, по-мнению Генриха Лео, «обладать поистине разъедающим и разлагающим разумом... так евреи, с начала времён и по сегодняшний день, превращали всё, что попадало в зону их духовной активности, в абстрактное обобщение». Только атеисты, как и евреи (по Земмелю): «всегда исследуют знакомые предметы так, словно видят их впервые, задают вопросы, которые никто не задаёт, расспрашивают о том, чего спрашивать не принято, и опровергают всё неопровержимое».

С этим в принципе согласен и Патриарх Кирилл, заявивший на проповеди в Днепропетровске: «Учёные воспринимают послание Церкви не сердцем, а умом и воспринимают его критически. И не потому, что люди плохие, а так устроена голова учёного, ведь наука развивается там, где ставится под сомнение существующее положение вещей».

Тем не менее, возможность сомнения в учении церкви, с точки зрения глубоко религиозного человека, не может не быть доказательством моральной развращённости, ибо «программа нравственного поведения человека заложена в него Всевышним». А раз так, то по убеждению Патриарха Кирилла, «особую ответственность за постигшую страну трагедию несёт российская интеллигенция, заражённая безбожием прослойка, присвоившая себе право определять судьбу жизни народа»[23].

Трудно, а вернее невозможно согласиться с этим обвинением. В первую очередь потому, что именно дореволюционная интеллигенция, которую вождь коммунистов (В. И. Ленин) считал «говном», в основном и пострадала от большевистского переворота. Именно её представителей в первую очередь расстреливали, сажали в лагеря и выдворяли пароходами из России. По самым скромным подсчётам только в первые годы советской власти было уничтожено или изгнано из государства больше 2 млн. наиболее интеллигентных людей. Преследование всех без исключения религиозных конфессий советской властью представляло собой скорее выдавливание одной религии другой, в частности коммунистическая религия, опираясь на помощь государственной машины, избавлялась от своих конкурентов.

Интересно, что у новообращённых прозелитов христианства, в отличие от патриарха, не хватает смелости обвинять во всех грехах дореволюционную интеллигенцию, зато их обвинение распространяется уже на интеллигенцию периода оттепели. Вот как это выглядит в статье Елены Ямпольской[6]: «неохватна масса симулякров, наблюдающих за жизнью сквозь кухонные жалюзи. Помогавших разрушать советское — не для того, чтобы вернуть русское, а просто из мелкого пакостного любопытства. Вытягивай по кирпичику — глядишь всё здание рухнет». И это о той массе интеллигенции, у которой может быть действительно долго не хватало смелости, а, скорее всего, просто хватало осторожности (из-за необходимости отвечать за свои семьи) выходить на площади с требованием демократизации общества, но которые, в конце концов, собрались и вышли на защиту Белого дома, на защиту демократии, чтобы своими сердцами остановить идущие на них танки.

Итак, подводя итоги можно сказать, что практически все причины возникновения, а также и методы поддержания антиатеизма в новой России совпадают с причинами появления и поддержания антисемитизма. Однако самые большие опасения вызывает поддержка антиатеизма государством, поскольку именно использование государственной машины, как убедительно доказывает Зигмунт Бауман, привело к перерастанию антисемитизма в холокост. Остаётся только надеяться, что дальнейшее развитие демократии, почти застывшее в настоящее время, всё-таки приведёт к превращению «суверенной» морали в общечеловеческую.

Сарапульцев П. А.

5 октября 2010 г.